Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

4. Рабство, пьянство и папизм

1852 год оказался последним, когда партия вигов принимала участие в президентских выборах. Усилия Милларда Филлмора по претворению в жизнь закона о беглых рабах обеспечили ему на выборах поддержку южных вигов. При этом от президента отвернулись виги северные, особенно фракция Сьюарда в Нью-Йорке — родном штате Филлмора. Сьюард высказался в пользу кандидатуры Уинфилда Скотта, уроженца Виргинии, не являвшегося, однако, рабовладельцем. Предвыборный конвент вигов представлял собой любопытное зрелище: большинство южных делегатов поддерживало северянина и наоборот — многие из тех, кто выступал против войны четыре года назад, вновь отстаивали кандидатуру генерала, приведшего американские войска к победе в войне, которой эти самые виги и противостояли. Ход конвента лишь усилил впечатление кризиса в партии. Южане получили достаточную поддержку со стороны умеренных северян по вопросу о «примирении» с Компромиссом 1850 года «как с принципиальным и достаточным решением опасного и будоражащего общество» вопроса о рабстве. Все голоса против этого положения принадлежали северным вигам — половине сторонников Скотта из числа делегатов. Пятьдесят два раунда голосования по кандидату в президенты показали, что делегаты-янки составляют 95 % сторонников Скотта, а южане — 85 % сторонников Филлмора. Перед 53-м раундом десяток умеренных южан перешел на сторону Скотта, что обеспечило тому победу[227].

Такой исход привел многих южных вигов в смятение. Подозревая Сьюарда в организации победы Скотта, они опасались повторения ситуации с Тэйлором, а когда в своем «признательном меморандуме» Скотт лишь осторожно одобрил платформу партии, они укрепились в этой мысли. «Если мы поддержим его, — писал представитель Северной Каролины, — то, скорее всего, окажемся в обозе армии аболиционистов». Девять конгрессменов из числа южных вигов во главе с Александром Стивенсом объявили о своем отказе поддерживать Скотта. По мере развертывания предвыборной кампании ренегатство южных вигов стало массовым. В день выборов Скотт получил 35 % голосов избирателей в штатах Нижнего Юга (по сравнению с 50 % голосов за Тэйлора четырьмя годами ранее), из всех пятнадцати рабовладельческих штатов победив лишь в Кентукки и Теннесси. В одиннадцати штатах будущей Конфедерации вигам в 1852–1853 годах не удалось провести своих ставленников на пост губернатора, из 65 конгрессменов их было всего 14; они контролировали легислатуру только одного штата (Теннесси). Для Нижнего Юга слова Александра Стивенса о том, что «партия вигов умерла», преувеличением не являлись[228].

Переход южных вигов к демократам облегчался все возрастающей симпатией северных демократов к Югу. Даже возвращение «поджигателей амбаров» под знамена демократической партии не стало помехой этому процессу. Национальный конвент демократов принял не менее трех резолюций, где партия клялась в верности пунктам Компромисса 1850 года и признавала, что «у Конгресса нет полномочий… вмешиваться в вопросы, касающиеся рабства», кроме, естественно, помощи хозяевам рабов в розыске беглецов[229]. Благодаря существовавшему в партии правилу, согласно которому для выдвижения кандидата в президенты требовалось ⅔ голосов, делегатам-южанам удалось заблокировать выдвижение Льюиса Касса и Стивена Дугласа, чья теория «народного суверенитета» вызывала подозрения. Однако южане не могли выдвинуть и собственного кандидата, сговорчивого Джеймса Бьюкенена. После 48 раундов голосования демократы оказались в таком же тупике, как и виги. В 49-м они наконец выдвинули своего кандидата — им стал Франклин Пирс, «темная лошадка» из Нью-Хэмпшира, бывший сенатор и ветеран Мексиканской войны, политик, приемлемый для всех фракций, к тому же лояльно относившийся к рабству, несмотря на происхождение из среды янки. Альберт Браун из Миссисипи считал Пирса «таким же надежным, как и сам Кэлхун», а некий «пламенный оратор» из Южной Каролины говорил, что «о лучшей кандидатуре для Юга невозможно было и мечтать». Демократы, пойдя на выборы более консолидированными, чем когда-либо, начиная с эпохи Джексона, одержали победу за явным преимуществом[230].

Пирс оправдал ожидания южан. Хотя его попытки приобретения Кубы провалились, администрация неукоснительно соблюдала закон о беглых рабах и открыла оставшиеся после «Луизианской покупки» территории к северу от 36°30′ с.ш. для рабовладения. Однако ценой этого стало сотрясение устоев внутренней политики, структуры демократической партии и, в конце концов, самого Союза.

В марте 1854 года некий Энтони Бернс сбежал от хозяина в Виргинии и пробрался на корабль, шедший в Бостон. Там он устроился работать в магазине одежды. Однако умевший писать Бернс допустил ошибку, послав письмо своему брату, который оставался рабом. Перехватив это письмо, хозяин Бернса узнал о его местонахождении и отправился на Север за своей собственностью. 24 мая помощник маршала арестовал Бернса и доставил его под усиленной охраной в здание федерального суда. В дело вмешался комитет бдительности, субсидировавший митинг в Фэнл-Холле[231] и объявивший, что «сопротивление тирании есть подчинение Господу». Подкрепив слово делом, группа черных и белых аболиционистов, возглавляемая тридцатилетним проповедником-унитарием Томасом Уэнтвортом Хиггинсоном, попыталась освободить Бернса, напав на здание суда с топорами, револьверами и использовав таран. Хиггинсон и один чернокожий ворвались в зал, но были вытеснены оттуда помощниками маршала. В этот момент раздался выстрел, один из помощников упал мертвым.

