Битвы орлов

ВЕНА

Бронзоволицые венгерские гренадеры в меховых шапках, белых мундирах и узких синих панталонах с гусарскими шнурами стали биваком на площади перед замком, прочие батальоны расположились на главных улицах. Венцы ходили смотреть на бравых солдат, которые разводили костры прямо на мостовой, варили что-то в котелках и жарили что-то на крышках-сковородах, чистили мушкеты, точили сабли, смазывали воском ботинки, чтобы не пропускали воду, и натирали им усы, закручивая остриями кверху. Им приносили снедь и вино, они степенно кивали, принимая подношения от патриотов. Какой у них внушительный вид! Сразу видно: силачи и храбрецы, такие не побегут! Да-да, Вену сдавать нельзя, надобно защищаться до последней крайности! Галльские петухи привыкли всё брать с наскока, пускай-ка столкнутся в бою с австрийским орлом — от них пух и перья полетят! У орла ведь две головы, граждане должны прийти на помощь армии, — вот именно, пусть нам дадут оружие! К арсеналу!

Людвиг ван Бетховен сам не понял, как оказался в этой толпе, однако поддался ее увлекающей силе и тоже получил ружье и патроны. В конце концов, он живет неподалеку, на Мельковом бастионе, — он станет защищать свой дом с оружием в руках! Поглубже надвинув на голову шляпу и положив ружье на плечо, он принялся расхаживать по валу.

Бастионы, равелины, сухие рвы, плацдармы, крытые переходы — когда-то это была мощная система обороны, возведенная для защиты от турок. Как быстро меняются времена! Еще пару недель назад этот широкий бульвар был местом для прогулок самого лучшего венского общества, которое любовалось отсюда отличным видом на живописные предместья: домишки, утопающие в садах, узкий рукав Дуная… Теперь здесь стояли пушки, маршировали солдаты, а вооруженные горожане, утомившись от собственной бдительности, закусывали жареными цыплятами, принесенными из ближайшего трактира.

Пожалуй, из этого выйдет новая соната. Аккуратно приставив ружье к стене, Бетховен достал из кармана панталон записную книжку с карандашиком, привычно нарисовал три бемоля после скрипичного ключа… В последнее время он слышит музыку в ми-бемоль мажоре — это победная тональность!

Мимо него куда-то бежали люди; барабаны выбивали дробь на две четверти (си первой октавы, — отметил про себя Людвиг). Он тоже пошел посмотреть, что случилось. Внизу к эспланаде скакали двое французов, один из них держал саблю с привязанным к ней белым платком. Резко вступила труба (соль-соль-сооль, соль-ми-доо), навстречу французам вынесся небольшой отряд гусар, сбоку бежали горожане… Трудно было понять, что происходит, но вот французы во весь опор поскакали к своим, белого платка у них уже не было, один поддерживал другого правой рукой… Драпают! Толпа взорвалась ликующими криками; офицеры отдавали команды, несколько пушек выстрелили разом; Людвиг вздрогнул, зажал уши руками и чуть не закричал от боли. Теперь стреляли со всех сторон, из пушек и мушкетов, ядрами и картечью. Бетховен опрометью бросился бежать: вниз, направо, прямо, вверх по нескончаемо длинной лестнице; остановился, запыхавшись, у дверей — и только тут вспомнил про ружье, оставленное на валу.

Сен-Марсу, высланному парламентером, отсекли саблей щеку. Неслыханно! Ты сам видишь, Ланн, что нам не о чем с ними разговаривать. Мы предлагали им открыть ворота и обойтись без кровопролития; они открыли стрельбу. Теперь жители предместья, по которому жарят ядрами, умоляют меня о защите. Меня! Пусть сами несут письмо к эрцгерцогу Максимилиану; своих офицеров я к нему больше не пошлю. Спрячьте двадцать гаубиц в ближайших ко рву домах, но из них пока не стреляйте — до темноты. Что? От Массена? Он занял Пратер? Отлично!

Канонада похожа на далекие раскаты грома, но затем раздается гудение басовой струны, от которого свербит в ушах, нарастающий вой, отдающийся зубной болью… Снаряд пролетает над самой головой, вот он уже дальше; грохот, пол дрожит под ногами, звон битого стекла, визг Иоганны (о, как несносен мерзкий голос этой вульгарной женщины!), нескончаемый плач трехлетнего Карла. "Да замолчите вы все, наконец!" — кричит Людвиг. Невестка набрасывается на него с бранью, Карл-старший пытается унять свою жену и усовестить брата, мальчик ревет что есть мочи. На улице кто-то кричит: "Пожар! Пожар!" Топот ног по лестнице, женские вопли… Невыносимо, невыносимо!

