Битвы орлов

ЭРФУРТ

Мерный топот гренадерских башмаков и жандармских сапог сменялся цоканьем копыт, когда по кружеву из улочек Эрфурта гарцевали гусары и кирасиры. День за днем французские полки и эскадроны шли мимо фахверковых "пряничных" домиков с черепичными крышами, церквей со стрельчатыми окнами и острыми шпилями, зеленых двориков и лавок, облепивших мост Крёмербрюкке. Горожане тревожились, выглядывая в окна: к нам? не к нам? Французы стояли в Эрфурте уже два года, но занимали в основном цитадель, а теперь извольте размещать всю эту ораву! Herr Offizier, видите табличку на двери? И у меня есть бумага… Да, но вы поймите, у меня совершенно негде… И на какие шиши? Мы сами живем впроголодь, у меня семья… Да, конечно, Herr Offizier, рад услужить, Herr Offizier… Но я буду жаловаться императору!

По мостовым, загаженным конским навозом, катились в обе стороны кареты с гербами, лакеи в ливреях то и дело спускались с запяток, чтобы расцеплять их. Верховые, но-сильщики, посыльные — маленький городок стал похож на разворошенный муравейник. Все немецкие князья съезжались в столицу Тюрингии, в одночасье ставшую центром Европы: молодой герцог Саксен-Кобургский, герцог Саксен-Веймарский с наследным принцем, герцог Ольденбургский, наследный принц Мекленбунг-Штрелица, князь Вальдек, князь Гессен-Гомбургский, князь и княгиня фон Турн-и-Таксис, короли Вюртемберга, Баварии, Саксонии со своими министрами, камергерами, шталмейстерами и кучей челяди — не было только прусского короля и австрийского императора. А двадцать пятого сентября на Футтерштрассе появилась длинная череда фургонов с декорациями, мебелью, костюмами; на постой теперь нужно было размещать актеров и актрис Французского театра. Зайдя внутрь университетского бального зала, где неделю назад выступала труппа канатных плясунов, директор Дазенкур охнул и покачнулся. Но падать в обморок было некогда: не прошло и нескольких часов, как плотники, столяры, штукатуры, обойщики принялись за работу — надо было полностью переделать партер и ложи, обновить ветхие стены, сцену и люстры.

Стремительный Наполеон оставил свою пышную свиту позади, прискакав в Эрфурт в десять утра в сопровождении одного лишь маршала Бертье. Городские чиновники успели встретить его у ворот и преподнести ключи от города; на улицах Регирунгс и Мейстер-Эккехарт еще с вечера собралась огромная толпа, чтобы увидеть, как новый властитель войдет в парадные двери бывшей резиденции наместников курфюрстов Майнца меж двух бородатых атлантов. Ожидание было вознаграждено: император французов не прятался от своих новых подданных. Посетив Фридриха Августа Саксонского, он вновь взобрался в седло и умчался на Веймарскую дорогу — встречать русского государя; почетный эскорт из представителей всех княжеств едва за ним поспевал.

Завидев серую фигурку на белой лошади, Александр велел остановить коляску. Бонапарт спешился и пошел ему навстречу, они обнялись; от императора французов исходил сильный запах одеколона. Константин смотрел издали на это повторение Тильзита; на изможденном лице маршала Ланна, сопровождавшего русских от Бромберга[46], отобразился восторг. Наполеон сделал знак рукой, ему подвели коня и еще одного (с чепраком, отделанным горностаем) — для высокого гостя. В церквях звонили в колокола, барабаны выбивали дробь, в цитадели палили из пушек, гвардейцы кричали: "Vivent les empereurs!"[47] Государи трусили вдвоем по Ангерштрассе, мимо богатых купеческих домов с изогнутыми фронтонами, эркерами, пухлыми ангелочками и львиными мордами, пока не остановились у дома Тибеля, куда вошли под руку.

На следующий день Александр явился к своему "кузену", когда тот только что закончил одеваться.

— А, старый знакомый, — сказал он в ответ на поклон Талейрана. — Рад вас видеть; я очень надеялся, что вы тоже приедете.

Новоиспеченный обер-камергер хотел удалиться, но Бонапарт этого не позволил, чтобы не остаться с гостем наедине. Начался заинтересованный разговор о пустяках: Наполеон спросил, как поживает императрица Елизавета, Александр поинтересовался самочувствием императрицы Жозефины; перебрали поочередно всех братьев и сестер, зятьев, своячениц и прочих родственников и, успокоив друг друга насчет их здоровья, расстались до обеда. Наполеон проводил гостя до лестницы, Талейран — до кареты. "Мы еще увидимся", — шепнул ему Александр.

— Я внес кое-какие изменения в проект договора, — сообщил Наполеон, когда бывший министр прихромал обратно. — Австрию надо прижать потверже, но император Александр должен быть доволен; я не хочу брать на себя никаких обязательств в отношении России на Востоке, зато в Испании мне никто не должен мешать; я вам потом покажу, ступайте.

День в Эрфурте начинался с утренних выходов Наполеона и Александра, к которым съезжалась вся немецкая благородная чернь. Талейран, бывший одного роста с императором (даже немножечко ниже, кабы не каблуки), с презрительной улыбкой смотрел сверху вниз на чопорных местечковых тиранов, чей позвоночник являл чудеса гибкости перед деспотом европейского масштаба. Накрахмаленный галстук, завязанный сложным узлом, подпирал его подбородок подобно рабскому ошейнику, придавая ему, однако, высокомерный вид. Что ж, по крайней мере, здесь у Бонапарта достаточно мальчиков для битья, ему незачем унижать своего советника, заставляя исполнять лакейские обязанности.