Пирс, к которому обратились за помощью, направил несколько отрядов морской пехоты, кавалерии и артиллерии к Бостону, где они присоединились к милиции штата и местной полиции, чтобы охранять покой на улицах, пока федеральный уполномоченный решал судьбу Бернса. Пирс телеграфировал окружному прокурору: «Не останавливайтесь перед любыми расходами, чтобы обеспечить исполнение закона». Также президент отдал приказ таможенному кораблю быть готовым отвезти Бернса назад, в Виргинию. Сознавая всю тщетность своих усилий, юристы комитета бдительности, тем не менее, пытались использовать любую зацепку, пока жители Бостона собирали деньги, чтобы выкупить Бернса из рабства. Его хозяин не возражал, однако генеральный прокурор Соединенных Штатов отказался санкционировать такое действие. Чтобы соблюсти закон, он довел дело до логического завершения. 2 июня войска отконвоировали Бернса к пристани, проведя его по улицам, заполненным мрачными янки. Бостонцы стояли около зданий, обтянутых черным крепом, американские флаги на них были перевернуты вверх ногами, а церковные колокола пели панихиду свободе в колыбели американской революции. Потратив 100 тысяч долларов (что примерно равно двум миллионам по состоянию на 1987 год), администрация Пирса восстановила главенство закона[232].

Эти события получили широкую негативную огласку. «Когда все закончилось и я остался в конторе один, — писал вполне консервативно до того настроенный виг, — я закрыл лицо руками и зарыдал. Больше я ничего не мог сделать». А текстильный магнат Амос Лоуренс заявил: «Тем вечером мы ложились спать старомодными, консервативными вигами, сторонниками Союза и Компромисса, а поутру проснулись неистовыми аболиционистами»[233]. Федеральное большое жюри предъявило обвинение Хиггинсону, Теодору Паркеру, Уэнделлу Филлипсу и четырем другим черным и белым аболиционистам в мятеже и подстрекательстве к мятежу. После того как окружной судья по формальным основаниям аннулировал первое обвинение, правительство отказалось от дальнейших действий, осознав невозможность выиграть дело в суде присяжных на территории Массачусетса. Уильям Ллойд Гаррисон 4 июля публично сжег текст Конституции, а тысячи собравшихся произнесли: «Аминь!» такому осуждению этого документа как договора со смертью. Штаты Новой Англии приняли новые законы о личной свободе, которые серьезно противоречили федеральному законодательству[234].

В Огайо, Мичигане и Висконсине также были приняты более последовательные законы о личной свободе после инцидентов с беглыми рабами. Самый леденящий душу случай произошел с Маргарет Гарнер, в январе 1856 года бежавшей с мужем и четырьмя детьми из Кентукки в Огайо. Когда их настиг посланный для поимки отряд, Маргарет схватила кухонный нож, перерезала горло одной из своих дочерей и попыталась убить остальных, чтобы только те снова не попали в лапы рабовладельцев. Юристы из Огайо требовали проведения суда над Гарнер по расследованию обстоятельств убийства, однако федеральный судья отклонил требования властей штата и приказал отправить Гарнеров обратно к их хозяину. Этот достойный джентльмен быстро продал их в Новый Орлеан. По пути туда один из оставшихся детей Маргарет получил то «освобождение», которое она желала для него, — он утонул во время кораблекрушения[235].

Еще большую воинственность северян, чем проблема беглых рабов, вызвал закон Канзас — Небраска, принятый Конгрессом в мае 1854 года. Появившийся в одно время с делом Энтони Бернса, этот закон может быть назван самым важным единичным событием, которое подтолкнуло нацию к Гражданской войне. Закон Канзас — Небраска положил конец существованию партии вигов и послужил причиной формирования новой, уже полностью «северной» Республиканской партии.

Истоки появления закона Канзас — Небраска лежали в том же самом импульсе, который побуждал еще первых американских колонистов двигаться на запад. Неугомонные поселенцы и скупщики земли начали присматриваться к плодородным почвам долин рек Канзас и Платт. Кроме того, к 1852 году умами предпринимателей, политиков и обитателей фронтира овладела идея прокладки трансконтинентальной железной дороги, проходящей через этот регион. Но пока правительство не вынудило индейцев уступить земли и не создало здесь территорию, регион был недоступен для освоения и заселения фермерами. Все говорят о железной дороге в Калифорнию, брюзжал конгрессмен от Миссури, но «как, черт возьми, построить эту дорогу, если не позволить людям заселить земли, по которым она пройдет?»[236]. Южане не спешили осваивать эту зону, так как она лежала к северу от 36°30′ с. ш., где рабовладение, согласно Миссурийскому компромиссу, было запрещено. Кроме того, они вынашивали план южной ветки тихоокеанской железной дороги, начинающейся от Нового Орлеана и проходящей через уже созданную территорию Нью-Мексико.

В тот момент главами комитетов по территориям Палаты представителей и Сената были соответственно два демократа из Иллинойса: Уильям Ричардсон и Стивен Дуглас. Оба были «молодыми американцами», сторонниками «явного предначертания» и расширения страны на запад. Крупный владелец чикагской недвижимости Дуглас увеличил цену своей собственности, получив землеотвод для строительства железной дороги из Чикаго в Мобил. В 1853 году Дуглас и Ричардсон, желая скорее всего повторить этот сценарий для дороги из Чикаго до Сан-Франциско, предложили законопроект об организации территории Небраска на большей части оставшихся от «Луизианской покупки» земель к северу от 36°30′ с. ш. Палата представителей быстро приняла этот проект, но оппозиция в лице сенаторов-южан в марте 1853 года отложила его рассмотрение на более поздний срок. Для превращения законопроекта в закон Дугласу нужна была поддержка по меньшей мере шести южных сенаторов, и те недвусмысленно назвали ему цену вопроса[237].

Самой могущественной группировкой в Сенате был квартет южан, проживавших в одном доме на Эф-стрит. «Однокашниками с Эф-стрит», как они себя называли, были сенаторы от Виргинии Джеймс Мэйсон и Роберт Хантер, сенатор от Южной Каролины Эндрю Батлер и сенатор от Миссури Дэвид Атчисон — главы комитетов по международным, финансовым и юридическим вопросам и исполняющий обязанности председателя Сената соответственно. Последнюю должность занимал Атчисон, и именно он заменил бы Пирса, случись что с президентом, так как вице-президент умер уже на втором месяце пребывания в должности. Несдержанный, грубый и агрессивный Атчисон был наиболее откровенным защитником прав Юга в Сенате. Его избиратели-рабовладельцы противились появлению территории Небраска, так как в этом случае Миссури «окажется в окружении свободных территорий… С посланцами аболиционистов вокруг… наш вид собственности будет подвергаться опасности». Атчисон перед голосованием по превращению Небраски в свободную от рабства территорию заявил, что лучше бы та «провалилась в преисподнюю». Мы должны «распространить на эту территорию существующий в Миссури уклад, — говорилось в речи Атчисона на одном из собраний, — любой ценой, кровью или подкупом». Дуглас получил намек от «однокашников с Эф-стрит»: если он хочет получить Небраску, то должен отменить там запрет на рабовладение и «уравнять в правах рабовладельца и противника рабства» [238].