Кажется, стихло… Четыре часа утра, скоро рассвет.

На улицах пусто, редкие солдаты жмутся к стенам домов, только пожарные деловито бегут куда-то с лестницами, топорами и баграми. Вон, в самом деле, чья-то крыша горит. И еще, и еще… Кажется, на Грабене. И на Мельмаркте. Неужто церковь Св. Петра? Нет, напротив — дом "Всевидящего ока". А там что за зарево? Это Таборский мост. Армия уходит из Вены. Они нас бросили!

Трам-тарарам, трам-тарарам… Барабанщик был немногим выше своего барабана и высоко поднимал локти, стуча палочками. Перед самыми воротами Бурггор он вынул из-за пазухи большое письмо, держа его в вытянутой руке, чтобы всем было видно. Два караульных солдата, отряженные офицером, повели его через площадь в замок, довольно грубо толкая в спину.

Несколько минут спустя у ворот появились два французских офицера, одетых с иголочки; они шли под руку, как на прогулке. Остановились сказать пару слов офицеру по-немецки и беспрепятственно вошли в город, продолжая весело болтать и кланяясь дамам. Вслед за ними явились четыре гренадера без ружей. Их пропустили, ни о чём не спросив; они вошли в кафе, положили на стойку горсть монет и преспокойно принялись играть на бильярде в ожидании обеда. Ошеломление сменилось веселым удивлением; возле кафе столпились зеваки, заглядывавшие в окна, как будто игра на бильярде была чем-то невиданным. В это время в город вступил отряд артиллеристов, направившийся прямо к арсеналу, за ним — батальон гренадер, занявший гауптвахту перед замком, наконец, всадник в шитом золотом мундире с небольшою свитой. Австрийский офицер у ворот, поколебавшись, отдал ему честь; всадник кивнул и проехал к замку. Снова послышался барабанный бой, но только не одинокого барабанщика, а целого взвода: четко шагая в ногу, к воротам шла целая дивизия с развернутыми знаменами. Французы полились нескончаемым потоком: пехота, кавалерия, артиллерия, снова пехота… Солдаты бесцеремонно врывались в дома, занимали лучшие комнаты, обшаривали погреба и кладовые, брали себе всё, что приглянется.

…В замке повсюду следы поспешного бегства: опрокинутая мебель, оплывшие свечи в канделябрах, обрывки бумаг в камине… В приемной покоев императрицы нечем дышать; некоторые посетители мерно прохаживаются взад-вперед, другие обмахиваются шляпами. Они ждут уже больше двух часов. Наконец двери покоев раскрылись, оттуда вышел человек средних лет, в мундире, расшитом дубовыми листьями, с орденской звездой на груди — граф Андреосси, французский посланник в Вене, назначенный теперь ее генерал-губернатором. На его губах застыла любезная улыбка, однако в манере держаться, осанке, повороте головы было нечто… цезарское, чего не замечалось прежде.

— Чем могу служить, господа?

Почти все визитеры были ему знакомы по званым ужинам. Раньше он был заинтересован в них, теперь они пришли просить его о… справедливости. Войска, размещаемые на постой, составляют больше половины населения Вены; согласитесь, что это неудобно. Нельзя ли вывести их куда-нибудь в лагеря? Всё-таки на дворе май. К тому же солдаты ведут себя неподобающим образом; было бы гораздо лучше, если бы их употребили для наведения порядка: в городе царит анархия, чернь громит лавки и магазины! И этот военный налог в пятьдесят миллионов флоринов — совершенно непосильное бремя для обывателей, покинутых своими правителями на произвол судьбы.

Граф выслушал просителей сочувственно, на его лице отразилось живейшее участие.

— Вы правы, это большое несчастье, — сказал он, — но вашему императору не стоило хвататься за дубину Геркулеса, раз у него нет сил ее поднять. Честь имею, господа.

