Битвы орлов

ПЕТЕРБУРГ

— Пошел!

Карета вынеслась на Полицейский мост ровно в тот момент, когда с той стороны появился экипаж французского посла, и сцепилась с ним. Разъехаться не было никакой возможности: новый чугунный мост, заменивший собой деревянный, еще не был до конца отделан, вдоль правого края высились груды щебня и горки гранитных плит для тротуаров.

— Faites reculer votre voiture! — кричал француз, высунувшись в окошко своей кареты.

— C’est votre tour de reculer! — отвечал ему русский офицер. — En avant![12]

Генерал Савари вылез из экипажа и велел своему кучеру сдать назад. Наемная карета, только что мчавшаяся стремглав, теперь ехала шагом, офицер распевал во всю глотку песню, рабочие, возившие в тачках щебень, посмеивались. Когда нахал наконец поворотил направо, посол с кислым видом продолжил свой путь по Невскому проспекту.

Анн-Жан-Мари-Рене Савари преданно служил императору, вверив ему свою жизнь и честь. Воля Наполеона была для него законом, и против своего назначения послом в Санкт-Петербург он возражать не посмел, хотя и не считал этот выбор удачным. Генерал вовсе не был дипломатом. При Йене он захватил в плен целый гусарский полк, месяц спустя взял Гамельн, а еще через месяц потерял младшего брата Шарля — полковника 14-го пехотного линейного полка. Именно Савари заменил заболевшего Ланна при Прейсиш-Эйлау и разбил русских при Остроленке; после Гейльсберга и Фридланда император назначил его губернатором Восточной Пруссии. Теперь ему предстояло проследить за тем, чтобы Александр выполнил секретные условия Тильзитского мира, и эта миссия обещала быть самой трудной в его карьере. Нет, русский император был с ним любезен, но Наполеон не слишком верит лукавому византийцу. Царских улыбок мало; чтобы понять, каковы действительные намерения русских, нужно вращаться в свете, среди влиятельных особ, прислушиваться, приглядываться, читать в глазах, подхватывать на лету обрывки фраз, предназначенных для чужих ушей, но двери великосветских гостиных перед Савари были наглухо закрыты. И не из-за Фридланда, о нет: в Петербурге генерал слыл "Венсенским палачом", убийцей герцога Энгьенского — принца из дома Бурбонов, на троне которых воссел узурпатор. В здешних салонах царят эмигранты-роялисты, некоторые из них даже перешли на русскую службу и сражались с соотечественниками. Савари оказался вхож лишь в один знатный дом — старой княгини Вяземской и был вынужден удовольствоваться обществом ее самой и ее зрелых дочерей: Анна, лицом напоминавшая обезьянку, была замужем за неаполитанским посланником Каприолой, ее младшая сестра Варвара — за датским послом бароном Розенкранцем. Генерал понимал, что эти церемонные визиты, как и приемы у Хвостовой (племянницы Вяземской), — простая трата времени. Это было тем более обидно, что молодые офицеры из его свиты находили радушный прием у хлебосольного Александра Львовича Нарышкина, выдумщика и острослова, и в салоне очаровательной княгини Куракиной, где толпились дипломаты из всех европейских стран. Но что же делать! Карета остановилась у дома Вяземской.

Бал был в разгаре, когда цесаревич подъехал верхом к большому дому князя Гагарина неподалеку от Зимнего дворца, где квартировал Багратион. Залы первого этажа были ярко освещены, на хорах играл оркестр, лакеи разносили прохладительные напитки — этот вечер больно ударит по карману князя Петра, подумал Константин, однако воздержался от замечаний, когда хозяин бала явился его приветствовать.

Вдовствующая императрица сидела в креслах, обмахиваясь веером; Катиш и Аннет вальсировали с лейб-гвардейскими офицерами, Николай и Михаил стояли за стулом графини Ливен. Константин подошел к маменькиной ручке, сказал ей пару ничего не значащих фраз и занял место наблюдателя у дальней стены. После экосеза гости проследовали в соседнюю залу, где был сервирован отличный ужин; генерал подал руку Марии Федоровне.

За ужином больше всех говорила Екатерина, блестя своими бойкими карими глазками; Багратион не сводил с нее жадного взгляда, и этот взгляд был устремлен на немолчные коралловые уста, а не на весьма откровенное декольте. С тех пор как генерала назначили комендантом Павловского гарнизона, Катиш взяла в привычку говорить "мы" о нём и себе, чем явно шокировала императрицу. Императрица Елизавета Алексеевна не почтила этот бал своим присутствием, что и неудивительно: свекровь и свояченица уже давно составляют ей оппозицию, которая еще усилилась после бесславного (по их мнению) завершения войны с французами. Эти три дамы никогда не окажутся за общим столом без Александра, а потому их встречи довольно редки: Александр предпочитает обедать в своем кабинете, в обществе прекрасной Марьи Антоновны Нарышкиной; Елизавета всё еще льет слезы по своему штаб-ротмистру Охотникову, скончавшемуся этой зимой. Но верно и то, что Александра раздражают постоянные происки maman и "Бисям Бисямовны", которые довольно мало с ним считаются. Чего стоила хотя бы эта затея женить на Катиш австрийского императора Франца, который только в апреле как овдовел! Пришлось даже посылать тайком в Вену Куракина, чтобы расстроить их планы.

Александр говорил Константину, что не в силах уразуметь: как может девица по двадцатому году мечтать о замужестве с сорокалетним стариком, отнюдь не красавцем, робким, скрягой, отцом семерых детей? Старшая принцесса, Мария-Луиза, всего тремя годами моложе Бисям Бисямовны!.. Константин с ним не спорил, хотя сестру понимал: императорская корона — прекрасное украшение для любого мужчины. К тому же Франц II всей душой ненавидит "узурпатора Буонапарте", как и Катиш, а для супружества общность взглядов важнее нежных чувств. Кстати, князь Багратион тремя годами старее австрийского императора, Елизавета считает его уродом, молодая жена (тоже Екатерина, в девичестве Скавронская) два года назад сбежала от него в Вену и щеголяет там в полупрозрачных платьях, отнюдь не жалуясь на здоровье, которое она якобы поправляет за границей, а какие жгучие взгляды Катиш посылает герою Прейсиш-Эйлау?