Последующие часы были наполнены важной чепухой, светскими условностями, аудиенциями, прогулками, парадами, улыбками, призванными показать, что пустые слова скрывают потайные мысли. Во время обедов во дворце наместника курфюрста гости сидели на стульях и ели с тарелок, доставленных из Парижа: Наполеон хотел поразить немцев своим великолепием, и это ему удалось. Наконец к семи часам вечера раззолоченная, напудренная, благоухающая толпа стекалась на Футгерштрассе, чтобы еще раз попасться на глаза императорам.

За три дня из ветхого бального зала сделали настоящий театр: пробили четыре новых входа (один — только для императоров), покрасили потолок известкой и повесили пять хрустальных люстр, скамьи заменили креслами, ложи обили тканью цвета морской волны, а занавес украсили изображением Мельпомены в маске и с кинжалом в руке: играть предстояло одни трагедии, которые горячат душу и возвышают сердце, — так повелел Наполеон.

Билетов нельзя было купить ни за какие деньги; для немецких князей с их свитами были забронированы места, все прочие дрались за приглашения, которые раздавали утром, — не больше пары десятков. Дамы из соседнего Веймара, прибывавшие целыми дилижансами, устраивали воистину античные сцены отчаяния, не достав вожделенного клочка бумаги. В половине восьмого рокот барабанов возвещал о прибытии императоров. Александра сопровождали Константин, граф Румянцев со своей старомодной косой и буклями над ушами, граф Толстой, князь Петр Волконский с "Георгием" на груди, князь Трубецкой, граф Уваров, статс-секретарь Сперанский с полуприкрытыми совиными глазами и красавец-поляк Адам Ожаровский — герой Аустерлица, после Фридланда пожалованный в генерал-адъютанты. С Бонапартом были его пасынок Евгений де Богарне, недавно женившийся на дочери Баварского короля, маршалы, чьи имена прогремели пушечным рокотом в Германии: Сульт, Ланн, Даву, Нансути, отпрыски знатных французских родов, перемолотых жерновами революции, но сохранивших весь блеск и престиж высокого рождения, а также князь Александр Сапега, которого Наполеон сделал своим камергером.

От Наполеона не укрылось, что Александр туговат на левое ухо, и со второго представления императоры перебрались из ложи в партер, на специально сколоченный помост перед сценой. Тогда и все князья и короли предпочли партер ложам; их рассаживание было важным политическим вопросом, и каждый вечер публика внимательно следила за тем, кто где сел, — нет ли в этом знака о грядущей перемене в чьей-нибудь судьбе?

Этот спектакль занимал публику куда больше действа на сцене. Длинные скучные монологи, напыщенные французские стихи, нелепые позы и жесты — разве этого ждали от Французского театра? Цесаревич Константин разглядывал в лорнет актрис, высматривая хорошеньких. Мадемуазель Рокур была в летах, мадемуазель Дюшенуа и мадемуазель Бургуэн еще сохранили свежесть, но уже начинали полнеть, лицом простушки, к тому же этот грим… Он переводил взгляд на публику в зале — вицмундиры с золотым шитьем, ордена, розовые лысины с зачесанными на них волосенками, глубокие декольте и целомудренные рукавчики, пудра, румяна, перья, бриллианты…

Появление в "Цинне" мадемуазель Жорж, специально приехавшей из Петербурга, было встречено оживленным шушуканьем: ходили слухи, что и русский император не устоял перед "Джорджиной", как ее называл Бонапарт. Талейран заметил усмешки, которые прятали вельможи из царской свиты, однако приписал их впечатлению от ужимок Жорж: сам он ее терпеть не мог. Терзания Эмилии в любовном треугольнике навевали скуку, все с нетерпением ждали развязки, однако последний выход мадемуазель Рокур, игравшей императрицу Ливию, принес не только облегчение, но и радость сделанного открытия.

Немецкие князья оказались достаточно умны, чтобы понять, к кому на самом деле обращены эти слова. Ливия уверяла своего мужа, божественного Октавиана, что ему больше нечего бояться своих врагов, он должен проявить к ним милосердие, но смотрела она при этом вовсе не на актера, игравшего Цезаря. Наполеон шевелил губами, повторяя слова, которые знал наизусть:

Из зала выходили, оживленно обмениваясь впечатлениями, чем не преминули воспользоваться карманники. Полиция же высматривала в толчее прусских смутьянов, не веря в то, что "нет более убийц и злобы без конца".

Талейран велел везти себя к дому княгини фон Турн-и-Таксис.

Многочисленные роды ничуть не изуродовали фигуру Терезы Мекленбург-Стрелицкой; нитки тонкого жемчуга обвивали красивую шею, стекая на высокую грудь. Круглое румяное лицо не было столь же изысканно красивым, как у ее сестры Луизы, несчастной прусской королевы, зато карие глаза сияли озорным огнем. Шел уже двенадцатый час ночи; князь Беневентский извинился перед хозяйкой за несвоевременный визит, она возразила ему с радушной улыбкой, что никогда не ложится рано. Не угодно ли чаю? Супруга Терезы видно не было, однако она явно ждала кого-то еще. Не успели слуги принести поднос с чаем в гостиную, как явился Александр.