Часовым, расставленным в аллеях Шёнбрунна, было приказано пропускать всех прилично одетых людей; к началу большого парада во дворе замка уже собралась порядочная толпа венцев, желавших поглазеть на императора французов. Чернышев отметил про себя, что и здесь, как в Вальядолиде, ни Дюрок, ни Бертье не приняли никаких видимых мер для личной безопасности Бонапарта, хотя молодые офицеры из свиты Наполеона не раз выражали беспокойство по этому поводу: не приведи Бог, чтобы в толпу затесался один-единственный фанатик, готовый пожертвовать собой во имя мщения! Впрочем, у Бонапарта может быть свой расчет: показывая, что не боится, он внушает трепет заурядным людям, отваживая их от самой мысли о покушении. Человеку свойственно дрожать за свою жизнь; не ведающий этого страха возносится выше простых смертных. Какой он всё-таки позёр.

Каждый чего-нибудь боится. Бонапарт страшится потерять свою власть, основанную на мифе о его непобедимости. И непогрешимости.

Ещё до сдачи Вены он велел Ланну занять острова на Дунае против Нусдорфа и навести там мост вместо того, что сжёг Максимилиан. Генерал Сент-Илер отправил туда несколько рот понтонеров и стрелков; австрийцы атаковали их превосходящими силами и всех перебили. Наполеон сам был на берегу; пуля пробила его шляпу; он дал шпоры коню и поскорее выехал с узкого места на возвышенность, откуда мог наблюдать гибель храброго отряда без опасности для себя. "Безумец Сент-Илер! Я же велел ему послать всего полсотни вольтижеров!" Кого он хотел обмануть? Чернышев знал, что это неправда, — все знали. Но сделали вид, будто верят. Бонапарт — ничто без своих маршалов и генералов, но и они без него ничто.

Гренадеры прошли церемониальным маршем и выполнили ружейные приемы. Их жилеты и панталоны сияли белизной, медные налобники высоких меховых шапок с красными султанами ярко сверкали. Наполеон в своем синем рединготе и маленькой шляпе совсем бы затерялся на их фоне, но в том-то и штука! Так просто были одеты только он и Бертье. К тому же он не стоял как истукан, а постоянно находился в движении, то засовывал одну руку за борт жилета, то закладывал обе руки за спину, то лез в карман за очередной понюшкой табаку. После парада несколько армейских офицеров и нижних чинов подошли к нему запросто и подали прошения; Бонапарт выслушал их ласково, о чём-то спросил, передал бумаги Бертье и жестом отпустил их. Выполнит он их просьбы или нет? Скорее всего, нет, но они будут счастливы лишь от того, что он говорил с ними!

Наполеон заметил Баварского королевского принца, тотчас подошел и обнял его. Вот кто наверняка не будет счастлив, удостоившись императорского прикосновения! Принц Людвиг — крестник несчастного Людовика XVI, казненного карманьольцами; он смиряет свое сердце, подчиняясь необходимости, воле отца и здравому смыслу, но как только получит возможность действовать согласно своей совести… Людям, на которых опирается Бонапарт, это слово неведомо. Взять хотя бы Фуше и Талейрана, способных отречься от кого угодно не трижды за час, как святой Петр, а все тридцать три раза, лишь бы им за это заплатили. Наполеон их презирает и ненавидит, но не решается прогнать, потому что таких людей лучше иметь при себе, чем против себя. Правда, он как будто не догадывается, что они способны предавать не только за спиной, но и глядя прямо в лицо. Зато он разучился верить в честность и неподкупность, любой бескорыстный поступок вызывает у него недоверие, заставляя подозревать в далеко идущем искательстве и видеть интригу там, где ее нет. Поэтому Чернышев не отказывается от подарков: пусть Бонапарт думает, будто видит его насквозь.

Сделав общий поклон, Бонапарт резво поднялся по лестнице-подкове, прыгая через две ступеньки; свита с трудом поспевала за ним. Да, он любит движение, быстроту мысли и поступков. Всего месяц назад он был в Париже, Сен-Клу, Мальмезоне, появлялся в Опере и на праздниках, и вот он уже в Вене, в императорском дворце! Конечно, нельзя отрицать, что он человек незаурядный, у него есть чему поучиться. Эрцгерцог Карл, например, охотно берет у него уроки тактики и вооружает пехоту по французскому образцу; в этот раз австрийцы не станут такой легкой добычей, как в пятом году… И всё же Чернышев далек от того, чтобы восхищаться Бонапартом безгранично, не замечая его смешных и нелепых сторон.

