Битвы орлов

КАСТИЛИЯ

Император был в ярости. Обозы застряли неизвестно где, солдаты без провианта, амуниции, обмундирования! Пятый корпус еще не перевалил через Пиренеи, Восьмой, вынужденный покинуть Португалию, только высаживался на французский берег. Авангард маршала Виктора был застигнут врасплох испанцами; к счастью, Лефевр подоспел вовремя и отогнал их; Бесьер до сих пор не добрался до Бургоса! Жозеф — пустое место, он не в силах справиться даже с административными обязанностями, но и маршалы тоже хороши! Им была поставлена четкая задача: уничтожить испанскую армию, но всё приходится делать самому! А тут еще Ланн так расшибся, упав с коня на горной круче, что чуть не отдал Богу душу. Ничего, оклемается. Второй корпус вместо Бесьера поведет Сульт. Говорят, что в Бургосе стоят отборные испанские войска. Чушь! Что такое одиннадцать тысяч штыков, полторы тысячи сабель, три десятка пушек и семь-восемь тысяч крестьян, вооруженных чем попало, против двадцати четырех тысяч французских солдат! Вперед, Сульт! Я иду за тобой.

…Испанские пушки громыхали по всему фронту; конница Лассаля непрерывно маневрировала, пытаясь нащупать слабое место в правом фланге испанцев, протянувшемся вдоль лесистого берега Арлансона: взводы выстраивались то в колонну, то в линию, трубачи меняли сигналы, кони переходили с крупной рыси в галоп, и тогда земля сотрясалась от топота, а блеск выставленных вперед клинков был подобен молниям в грозовой туче.

Сульт бросил вперед дивизию ветеранов, которой командовал Мутон; плотная колонна прошибла оборону испанцев, точно таран — глинобитную стену. Увидев, что правый фланг смят, левое крыло армии Эстремадуры тоже смешалось; пехота обратилась в бегство, но на пути у Лассаля, преследовавшего врага, встал батальон Валлонской гвардии.

Французы уже ворвались в Бургос на плечах у испанцев и грабили склады и покинутые жителями дома; артиллеристов, еще остававшихся возле орудий, изрубили кирасиры Бесьера, а дон Висенте Хенаро де Кесада в который раз командовал охрипшим голосом: "Ряды сомкнуть!" Лассаль повел в атаку драгун; пуля сбила с него шляпу, наброшенный на плечи ментик продырявило в нескольких местах. Вороной конь перескочил через трупы, занесенный палаш со свистом опустился, валлонец выронил ружье с погнутым штыком и повалился набок, схватившись за окровавленное лицо…

Обгоняя остатки своих рассыпавшихся войск, старый граф Бельведер скакал в Лерму, чтобы собрать там несколько уцелевших батальонов; Сульт послал за ним вдогонку пехотную колонну, отправив еще несколько отрядов в Паленсию и Вальядолид, а сам выступил на север, чтобы перерезать пути сообщения с армией генерала Блейка, которому должны были дать бой Виктор и Лефевр. Бесьер зашел взглянуть на пленных.

Несколько человек в некогда васильковых мундирах и бело-красных камзолах, изодранных в лохмотья и пропитанных кровью, сидели возле офицера, без чувств лежавшего на полу. Его грудь и бедра были исколоты штыками, лицо изуродовано сабельным ударом, и всё же было видно, что он молод — лет двадцати шести. Маршалу сказали, что это подполковник Кесада; Бесьер велел вернуть ему шпагу и перенести во французский лазарет.

На площади перед кафедральным собором пылали огромные костры, в которые швыряли гитары, мандолины и прочую утварь; в пузатых котлах, принесенных из монастырей, варилось мясо самого разного рода, рядом солдаты поворачивали над огнем палки с привязанными к ним огромными бараньими окороками, точно для стола Гаргантюа. Усевшись в позолоченные кресла с обивкой из алого бархата, прежде принадлежавшие архиепископу, гренадеры курили трубки, разговаривая о войне и своих подвигах, но время от времени вставали, чтобы снять пену с котла.

…Барон де Боссе-Рокфор, адъютант императора, присел на табурет в тесной келье и вытер грязным платком вспотевший лоб. На узкой койке лежала бледная молодая женщина, прикрытая одеялом, ее изорванный подрясник валялся на полу.