По внутреннему ободку чашек из мейсенского фарфора неслась почтовая карета, запряженная четверкой лошадей. Именно бойкая Тереза сумела добиться от Наполеона, чтобы управление почтовой службой, которую Максимилиан Баварский хотел национализировать, закрепили за Турн-и-Таксисами; теперь же она, похоже, имела какие-то виды на русского императора.

— У вас великолепный чай! Вы должны угощать нас им каждый вечер, — любезно сказал Александр.

Он пил стоя: его мундир был сшит в обтяжку, низкие кресла таили в себе опасность для непрочных крючков. Талейран тоже был вынужден держать свою чашку на весу.

Разговор шел о пустяках, никто не решался поднять крышку над котелком с политическим варевом, хотя его запах ощущали все. Александр говорил о приятностях жизни в Эрфурте, оказавшихся для него неожиданностью; Талейран решился.

— Если бы я не видел сегодня Венсана, ваше величество, то подумал бы, что мы все собрались в Эрфурте только для развлечений.

— О чём же говорил с вами Венсан? — небрежно спросил царь, отхлебнув еще глоточек.

Талейран вспомнил трясущиеся руки, искривленный тонкий рот, изрезанный морщинами лоб под венчиком седых волос. С каким трудом австрийскому послу удавалось сохранять самообладание, когда Бонапарт кричал на него нынче утром! Вена должна прекратить вооружаться и признать Жозефа королем Испании, иначе война! Франция и Россия обрушатся на Австрию всей своей мощью!

— Он говорил о вещах вполне благоразумных, сир: его государь надеется, что ваше величество предотвратит угрозу, нависшую над Австрией, и не позволит императору Наполеону вовлечь себя в новую войну. Осмелюсь заметить, что… я такого же мнения, сир.

Настала тишина, нарушаемая только тиканьем каминных часов. Сердце Талейрана стучало быстрее. Александр не настолько простодушен, как хочет казаться; не может быть, чтобы он подпал под обаяние корсиканского выскочки. Похоже, что войны не избежать, но ее исход не предрешен… Он чуть не вздрогнул от стука чашки о блюдце.

— Я согласен с вами, — сказал Александр, — но это будет нелегко.

Впервые Талейран не проклинал свою хромоту: его подпрыгивающая походка на самом деле выражала тайную радость. Коленкур потрудился на славу; возможно, вдвоем им удастся остановить это безумие и вернуть, наконец, порядок в Европу!

На следующий вечер у Александра был озабоченный вид, княгиня развлекала его светскими анекдотами, и Талейран поддерживал эту фривольную беседу, с трудом сдерживая нетерпение. Какого черта? В какие игры они здесь играют? У них не так уж много времени. Воспользовавшись тем, что разговор вернулся к сегодняшнему спектаклю, князь Беневентский процитировал несколько строк из монолога Митридата:

добавив с невинным видом: не правда ли, что в эти слова о римлянах Расин как будто вложил ненависть Бонапарта к англичанам? Император сказал, что у него разболелась голова, и ушел, простившись, однако, до завтра. Утром Талейран спросил Коленкура, уж не зря ли они хлопочут, но тот умолял проявить терпение.

— Сир, зачем вы сюда приехали? — После "Британника" Талейран решил пойти ва-банк. — Только вы можете спасти Европу, и вы добьетесь этого, если будете противостоять Наполеону. Французский народ цивилизован, государь его — нет; русский государь цивилизован, народ его — нет; следовательно, русский государь должен стать союзником французского народа.

— Я бы хотел этого, но сие непросто: император Наполеон весьма силен.

— Рейн, Альпы, Пиренеи — вот завоевания Франции, остальное — завоевания императора, Франция ими не дорожит. — Ложечка со звоном упала на чайный столик. — Будьте тверже, у вас тоже есть голос. Разве статьи об Австрии, негласно включенные в Тильзитский договор, не кажутся вашему величеству бесполезными? Доказательства доверия должны быть взаимными; если ваше величество предоставляет судить императору Наполеону, при каких обстоятельствах должны быть исполнены те или иные статьи, вы имеете право потребовать, чтобы и он считался с вашим мнением. Договоритесь между собой, чтобы всё, что относится к Австрии, было вымарано из проекта договора. Подумайте, в каком страхе пребывает Вена из-за того, что встреча в Эрфурте была устроена без ведома императора Франца. Возможно, вы захотите написать ему и успокоить.

Александр делал пометки карандашом в небольшом блокноте, словно прилежный ученик.

…Наполеон вызвал к себе Талейрана сразу после утреннего выхода. Он стоял у окна и даже не обернулся, когда обер-камергер вошел и поклонился ему.

— Мне ничего не удалось добиться от императора Александра, — отрывисто произнес Бонапарт, — я заходил и с одного боку, и с другого, но он немного туповат. Я не продвинулся ни на шаг.

— Сир, мне кажется, что вы уже многое совершили за время, проведенное здесь. Император Александр совершенно вами очарован.

— Это вы так думаете, он дурит вам голову. Если он меня так любит, что ж не подписывает конвенцию?

— Сир, все эти формальности оскорбляют его рыцарские принципы: он считает, что данного вам слова достаточно, к чему еще договоры. Вы же показывали мне его письма, в них это ясно читается.

— Чушь собачья.

Наполеон несколько раз прошелся по комнате, размышляя, потом остановился, заложив руки за спину.