— Это решительно нестерпимо! — От резкого взмаха рукой темно-русые кудряшки надо лбом Катиш вспорхнули и вернулись на место. — Какой-то выскочка насаждает в Европе новую династию, а все кланяются и потакают ему! Король Неаполя Жозеф Наполеон! Король Голландии Луи Наполеон! Не понимаю, как Александр на это согласился, ведь это же стыдно, стыдно! А уж король Вестфалии…

Щеки Марии Федоровны были теперь красны не от румян; ее дочь вовремя замолчала, но все и так поняли, о чём она подумала. Королем Вестфалии (нового государства, наспех скроенного из земель, отнятых у Пруссии, и нескольких немецких княжеств) Наполеон сделал своего младшего брата Жерома и через шесть дней женил его на Екатерине Вюртембергской — родной племяннице вдовствующей российской императрицы! Она даже родилась в Санкт-Петербурге! "Большой Фридрих", ее отец (до Великого ему далеко, несмотря на толщину и огромный рост), предал своего сюзерена Франца II, чтобы из герцога сделаться королем — союзником французов. Теперь он поддерживает континентальную блокаду Англии, хотя приходится тестем Георгу Ш, и с радостью отдал руку своей дочери самому молодому Бонапарту, хотя тот был женат на какой-то американке и имеет от нее сына! А император Всероссийский тотчас пожаловал новому "кузену" знак ордена Св. Андрея Первозванного!

— Всё это долго не продлится, — вступила в разговор Мария Федоровна: (Они с Катиш теперь изъяснялись только по-русски, сделав это своим point d’honneur[13].) — Граф Петр Толстой пишет из Парижа, что надо срочно заключить мир с турками и воссоздать коалицию с Австрией и Пруссией, чтобы дать отпор узурпатору. Мы не можем быть покойны, пока он у власти.

— Но вы же знаете, maman, что передышка была необходима, — возразил Константин. — Война так портит армию! Я разослал повсюду ремонтёров, каждый день ученье…

— Наши храбрые солдаты одержали бы победу, если бы им позволили дать еще один бой! — перебила его сестра. — Мы это точно знаем! — Призывный взгляд и ответный взгляд Багратиона. — Ах, если бы я была мужчиной! Мы не допустили бы такого унижения!

На размещение в казармах Измайловского полка и конногвардейском манеже ушел целый день; только в семь часов вечера Булгарин наконец освободился от службы и поспешил с набережной Фонтанки к сестре Антонине на Большую Мещанскую.

Во дворе углового дома против Заемного банка было не протолкнуться от карет, которые выстроились и на улице, в передней корнету пришлось протискиваться сквозь толпу лакеев в самых разных ливреях. Пробравшись в залу, он чуть не столкнулся с попом — что такое? К счастью, в соседней комнате виднелась купель: это не соборование, а крестины!

Муж Антонины, коллежский советник Александр Михайлович Искрицкий, беседовал с солидными господами в шитых золотом вицмундирах. Булгарин поздоровался с ними и прошел к сестре, которая еще не оправилась от родов и лежала в постели, заглянул в колыбель с новорожденным племянником, получившим имя Александр. Чувствуя себя лишним в суете женской прислуги, вернулся обратно в залу, где им тотчас завладела крестная младенца, возглавлявшая небольшой кружок из дам: она засыпала Фаддея вопросами, от которых его спас лакей, объявивший, что "кушать подано".

За столом разговор немедленно обратился к недавней войне и Тильзитскому миру, который приводил в отчаяние всех без изъятия. Искрицкий, молодой человек лет двадцати пяти, ограничивался ролью хозяина дома, избегая высказывать свое мнение, хотя недавно лишился родного брата Алексея, погибшего под Прейсиш-Эйлау; Булгарин слушал молча.

Во всех наших военных неудачах виноваты генералы: Суворовых новых нет, воюют всё по старым книжкам о Семилетней войне! С Буонапартией-то по-иному надо! А тут, право слово, хотел ехать дале, да кони встали: Каменский с ума сошел, Гудович в Турции, Михельсон был на Дунае (упокой, Господи, его душу), а с немцами каши не сваришь. Солдатушки-то бы не выдали! Вот бы в Пруссию генерала Милорадовича, который в самый день Фрид-ланда разбил турок под Бухарестом и гнал их целых десять верст!.. А с Англией воевать нам нужды нет, не в интересах России лишать себя выгод торговли: Англия и Швеция русским хлебом кормятся, а лён, а лес, а скот, а щетина да волос, а парусное полотно? Его даже в Америку вывозят! Да и нам без английских товаров не прожить: мундирное сукно за границей покупаем, все бумаготкацкие фабрики у нас англичане держат, а колониальные товары? И так уже внешнеторговые обороты сократились втрое против прежнего, война, опять же, денег требует — расходы, расходы, в долги залезаем, бумажки печатаем, стоит ли удивляться, что Алексей Иваныч Васильев, министр финансов, Богу душу отдал! Буонапартии-то выгодно к нам англичан не пускать: за последние два года нами во Францию вывезено на четыре тысячи рублей, а из Франции ввезено на триста тысяч с лишним! Только нам-то зачем же на свой счет французскую армию содержать?.. Эх, при матушке Екатерине такое бы и на ум прийти не могло! Под женской-то рукою Россия никому спуску не давала — что при Елисавет Петровне, что при Екатерине Алексеевне. Так ведь и ныне незачем среди бела дня со свечой бродить — Екатерина Павловна! Не зря ее таким именем нарекли!..