В зале, смежной с кабинетом, уже был сервирован обильный обед по "французской системе": сразу несколько супов, несколько жарких, множество десертов на выбор… Через двадцать минут император встанет из-за стола, и все гости будут вынуждены подняться, не утолив голода; оставшееся на тарелках станет добычей челяди. Столовые расходы неоправданно велики, а счета Жозефины Бонапарт проверяет, как какой-нибудь скряга, зачастую отказываясь платить и отправляя заказы обратно! Слуги получают новые свечи только по предъявлении огарков, простыни меняют всего раз в месяц, полотенца — два раза. Незадолго до отъезда на войну император велел пересчитать всё столовое и постельное бельё в своих дворцах, на это ушло почти три недели. Зато обнаружилась пропажа двух простыней, с которыми сбежал какой-то парень, служивший на конюшне; министр полиции получил приказ поймать его во что бы то ни стало! Какой бы роскошью ни окружал себя император французов, он так и остался лейтенантом артиллерии, считающим каждый грош!

Откланявшись, Бонапарт ушел в кабинет вместе с Бертье. Что-то они затевают… Свитских офицеров расспрашивать бесполезно, для них планы императора сродни неисповедимым божественным замыслам. Ничего, скоро все секреты раскроются: времени нет, эрцгерцог Карл идет сюда из Богемии, Бонапарт наверняка готовит упреждающий удар.

В ставке скучали дежурные офицеры. Чернышев перемолвился с каждым парой фраз и вышел в парк.

Русских волонтёров он нашел возле фонтана Нептуна у подножия холма. Мускулистые тритоны укрощали рыбохвостых коней, коленопреклоненная Фетида молила владыку морей вызвать бурю, чтобы Парис не похитил Елену и в Трое не началась война, на которой погибнет ее сын Ахиллес. А в самом деле. Если бы "Парис" утонул — к примеру, возвращаясь из Египта… а еще лучше на пути туда, — не было бы ни похищения короны, ни этой нескончаемой войны…

Фетида была несколько полновата на вкус Чернышева, а вот нимфа по другую сторону от Нептуна очень даже ничего — красивая грудь, стройные ляжки… При взгляде на осунувшееся лицо Левенштерна Александр воздержался от этих замечаний: Вольдемар горюет по жене, скончавшейся во время бомбардировки Вены. (Она и так была безнадежно больна, но страх ее доконал.) Ах, эти сентиментальные немцы! Сплошные Вертеры. Зато он согласен участвовать в кампании; наверняка будет искать смерти на поле брани, раз кончина любимого существа лишила смысла его существование. Вот почему немцы терпят поражения от Бонапарта: на поле битвы идут за победой! Полковнику Горголи этого объяснять не нужно, он — редкое сочетание мужской красоты, женской заботы о своей внешности и беззаветной храбрости, презирающей опасность!.. Левенштерна утешает Павел Гагарин, еще один романтик. Чин генерал-адъютанта ему принесла женитьба на Анне Лопухиной, фаворитке покойного императора, но его любовью стала молодая вдова Валериана Зубова — Мария Любомирская. Не прошло и года после начала их страстного романа, как княгиня Гагарина умерла; эта неожиданная кончина наделала много шуму в петербургских гостиных, покуда Аустерлиц не подбросил новую пищу для разговоров. Однако ветреная полька, окруженная толпой поклонников, предпочла томному Гагарину генерала Уварова, который не преследовал ее своею ревностью и не предъявлял слишком рьяно супружеских прав. (Саша Бенкендорф беззастенчиво этим пользовался.) В глазах Чернышева его шеф вовсе не унизился от этого, наоборот: страсть нужно держать в узде, а чересчур большая важность, придаваемая сердечным увлечениям, действительно смешна. Например, князь Петр Долгоруков стрелялся из-за графини Зубовой, чуть не лишился ноги и умер в шестом году — глупо, нелепо, а она в самый день его смерти танцевала на балу свой знаменитый pas de châle. Нет уж, любить женщин — да, использовать их — разумеется, но становиться их игрушкой — никогда!

Вот Иван Витт — другое дело. Сын Софьи Потоцкой не может быть восприимчив к женским уловкам, с детских лет будучи свидетелем интриг и вероломства. Конечно, полковником в двадцать лет его сделали только ради матери, но стрелялся-то он не из-за нее, а чтобы всем доказать, что он и сам по себе кое-что значит. После этой дуэли (сразу с Багратионом и Витгенштейном) ему пришлось оставить службу, однако из гвардейских списков его не вычеркнули. О женских прелестях он рассуждает, как о лошадиных статях, — кстати, у него просто царская конюшня, которой он щедро делится с товарищами, так что у русских волонтеров лошади лучше, чем у адъютантов Бертье и Бонапарта.