— Я больше не заговорю с ним об этом, чтобы он не подумал, будто для меня это важно, — сказал он, словно самому себе. — По сути, сам факт нашей встречи, окутанной тайной, заставит Австрию нервничать: она решит, что мы подписали какие-то секретные документы, и я не стану ее разубеждать. Если Россия хотя бы подвигнет императора Франца, собственным примером, признать Жозефа королем Испании, это будет уже кое-что, но я на это не рассчитываю: мне потребуются годы на то, что я сделал с Александром за неделю. Не понимаю я вашей склонности к Австрии, это старорежимная политика.

— Это политика нового режима, сир, вашего режима. Вы — тот государь, на которого уповает цивилизация.

Талейран низко поклонился. Наполеон бросил на него подозрительный взгляд и сказал, что больше его не задерживает.

В воскресенье Наполеон еще сидел за столом, заканчивая завтрак, когда объявили о приходе Иоганна фон Гёте, тайного советника герцога Саксен-Веймарского. В дверях появился господин лет шестидесяти в бархатном сюртуке цвета индиго с серебряной восьмиконечной звездой ордена Белого Сокола на левой стороне груди. Император сделал ему знак подойти, намереваясь предложить место рядом с Талейраном, но Гёте остался стоять на почтительном расстоянии.

Еда никогда не отнимала у Бонапарта много времени. Бросив на стол салфетку, он некоторое время пристально рассматривал посетителя. Волна седеющих волос над высоким чистым лбом, мешки под глазами, двойной подбородок, подпертый белоснежным галстуком…

— Вы — человек, — наконец произнес император.

Гёте поклонился.

— Рад вас видеть, господин Гёте.

Наполеон вышел из-за стола; Талейран и коренастый кривоногий Дарю (устроитель эрфуртской встречи) тотчас вскочили, отодвинув стулья.

— Сир, я вижу, что в своих поездках ваше величество не пренебрегает обращать свой взор на самые ничтожные вещи.

Во французской речи Гёте едва улавливался немецкий акцент.

— Я знаю, что вы — первый трагический поэт Германии.

— Сир, вы несправедливы к нашей стране, у нас есть великие люди: Шиллер, Лессинг, Виланд — они наверняка известны вашему величеству.

— Признаюсь, очень мало. Я читал "Тридцатилетнюю войну" Шиллера; простите, но из нее можно извлечь сюжеты только для бульварных трагедий. Зато вашего "Вертера" я брал с собой в Египет.

— О, сир! Это большая честь для меня. Я позволил себе перевести для веймарского театра две пьесы великого Вольтера: "Танкред" и "Магомет".

— "Магомет" — плохая пьеса, — резко оборвал его Наполеон. — Нехорошо, что покоритель мира так нелестно отзывается о самом себе. Вольтер опошлил великого Магомета низкими интригами; человек, изменивший облик мира, у него вышел негодяем, по которому плачет виселица.

Гёте растерянно моргал, не зная, что сказать на это. Император переменил тему.

— Счастлив ли ваш народ?

— Я очень на это надеюсь.

— Господин Гёте, вам следует остаться здесь с нами и потом описать ваши впечатления от нашего пребывания.

— Сир, для подобного труда надобно перо какого-нибудь писателя древности.

— Не поклонник ли вы Тацита?

— Да, сир, и очень большой.

— А я его не люблю. Есть ли более несправедливый преследователь человечества? Он находит преступные мотивы у самых простых поступков и выставляет всех императоров закоренелыми негодяями.

Снова неловкая пауза.

— Напишите господину Виланду: пусть приедет сюда; я отвечу на его визит в Веймаре. Я буду рад навестить герцогиню, это весьма достойная женщина. Ее супруг в последнее время вёл себя дурно, но как будто исправился.

На губах Гёте блуждала улыбка, но его ореховые глаза совсем не улыбались. Карл Август Саксен-Веймарский был ранен и пленен при Йене. Герцогиня Луиза пережила нашествие конницы Мюрата, которая вела себя, как дикая орда. Несмотря на это, Наполеона она встретила с гордо поднятой головой, обезоружив его величавым спокойствием.

— Сир, пусть он вёл себя дурно, наказание всё же было чрезмерным, но не мне судить о подобных вещах. Герцог — покровитель словесности и наук, мы нахвалиться им не можем.

— Приходите нынче вечером на "Ифигению в Авлиде", господин Гёте. Это хорошая пьеса, не из моих любимых, но французам нравится. Вы найдете в партере много государей. Знакомы вы с князем-примасом?

— Да, сир, довольно близко; он очень умен, образован и щедр.

Гёте мог бы еще добавить, что добрейший Карл фон Дальберг, последний курфюрст Майнцский, был единственным человеком, которого все жители Эрфурта готовы были приютить у себя бесплатно.

— Так вот, вы увидите, как он спит на плече у короля Вюртемберга. Видали вы уже русского императора?

— Нет, сир, никогда, но надеюсь быть ему представленным.

— Он хорошо говорит на вашем языке; если вы напишете что-нибудь об эрфуртской встрече, посвятите ему.

— Сир, это против моих правил; я никогда не делаю посвящений, чтобы после не раскаиваться в этом.

— А Корнель и Расин делали.

— Но мы не знаем, сожалели ли они о содеянном.

— Прощайте, господин Гёте.