— Не бойтесь, сестра, вы не совершите ничего дурного, если укажете тех, кто надругался над вами, — мягко произнес барон по-испански. — Они понесут наказание в назидание другим.

— Я не открывала глаз, — ответила монахиня слабым голосом. — Надеюсь, Господь не накажет меня за грехи, совершенные без моего согласия.

Узкая тропинка то опоясывала порыжелые склоны, заросшие жесткими кустами и колючими деревьями, то скрывалась в лесу, слепо тычась в сплетения толстых корней, то резко устремлялась вверх и шла по краю обрыва, вдоль отвесной скалы, то круто спускалась вниз и пропадала вовсе. Небо вдруг затягивалось облаками, сильный порыв ветра толкал в спину, щелканье камней, вывернувшихся из-под ног и скакавших в пропасть, заставляло цепенеть от страха. Неожиданно всё вокруг пропадало в тумане, кто-то вскрикивал, оступившись, — крик быстро уносился вниз… Четырнадцатого ноября Сульт вступил в Рейно су, проделав больше ста верст менее чем за четверо суток, но Блейк успел уйти в Леон, уведя с собой десять тысяч солдат. Чёрт!

— Отступить в Сарагосу и защищать Арагон!

Опять он за своё! Чем плоха позиция у Туделы? Фронт протянулся от отрогов Монкайо до Эбро, здесь можно устроить французам второй Байлен, если только О’Нейл, наконец, перейдет через реку. Что за ослиное упрямство? Главнокомандующим должен быть он, генерал-капитан Франсиско Кастаньос; ждать официального назначения от Верховной хунты значит попусту тратить время. Кем возомнил себя этот Палафокс? Он всё кичится тем, что отстоял Сарагосу, избравшую его своим губернатором и генерал-капитаном Арагона. Немного скромности ему не помешает! Половина города была в руках французов, Палафокс ничего не смог бы поделать даже с подкреплением, которое привел его брат. Пусть он не обольщается: осада была снята лишь потому, что Жозеф Бонапарт, покинувший Мадрид после разгрома при Байлене, велел Лефевру отступить. Кастаньос привел в Сарагосу армию из Андалусии на следующий день после ухода французов, в случае необходимости он смог бы отбить город обратно!

Хосе Ребольедо де Палафокс с презрением смотрел на генерала, в который раз излагавшего свой план сражения. Есть же люди, у которых ни чести, ни совести! Вся карьера Кастаньоса построена на чужих заслугах. Ради отца король дал ему чин пехотного капитана, когда ему было десять лет от роду! А Байлен, которым он так гордится? Пять главных атак Дюпона приняли на себя войска под командованием швейцарца Рединга и маркиза де Купиньи, в то время как Кастаньос находился далеко от поля боя, в безопасном месте, а отправленное им подкрепление прибыло уже после того, как Рединг согласился на просьбу Дюпона о перемирии. Купиньи сейчас здесь, он подтвердит! Кастаньос хочет, чтобы Палафокс разбил маршала Ланна, а он бы и эту победу приписал себе. ¡Naranjas![53] Эта позиция — просто западня, О’Нейл не будет переходить через Эбро.

— Трус!

— Мерзавец!

Генералы осыпали друг друга ругательствами, бурно жестикулируя, так что полковник Томас Грэм даже бросился их разнимать. Еще не хватало, чтобы они подрались, когда французы уже на подходе! Сэр Томас был десятью годами старше Кастаньоса, ему недавно исполнилось шестьдесят. Он сражался с французами волонтером еще в Тулоне, когда Наполеон Бонапарт был лейтенантом артиллерии. Здесь, в Испании, он был военным наблюдателем, и то, что ему приходилось наблюдать, ему совсем не нравилось. Конечно, он восхищался храбростью, отвагой и мужеством испанцев, предпочитавших смерть в бою жизни под пятой чужеземцев. Во время уличных боев в Сарагосе один проповедник-тринитарий своими руками убил семнадцать французов! Но армия — регулярная армия — была совершенно не готова к войне, растеряна, разобщена, обескуражена, у Верховной хунты нет никакого общего плана; Хосе Палафокс пытался устроить дону Фернандо побег из французского плена, а его дальний родственник присягнул на верность королю Хосе (то есть Жозефу Бонапарту). О, эти раздоры! Полковник Грэм недавно приехал из Швеции, где служил адъютантом генерала Мура; между тамошними военачальниками тоже нет согласия, а король Густав Адольф больше не доверяет англичанам. Не приведи Господь, чтобы Испания повторила судьбу Финляндии!