…Конногвардейский полк пришел в свои казармы, простояв неделю под Петербургом на биваках. По ночам выставляли охранение для предупреждения дезертирства: за четыре перехода от Тильзита до русской границы сбежало около ста кавалергардов. В первую ночь в столице поручик Волконский был назначен дежурным офицером. Скучать ему не пришлось: один из нижних чинов повесился.

— Поздравляю и желаю вам больше!

Великий князь Константин обнял Фаддея и поцеловал; корнет вернулся в строй, сжимая в одной руке императорский рескрипт, а в другой — крест ордена Св. Анны и темляк клюквенного цвета с желтой каймой. Не удержавшись, он развернул бумагу и прочитал несколько раз подряд:

"Господин корнет Булгарин!

В воздаяние отличной храбрости, оказанной Вами в сражениях 1-го и 2-го июня, где Вы, быв во всех атаках, поступали с примерным мужеством и решительностью, жалую Вас орденом Св. Анны третьего класса, коего знаки препровождая при сем, повелеваю возложить на себя и носить по установлению, будучи уверен, что сие послужит Вам поощрением к вящему продолжению усердной службы вашей.

Пребываю вам благосклонный Александр".

Цесаревич был теперь инспектором всей кавалерии, поэтому в зале Мраморного дворца, где проходило награждение новых кавалеров, было довольно многолюдно. Булгарин смотрел, как князю Борису Четвертинскому (родному брату Марии Нарышкиной) вешают на шею крест ордена Св. Владимира — в пару к синему мальтийскому кресту "Pour le mérite"[14] с золотыми прусскими орлами меж лучей. Кавалергарды, уже имевшие награды, выходили за своим "Владимиром" или золотой шпагой "За храбрость" так, будто для них это было делом обычным, но уланы, получившие свой первый орден (восемь поручиков и девятнадцать корнетов), ликовали и в восторге обнимались с товарищами. Старжинский получил "Владимира" с бантом и был произведен в поручики, его искренне поздравляли. "Ничего, — подумал Булгарин про себя, — лиха беда начало! Великий Суворов тоже начинал с аннинского креста!"

Из Мраморного дворца высыпали шумной ватагой. С серого ноябрьского неба сыпался мелкий холодный дождь, но в душе сияло солнце и пели птицы. "К Демуту!" — раздалось сразу несколько голосов. Кавалеры отправились на Большую Конюшенную.

Француз Юге, которого вдова Демута поставила управлять трактиром, лично вышел встречать господ офицеров и указал им свободные столы. Было время обеда, почти все места занимала богатая публика из числа постояльцев и других приезжих; корнеты и поручики дерзко разглядывали дам и делились между собой впечатлениями.

— En voilà qui se pavanent avec leurs sabres d’âne![15] — услышал Булгарин.

Фраза была произнесена негромко, но вполне отчетливо молодым господином во фраке оливкового цвета, приставившим к глазам лорнет. Его приятели рассмеялись. Из-за соседнего стола тотчас встал высокий худощавый кавалергард и подошел к шутникам.

— Monsieur, vous m’avez adressé la parole, j’ai mal entendu; voulez-vous répéter?[16]

Булгарин заметил красный анненский крест на эфесе его палаша.

— Moi? Non, pas du tout…

— Alors, vous me traitez de menteur?

— Mais non, Monsieur, c’est un malentendu, je vous assure…[17]

— Мишель, оставь ты этих рябчиков! — окликнул кавалергарда его товарищ. (Рядом с "Владимиром" на его груди сиял золотой крест за Прейсиш-Эйлау.) Но тот пристально смотрел на франта своими темными глазами неопределенного цвета.

— Eh bien?

— Je vous présente toutes mes excuses, Monsieur, je n’avais aucune intention de vous vexer[18], — пролепетал фрачник.

Кавалергард вернулся на свое место, провожаемый множеством взглядов. "Хрипуны", — процедил кто-то из улан.

Партер содрогался от аплодисментов. "Туссень! Тус-сень!" — скандировали мужские голоса. Не дожидаясь выходов на поклоны, Булгарин поскорее выбрался из партера и побежал в коридор второго яруса. "Аааа!" — услышал он на лестнице: это высокий Фрожер вывел из-за кулис хорошенькую Туссень, бесподобную в амплуа субретки. Фаддей успел встать напротив боковой ложи за один миг до того, как ее двери раскрылись.

Из дверей появилось чудное созданье: точеная головка в обрамлении черных кудрей, алебастровая шея, высокая грудь, стройная талия и бедра, угадывающиеся под тонким светлым платьем, маленькие изящные ножки в атласных туфельках… За Венерой шла дама в летах, с тюрбаном на голове. Они сделали несколько шагов по коридору, и с плеч красавицы соскользнула узорчатая шаль, упав к ее ногам. Булгарин бросился поднимать. "Oh, vous êtes trop aimable…"[19] Темно-карие глаза влажно поблескивают, розовые уста полуоткрыты… Булгарин подал шаль, богиня повернулась, он догадался набросить шаль ей на плечи, не коснувшись их руками (дуэнья стояла тут же и смотрела)… Двери лож начали раскрываться. "Oserais-je vous demander de nous accompagner jusqu’en bas? Mon valet est tombé malade, nous n’avons personne…"[20] Корнет чуть не подпрыгнул от радости. Они молча пробирались сквозь толпу, красавица держалась за сгиб его локтя. Фаддей помог ей и ее спутнице надеть шубки, сам только накинул шинель; они вышли на улицу, в ноздри ударил свежий морозный воздух, очистив их от запаха крепких духов и горячего воска.

Стояла на редкость ясная, тихая декабрьская ночь; застигнутые врасплох облака казались оберточной бумагой от луны, похожей на камею из слоновой кости; там и тут мерцали яркие звезды. Площадь была оживлена: снег скрипел под полозьями легких санок с мохноногими лошадками меж оглобель и под колесами экипажей с лакеями на запятках; справа от Каменного театра выстроились в ряд господские кареты, дожидаясь седоков. Экипаж красавицы стоял за Поцелуевым мостом.