Во вторник давали вольтеровского "Эдипа". Князь-примас не успел задремать, а потому не пропустил самое главное: в первой же сцене, после слов Филоктета: "L’amitié d’un grand homme est un présent des dieux", Александр встал и, на глазах у королей, пожал руку Наполеону, сказав: "Je ne l’ai jamais mieux senti"[49]. Наполеон ответил на его поклон с совершенно серьезным видом. На следующее утро разыгрался куда более интересный спектакль, но увы, его зрителем был один Коленкур, и то случайно: с Наполеоном сделался припадок гнева, он топтал свою шляпу под снисходительным взглядом Александра, точно капризный ребенок рядом с терпеливым наставником. "Вы вспыльчивы, я упрям. Не желаете беседовать — я уйду", — и Александр в самом деле направился к двери, однако Наполеон удержал его. После разговора император буркнул своему посланнику в России:

— Ваш император Александр упрям, как осел. Он притворяется глухим, если не хочет слушать!

В четверг шестого октября императоры в одном экипаже отправились в Веймар: Александр хотел повидать свою младшую сестру Марию, супругу наследного принца Саксен-Веймарского, ведь по дороге сюда он смог провести с ней всего несколько часов.

До Веймара было верст двадцать; герцог Карл Август встречал гостей на границе своих владений с целой свитой лесничих и егерей, чтобы сопровождать их на охоту.

Наверное, никогда еще в лес не заходило столько людей разом; лоточники с пирогами и пивом продирались сквозь толпы крестьян в народной одежде, собравшихся точно на ярмарку: мужчины в длиннополых сюртуках с красной подкладкой, женщины в ярких накидках и чепцах с широким бантом… Осень, расписавшая лес яркими красками, придавала прелести этой лубочной картинке.

Короли уже дожидались императоров у павильона на опушке леса, напротив длинной галереи из полотнищ ткани, натянутых между деревьями и украшенных цветочнофруктовыми гирляндами. Всем раздали охотничьи ружья; обер-егермейстер протрубил в рог; несколько полотнищ убрали, и оттуда стали выбегать олени, косули, лани… Их убивали почти в упор, под победные звуки труб и литавр. Время от времени стрельба прекращалась, из кустов выскакивали загонщики, наряженные в звериные шкуры, и оттаскивали убитых животных в сторону, складывая их в кучу. После того как полсотни благородных оленей испустили дух, бойня прекратилась.

Наполеон дал герцогу и герцогине только два дня, чтобы "искупить свое плохое поведение", приходилось спешить. Вдоль дороги, ведущей в Веймар, выстроились городские цеха со знаменами и хоругвями; за обеденным столом, поставленным буквой П, собрались только владетельные немецкие князья, сидевшие по обе стороны от императоров; им прислуживали отпрыски славнейших германских родов.

Беседовали в основном об истории. Князь-примас пустился в подробный рассказ о Золотой булле, согласно которой три курфюрста, король Богемии, Рейнский пфальцграф, герцог Саксонии и маркграф Бранденбурга избирали императора Священной Римской империи, причем курфюрст Майнцский играл ведущую роль в Рейхстаге. И так продолжалось почти двести лет, пока французы не собрали тринадцать княжеств в Рейнский союз, — с 1409 года!

— Полагаю, вы ошиблись, — вдруг перебил его Наполеон. — Золотая булла была принята в 1356 году, в царствование Карла IV Люксембурга, за что ее и прозвали "каролиной".

— Да, вы правы, ваше величество, — смутился Даль-берг, — я и сам теперь припомнил, что в 1356-м. Но позвольте узнать, откуда вам это известно?

— Когда я был лейтенантом артиллерии… — начал Бонапарт.

Ножи и вилки застыли на весу, все головы повернулись к императору французов.

— Когда я имел честь быть лейтенантом артиллерии в гарнизоне Баланса, — с нажимом повторил Наполеон, — я жил довольно уединенно и сторонился общества. По счастью, моим соседом оказался один книготорговец, весьма просвещенный и любезный человек. За три года я перечитал все книги из его библиотеки и ничего не забыл.

Никто не нашелся, что на это ответить.

Концерт, запланированный после обеда, пришлось пропустить: всё общество отправилось в театр — в парадных каретах, по иллюминированным улицам, между двумя шеренгами жандармов с факелами в руках.

Гёте был уже в театре; Наполеон прошел прямо к нему и заговорил как со старым знакомым. Его интересовало мнение куратора Веймарского театра о труппе Французского. Гёте сдержанно похвалил игру актеров, сказав при этом, что ему не понравилась пьеса, которую он видел вчера, — "Баязет" Расина: политика становится заложницей любовных страстей, и всё заканчивается большой резней. Чуть поодаль дожидался высокий темноволосый мужчина лет сорока, с благородной осанкой и печальным взглядом серых глаз. Наполеон сделал ему знак подойти.

— Мне жаль, что игра Тальма вам не нравится, господин Гёте, но я не могу отказать себе в удовольствии представить его вам.

Актер смутился, Гёте запротестовал: игра господина Тальма показалась ему превосходной!

— Ах, господин Гёте, вы всё испортили! Вы обратили внимание, как Тальма побледнел? Я надеялся увидеть сцену из трагедии, сыгранную экспромтом! Итак, Тальма, что за пьеса будет нынче вечером?

— Вашему величеству стоит только приказать. "Цинна", "Андромаха", "Британник", "Заир" — всё разучено и отрепетировано.

— Нет, другое. Я хочу сегодня "Смерть Цезаря".