Дверь распахнулась, вбежал запыленный гонец, остановился в нерешительности, не зная, к кому из генералов обратиться, затем выпалил: французы взяли Корелью и Синтруэниго! Все вскочили, заговорили разом, спор возобновился; наконец, Палафокс согласился отдать приказ О’Нейлу начать переправу, однако потребовал, чтобы каждый изложил свое мнение письменно. Грэм закатил глаза: уже за полночь, надо действовать!

"Французы идут!" — эта весть мгновенно облетела Туделу. Темные узкие улочки наполнились бегущими людьми, в церквях звонили в колокола, целые толпы становились на колени во дворах старинных монастырей, молясь об избавлении; стершиеся лики святых на капителях взывали к небесам, резные ангелы и чудища шевелились в колеблющемся свете факелов.

На заре войска О’Нейла вступили на мост через Эбро — огромный, на шестнадцати опорах, с тремя старыми крепостными башнями между арками. Серые куртки арагонцев сливались с рассветной мглой, вооружены они были кое-как и больше напоминали мятежную толпу, чем регулярную армию; батальон из наваррских волонтеров и вовсе был в одном исподнем, а ружья мог использовать, только как дубинки. Городские улицы оказались запружены обывателями, солдаты не могли пройти на назначенные им позиции, пушкари орали за возчиков, перегородивших проезд своими арбами, кавалеристы честили на все корки олухов, бросавшихся под копыта… Дальние пушечные выстрелы еще усилили панику: французы! Палафокс и Кастаньос наконец-то прекратили спорить о том, отступить или сражаться. Франсиско де Палафокс, отправленный братом на рекогносцировку, поскакал с адъютантом самой короткой дорогой — и за первым же поворотом столкнулся нос к носу с разъездом французских драгун. Испанский арьергард прибежал на помощь и отогнал французов штыками.

С холмов, окружавших Туделу, было видно приближение французской колонны; О’Нейл перекрыл дорогу на Сарагосу и стал ждать приказаний от генерала Кастаньоса. Солнце уже взошло, зависнув над синими горами. Ланн осматривал в зрительную трубу испанскую линию обороны.

Наступившая вдруг тишина удивляла, пугала, настораживала. Это было затишье перед бурей. И буря разразилась: среди ясного неба ударил гром ружейных выстрелов; позади французских застрельщиков маршировали солдаты в темно-синих мундирах с желтыми пластронами, белых панталонах и черных шапках с красными помпонами — поляки из Вислинского легиона.

Правое крыло испанцев отчаянно сопротивлялось, но французские пушки разметали центр, после чего пехота устремилась в пробитую брешь, окружая арагонцев, пока французские драгуны атаковали левый фланг. Желтые воды Эбро вспенились от барахтавшихся в них людей, последняя дорога к спасению превращалась в волглую могилу.

Палафокс отступил к Сарагосе, Кастаньос — в Калатаюд; Ланн послал отряды вдогонку за обоими, но сам едва мог пошевелиться: прошло всего две недели с тех пор, как его принесли в Виторию в шкуре только что освежеванного барана, — его тело представляло собой один сплошной кровоподтек. Ничего, если Ней уже в Агреде, Кастаньосу не уйти.

Нея в Агреде не оказалось: он думал, что Ланн разбит, ведь у него было всего двадцать тысяч штыков против пятидесяти тысяч у испанцев. К тому же император прислал ему новый приказ: срочно идти в Гвадалахару, чтобы прикрыть справа наступление гвардии на Мадрид. Сульт должен был занять Леон, а Ланн — захватить Сарагосу. Сто тридцать тысяч французских солдат, конных и пеших, шли по дорогам Наварры, Арагона, Кастилии и Леона.

Сивый горный хребет, напоминавший пилу зубцами вверх, протянулся с юго-запада на северо-восток, загородив собой Мадрид. Кряжистые дубы с мучительно скрученными стволами отрясали остатки бронзовых листьев с толстых ветвей, точно засучивая рукава перед дракой.