Возле кареты она остановилась: ей бы хотелось пройтись пешком после театральной духоты. Вы не откажетесь проводить меня? Это недалеко. А тетушка поедет одна… О, конечно! Это будет счастливейший день в его жизни!

Фаддей знал, где она живет: Малая Морская, дом Лепеня. Этот адрес он узнал от того самого слуги-немца, который сегодня так удачно заболел. Уже целый месяц корнет ходил в театр на французские пьесы и балеты, чтобы во весь спектакль смотреть на ложу прекрасной незнакомки, потом поклониться ей у подъезда, свистнуть "ваньку" и помчаться на Малую Морскую, опередив ее карету, а там поклониться ей еще раз, когда она пойдет на свою квартиру. И вот теперь они вместе шагают вдоль Мойки, говорят о театре, сравнивая пьесы Мольера и Мариво с новыми штучками Дарлевиля и Пикара, мадам Вальвиль с мадемуазель Марс, Лароша с Дюраном. Говорит в основном она, и как изящно она выражает свои мысли! Как глубоки и тонки ее замечания! Подъезд, они пришли. Он непременно должен поцеловать ей руку. Сейчас она попрощается с ним — пора!

— Voulez-vous monter chez moi que je vous offre une tasse de thé?[21]

Булгарин молча кивнул, онемев от восторга.

Они поднимаются по лестнице во второй этаж; вот ее квартира. Тетушка уже дома, но она устала и чаю не хочет; они одни. Квартира наемная, однако здесь всё дышит парижским шармом. Какое искусство — создать уют при помощи мелочей! Шаль, наброшенная на столик, ваза с цветами, вид какого-то города в тонкой рамке, раскрытые ноты на клавикордах… На низком столике — изящное фарфоровое cabaret[22]; Шарлотта с чашкой садится на кушетку, подобрав под себя ноги и накрыв их шалью (она замерзла, бедняжка!) Огоньки свечей пляшут в ее больших глазах, на щеках играет румянец. Как она прекрасна! Она рассказывает Фаддею о себе.

Ее выдали замуж совсем девочкой, муж был вдвое старше, зато богат. Летом они жили в своем имении, а на зиму уезжали в Париж. Наполеон только-только стал императором и составлял свой двор, он пожаловал мужу Шарлотты баронский титул, но, как оказалось, это было сделано с дурным умыслом: один из придворных, пользовавшийся милостями Наполеона, донимал Шарлотту своими преследованиями, домогаясь ее любви. Он даже заплатил одному бретеру, чтобы тот вызвал барона на дуэль, но муж драться не стал. Они решили бежать в Америку; всё уже было готово к отъезду, когда Шарлотта вдруг тяжело заболела. Она осталась в деревне, муж сел на корабль в Бордо. Через полгода она узнала, что он умер в Гаване. Родители не смогли бы ее защитить от постылого воздыхателя; она уехала в Россию.

Она вдова!

Час пролетел совершенно незаметно. С каким тактом она указала ему на время, словно удивившись бою часов, — уже полночь! Фаддей поцеловал ей руку, и Шарлотта не отняла ее тотчас, но он повел себя как рыцарь и всего лишь попросил позволения бывать у нее.

На улице Булгарин проделал несколько па из мазурки. Жизнь прекрасна! Если срезать путь по льду Невы, он успеет в Стрельну к разводу[23].

Две кошевни, запряженные тройками, замедлили ход перед огромным дворцом в классическом стиле. Несколько окон во втором этаже были освещены, но все остальные темнели черными глазницами; стекла слегка дребезжали от резкого ветра с Невы. Четыре заиндевевших масляных фонаря вдоль фасада не могли рассеять промозглую мглу.

— Здесь! — уверенно сказал Волконский, указывая рукой. — Три первые окна от угла.

— Заря-жай! — скомандовал Лунин.

Кавалергарды полезли в карманы и за пазухи шинелей.

— Товсь! Кладсь! Пли!

С десяток рук одновременно запустили камнями в три окна на первом этаже, послышался звон битого стекла.

— Гони!

Тройки рванули с места, снег взвихрился, заметая следы.

Во дворце, некогда принадлежавшем Григорию Орлову, с конца декабря поселился новый французский посланник — Арман де Коленкур. Чтобы сделать ему приятное, Александр выкупил за триста шестьдесят тысяч рублей этот дом со всей обстановкой у генерал-интенданта Дмитрия Петровича Волконского, приходившегося Сержу дядей. Дворец потряс нового обитателя своими размерами и роскошью; он не шел ни в какое сравнение с парижским особняком, который Наполеон купил у Мюрата для графа Толстого. Вместо благодарности Коленкур велел вынести всю мебель из угловой гостиной, повесил там портрет Наполеона, а под ним поставил кресло, похожее на трон; этого кавалергарды стерпеть не могли.

Петербург встретил Коленкура немногим радушнее, чем его предшественника, но Александр всячески ласкал его. На спектакле в Эрмитажном театре бывший адъютант Наполеона сидел в одном ряду с императорской фамилией; Елизавета Алексеевна ему улыбалась, Мария Федоровна отворачивалась и цедила слова приветствия сквозь зубы: верный слуга узурпатора требовал, чтобы граф фон Мерфельд сидел ниже его, поскольку титул австрийского императора по древности уступает французскому! Государь приглашал Коленкура на все смотры и маневры, а на Крещение он даже был на Неве при водосвятии вместе с обеими императрицами и великими князьями (тогда был особенно пышный парад — сорок тысяч солдат продефилировали по льду). Высокий, благородной внешности, образчик французской породы и хороших манер, посол всячески пытался расположить к себе петербургское общество, держа открытый стол и тратя без счета на элегантные экипажи и роскошные праздники, однако гвардейские офицеры почитали своим долгом оказывать ему ненависть. За неявку на бал к французскому посланнику сажали под арест — что с того! Стрельнинская гауптвахта и так всегда была переполнена.