Дуглас понимал, что такие действия «вызовут настоящую бурю» на Севере. Поэтому поначалу он решил обойти Миссурийский компромисс, вместо того чтобы отменять его. Его первоначальный вариант закона о Небраске в январе 1854 года воспроизводил терминологию законодательства по Юте и Нью-Мексико, принятого четырьмя годами ранее. В этом варианте Небраске предлагалось при присоединении в качестве штата или штатов вступить «свободным или рабовладельческим штатом, как то будет провозглашено ее конституцией»[239]. Однако это южан не устраивало. Если бы положения Миссурийского компромисса сохраняли силу в период существования Небраски как территории, рабовладение никогда бы не закрепилось в ней. Атчисон усилил давление, после чего Дуглас обнаружил, что «канцелярская ошибка» привела к исчезновению из законопроекта пункта о том, что «все вопросы, относящиеся к распространению рабства на территориях… должны решаться жителями этих территорий»[240]. Но это по-прежнему было не то, что нужно, так как Миссурийский компромисс продолжал существовать, несмотря на застенчивое игнорирование подобного положения. Поэтому Дуглас сделал ход конем. Он добавил пункт об отмене запрещения рабства к северу от 36°30′ с. ш. Более того, новый вариант законопроекта предусматривал создание сразу двух территорий: Небраски к западу от Айовы и Канзаса к западу от Миссури. По всему выходило, что Канзас впоследствии должен был стать рабовладельческим штатом, а Небраска — свободным, в частности потому, что климат и почва восточного Канзаса были сходны с условиями бассейна реки Миссури, где было сосредоточено большинство рабов одноименного штата.

Это действительно спровоцировало настоящую бурю, по сравнению с которой дебаты 1850 года казались легким ветерком. Первый гром грянул из отнюдь не небесной канцелярии Пирса. Президента пугали политические последствия отказа от договора, треть века определявшего развитие нации. За исключением военного и военно-морского министров Джефферсона Дэвиса и Джеймса Доббина, кабинет высказался против отмены закона. Администрация предложила неопределенную альтернативу, согласно которой вопрос о рабстве на территориях передавался в компетенцию Верховного суда, однако такая мера не устроила «однокашников с Эф-стрит». С помощью Дэвиса и Дугласа в воскресенье (по воскресеньям Пирс предпочитал не заниматься делами) 22 января они прибыли в Белый дом и поставили президенту ультиматум: либо он одобряет отмену Миссурийского компромисса, либо теряет Юг. Пирс покорился, более того, он согласился превратить пересмотренный законопроект Канзас — Небраска в некий «тест приверженности партийным принципам»[241].

Северные демократы и виги были ошеломлены проектом Дугласа, чего нельзя было сказать о фрисойлерах. Они были готовы поднять Север против «неслыханного попрания священного обета», «омерзительного заговора» по превращению свободной территории в «мрачное царство тирании, населенное хозяевами и их рабами». Эти фразы вышли из-под пера Салмона Чейза, Чарльза Самнера, Джошуа Гиддингса и трех других конгрессменов-фрисойлеров, опубликовавших «Призыв независимых демократов» в National Era — той же самой газете, где печатались отрывки из «Хижины дяди Тома»[242].

Этот «Призыв» задал тон потокам гневный речей, проповедей и газетных передовиц на всем Севере. Умеренная New York Times предсказала, что столь мощная негативная реакция северян может «породить хорошо скрытую, глубокую и неискоренимую ненависть к этому институту [рабству], которая сокрушит его политическую мощь любыми средствами, не останавливаясь ни перед чем». На сотнях «антинебраскских» митингов принимались резолюции и петиции в адрес Конгресса. «Это преступление не должно свершиться, — возвещала типичная резолюция. — Вопреки коррупции, взяточничеству и измене, Небраска, сердце нашего континента, всегда будет свободной». Из десяти легислатур северных штатов, заседавших в первые месяцы 1854 года, пять, находившихся под контролем вигов, осудили законопроект, и четыре из пяти, контролируемых демократами, отказались его поддержать. Под давлением Дугласа проект одобрила лишь легислатура Иллинойса. В Конгрессе северные виги единодушно выступили против. Новый сенатор-виг от Мэна Уильям Питт Фессенден расценил проект Дугласа как «ужасный произвол…»: «Чем больше я изучаю его, тем в большую ярость прихожу. Мне нужно уже немного, чтобы превратиться в убежденного аболициониста» [243].

Дуглас настаивал на том, что отмена запрета рабовладения к северу от 36°30′ с.ш. не является чем-то новым. Компромисс 1850 года, заявил он, уже отменил это ограничение, предоставив населению бывших мексиканских владений как к югу, так и к северу от этой линии самому решать свою судьбу. Северные сенаторы разоблачили все лицемерие этого аргумента. Компромисс 1850 года относился лишь к «мексиканской уступке», а никак не к «Луизианской покупке», и никто в то время, включая Дугласа, не думал иначе. Идея о такой «отмене» появилась как усовершенствование политики Дугласа, проводимой им под давлением южан. Тем не менее дисциплинированность демократов и ловкость Дугласа помогли провести закон через Сенат 41 голосом против 17. Только пять из двадцати северных демократов присоединились к северным вигам и фрисойлерам, составившим оппозицию[244].