Под дубами порой копошились бурые дикие кабаны; заслышав людей и лошадей, они моментально скрывались в оврагах или прятались в густых кустах среди пожухлой листвы, встревоженно шевеля влажным черным рылом и поводя ушами. Белки с рыжими грудками и серыми хвостами порскали по шершавым стволам изломанных ветром сосен, пропадая в густом тумане, а высоко в небе, откуда лесистые склоны гор казались обросшими лишайником валунами, парили черные грифы, надеясь на скорую поживу.

Дорога на Мадрид через ущелье Сомосьерра была самой короткой, но и самой трудной, потому Наполеон и выбрал ее, надеясь не найти там крупных отрядов неприятеля. Он изнывал от нетерпения на своем биваке, дожидаясь, пока дорогу расширят хоть немного для прохождения конницы и артиллерии; полковник Лежён отправился на рекогносцировку, захватив с собой взвод конных поляков.

Тропа резко забирала вверх, в тумане не было видно ни зги. Один из спутников Лежёна предостерегающе поднял руку: говорят по-испански? Луи спешился, отдал ему повод своего коня и крадучись пошел вперед, на голоса. Наткнулся на бруствер, за которым стояли пушки, но сколько их, точно понять не смог; вернулся к лошадям. Едва небольшой отряд поворотил обратно, как на дороге показался пехотный батальон, шедший в гору в полнейшем молчании.

— Не ходите этой дорогой, там овраг, — негромко сказал Лежён офицеру, шагавшему впереди.

Все солдаты мгновенно взяли ружья наизготовку.

— Не стреляйте! Я фра…

Только тут Лежён понял свою ошибку: это были испанцы!

— Не стреляйте! — перешел он на испанский. — Со мной три полка, лучше сдавайтесь сразу!

Солдаты бросились врассыпную и мгновенно скрылись в тумане.

— Смеетесь вы, что ли, надо мной?

Наполеон пришел в крайнее раздражение, выслушав доклад Лежёна, однако заставил повторить рассказ ещё раз. В этот момент ему доложили, что дорога готова, можно выступать.

Император ехал шагом вместе с центральной колонной; две другие забирали вправо и влево, карабкаясь по крутым бокам Сьерры-де-Гуадаррамы, оступаясь, скользя по сухой хвое, цепляясь за острые белые камни… Ружейные залпы вспороли тишину, вспугнув заметавшееся эхо; несколько ядер разорвались на тропе, заставив лошадей взвиться на дыбы. Через несколько минут поступили донесения от командиров колонн: у дороги и на холмах засели испанцы, у них очень выгодная позиция, они нас попросту перебьют.

Наполеон остановил колонны и задумался. В самом деле, пехота не сможет идти быстро. Значит, атаковать должна конница. Взяв с собой взвод конных егерей, полковник Пире уехал на разведку; стрельба прекратилась, туман рассеялся. В бледном небе сияло холодное солнце, подобное всевидящему оку.

Вернулся Пире: до перевала — две с лишним версты по ущелью шириной не более шестидесяти локтей, с усеянной камнями тропой, трижды делающей крутой поворот. У каждого поворота — по несколько сотен испанцев; три батареи простреливают каждый участок дороги, в последней, на горе — не меньше десяти орудий, там тысячи испанцев, пройти невозможно.

— Сударь, я не знаю такого слова! — резко ответил ему Наполеон. И тотчас повернулся к адъютанту: — Позовите моих поляков.

Филипп де Сегюр ускакал.

"Вот он, мой шанс!" — подумал про себя Луи де Мон-брён. Император до сих пор гневался на него за четыре дня промедления в Байонне, пока бригада Монбрёна сражалась в Испании без него. Генерал ждал приезда старшей сестры, чтобы доверить ее заботам свою юную невесту (боялся оставить ее одну в городе, где полно военных); Наполеон объявил его дезертиром и отдал под арест, однако "гауптвахта" нынче находилась в испанских горах, в свите императора. Сегюр привёл эскадрон шеволежеров, сверкавший новыми голубыми мундирами с красными пластронами, алыми панталонами и белыми султанами на конфедератках, из-под которых глядели юные лица с едва пробившимися усиками. Монбрён выехал вперед.

— Сир, позвольте мне возглавить эту молодежь!

Наполеон кивнул, не обернувшись.