Гёте не поверил своим ушам: эта пьеса была запрещена и во Франции, и в России. На что опять намекает Наполеон? Что он задумал? Но через несколько минут Тальма уже декламировал со сцены:

Публика внимала ему, как завороженная.

— Странная пьеса этот "Цезарь"! Республиканская! — шепнул Наполеон на ухо герцогине Луизе, сидевшей рядом с ним. — Надеюсь, она здесь ничего не натворит?

Он провоцирует немцев, — понял Гёте, — этих "ночных колпаков", которым для счастья достаточно знать, что в их погребах полно капусты. Они-то не посмеют поднять руку на Цезаря!

Стихи Вольтера еще звучали в его ушах, когда до него, словно сквозь вату, донесся голос императора:

— Приезжайте в Париж, господин Гёте! Вы напишете свою "Смерть Цезаря"!

Поэт ответил, что для этого нужен Шиллер.

В большом зале звучал полонез; впереди выступал Александр в паре со своей кузиной Екатериной Вюртембергской — королевой Вестфалии, мадам Жером Бонапарт. Приставив к глазам лорнет, Наполеон обходил дам, сидевших на стульях вдоль стен, и заговаривал с самыми привлекательными; за ним следовала небольшая свита из советников и вельмож, ловивших каждое оброненное им слово. Бонапарт любил говорить о серьезных вещах на охоте, на бале, возле игорного стола, показывая тем самым, что не подвластен страстям, обуревающим простых смертных. Он спросил у Гёте, где же господин Виланд; оказалось, что старик уехал сразу после спектакля, не оставшись на бал; герцогиня Веймарская послала за ним карету. Его привезли обратно в замок, в чём был — в домашних суконных сапогах и с ермолкой на лысине, не дав даже напудрить седые кудельки.

— Господин Виланд! — Наполеон шел к нему через весь зал. — Вы — немецкий Вольтер!

Литератор робко запротестовал, император оборвал его, спросив, нравятся ли ему спектакли и сколько их он видел.

— Только сегодняшний, сир.

— Как досадно! Хорошая трагедия — лучшая школа для людей высшего порядка. В некотором роде, она стоит выше истории. История не оказывает такого воздействия на людей, один человек за книгой не испытывает сильных потрясений, а вот собравшись вместе, люди получают более яркие и длительные впечатления.

Виланд робко заговорил о драме, позволяющей приблизить высокие сферы к народу; Гёте принялся ему возражать, говоря, что нужно не высокое опускать до заурядного, а народ возвышать до постижения идеалов. Наполеон внимательно слушал того и другого, внезапно вступая в разговор звонкими, чеканными фразами, так что Виланду казалось, будто он беседует с бронзовой статуей.

— Я не люблю фатализма современных пьес, — говорил император. — Зачем сегодня повсюду твердят о судьбе? Судьба — это политика.

Он вдруг заметил, что вокруг них плотным кружком стоят князья, министры, сановники, почтительно внимающие их беседе, позабыв о бале.

— Впрочем, довольно о пьесах, мы здесь не для этого, — оборвал Наполеон сам себя. — Посмотрите, как красиво танцует император Александр! Я так не могу: сорок лет дают о себе знать.

— Не знаю, зачем здесь мы, сир, — раболепно подхватил Виланд, — но ваше величество сейчас сделало меня счастливейшим человеком на земле.

Водянистые глаза старика умильно смотрели из-под набрякших век, безгубый рот растянулся в улыбку, и даже плоский кончик его крупного носа словно делал реверанс. По-французски Виланд говорил очень плохо, вести разговор о социальной пользе религий и о значении христианства в политике, излагать свои взгляды о смысле жизни и необходимом зле требовало от него неимоверного напряжения ума. Двухчасовая беседа, затянувшаяся за полночь, совершенно изнурила его, но император словно не замечал, что его собеседник еле держится на ногах. Набравшись храбрости, Виланд поклонился.

— Идите, идите! — дружески сказал ему Наполеон. — Доброй ночи!

И снова повернулся к Гёте.

Утром кареты катили на восток меж зеленых холмов Тюрингии с позлащенными осенью рощицами и уютными деревушками. Императоры держали путь в Йену, где два года назад Наполеон разгромил армию Гогенлоэ, уничтожив Пруссию.

Завидев скалистый гребень, подковой охвативший Йену, спустились с дороги к Коспеде и направились прямиком к горе Ландграфенберг, обвитой спиральной тропой. На вершине горы стоял наспех сооруженный из фанеры храм Победы с латинским двустишием на фронтоне; Наполеону услужливо сообщили, что эта гора отныне носит его имя.

Оба императора взобрались на нее верхом. Поле недавней битвы лежало перед ними, как на ладони: прямо напротив — Дорнский холм и Иссерштадская роща, слева — Коспеда, справа — Клозевиц. Погода стояла ясная, так что видно было даже белую кирху Наумбурга за блестевшей на солнце лентой Зале и рыжевато-красные крыши Апольды. А в тот день утром был густой туман, сказал Наполеон Александру, когда они спустились на площадку, откуда он руководил сражением. Спешившись, он отдал поводья мамлюку.