Несмотря на то, что северные демократы в Палате представителей, которым осенью предстояли перевыборы, оказались менее податливы на давление администрации, Александр Стивенс, главный лоббист законопроекта в Конгрессе, угрозами и посулами добился своего. 22 мая проект был принят 115 голосами против 104. Торжествующий Стивенс писал: «Я чувствую себя так, как будто выполнена миссия всей моей жизни»[245]. Возможно, так оно и было, только это нанесло последний удар двухпартийной системе, сплачивавшей страну. Все северные виги в обеих Палатах голосовали против проекта, тогда как 25 из 34 южных — за него или «парно» (взаимно воздерживаясь от голосования). Из 75 южных демократов 72 голосовали «за» или «парно», в то время как 49 из 108 демократов северных — «против» или «парно». Многие из последних понимали, что их голос «за» поставит крест на переизбрании, а голос «против» — на партийной карьере. Всего семь представителей северных штатов, голосовавших за законопроект, были переизбраны на следующий срок; некоторые же из голосовавших против безвозвратно покинули демократическую партию. Для северных и южных вигов это прискорбное голосование означало конец совместного пути. «Этот грязный маневр по Небраске успешно похоронил партию вигов, — писал Трумэн Смит из Коннектикута, с отвращением вышедший из состава Сената. — Мы, виги Севера, четко решили для себя никогда не иметь ни малейшей аналогии или связи» с вигами Юга[246]. Южан это вполне устраивало. «Мы не собираемся иметь никаких внутрипартийных контактов… с северными вигами, пока они не представят неопровержимое доказательство того, что раскаялись в своем диком фанатизме»[247].

Южные сенаторы, еще больше усугубляя ситуацию, отвергли законопроект, предложенный в основном северянами и принятый Палатой представителей, о безвозмездном предоставлении поселенцам 160-акрового надела на общественных землях. Такой закон, как объяснял один южанин, «станет самым надежным союзником аболиционистов, стимулируя создание свободных ферм, где поселятся янки и иностранцы, преисполненные решимости сопротивляться участию в хозяйствовании рабовладельцев»[248].

Вопрос был в том, кто подберет черепки расколовшихся политических партий? На Нижнем Юге демократы быстро прибрали оставшихся вигов к своим рукам. В штатах Верхнего Юга виги под разными названиями кое-как держались еще несколько лет. На Севере все было еще больше запутано. Некоторые виги из числа противников рабства, такие как Уильям Сьюард, надеялись возродить партию для участия в выборах 1854 года в законодательные органы штатов и в Конгресс. Они рассчитывали включить в ее ряды фрисойлеров и демократов из числа противников закона Канзас — Небраска, однако и те и другие отклонили это предложение. Вместо этого они, как и многие виги, предложили отказаться «от старых партийных ярлыков и выступить единым фронтом за восстановление свободы и избавление от господства рабовладельцев»[249]. Таким образом, на Севере сформировалась новая антирабовладельческая группировка, собиравшаяся принять участие в осенних выборах. Группировка эта имела разные названия: партия противников закона Канзас — Небраска, коалиционная, народная, независимая партия, но наибольшую известность она получила как Республиканская партия. В первый раз это название прозвучало, по-видимому, на собрании противников закона Канзас — Небраска в церкви города Рипон (штат Висконсин), а 9 мая съезд тридцати конгрессменов в Вашингтоне его одобрил. В Мичигане новая партия официально объявила себя «республиканской» в июле. Съезды во многих избирательных округах для выборов в Конгресс, особенно на старом Северо-Западе, также приняли это имя, напоминавшее о борьбе за независимость в 1776 году. «Встав перед необходимостью сражаться за основные принципы республиканского правления, — постановил съезд в Мичигане, — и против интриг самой отвратительной, деспотической и унижающей человеческое достоинство аристократии, которая только существовала на земле, мы объединяемся под именем Республиканской партии»[250].

Нигде на Севере избирательная кампания не проходила так бурно и ожесточенно, как в Иллинойсе, штате Дугласа. 1 сентября Дуглас открыл дебаты в Чикаго, выступив там с речью, однако после того как враждебно настроенная толпа в течение двух часов заглушала его криками, он в раздражении покинул трибуну и уехал в более дружественные южные районы штата. Между тем Авраам Линкольн был «потрясен… как никогда в жизни» законом Канзас — Небраска[251]. По-прежнему называя себя вигом, Линкольн, от лица противников закона Канзас — Небраска, бывших кандидатами в легислатуру Иллинойса, отправился в агитационную поездку по всему штату. Он рассчитывал, одержав победу, побудить легислатуру избрать его в Сенат США. Линкольн и Дуглас весь октябрь соперничали друг с другом, выступая с одной и той же трибуны в Спрингфилде и Пеории. В своих речах Линкольн сформулировал те принципы, с которыми он шесть лет спустя начал президентскую кампанию.

Отцы-основатели, говорил Линкольн, были против рабства. Они разработали Декларацию независимости, объявлявшую всех людей равными. Они приняли Северо-Западный ордонанс 1787 года, запрещавший владение рабами на обширной Северо-Западной территории. Да, многие из отцов-основателей были рабовладельцами. Но принципиально они относились к рабству неодобрительно, хотя и считали его временно (как они думали) возможным. Вот почему в Конституции не упоминаются понятия «раб» и «рабство», а речь идет только о «лицах, находящихся в услужении». «Таким образом, — продолжал Линкольн, — Конституция просто прячет этот нарыв, подобно тому как больной скрывает свои гнойники или опухоль, которые он не может вскрыть немедленно, опасаясь умереть от потери крови. Однако он собирается вскрыть их в урочный час». Первым делом необходимо было ограничить рост этой опухоли, что и сделали отцы-основатели, приняв Северо-Западный ордонанс, запретив ввоз африканских рабов в 1807 году и ограничив распространение рабства Миссурийским компромиссом в 1820 году. Следующим шагом стал процесс постепенного освобождения рабов, законченный ими в штатах к северу от Мэриленда.