Капитан Козетульский принялся строить эскадрон в колонну, по четыре в ряд, botte a botte[54], отправив взвод Неголевского на разведку. Рота Дзевановского, рота Красинского… Наполеон смотрел, как взвод за взводом занимают свои места; Монбрён и Сегюр выехали вперед и встали рядом с Козетульским.

— Naprzod, psiekrwie! Cezarz patrzy! — выкрикнул капитан, вытащив из ножен саблю. — Au trot! Marche![55]

Картечь летела плотным визжащим роем; оставшиеся без седоков лошади вертелись на месте, мешая другим, одна билась на земле в предсмертных судорогах. "Вперед!" — кричал Козетульский, ругаясь на чём свет стоит. Новый залп, но из порохового дыма вылетел взвод Кржижановского, перешедший в галоп. Пятьдесят саженей до батареи, двадцать — и вот уже сабли рубят артиллеристов… Бросив орудия, испанская пехота помчалась ко второй батарее, выше по склону. Залп! Раскинувшись веером, свинцовые пули помчались навстречу живому телу. Под Козетульским убило лошадь, он кубарем скатился на землю, ударившись о камни. Кто это лежит? Кржижановский! Мертв… "Naprzod!" Мимо пронесся Неголевский со своим взводом, за ним — остатки роты Дзевановского. С трудом поднявшись, Козетульский похромал по обочине обратно, вниз по склону — доложить императору о захвате первой батареи.

Вторую взяли на полном скаку, но в это время дали залп с третьей. Упал Дзевановский, Ровицкому оторвало голову, пуля ударила в плечо Неголевского, обернувшегося посмотреть на друга. Теперь впереди скакал Красинский; у третьей батареи осталась куча изрубленных тел.

Испанцы суетились возле орудий; никто не мог предположить, что французы сумеют прорваться через три батареи, это сущие дьяволы! Целиться было некогда, и всё же первые выстрелы выбили из седел еще несколько всадников. Красинский зажимал рукою рану, Сегюр катился вниз по склону, Монбрён свалился с коня и потерял сознание… Из двух сотен шеволежеров осталось не больше четырех десятков, из офицеров — только Неголевский; сразу трое испанских солдат выстрелили в него почти в упор, конь повалился на бок, ногу пронзила острая боль… Испанцы кололи поляка штыками, но земля уже вновь дрожала от копыт: Томаш Дубенский вел в атаку еще три роты, за ними скакали конные егери императорской гвардии.

"Стойте, мерзавцы!" Генерал Бенито де Сан-Хуан тщетно пытался остановить бегущих солдат, размахивая окровавленной саблей. Кто-то толкнул его прикладом и чуть не сшиб с ног; два ординарца молча подхватили своего командира и подсадили в седло; один скакал впереди, держа его лошадь за повод; Сан-Хуан озирался, точно помешанный, седые волосы слиплись от крови, шляпу он потерял…

— Vive l’empereur!

Остановив коня, Наполеон спрыгнул на землю и подошел к Неголевскому, всё еще придавленному лошадью. Ее оттащили; император склонился над юношей, истекавшим кровью, снял с себя крест Почетного легиона и прикрепил ему на грудь. Два егеря принесли на носилках Сегюра — на его теле было пять ран, сюртук похож на решето.

— Ты храбрец. Отвезешь в Париж захваченные знамена, — коротко сказал ему Наполеон и вновь сел в седло.

Выше в горах продолжался бой: дивизия Рюффена перешла в наступление, тесня испанцев, оставшихся без артиллерии. Полковник Пире смотрел вниз, на ущелье, змеившееся меж бурых склонов, на месиво из тел у пушек, на сине-красные фигурки, усеявшие собой дорогу…

— Они, наверно, были пьяные! — произнес он с восторженным удивлением.

Взгляд императора вонзился в него стальным жалом.

— Так в следующий раз напейтесь, как поляки!

Не обращая внимания на жужжавшие ядра, Наполеон неспешно прогуливался по небольшому плато, где он устроил свой наблюдательный пункт; за ним ковылял Боссе-Рокфор со скрюченной от подагры ступней, прижимая левым локтем шляпу, а в правой руке держа исписанную тетрадь. Рано утром адъютант Бесьера принес императору бумаги генерала Купиньи, перехваченные конным разъездом, среди них оказался личный дневник, и Боссе-Рокфор теперь переводил с листа записи, относящиеся к капитуляции при Байлене. Француз по отцу, Купиньи был воспитан матерью как испанец; Наполеон слушал очень внимательно, затем велел сделать письменный перевод и отправить военному министру.