Это теперь тропа такая широкая, а тогда по ней едва могли пройти рядом два человека — он сам и маршал Ланн. Их вел саксонский священник из пылавшей Йены, всей душой ненавидевший пруссаков. Зарево пожаров скрывало от неприятеля мерцание факелов, при свете которых батальон за батальоном, сменяя друг друга, полночи орудовали кирками и лопатами, расширяя дорогу, прежде чем подняться по ней. Подъем был такой крутой, что в каждое орудие впрягали по двенадцать лошадей, а когда пехота построилась на горе, в ранец каждого солдата упиралась грудь товарища, стоявшего позади. Бивачные костры пруссаков были разбросаны до самого горизонта, поэтому Бонапарт отправил Даву в тыл неприятеля, велев Бернадоту прийти ему на помощь в случае необходимости. На своем левом фланге он поставил Ожеро, в центре — Ланна и гвардию, на правом фланге — Сульта. В шесть часов утра Ланн двинулся вперед и за три часа выбил пруссаков из Коспеды, Клозевица и Лютцероде. Когда туман рассеялся, Гогенлоэ ждал большой сюрприз: французы атаковали его со всех сторон.

Кирасиры захватили прусскую батарею из тринадцати орудий. Ответная атака прусской конницы не увенчалась успехом: пехота Нея, построившись в каре, отбила все ее приступы. Гогенлоэ послал в бой пехоту — косым строем, разработанным еще Фридрихом Великим; плотные шеренги солдат шли в ногу под барабаны, стреляя кучно, но в белый свет. Три тысячи французов целый час сдерживали натиск двадцати пяти тысяч пруссаков, засев в деревушке Фирценхейлиген и расстреливая неприятеля из-за укрытий. В час пополудни Наполеон отправил на помощь Нею кавалерию и бросил в бой все силы сразу, включая резерв. Неукротимый Мюрат коршуном налетел на неприятеля, рубя пеших и конных; все орудия были захвачены, прусские линии обратились в паническое бегство, лишь саксонский гренадерский батальон отступал в боевом порядке, защищая командующего. Только тут из Веймара явился Рюхель, за которым Гогенлоэ посылал еще утром; его разбили за полчаса.

Наполеон снова видел всё это: марширующие шеренги, вспышки выстрелов, взрывы, сабельные атаки, выставленные вперед штыки, груды мертвых тел, обезумевшие лошади, волочащие всадников по земле, белые облачка порохового дыма и густые черные столбы, поднимающиеся над горящей деревенькой… Александр внимал ему с благоговением.

Выстроившись цепью, веймарские солдаты сдерживали толпу зевак, явившихся поглазеть на императоров, королей, князей и маршалов. Для Наполеона с Александром поставили палатку, все прочие расположились на биваках под открытым небом. В шатер императоров явилась депутация от Йенского университета; Бонапарт пожаловал привилегии городу, включенному в список его блестящих побед. После небольшой (и не такой кровавой) охоты близ Апольды вернулись в Эрфурт, на представление корнелевского "Горация" — еще одной резни во имя мира и прощения.

Великая армия совершала великий переход с севера на юг, полки за полками шли мимо Эрфурта церемониальным маршем. Маневры, парады, полковые богослужения — Наполеон хвастался своими солдатиками, охотно давая пояснения и настаивая на том, чтобы в почетном карауле при императоре Александре стояли французские офицеры. Константин был счастлив; от его дотошного взгляда не укрывалась ни одна мелочь: детали обмундирования, маршировка, выправка, дисциплина, полковая музыка… Ему понравились 17-й армейский пехотный полк и 6-й кирасирский; 8-й гусарский был красив, зато 1-й гусарский — плохо выучен, гвардия же была великолепна! На один из смотров Александр по рассеянности явился без шпаги; Наполеон тотчас предложил ему свою. "Я никогда не обнажу ее против вашего величества!" — торжественно пообещал ему "кузен". Он попросил прислать ему чертежи всех новых памятников, украсивших французские города, и подробно рассказывал о проектах реформ, которые он хочет провести в России; Наполеон пожелал видеть Сперанского, долго с ним говорил и подарил свой портрет, осыпанный бриллиантами, поздравив царя с прекрасным выбором советника.

О договоре, ради которого все и прибыли в Эрфурт, как будто позабыли. Прогуливаясь под руку с Александром по залам своего дворца, Наполеон говорил о том, как он устал от суетной жизни и как предвкушает тот сладкий миг, когда он сможет без тревог предаться радостям семейного счастья. Но разве это возможно без детей? Красивое лицо Бонапарта исказилось от внутренней муки.

— Моя жена старше меня на десять лет… — произнес он с болью, но тотчас опомнился: — Простите меня, я говорю всякие глупости; не знаю, почему мне захотелось раскрыть вам свое сердце.

Александр нежно пожал его руку. Наполеон вновь заговорил о долгой разлуке, расстояниях, невозможности часто видеться…

— Ах, скоро обед! — встрепенулся он. — Я расчувствовался, а мне нужно дать прощальную аудиенцию господину Венсану.

Лицо корсиканца изменилось на глазах: навернувшиеся было слезы мгновенно высохли, глаза блеснули холодной сталью.

Вечером Наполеон долго не отпускал от себя Талейрана, задавал вопросы и не слушал ответов, заговаривал сам, явно думая о другом.

— Моя судьба этого требует, и спокойствие Франции от этого зависит, — сказал он наконец. — У меня нет преемника. Жозеф — пустое место, и у него только дочери. Основать династию должен я, и для этого мне нужна принцесса из крупного царствующего дома в Европе. У императора Александра есть сёстры, одна из их подходит мне по возрасту. Поговорите об этом с Румянцевым; скажите ему, что, покончив с делами в Испании, я поддержу его во всём касательно раздела Турции; вы найдете, что сказать, все знают, что вы сторонник развода, — и Жозефина, кстати, тоже, предупреждаю вас.