Линкольн отрицал само «существование морального права порабощения одного человека другим», но он не желал осуждать за это южан. Когда они «говорят нам, что мы несем не меньшую ответственность за рабство, чем они, я признаю это как факт… [как признаю,] когда говорят, что такой институт существует и избавиться от него очень тяжело… Безусловно, я не буду обвинять их в том, что они не делают то, что я и сам не знаю, как сделать. Даже если бы мне была дана вся власть на земле, и тогда я не знал бы как поступить с институтом рабства. Моим первым побуждением было бы освободить всех рабов и отправить их в Либерию». Однако недолгие размышления убедили его в невыполнимости такого плана. «Тогда что, освободить их и держать за людей второго сорта? Вы уверены в том, что это улучшит их положение?.. Что дальше? Освободить их и сделать равными нам в политическом и социальном отношении?» Даже если сам Линкольн и допускал это, то «все мы хорошо знаем, что широкие массы белого населения такого не допустят… Нельзя не принимать в расчет общее мнение, хорошо или дурно оно аргументировано».

Как бы то ни было, Конституция гарантировала право на рабовладение там, где оно уже существовало. Но в ней «не содержится дозволения распространять рабовладельческий уклад на наши свободные земли, что сравнимо с отменой запрета на ввоз африканских рабов». Величайший «моральный вред и несправедливость» закона Канзас — Небраска состояли в том, что он открыл границы территории, ранее закрытой для проникновения рабства, выведя это явление «на широкую дорогу, ведущую к распространению и увековечиванию», вместо того чтобы ограничивать его с целью дальнейшего уничтожения. Теория «народного суверенитета» оказалась лживой в своем замысле и пагубной на практике, говорил Линкольн. Ее постулат о том, что проблема рабства на конкретной территории касается только ее жителей, неверен — проблема касается будущего всей нации. «Что, разве Небраска, будучи территорией, не часть нашей страны? Разве не мы управляем страной? И если мы утратим контроль над ней, то не утратим ли мы и право на самоуправление?.. Я не могу не презирать… это показное равнодушие, под которым, как мне кажется, скрывается настоящий зуд к распространению… отвратительного института рабства». Уверения Дугласа, что природные условия помешают рабовладению утвердиться в Канзасе, были «убаюкивающим доводом». Температура, норма осадков и состав почв восточного Канзаса были такими же, как в Миссури и Кентукки. «Климат… не заставит рабовладельцев убраться с этих земель… как, впрочем, и другие природные силы». Линкольн знал, что миссурийцы уже взяли своих рабов в Канзас, и единственным способом остановить их был лишь прямой запрет рабства Конгрессом.

Но такая мера, возражал Дуглас, противоречила бы «священному праву поселенцев на самоуправление». Ничего подобного, отвечал Линкольн, как раз само рабство противоречит этому праву. «Когда белый человек управляет собой — это и есть самоуправление, но когда он, управляя собой, управляет еще и другим человеком… то это уже тирания… А негры являются людьми… Не существует морального права порабощать одного человека другим». В заключение Линкольн сказал: «Давайте не будем никого обманывать. Дух 1776 года и дух закона Канзас — Небраска несовместимы… Шаг за шагом… мы отказываемся от старых принципов в пользу новых. Почти 80 лет назад мы начали с того, что объявили равенство всех людей. Но сейчас мы прибегаем к другим формулировкам: для некоторых людей поработить других стало… священным правом самоуправления. Эти утверждения не могут стоять рядом… Наши республиканские одежды заляпаны грязью и пропылились. Давайте почистим их… Давайте заново примем Декларацию независимости, а вместе с ней и соответствующие ее духу практические принципы и стратегию… Если мы сделаем это, то не просто сохраним Союз — мы сохраним такой Союз, который будет достоин того, чтобы его сохранили»[252].

Это красноречивое выступление отразило суть позиции новой Республиканской партии. Линкольн не присоединился формально к республиканцам в следующем году и даже позже, после того как партия вигов развалилась окончательно. Не призывал он, как многие республиканцы, к упразднению рабства в округе Колумбия и отмене закона о беглых рабах. Однако твердость моральной оппозиции Линкольна рабству, его убеждения, что правом и обязанностью национального правительства является запрет его дальнейшего распространения и что эту «опухоль» в конце концов нужно вырезать, стали постулатами Республиканской партии. Разумеется, историческая основа аргументов Линкольна не была лишена изъянов, чем Дуглас тотчас же не преминул воспользоваться, направив свою риторику против самых очевидных из них. Те же самые отцы-основатели, которые на словах были против рабовладения и запретили его на Северо-Западной территории, почему-то разрешили его развитие в юго-западном направлении, заложив основы для образования семи новых рабовладельческих штатов и великого хлопкового царства Нижнего Юга. Но фрисойлеры проигнорировали это обстоятельство. Если республиканцы джефферсоновской эпохи не отдавали себе отчета в каких-то вещах, то новые республиканцы 1850-х годов не должны повторять их ошибок. Рабство не должно распространяться дальше, а от партии, принявшей закон Канзас — Небраска, нужно отмежеваться.

В 1854 году большинство избирателей-северян соглашалось с этим. Выборы стали отповедью для демократов. После того как в 1852 году они победили во всех северных штатах, кроме двух, два года спустя, наоборот, они победили только в двух легислатурах, зато над всеми остальными утратили контроль. Количество северных демократов в Палате представителей сократилось с 93 до 23 — южные коллеги с 58 голосами отныне серьезно превосходили их. По оценкам, на этих выборах около четверти северных демократов покинули ряды своей партии.

Избрав 150 конгрессменов от различных политических сил, противники демократов могли получить контроль над новым составом Палаты представителей при условии, если они объединятся на одной платформе. Но это «если» было чересчур условным. Примером того, как трудно этого добиться, может служить «успех» Линкольна в Иллинойсе, где коалиция противников закона Канзас — Небраска имела устойчивое большинство при совместном голосовании в легислатуре, причем виги, коллеги Линкольна, составляли три четверти этой коалиции. Но полдесятка демократов из числа противников закона Канзас — Небраска не желали видеть в виге будущего сенатора США, и Линкольн раунд за раундом стал терять голоса. В конце концов, чтобы не допустить избрания сторонника Дугласа, Линкольн вынужден был поддержать «антинебрасского» демократа Лаймена Трамбла, который и победил в десятом раунде[253].