Неотмщенные Аустерлиц и Фридланд горели в сердце незаживающими ранами, но теперь всеобщее внимание было приковано к эскадре Сенявина. Разбив турок у Афонской горы, адмирал получил высочайшее повеление прекратить враждебные действия против Порты, перечеркнувшее эту победу. Тильзитский мир принудил Дмитрия Николаевича отдать Наполеону Каттаро (французы почти год безуспешно пытались захватить этот город), а также семь Ионических островов — греки со слезами провожали русских братьев, которые даровали им самоуправление, уважая их народность! Греческий легион должен был встать под знамена Франции; греки подчинились этому требованию лишь при условии, что их никогда не заставят воевать против России. На Корфу высадился французский гарнизон; офицеры, прежде находившиеся в Италии, занимаясь там грабежом, и не бывавшие в Пруссии, своим несносным хвастовством доводили русских моряков до белого каления, ни одна увольнительная на берег не обходилась без дуэлей. Шесть пехотных полков перевезли на купеческих судах в Венецию, а кораблям было приказано идти в Россию. Из писем кузенов и друзей, служивших во флоте, кавалергарды узнали о страшной буре, заставившей эскадру Сенявина искать укрытия в Лиссабоне, где уже находился большой английский флот. Жители португальской столицы пребывали в отчаянии, ожидая нашествия французов с суши и англичан с моря и опасаясь для своего города участи Копенгагена, спаленного пожаром от английской бомбардировки. Королевская семья и правительство бежали в Бразилию от генерала Жюно, которого Наполеон сделал герцогом д’Абрантесом; французские флаги взвились над портом первого декабря, и Сенявин оказался в ловушке. Среди офицеров, служивших на русских кораблях, было много природных англичан, которых Жюно требовал заменить французами в знак того, что октябрьская декларация Александра о разрыве между Россией и Англией — не шутка, однако Сенявин, рискуя навлечь на себя гнев государя, держался с английским адмиралом Коттоном дипломатично. Русские моряки рисковали погибнуть под стенами Лиссабона без всякой пользы для отечества; Дмитрий Николаевич старался заключить конвенцию о возвращении всех войск в Россию со всеми почестями, эскадра же в сопровождении британских кораблей отправится в Англию под своими флагами и пробудет там до заключения мира на английском содержании. Между тем Наполеон требовал от Александра уполномочить графа Толстого распоряжаться русской эскадрой, то есть чтобы Сенявин получал приказы из Парижа, а не из Петербурга! Разве можно было после этого спокойно ездить мимо окон гостиной во французском посольстве?..

Костюм был хорош: коричневое трико, набедренная повязка, несколько ниток коралловых бус на шею, плащ из настоящей тигровой шкуры, лук, колчан со стрелами и роскошный головной убор из страусовых перьев — настоящий американский дикарь. Нужно непременно показаться в нём товарищам! Накинув поверх шинель и нахлобучив уланскую шапку, Булгарин отправился к своему земляку — поручику Фащу, у которого по вечерам собирались офицеры.

В комнате было накурено, на полу стояло несколько пустых бутылок, за столом кто-то метал банк. Появление "индейца" внесло оживление, Фаддея рассматривали со всех сторон, заставляя поворачиваться передом и задом.

— С кем же ты едешь к Фельету? — спросил Францкевич. — Верно, с той красоткой, с которой мы тебя видели в театре? Хороша! Поздравляю!

— Вовсе нет, — смутился Булгарин и покраснел, чем вызвал смех и целый град шуток.

Ему было досадно, что его дружба с Шарлоттой может сделаться добычей пустословов и хвастунов, не стеснявшихся даже быть любовниками на содержании. Фаддей оберегал свое чувство, точно сокровище, не позволяя заклеймить его пошлым словом "связь". Получив позволение бывать на Малой Морской не раньше одиннадцати утра и не позже девяти вечера, он стал ездить туда каждый день, а потом и два раза в день, сопровождая Шарлотту в театр (теперь он сидел в ее ложе) и на прогулки. Офицеры могли отлучаться из Стрельны в Петербург не чаще, чем раз в неделю, для этого требовалось отпроситься у самого цесаревича и получить билет за его подписью, но правило это нарушалось всеми и ежедневно. Булгарин уезжал сразу после развода, часов в десять-одиннадцать утра, а возвращался на следующее утро. Он совершенно манкировал своими обязанностями, и ротный командир перешел от предостережений к наказаниям, но одна записочка от Шарлотты заставляла Фаддея моментально забыть о данном самому себе слову исправиться и больше радеть о службе. Они говорили обо всём на свете: о балетах Дидло, Даниловой и Дюпоре (французский танцовщик в роли Зефира перелетал через сцену в три прыжка и кружил всем голову своими пируэтами, юная русская Флора в па-де-де поднималась на самые кончики пальцев!), о русских традициях и английских памфлетах; Шарлотта внимательно слушала рассказы Фаддея (на дурном французском языке) о дежурствах, разводах, учениях, забавных случаях в казарме, совсем не выказывая скуки, и серьезно спрашивала, какого он мнения о Наполеоне, так что он сам себе казался интересным. Она не ждала от него подарков и даже гневалась, когда он привозил к чаю какие-нибудь лакомства: она достаточно богата, чтобы купить всё нужное самой!

В самом деле, она одевалась (с большим вкусом) в модных французских магазинах и водила дружбу с актрисами и щеголихами, с которыми познакомила и Фаддея. Содержательницей одного из магазинов была мадам Ксавье — очень высокая, статная, величественная женщина. Говорили, что в молодости, когда Робеспьер ввел в Париже культ Высшего существа, она изображала богиню Разума во время торжественных процессий. Доподлинно же было известно, что сразу по прибытии в Петербург она поступила на сцену Большого театра и несколько лет играла там первые роли: Федру, Гермиону, Семирамиду, хотя в большей степени блистала своими туалетами, чем актерской игрой или декламацией стихов. Через нее Булгарин и раздобыл у театрального костюмера наряд американца, чтобы сопровождать Шарлотту с двумя другими француженками на маскарад к Фельету.