"Vive l’empereur!" — гремело вчера у ворот Мадрида, когда император объезжал аванпосты. Второе декабря, годовщина коронации. И годовщина победы при Аустерлице. Но из Мадрида доносился набат и крики "¡Mueran los franceses!"

Вернулся Монбрён, по лицу которого было видно, что его миссия обернулась неудачей. Мадридцы упорно оборонялись, засев во дворце Буэн-Ретиро; весь день гремела канонада, с окрестных улиц вынули все булыжники, чтобы жилые дома меньше страдали от бомб. Французы отвечали, но император вовсе не желал возвращать своему брату столицу, лежащую в развалинах. Генерал Савари, сменивший Мюрата, успел за полгода превратить загородный королевский дворец в настоящую крепость, восстановив рвы и стены, преобразив фабрику фарфора в бастион, устроив в павильонах пороховые погреба, а в дворцовой церкви — госпиталь и вырубив деревья в парке. Теперь всё это попало в руки испанцев. Пока легкая кавалерия обходила город, перехватывая бегущих из него жителей, Наполеон послал Монбрёна к воротам Алькала, чтобы призвать обывателей прекратить бесполезное сопротивление. Какой-то мальчишка из мясной лавки заявил генералу, что они согласны говорить только с маршалом Бесьером. Монбрён вспылил и чуть не поплатился жизнью, саблей прокладывая себе дорогу сквозь толпу.

Хунта образумилась первой: в пять часов пополудни императору доложили о прибытии испанской депутации для переговоров. Наполеон, только что непринужденно беседовавший со своей свитой, мгновенно изменился в лице, обрушив на депутатов всю силу своего гнева. Бледный генерал Томас де Морла стискивал зубы, склонив свою сивую голову; конечно, Наполеон не простит ему плавучих тюрем в Кадисе, забитых пленными французами после Байлена; как глупо было надеяться, что он согласится на почетную капитуляцию… Встав прямо перед генералом, император объявил его военнопленным: если Мадрид не прекратит сопротивление, его расстреляют.

Французская армия дефилировала по пустым темным улицам, оглашая их военной музыкой; всем было приказано одеться, как на парад, хотя солнце еще не взошло. Начищенные императорские орлы на киверах блестели в свете факелов.

Сопротивление, однако, продолжалось: из здания почты вели плотный огонь, в окна второго этажа новой казармы выставили пушки. Прошло целых два часа, прежде чем коррехидор и алькальды убедили фанатиков прекратить стрельбу, поскольку капитуляция города уже подписана. Прежде чем покинуть свою цитадель, испанцы в бессильной ярости сломали ружья и заклепали пушки.

В тот же день, четвертого декабря 1808 года, на перекрестках огласили императорские декреты: феодальные права отменены, Инквизиции больше нет, каждый третий монастырь будет закрыт, таможенные барьеры исчезнут.

Испания должна покориться своей судьбе и стать частью Европы, живущей по законам французов.