Мутный ручей в Иллинойсе был еще сравнительно чистой протокой по сравнению с мрачными глубинными течениями политической жизни Севера в других штатах. Из самой глубины взметнулась гигантская волна нативизма, грозившая потопить даже мощное «антинебрасское» движение в некоторых регионах, особенно в штатах к востоку от Огайо. «Едва ли не каждый здесь совершенно сошел с ума от нативизма», — кричал один демократ из Пенсильвании в 1854 году. «Лихорадка „ничего-не-знания“[254] стала эпидемией», — писал еще один житель Пенсильвании из другой части штата. Политик из Коннектикута жаловался, что нативисты «подрывают здесь влияние Демократической партии», а один из лидеров вигов в северной части Нью-Йорка предупреждал, что его округ «серьезно заражен вирусом „ничего-не-знания“». Оказавшиеся «торнадо», «ураганом», «приступом политического безумия», эти «ничего не знающие» одержали в 1854 году безоговорочную победу в Массачусетсе и Делавэре, набрав, по оценкам, 40 и 25 % в Пенсильвании и Нью-Йорке соответственно, а также успешно проявили себя в других северовосточных регионах и пограничных штатах[255]. Кем же были эти загадочные нативисты, откуда они появились и что поддерживали?

Нативистское движение, расцветшее в начале 1840-х годов, увяло после выборов 1844 года. Выход из депрессии смягчил противоречия между местными и иностранными рабочими, послужившие причиной вспышек насилия в те годы. Даже с учетом того, что вследствие болезни картофеля в Европе иммиграция выросла вчетверо, растущая экономика Соединенных Штатов была, казалось, способна использовать всех приезжих. Мексиканская кампания и последующие разногласия по вопросу о рабстве сконцентрировали политическую энергию на этих проблемах. Война против католической державы, возможно, и спровоцировала бы рост антилатинских настроений, если бы поддерживавшие войну демократы не состояли бы во многом из иммигрантов, а виги, ранее заигрывавшие с нативизмом, не были бы противниками войны.

На президентских выборах 1852 года виги, ведомые противником нативизма Уильямом Сьюардом, пытались привлечь голоса ирландцев и других католиков. Генерал Скотт, кандидат в президенты от вигов, принадлежал к англиканской церкви, причем к ее «высокому» направлению, а его дочери воспитывались в монастыре. Будучи командующим американской армией в Мексике, он защищал земли церкви. В 1852 году виги использовали сочувствовавших им ирландцев для того, чтобы те задавали заранее подготовленные вопросы во время выступлений Скотта перед аудиторией, что давало кандидату возможность говорить о том, как «ему нравится слышать этот сочный ирландский акцент»[256]. Однако эта неуклюжая попытка неожиданно дала обратный результат, ибо ирландцы американского происхождения как голосовали в большинстве своем за демократов, так и продолжали за них голосовать, зато многих вигов оскорбило заискивание перед «падци», и в день выборов они просто не пришли на участки. Если разногласия по вопросу о рабстве откололи от партии южных вигов, то возобновившаяся межэтническая вражда внесла раскол в их ряды и в некоторых северных штатах.

Новый всплеск нативизма был обусловлен несколькими причинами. За пять лет после 1850 года иммигрантов въехало в пять раз больше, чем за все предыдущее десятилетие. Большинство из новоприбывших были католиками: бедными крестьянами или рабочими из Ирландии и германских государств, скученно проживавшими в многоквартирных постройках больших городов. Преступность и расходы на социальные нужды возросли. Например, уровень преступности в Цинциннати между 1846 и 1853 годами утроился, а количество убийств выросло в семь раз; расходы властей Бостона на помощь малоимущим за этот же период выросли втрое[257]. Коренные американцы относили рост таких расходов за счет увеличения числа иммигрантов, особенно ирландцев, количество арестов которых и доля в получаемых пособиях в несколько раз превышали их долю в численности населения. Рьяными нативистами не обязательно становились коренные жители. Первые протестантские иммигранты из Англии, Шотландии и в особенности Ольстера привезли с собой свои антикатолические убеждения, образовав авангард зачинщиков бунтов и ядро голосующих против ирландцев. Радикалы и атеисты из числа так называемых «людей 1848 года», бежавших из Германии после подавления революций 1848 года, перенесли в Америку и свою жгучую ненависть к католической церкви, ставшую в их государствах на сторону контрреволюции.

И действительно, католическая церковь в период понтификата Пия IX вступила в пору реакции. Революции 1848–1849 годов и борьба за объединение Италии превратили Пия IX в «беспощадного врага либерализма и социальных реформ». Впоследствии он провозгласил догмат о непогрешимости пап и выпустил так называемый «Силлабус заблуждений», где заклеймил социализм, всеобщее образование, рационализм и прочие безнравственные явления. «Это заблуждение, — заявлял папа, — что римский понтифик может и должен примиряться и соглашаться с прогрессом, либерализмом и современной цивилизацией». Католические иерархи Соединенных Штатов поступали по примеру папы. Архиепископ Нью-Йорка Джон Хьюз выступал с нападками на аболиционистов, фрисойлеров и различные протестантские реформаторские движения как близкие «красному республиканизму» в Европе[258].

Иммиграция привела к тому, что рост прихожан католической церкви в 1840-х годах шел втрое быстрее, чем в протестантских деноминациях. С гордостью отмечая этот рост (на который протестанты взирали с тревогой) архиепископ Хьюз произнес разошедшуюся большим тиражом речь «Упадок протестантизма и его причины». «Цель, которой мы хотим достичь, — говорил Хьюз, — обращение всех языческих народов и всех протестантских государств… Мы не делаем никакой тайны из этого… Наша миссия — обратить весь мир, включая жителей Соединенных Штатов, как горожан, так и селян… легислатуры, Сенат, кабинет министров, президента, словом, всех и каждого!» Архиепископская газета назвала «протестантизм бесплодным, бессильным, вымирающим… и сознающим, что пробил его последний час, когда он должен встретиться лицом к лицу с истинной католической церковью»[259].