Маскарадная зала была в доме Кушелева на Дворцовой площади; за вход взимали по одному медному рублю, как и в театр, зато шампанское в буфете стоило не меньше двух рублей за бутылку, жареный рябчик — двадцать пять копеек, а уж если дамы захотят фруктов или мороженого… На днях французский посланник истратил целое состояние на груши, выписанные из московской оранжереи. Груш было всего десять, перед самой отправкой в Петербург их украли; вора нашли и сдали в солдаты, груши доставили Коленкуру, но три из них дорогой испортились, а остальные семь он купил по сто рублей за штуку. Булгарин со своим жалованьем в сто девяносто два рубля в год мог прокутить только два червонца из "аннинской" пенсии и уже прикидывал, у кого бы занять денег, если он потратит больше. Скряжничать — моветон, к тому же у Фельета будет весь дипломатический корпус и высший свет, возможно, даже члены императорской фамилии; француженки горели от возбуждения в предвкушении этого вечера, намереваясь мистифицировать важных особ.

Однако пора ехать. Булгарин вышел на лестницу… О ужас! Внизу раздавались шаги со звоном шпор. Спрятав за спину венец из перьев, корнет остановился у фонаря, молясь о том, чтобы великий князь ограничился проверкой журнала на гауптвахте, но нет, он идет сюда! Булгарин вытянулся во фрунт и вскинул руку к шапке, отдавая честь; накинутая в один рукав шинель упала на пол. Константин вытаращился на трико с коралловыми бусами.

— Булгарин? — узнал он Фаддея.

— Так точно, ваше высочество!

— Ты же сегодня дежуришь? Хорош! Мил! Обожди меня здесь.

В животе что-то свернулось жгутом, Фаддей почувствовал кислый привкус во рту. Ну вот и съездил к Фельету! Теперь вместо маскарада его отправят на гауптвахту. Зачем он только пошел к Фашу? Сейчас бы уже катил в санях по Невскому… Цесаревич, сопровождаемый адъютантом, вернулся из полковой канцелярии.

— Ступай за мной! — обронил он на ходу.

Булгарин спустился вслед за ними и встал на запятки саней. "Пошел!"

От быстрой езды и морозного воздуха слегка кружилась голова. Сани остановились у Мраморного дворца; от окон первого этажа на снег ложились яркие полотнища света, расчерченные на квадраты. Шинели оставили в передней; великий князь велел Булгарину надеть на голову перья и за руку ввел его в гостиную, полную дам в маскарадных костюмах.

— Voilà, mesdames, un échantillon du régiment que j’ai l’honneur de commander![24] — объявил Константин, вытолкнув Булгарина вперед.

Раздался дружный смех и плеск ладоней. Дамы окружили Фаддея. Тут были в основном польки: графиня Иллинская (жена сенатора и добрая знакомая Антонины), Жанетта Четвертинская (родная сестра князя Бориса, и, как утверждали сплетники, пассия цесаревича), Потоцкая, Сангушко… Булгарин поклонился им, вызвав новый приступ веселья.

— Извольте идти! — приказал ему Константин суровым тоном.

— На которую прикажете? — уточнил Фаддей, имея в виду гауптвахту: обратно в Стрельну или на петербургскую?

— Можете выбирать! — На этих словах цесаревич отвернулся, чтобы не показать, что и он тоже улыбается.

У подъезда Булгарина догнал лакей: графиня Иллинская просит подождать в сенях. Из гостиной доносился хор женских голосов, щебетавших по-французски; вот он сменился хлопаньем в ладоши; тот же лакей попросил корнета пожаловать в зал. Константин с видом милосердного Тита объявил ему, что прощает эту шалость, склонившись на просьбы заступниц, но в первый и последний раз. Немедленно ступайте в эскадрон! Фаддей поклонился, щелкнув каблуками, и вышел.

Француженки, наряженные креолками, ждали его у мадам Ксавье. Узнав о несчастном происшествии, они стали уговаривать корнета переменить костюм и всё-таки поехать — под маской его никто не узнает, но Фаддей был тверд: теперь он знал доподлинно, что цесаревич тоже будет у Фельета, и если злая судьба вновь столкнет их друг с другом, Булгарину не поможет даже заступничество Богородицы. К тому же обманывать нехорошо.

На стрельнинской гауптвахте он попросил дежурного записать в книгу час и минуту своего прибытия (Константин непременно проверит) и отправился спать.

Состязаться в прыганье предложил Уваров-Чёрный, но он же и выбыл после первого тура. Теперь он внимательно следил, чтобы никто не заступал за черту, проведенную на полу мелом, и делал отметки после приземления. Мундиры были сняты уже давно, а ради прыжков решили и разуться. Булгарин продержался всего три тура, хотя очень старался — он был единственный улан среди кавалергардов (граф Станислав Потоцкий принимал его у себя по землячеству) и хотел отстоять честь полка, однако обильный обед, орошенный парой ящиков шампанского, сильно умерил его прыть. Толстый хозяин квартиры в состязании не участвовал — кипятил воду для пунша, но подбадривал участников и заразительно смеялся. В последний тур вышли Левашев и Лунин, и после их прыжка поднялся гвалт: Левашев уверял, что прыгнул на полдюйма дальше, Уваров возражал, что он одной ногой проскользнул вперед, прочие разделились на партии, и могло бы дойти до поединка, если бы Потоцкий не крикнул: "Берегись! Кипяток!" Все замолчали и обступили стол с большой чашей, глядя, как он священнодействует, поливая из бутылки лимонный сахар. Лунин с Волконским обменялись парой фраз по-английски; Булгарин ничего не понял, а Потоцкий отвечал им по-французски, что рома сейчас достать нельзя, сойдет и водка. Голубое пламя стекло с серебряной ложечки и охватило всю чашу. Выждав немного, Потоцкий погасил огонь, накрыв чашу крышкой, затем снял ее, раздал друзьям половинки лимона (свежий запах выжатого сока был подобен поцелую) и следом осторожно влил горячую воду из кастрюльки.