Тоненько звенели шпоры; император быстро шел по галереям королевского дворца. В зале приемов он остановился, с изумлением уставившись на свой портрет. Эту картину заказал Жаку-Луи Давиду еще Карл IV в 1800 году, когда Бонапарт был Первым консулом. Прислал в подарок шестнадцать породистых испанских лошадей, согласился уплатить за портрет двадцать четыре тысячи франков… Наполеон сначала хотел, чтобы Давид изобразил его принимающим парад на одном из подаренных коней, а потом передумал: нет, не так. Он должен бросать вызов — стихии, людям, судьбе! Спокойный на вздыбленном коне, в развевающемся на ветру плаще, указывающий солдатам путь по стопам Ганнибала и Карла Великого, через заснеженный перевал Сен-Бернар. Позировать он отказался — пустая трата времени, Давид справится и так. И он действительно справился, написав целых два портрета: на одном всадник в желтом плаще и на пегой лошади, а на другом — в красном на гнедой. Испанский посол забрал первый, и вот он здесь — до сих пор! Боссе-Рокфор пояснил, что испанцы с благоговением относятся ко всему, что связано с королем, даже бывшим. Прекраснейшая коллекция часов Карла IV осталась нетронутой — каждый экземпляр под стеклянным колпаком, от самых первых, несовершенных механизмов до сложнейших порождений человеческого гения, хватило бы, чтобы заполнить три парижские часовые лавки. И драгоценные вина, оставленные Жозефом, тоже на месте. В Испании даже бандолерос, то есть разбойники с большой дороги, беспрепятственно пропускают королевских курьеров, склоняясь перед словом "de Rey". Да, это понятно, но сохранить портрет императора французов, изгнавшего испанского короля… Хотя всё верно. Свой портрет Жозеф, однако, рядом не повесил, ограничившись изображением своей жены. Наполеон вгляделся в лицо Жюли, изрядно приукрашенное живописцем. Он ведь когда-то сам собирался на ней жениться, но обручился с ее сестрой Дезире… глупой, легкомысленной девочкой, а после разрыва с ней встретил Жозефину… Наполеон помрачнел. Развод! Ему так и не удалось выговорить это слово наедине с Жозефиной за всё то время, что он был в Париже. Она приносит ему удачу, они оба это знают! Удача сейчас нужна как никогда, с разводом можно обождать.

Жители разобрали баррикады и привели в порядок улицы; в Мадриде вновь открыли лавки и театры; за репертуаром тщательно следил генерал Савари, носивший теперь титул герцога де Ровиго. Зная вкусы императора, он выписал в столицу итальянскую оперную труппу; в антрактах опер Паизиелло испанские танцовщики исполняли фанданго под звон гитар и цокот кастаньет. Музыка заглушила звуки последних выстрелов в квартале Фуэнкарраль, напротив Чамартина, где Бонапарт устроил свою главную квартиру.

— Votre Majesté![56]

Наполеон, уже занесший ногу в стремя, оглянулся. Перед ним стояла на коленях женщина, одетая по-испански, вся в черном, с кружевной мантильей на голове. Ни один из адъютантов не пытался поднять ее и увести — от него чего-то ждали; он встал ровно и заложил руку за борт мундира.

Женщина оказалась дочерью маркиза де Сен-Симона, захваченного недавно в Фуэнкаррале с оружием в руках и приговоренного к расстрелу; она превосходно разыграла сцену из трагедии, умоляя пощадить ее отца или лишить жизни ее саму, ведь она одна в целом свете. По ее щекам катились слезы, голос дрожал, но фразы звучали красиво, сплетаясь в изящный узор. Наполеон физически ощущал взгляды, устремленные на него. Сен-Симон был в числе эмигрантов, сражавшихся против Революции, испанские Бурбоны сделали его грандом за то, что он сколотил из всякой швали Пиренейский королевский легион; его единственный сын погиб в двадцать лет под Памплоной, а дочери, должно быть, теперь лет тридцать, хотя на вид она моложе. И недурна… Эмигранты! Положим, им была не по нутру Республика, но зачем же сражаться против Империи? Впрочем, старик вряд ли сможет теперь причинить много вреда, а милосердие Цезаря сгладит впечатление от расстрела герцога Энгьенского, которого европейские "кузены" всё никак не могут ему простить.

— Ваша дочерняя любовь достойна восхищения, сударыня, — сказал Наполеон. — Вашего отца не расстреляют, но он будет заключен в Безансонскую крепость.

— Позвольте мне разделить с ним заключение, сир.

— Как вам будет угодно.

Ущипнув ее за мочку уха, Наполеон вскочил в седло. "На караул!" — скомандовал Ней.

Французы спешно строились в две линии: впереди — конные егери, сзади — драгуны.

— Emsdorf and victory![57]

Из серого рассветного марева вылетали английские гусары, похожие на всадников Апокалипсиса: наглухо застегнутые серые ментики, отороченные мехом, бурые меховые шапки с белым султаном, серые и пегие лошади, белый пар из ноздрей, ошметки снега из-под копыт… Грозный топот слился с выстрелами из карабинов, но перезарядить их французы не успели: лошади уже сшиблись, опрокидывая друг друга и сбрасывая наземь седоков; онемевшими от холода руками было не удержать ни сабли, ни поводьев; в мгновение ока возникла жуткая свалка в шумном облаке из криков, стонов, ржания, ругательств и проклятий.