Такие заявления лишь подбрасывали дров в огонь ненависти к католикам. Народные воспоминания о Марии Католичке, «Непобедимой армаде», «Пороховом заговоре», «Славной революции» 1688 года и «мартирологе Фокса»[260] были неотъемлемой частью общего англоамериканского сознания. Война пуритан против папизма шла уже два с половиной века, и конца ей все еще не было видно. В 1852 году Первый пленарный собор американских епископов в Балтиморе осудил безбожное всеобщее образование и принял решение добиваться налоговых отчислений на нужды католических школ или налоговых льгот для родителей, определивших своих детей в такие школы. В 1852–1853 годах это заявление стало причиной ожесточенных кампаний в добром десятке больших городов и штатов Севера (включая Мэриленд). Кандидаты, выступавшие за «свободную школу» от обеих основных партий, но главным образом от вигов, выиграли ряд выборов, стоя на позициях охраны общественного образования — питомника республиканизма — от «бесстыдных попыток деспотичных священников объединить… церковь и государство, чтобы выкорчевать древо Свободы… заменить своей митрой наш фригийский колпак». Архиепископ Хьюз откликнулся в той же манере, заклеймив государственные школы как рассадник «социализма, „красного“ республиканизма, универсализма, неверия, деизма, атеизма и пантеизма»[261].

В разгар перепалок по вопросу о школах Хьюз втянул своих иерархов в еще один эмоциональный спор, на сей раз по поводу контроля над церковной собственностью. Во многих районах католические церкви находились в ведении попечительского совета, состоявшего из мирян. Это соответствовало протестантской практике, но противоречило традициям католиков. Попытки клира получить контроль над собственностью переместились и в легислатуры нескольких штатов, которые после ожесточенных дебатов отказались признавать контроль духовенства и в нескольких случаях попытались передать его светским органам. В июле 1853 года в Соединенные Штаты прибыл папский нунций Гаэтано Бедини с поручением рассудить возникшие споры о собственности в нескольких диоцезах. Разрешив их в пользу духовенства, Бедини отправился по стране, чтобы передать папское благословение американским католикам. Большая часть протестантской и нативистской прессы задохнулась от гнева. «Он. приехал, — восклицала одна газета, — чтобы отыскать возможность приковать нас, как рабов, итальянскими цепями к трону самой кровожадной тирании нашего времени». Радикально настроенные эмигранты из некоторых католических стран также выступили против Бедини, памятуя о роли церкви в подавлении итальянских национальных восстаний 1848–1849 годов. От них он получил прозвище «Мясник из Болоньи». По мере продолжения поездки Бедини в нескольких городах, которые он посещал, вспыхивали бунты, и в конце концов в феврале 1854 года его тайно доставили на корабль, шедший в Италию из Нью-Йорка, чтобы избежать самосуда толпы[262].

Движение за трезвость также усилило межнациональные противоречия. До 1850 года оно преимущественно проповедовало самоограничение и прибегало к моральным увещеваниям с целью убедить протестантский средний и рабочий классы отвернуться от «зеленого змия» и превратиться в трезвых, работящих, стремящихся к процветанию граждан. Такие методы приносили значительный успех, однако в этом «крестовом походе за трезвость» не участвовали ирландские и германские иммигранты, для которых бары и так называемые «пивные сады» являлись центрами общественной и политической жизни. Ощутимый рост пьянства, драк и преступлений, особенно среди ирландцев, способствовал переориентации движения за трезвость на принудительные меры, призванные обуздать этих упрямцев. Убежденные в том, что пьянство является причиной общественных беспорядков, сторонники «сухого закона» выступали за введение государственного запрета на производство и продажу алкогольных напитков. Первую большую победу они одержали в 1851 году в штате Мэн. Этот успех породил целую серию дебатов по поводу «сухого закона Мэна» в других легислатурах. Демократы в целом выступали против закона, тогда как мнения вигов разделились. Боясь потерять своих «пьющих» избирателей, виги отказались выносить мнение по этому вопросу, после чего от них отстранилась немалая доля трезвенников, состоявшая в их рядах. Межпартийная коалиция сторонников трезвости взяла под контроль многие легислатуры, и в результате с 1852 по 1855 год такие законы были приняты и в других штатах Новой Англии, а также в Нью-Йорке, Делавэре и нескольких северо-западных штатах[263].

Эти постановления, как и более поздний знаменитый «сухой закон», часто нарушались. Повсеместно отсутствовало принуждение к их соблюдению; впоследствии легислатуры и суды некоторых штатов отменили эти законы или существенно ограничили сферу их применения. Те, кто пил, могли продолжать в том же духе, те же, кто не пил, бросили еще под влиянием увещеваний «крестоносцев» на ранних стадиях борьбы за трезвость. К 1861 году только три из тринадцати штатов, принявших законы о трезвости, оставались «сухими». Важность борьбы за трезвость в 1850-е годы была не столько в запретительных законах, сколько в том толчке, который она придала нативизму. Одна католическая газета определила запрет на употребление алкоголя наряду с «системой государственного образования, неверием, пантеизмом», аболиционизмом, социализмом, борьбой за права женщин и «европейским красным республиканизмом» как «части единого, могущественного целого, ведущие войну с Господом»[264]. Сторонники трезвости платили им той же монетой: «Именно пьянство служит причиной скандалов и насилия во многих католических (и не только) семьях… переполняет наши тюрьмы ирландскими преступниками и приводит на эшафот стольких жутких убийц-католиков, — восклицала New York Tribune Хораса Грили. — Тот факт, что именно католики в нашей стране держат больше винных лавок и продают непропорционально больше спиртного, чем прихожане любой другой церкви, формирует и поддерживает опасное предубеждение против них»[265].

Разрываемая на части противниками закона Канзас — Небраска, борцами за трезвость, радикальными протестантами и сторонниками ограничения прав иммигрантов, к 1854 году двухпартийная система готова была рухнуть и на Севере. Но этим могла воспользоваться не только антирабовладельческая Республиканская партия — в некоторых штатах новое, мощное нативистское движение готовилось собрать гораздо лучший урожай. В 1850-е годы начали организовываться тайные общества, членство в которых предоставлялось только родившимся в США протестантам. Два из них, возникших в Нью-Йорке — Орден объединенных американцев и Орден звезднополосатого флага, — в 1852 году объединились под руководством Джеймса Баркера. На фоне стычек протестантов и католиков по вопросу об образовании, визита Бедини и кампаний за трезвость энергичный Баркер организовал сотни ячеек братства по всей стране с общим числом «посвященных», доходившим до миллиона или даже больше. Члены ячеек давали клятву не голосовать на любых выборах ни за кого, кроме как за местных протестантов. На тайных встречах братство одобряло определенные кандидатуры или выдвигало свои. Если непосвященные задавали вопросы о деятельности братства, члены его должны были отвечать: «Я ничего не знаю». Благодаря конспирации и хорошо продуманной организации эти «ничего не знающие» превратились в потенциально влиятельную группу избирателей[266].