Бертье! Вот уж кто выставил себя на посмешище! Англичане выкрали его эротическую переписку с престарелой прелестницей, маркизой Висконти, и передали в газеты; разгневанный Наполеон заставил его жениться на дочери баварского короля, простушке и дурнушке, на тридцать лет его моложе. Бертье был влюблен в свою Джузеппу лет двенадцать; в довершение несчастья она овдовела через несколько месяцев после его свадьбы, когда он был уже связан по рукам и ногам! Он купил своей дульцинее дом по соседству со своим парижским особняком и ходил к ней туда через потайную дверь, а обманутая жена устраивала ему жуткие сцены. Бонапарт же совершенно напрасно считает, что Дюроку удалось скрыть ото всех, кто та дама, с которой гофмаршал появлялся два года назад в театре и в опере, прежде чем отвезти в скромный особняк на улице Ла-Уссэ — дожидаться ночных визитов императора. Мария Валевская. Ангел красоты и кротости (на взгляд Бонапарта). Молода и миловидна, очаровательна в своей непосредственности, а придворный портной Леруа огранил этот алмаз, придав ей истинно парижский блеск.

В семнадцать лет ее продали шестидесятивосьмилетнему старику — дважды вдовцу, чьи внучки были ее ровесницами! Мария чуть не умерла, узнав о своей участи, но покорилась ей ради семьи — и отчизны. О, поляки так любят свою отчизну! Зимой седьмого года польки встречали Наполеона как мессию, однако юная добродетельная жена и мать, явившаяся на бал к победителю русских и австрийцев, была скандализована тем, что он, небожитель, воспылал к ней желанием как обычный мужчина. Однако Валевский сам подтолкнул ее в постель Бонапарта, славшего ей пылкие записочки: платой за стыд станет независимость Польши! Вырвавшись из объятий своей "нежной голубки", Бонапарт коршуном налетел на пруссаков; поляки получили Великое герцогство Варшавское. Конечно, им этого мало; князь Юзеф Понятовский пытается вернуть то, что было отнято австрийцами, но одному, без Бонапарта, ему не справиться; добродетельная патриотка — козырная карта в польской колоде. Ничего, и мы не без козырей: Витт сумел жениться на Юзефе Валевской, родственнице Марии по мужу; он тоже способен на жертвы ради отечества.

Как хорошо в Пратере! Покой, тишина, нарушаемая лишь шелестом листвы, журчанием воды, щебетом влюбленных пичуг — огромный контраст с грохотом боя. Лежён отдыхал душой, приезжая сюда в редкие свободные часы, чтобы сделать несколько этюдов, попытаться ухватить игру света в тенистых аллеях, солнечные блики на глади Дуная… Если оставалось время, на обратном пути он заходил в церковь Св. Августина и подолгу стоял перед надгробным памятником эрцгерцогини Марии-Кристины, рассматривая великолепные скульптуры Антонио Кановы. Деревья и холодный мрамор привлекали его больше теплого тела, хотя хорошенькие венки, покинутые мужьями-беглецами, охотно позволяли победителям утирать им слезы, — храм природы и храм рукотворный наводили на мысли о вечном, высшем, лучшем, совершенном… Впрочем, минуты досуга были редки, адъютанту по-прежнему давали уйму поручений, и он мотался между Веной и Шёнбрунном. Готовясь в очередной раз вскочить в седло, Лежён отвлекся на шум, доносившийся из гауптвахты. Вздохнув, полковник отправился туда, хотя и не ожидал ничего хорошего: не так давно он уже пострадал в драке, когда разнимал солдат и местных жителей.

На этот раз, впрочем, обошлось: весь шум производил мужчина лет сорока, небритый, взъерошенный, во фраке с оборванными пуговицами, который кричал по-немецки на солдат, топая ногами. Лежён спросил, что случилось; сержант передал ему записную книжку со вставленным в нее карандашиком: вот, поймали шпиона, писал шифровку тайными знаками. Луи раскрыл книжечку.

— Пустяки, — сказал он, пролистав несколько страниц. — Это ноты. Музыка.

— Ja, ja, die Musik! Ich bin ein Komponist![63] — обрадовался бузотер.

Приказав отпустить его на все четыре стороны, Лежён поехал в Шёнбрунн.