Увидев, что творится впереди, драгуны поворотили коней; усидевшие в седлах гусары бросились в погоню, но в это время раздался сигнал тревоги: со стороны Саагуна показалась конница. Англичане принялись строиться в боевой порядок — ах нет, это свои. Чёрт, упустили французов! Но егери сдавались в плен — больше полутора сотен продрогших и два десятка раненых. Весь бой продолжался несколько минут, англичане потеряли четырех человек убитыми и впятеро больше ранеными, французы лишились целого егерского полка.

…Французы близко! — понял генерал Мур, получив известие о бое при Саагуне. Значит, он ошибся в своих расчетах: Мадрид вовсе не оттянул на себя основные силы Великой армии. Вечером двадцать третьего декабря в Самору прискакал гонец от маркиза де Ла Романа: сорок пять тысяч французов идут на север через Сьерру-де-Гуадарраму на соединение с маршалом Сультом. У Мура всего двенадцать тысяч солдат, у маркиза — пятнадцать, давать сражение с такими силами — самоубийство. Надо отступать в Ла-Корунью.

Зубы выбивали дробь; Наполеон стиснул челюсти. Мокрый снег летел отовсюду по прихоти переменчивого ветра, лицо онемело, за ворот стекали холодные струйки. Пальцев на ногах он уже не чувствовал. Дюрок поскользнулся, дернув его за руку, Бонапарт инстинктивно стиснул локоть Ланна, издавшего сдавленный стон. Потерпи, дружище, осталось немного. Дорога уже идет вниз.

На перевале Сен-Бернар тоже было холодно и лежал снег, но тогда была середина мая, а не конец декабря. Проводник шел впереди, опираясь на посох, Наполеон ехал следом на муле. Коня он оставил на постоялом дворе, где завтракал; если бы жеребец в самом деле встал на дыбы, кося диким глазом, как его изобразил Давид, то… Даже мул оступился и чуть не сбросил седока в пропасть, но проводник успел ухватить Наполеона за плащ, а мула за повод. Бонапарт умеет быть благодарным: Пьер Дорса получил тысячу двести франков вместо обещанных трех — жизнь Первого консула того стоила. Армия шла за ним следом, он обогнал ее на пару дней. Австрийцы долго не продержались.

Конечно же, он напомнил об этом переходе, когда солдаты отказались идти вперед. Даже гвардия! Наполеон никак этого не ожидал. Они посмели критиковать его решение! Решение своего императора! Понятное дело, им хотелось остаться на зимних квартирах в монастырях с большими погребами, "смеяться, пить и вновь смеяться, и вместе петь и снова пить"! Но они прибыли сюда не для того, чтобы распевать веселые песни. Испанские войска разгромлены, но не уничтожены, англичане выползли из своей португальской норы, чтобы поддержать союзников, — раздавить эту гадину раз и навсегда! Однако солдаты отнюдь не пылали воодушевлением, офицерам и генералам не удалось сдвинуть их с места. Здесь, на продуваемом ледяными ветрами хребте Сьерры-де-Гуадаррамы, Наполеон впервые почувствовал холодные пальцы страха на собственном хребте: он может получить удар в спину. И всё же он снял шубу, подаренную императором Александром, и надел свой серый редингот поверх мундира конно-егерского гвардейского полка. Он сам поведет их.

Обледеневшая тропа змеилась над кручами с бородавками колючих кустов; лошадей вели в поводу, орудия тащили на себе, подталкивая сзади. Солдаты построились по трое, взявшись за руки, и продвигались боком; император шел впереди между Дюроком и Ланном.

Дорога повернула на спуск, и через пару часов заметно потеплело. Внизу показалась долина с рыжей щетиной деревьев, поверх которых стелились облака. Метель превратилась в ливень, снежное месиво под ногами — в жидкую грязь. Потоки бурой воды низвергались водопадами, унося с собой кусты и ветки, пробивая промоины в тропе; через нежданно появившиеся ручьи нужно было прыгать поодиночке. Блеклое размытое солнце неудержимо спускалось за обсыпанную снегом вершину, грозя оставить армию в ловушке — бороться впотьмах с коварной стихией. Однако дозорные, высланные вперед, радостно кричали, размахивая руками: сквозь пелену холодного тумана проглядывало скопище лачуг из грубого камня, крытых сланцем или соломой, — Эль-Эспинар.