— Сир, если позволите, я ничего не скажу господину Румянцеву, — возразил Талейран. — После нашей беседы он должен будет повторить мои слова императору — сумеет ли? Захочет ли? Гораздо проще и естественнее было бы обговорить это важное дело с самим царем. Если вы со мной согласны, я попробую нынче же.

— Извольте, но только помните: не говорите с ним об этом от моего имени. Просто обратитесь к нему как француз с просьбой добиться от меня решения, которое обеспечит Франции стабильность. Как француз вы можете говорить о чём угодно: о Жозефе, Люсьене, обо всей моей семье, — не стесняйтесь, говорите, что в голову взбредет, для Франции они ничто. Даже моему сыну нужно быть моим сыном, чтобы наследовать мне.

Было уже поздно, но Талейран всё-таки отправился к княгине фон Турн-и-Таксис. Мысли прыгали, он никак не мог придумать, с чего начать, как повести разговор, чтобы, с одной стороны, выполнить поручение Наполеона (ведь он непременно узнает, если оно окажется не выполнено), а с другой — отыскать непреодолимые препятствия для осуществления его желания. Родственный союз между Францией и Россией? Горации и Куриации? Ну уж нет! Впрочем, возможно, что Александр уже ушел, а к завтрашнему дню он что-нибудь придумает.

Александр пересказывал княгине свой утренний разговор с Наполеоном.

— Никто не знает характера этого человека, — говорил он с чувством. — Он был вынужден сделать всё то, что так встревожило Европу, но если бы вы знали, как он добр!

Талейран бросился в омут с головой: доброта, сильная воля, ум суть качества, которые передаются по наследству, особенно если ими обладают оба родителя. Франция блаженствует под рукой императора Наполеона, но ей не хватает лишь одного — уверенности в завтрашнем дне. Кто сменит его на троне? Какой наследник сможет соединить в себе мудрость, бесстрашие и решимость, передающиеся лишь с благородной кровью? Императрица Жозефина добра, великодушна и обворожительна, император с ней счастлив, но она не может дать Франции то, что ей необходимо. Тогда как великая княжна Екатерина, наделенная твердым характером, недюжинным умом и красотой, в расцвете молодости… Александр понял всё с первого слова.

— Если бы речь шла лишь обо мне, я бы охотно согласился, но моя матушка сохраняет над своими дочерьми неоспоримую власть, — сказал он с видом сожаления. — Я могу направить ее; возможно, она уступит, однако не смею ручаться за это. Так и передайте императору Наполеону; он должен поверить.

Тальма всё-таки включил в программу "Магомета", но заглавную роль исполнял его соперник Пьер Лафон — пылкий гасконец с фигурой Аполлона (как говорили, пленивший своею красотой Полину Бонапарт). Возможно, в этом был некий коварный расчет, поскольку Лафон, увлекшись, декламировал стихи с одержимостью истинного чудовища. Во втором действии он вышел на авансцену и метал свои реплики в немецких князей, которым слышался в его звучном басе хрипловатый голос Наполеона.

Новое божество разглядывало его в лорнет.

Наконец, двенадцатого октября Румянцев и Шампаньи представили союзную конвенцию, и оба императора тотчас ее подписали. Речь, разумеется, шла о всеобщем мире, ради которого Англия должна признать Финляндию, Валахию и Молдавию частями российской империи и ничего не предпринимать против новых порядков, установленных Францией в Испании. Если Турция не согласится по-хорошему отдать России территории вплоть до Дуная, император Наполеон не окажет ей военной помощи, а если на ее стороне выступит Австрия, император Александр придет на помощь своему союзнику и другу.

В последнее утро в Эрфурте Бонапарту пришлось выдержать форменную осаду: в его дворец явились все князья, которых он лишил владений, армии, престижа, чтобы подать какое-нибудь прошение или просто попасться ему на глаза — желательно последним, чтобы остаться в памяти. Император пожелал говорить только с веймарскими учеными и литераторами: ему тоже было важно произвести неизгладимое впечатление.

— Много ли у вас идеологов в Германии? — спросил он.

— Да, сир, довольно много.

— Мне жаль вас. В Париже они тоже есть, это мечтатели, и преопасные, — сплошь тайные и явные материалисты. Ваши идеологи разрушают иллюзии, а век иллюзий для народов — то же, что возраст счастья для людей.

Гёте и Виланд получили Большой крест ордена Почетного легиона. Александр возложил голубую ленту ордена Андрея Первозванного на маршала Ланна, недавно сделанного герцогом де Монтебелло.

Накануне вечером Дарю не смог ответить на вопрос царя, зачем Наполеон нарочно создает аристократию, раз ему посчастливилось взойти на трон без опоры на нее?

Печальный опыт учит, что опора трона с легкостью превращается в рычаг для его свержения… Бертье, новоиспеченный князь Невшательский, бросил на Александра испытующий взгляд: так это правда? Он знал о заговоре гвардейских офицеров, убивших его отца?..

Два императора выехали верхом из Эрфурта по Веймарской дороге и расстались на том же самом месте, где встретились три недели назад. Оба казались печальны. Александр пересел в карету, Наполеон долго смотрел ему вслед, а потом повернул коня. Он был так мрачен, что никто из свиты не решился с ним заговорить.