Готовый пунш разлили по стаканам; Левашев предложил продолжить состязание на улице: на снегу лучше видно следы. Лунин немедленно согласился; Потоцкий ввернул, что уж в прыганье с высоты ему равных нет, и все рассмеялись.

— Не понимаю, зачем ты это сделал? — вскинул густые черные брови Уваров, которого все называли Феденькой. — Ведь мог же разбиться.

— Пустяки, — вальяжно отвечал Лунин. — Двор немощеный, и снегу по колено. А ей это будет уроком.

— Теперь она решит, что ты в нее влюбился.

— Она слишком умна для этого.

Булгарин наконец-то сообразил, о чём идет речь, — об этом говорили дамы у Антонины. Во время бала Лунин вышел на балкон с графиней Залеской, та сказала, что нынешние мужчины не способны ради женщины броситься вниз, и он тотчас бросился с третьего этажа.

Заговорили о женщинах — об общепризнанных красавицах и о своих "предметах". Булгарин внутренне напрягся: из всех видов удальства ему претила только развязность с дамами. Однако в "бонтонной" компании к "предметам" не применяли слов, принятых у лошадиных барышников, к тому же здесь собрались не ухари, а рыцари: Серж Волконский недавно хотел стреляться из-за фрейлины Лобановой, но его антагонист (Кирюша Нарышкин) отказался, сказав, что не мнит себя его соперником. "И точно, — подумал Булгарин, — куда придворным шаркунам до гвардейских офицеров! Молодцы, красавцы, сплошь кавалеры, хотя и не старше двадцати".

Потоцкий довольно остроумно подшучивал над своими друзьями, и вскоре стрелы обратились на него: всех полячек уже разобрали, так он, верно, волочится за француженками! Не его ли видели недавно с мадемуазель Туссень? Граф запротестовал:

— Я ужасно боюсь связей с француженками! Я готов биться об заклад, что все они — ну, не все, так три четверти, — шпионки Наполеона. Мне говорили знающие люди.

У Фаддея пересохло во рту. В неповоротливый от выпивки мозг вонзился горячий клинок воспоминания.

Дней десять назад, на вечере у Александра Львовича Нарышкина (Булгарин очень дорожил этим знакомством), один француз из свиты Коленкура погрозил ему пальцем. "Не вас ли я вижу так часто с баронессой…?" Он говорил о Шарлотте! Фаддей тотчас вскинул подбородок и отвечал ему с вызовом, что госпожа баронесса в самом деле удостаивает его своим благожелательным вниманием. "Советую вам припомнить "Одиссею" — Цирцею, сирен и Калипсо", — со значением сказал ему француз и отошел. Эти слова раздосадовали Фаддея: что он имел в виду? Намекал на упущения по службе? Предостерегал против ранней женитьбы? А может, он и был тем ухажером, от которого Шарлотта бежала в Россию?.. И вот теперь бесхитростные слова добряка Потоцкого придали беспокойной мысли совсем иное направление, поразившее Фаддея чрезвычайно.

Во время одного из вечерних разговоров Шарлотта спросила, сколько у русских всей кавалерии. Фаддей затруднился с ответом — он всего лишь корнет, но мог бы справиться в полковой канцелярии у сведущих людей.

Шарлотта тотчас сбегала в другую комнату и принесла оттуда мелко исписанную бумажку. Она сказала, что ее кузен работает над книгой по европейской статистике и просит всех знакомых помочь ему в сборе сведений; если ему удастся осуществить задуманное, этот труд прославит его и введет в высшие ученые круги. Вот здесь вопросы… Фаддей взял у нее бумажку и положил в карман. В канцелярию он так и не зашел, откладывая со дня на день. Что там были за вопросы? Что-то про численность полка…

Вернувшись к себе на квартиру, Булгарин первым делом отыскал бумажку. Перечитал несколько раз и протрезвел. Сколько рекрут поступило после войны? Сколько человек произведено в офицеры? Каков комплект артиллерии при стотысячной армии? Хороша статистика! А вот еще: каким путем в Россию поступают и в каких местах распространяются английские журналы? На лбу Фаддея выступила испарина. Надо будет посоветоваться с мужем Антонины.

…— Откуда это у тебя?

Булгарин пробормотал что-то невнятное.

— Эти вопросы предложены шпионом, неосторожный человек может заплатить за это своей честью и всей карьерой! — Искрицкий с негодованием бросил бумажку на стол. — Ты должен объявить об этих вопросах и о том, кто дал их тебе.

— Я не могу! — воскликнул Фаддей в отчаянии.

Искрицкий оторопел.

— Как? Ты… уже?

— Нет-нет, — поспешил разубедить его Булгарин, — я никому не говорил об этих вопросах, кроме тебя, но их дала мне женщина, которую я обожаю!

Слова вырвались случайно, заставив его густо покраснеть. Пылая ушами, он залепетал о том, что там всё уже кончено, своей чести он не уронит, но ничего не надо объявлять, он всё уладит…

— Делай как знаешь, — раздраженно махнул рукой Искрицкий. — Но помни, что это дело весьма опасное.

Бумажку они сожгли на свече. Собравшись с духом, Фаддей пошел на Малую Морскую.

— Thadée!

Шарлотта вспорхнула ему навстречу, тетушка поздоровалась и вышла в соседнюю комнату.

— Сядь, пожалуйста, нам нужно поговорить.

Нарочно не замечая ее протянутой руки, Булгарин сел на стул у столика, закинув ногу на ногу и насупив брови. Шарлотта опустилась на софу.

— Ответь мне: что значат твои статистические вопросы? — отрывисто спросил Фаддей. И тотчас добавил, не дав ей рта раскрыть: — Я знаю всё! Ты… ты…

— Ах! — Шарлотта закрыла лицо руками. — Злодей! Ты погубил меня!

Она с рыданиями повалилась на софу; явилась тетушка, верно, подслушивавшая у дверей, заквохтала, засуетилась, пихая Шарлотте какой-то флакончик, та отбивалась: "Оставьте меня! Я так несчастна!"

Фаддей знал, что слезы непременно будут; дорогой он воображал себе сцену их объяснения, чтобы подготовиться к ним и остаться непреклонным, но Шарлотта плакала совсем не так, как актрисы из французской труппы; при виде хлюпающего носа и слипшихся ресниц он утратил самообладание и бросился перед ней на колени.

— Нет, нет, я не погубил тебя и никогда не погублю! — Он хватал ее за руки и заглядывал в глаза. — Прошу тебя, успокойся и выслушай!

Тетушка снова удалилась.

Теперь они сидели рядом. Фаддей говорил, что не винит ее: она так молода и неопытна, ее наверняка принудили силой, но это игра с огнем, рано или поздно всё откроется, ей нужно уехать — сейчас, немедленно; долг приказывает ему донести, сердце велит иное, но если она останется в Петербурге хоть на неделю, он ни за что не ручается.

— Mais Thadée, je l’ai fait pour toi![25]

Булгарин лишился дара речи. Она смотрела на него покрасневшими, но невыразимо прекрасными глазами, взволнованной груди было тесно в вырезе платья. Теперь говорила Шарлотта: он был так добр к ней, когда она тосковала на чужбине! Только поляк, изгнанник, способен понять, что это значит — покинуть свое отечество не по своей воле! Поляки кажутся счастливыми, скрывая свою боль, потому что они горды; французы всегда уважали поляков, их мужчины храбры, а женщины самоотверженны, но помочь им вернуть свою отчизну может только Наполеон! Она показала бы себя неблагодарной, если бы…

— Прощай! — крикнул Булгарин и опрометью бросился вон.

Скатившись с лестницы, он прыгнул в сани, велев вести себя на Крестовский; его трясло как в лихорадке. Горячие слезы обжигали замерзшие щеки; он бродил по пустой дороге один, пока не стемнело.

Наутро отмороженные уши покраснели и распухли, но Фаддей, не обращая внимания на шутки товарищей, весь день не выходил из манежа. Он вдруг сделался образцовым служакой, первым являлся на развод, не пропускал ни одного учения — ни эскадронного, ни ротного, ни даже унтер-офицерского, так что и ротмистр Кирцели стал ему удивляться. Отрабатывая аллюры и перестроения, Булгарин раз за разом прокручивал в голове свой разговор с Шарлоттой, задним умом подсказывая себе правильные слова и фразы. "Послушай меня: уезжай, — говорил он ей в мыслях. — Ты играешь в опасные игры; помни, что к России прилегает Сибирь. Я не объявлю твоего имени, но знай, что ты заблуждаешься насчет поляков. Если поляк надел русский мундир, он будет верен своему государю!" Он сжег все её записочки, которые бережно хранил.

Выждав десять дней, Булгарин получил увольнительный билет и отправился в Петербург. Квартира на Малой Морской была пуста; мадам Ксавье сказала, что баронесса уехала в Вену.

— Будьте покойны: это всего лишь предосторожность на случай нападения англичан, которого мы имеем все основания опасаться. Напишите королю, что с моей стороны ему не угрожает никакой опасности. Бог свидетель: мне не нужно ни единого селения в землях вашего государя. Вам следует беречься Дании и не спускать глаз с Норвегии и Скании.

Мягко журчавшая речь Александра не оказала ожидаемого воздействия на шведского посла: темные проницательные глаза Курта фон Стединка под бровями домиком пронзали скорлупу французских слов, вылущивая из них суть. Барон был далеко не мальчик и за полвека прошел путь от фенриха[26] до генерал-лейтенанта; он был способен отличить военные приготовления от обычной меры безопасности. Войска, стягиваемые к границе с Финляндией, заставляли его усомниться в искренности русского императора, к тому же французский посланник в Петербурге даже не пытался скрывать, что Дания и Россия намерены поделить Швецию между собой, а Бонапарт не станет этому препятствовать.

— Сир, опасность куда более велика, — твердо сказал Стединк, решив пойти ва-банк. — Мне известно, что господин де Коленкур предсказал Швеции не только внешнюю войну, но и внутреннюю революцию.

— Ах, этот господин де Коленкур! — досадливо поморщился царь. — Поверьте мне, барон, если шведскому королю будет угрожать революция… — Это слово он произнес с видимым отвращением. — Я сам приду к нему на помощь…

— И всё же, сир, заклинаю вас, ради Бога, пока еще не поздно, спасите нас! И вы спасете себя.

Прямота шведского посла повергла Александра в замешательство. Венчик седых волос вокруг высокого лба и впалые щеки придавали Стединку вид христианского подвижника. И не один лишь этикет побудил его надеть через плечо голубую ленту ордена Андрея Первозванного, повесив на шею кресты Александра Невского и Св. Анны 1-й степени: это был способ напомнить о совсем еще недавнем прошлом…

— Ваше спасение зависит только от вашего короля. — В голосе Александра звучали нотки раздражения. — Зачем он идет против всех? Ах, если б он покорился необходимости, хотя бы на время!..

— Но, ваше величество, какова бы ни была сия необходимость, вы не обязаны поступать против своей совести! — воскликнул Стединк. — Взгляните на Австрию…

— Австрия повинуется Бонапарту и не имеет иной воли, кроме его собственной, — перебил его Александр. — Я обязан прежде всего радеть об интересах своих подданных.

"Не стану скрывать от Вас, Ваше Величество: я ничего не выиграл по главному вопросу, — писал ночью Стединк в депеше, которая утром отправится в Стокгольм. — Неукротимая сила толкает императора Александра в пропасть, которая прежде поглотит Швецию. Возможно, он не имеет дурных намерений, но он так устрашен французами, что не смеет ничего предпринять против них. Тот же страх одолевает его министров и вельмож, а ненависть графа Румянцева к Англии внушает ему, что он сможет остаться у власти, лишь бросившись в объятия Франции".