Ряды организации пополнялись главным образом за счет молодых людей из среды «белых» или «синих воротничков». Многие из них только недавно получили избирательное право. Согласно одному исследованию, мужчины от 20 до 30 лет были вдвое чаще склонны голосовать за «ничего не знающих», чем мужчины после 30. Лидеры этого движения также были «новыми людьми» в политике, отражавшими социальный состав своих избирательных округов. В Питтсбурге более половины лидеров «ничего не знающих» были младше 35 лет, и почти половина из них были ремесленниками и мелкими служащими. «Ничего не знающие», выбранные в легислатуру Массачусетса в 1854 году, в основном представляли квалифицированных рабочих, деревенских пасторов и служащих различных контор. Представители Мэриленда были моложе и менее состоятельны, чем их коллеги из Демократической партии[267].

Будучи политическим движением, «ничего не знающие» имели как убеждения, так и предубеждения. В массе своей они поддерживали движение за трезвость и всегда выступали против налоговых отчислений на нужды приходских школ. Главной их целью было ограничение политического влияния получивших право голоса иммигрантов. Согласно федеральному закону, иммигранты могли стать натурализованными гражданами спустя пять лет проживания на территории Соединенных Штатов. В некоторых крупных городах судьи из числа демократов любезно снабжали иммигрантов необходимыми документами о натурализации едва ли не сразу, как те сходили на берег. В большинстве штатов правом голоса обладали только лица, имеющие гражданство, хотя в некоторых иммигрантам позволялось голосовать спустя год постоянного пребывания в стране. К началу 1850-х годов иммиграционный бум, начавшийся в 1846 году, отозвался и на избирательных участках. Так как иммигранты были по преимуществу молодыми мужчинами, то число неместных избирателей росло быстрее относительно остального населения. В Бостоне, к примеру, с 1850 по 1855 год количество избирателей-иммигрантов возросло на 195 %, тогда как местных избирателей — всего на 14 %. Благодаря тому, что эти «иностранные» избиратели голосовали в основном за демократов, были приверженцами католицизма и употребляли алкоголь, стремительный рост их числа настораживал вигов, протестантов и сторонников движения за трезвость, а также тех продемократически настроенных рабочих, которые теперь были вынуждены конкурировать с иностранной рабочей силой, готовой трудиться за меньшие деньги. Сельские жители также были возмущены растущим влиянием иммигрантов на городских избирательных участках.

«Ничего не знающие» призывали к увеличению срока ожидания натурализации до 21 года. В некоторых штатах они хотели предоставить доступ к публичным должностям исключительно местным жителям, а также ввести промежуточный период в несколько лет после натурализации, прежде чем иммигранты смогут получить право голоса. Они не предлагали вводить квоты на количество иммигрантов как таковых, хотя, возможно, некоторые из «ничего не знающих» и рассчитывали на то, что, затруднив получение гражданства и политических прав, они отвадят желающих иммигрировать в Соединенные Штаты.

Большинство «ничего не знающих» в северных штатах также были и противниками закона Канзас — Небраска. В некоторых регионах они в 1854 году присоединились к «антинебрасской» коалиции, что поставило непростой вопрос о взаимоотношениях «ничего не знающих» и новой Республиканской партии. Действительно, аболиционизм зародился на той же самой почве, что и движение за трезвость и нативизм. Иные фрисойлеры рассматривали и рабовладение и католицизм как репрессивные институты. Оба были «взращены и развивались на основе невежества и тирании», — высказывалась «ложа» «ничего не знающих» в Массачусетсе, и поэтому «не может быть враждебности к римско-католической церкви без враждебности к рабству — ее естественному союзнику в противостоянии свободе и республиканским ценностям»[268]. Поддержка избирателей из числа католических иммигрантов, оказываемая членам фракции «упрямцев» в Демократической партии, бывших сторонниками рабства, только укрепляла мнение о равнозначности рабства и католицизма. Его разделяли и передовицы католических газет, клеймившие фрисойлерское движение как «дикий, беззаконный, разрушительный фанатизм». Конкурируя со свободными чернокожими в самом низу социальной лестницы, выходцы из Ирландии стойко ненавидели негров и часто устраивали бунты против них в северных городах. В 1846 году немалый процент голосов, поданных ирландцами, помог провалить референдум по предоставлению черным равных избирательных прав в штате Нью-Йорк. «Никакая иная категория наших граждан не испытывает столь пылкой и единодушной враждебности к идее равного избирательного права для любой расы, — горько констатировала New York Tribune. — „А вы бы хотели видеть вашу дочь замужем за черномазым?“ — вот их издевательский ответ сторонникам демократии, не принимающей во внимание цвет кожи». В 1854 году один фрисойлер из Массачусетса резюмировал ожидания от грядущих выборов так: «Борьба свободы, трезвости и протестантизма против рабства, пьянства и папизма»[269].

С другой стороны, многие лидеры аболиционизма осознавали несовместимость идеологии нативизма со своими принципами. «Я не понимаю, — писал Авраам Линкольн, — как человек, декларирующий сочувственное отношение к неграм, может присоединяться к группировке, шельмующей целый класс белых людей». Уильям Сьюард в своем штате противостоял нативистам свыше десяти лет. В платформе республиканцев Нью-Йорка в 1855 году содержалось «отмежевание и осуждение репрессивной и антиреспубликанской теории общества „ничего не знающих“»[270]. «Противник рабства, — говорил Джордж Джулиан, основатель Республиканской партии в Индиане, — является и естественным противником [этой] нетерпимости и уничижения, которое можно назвать самым постыдным несмываемым пятном нашей политики». Так как «мы против рабства черных, ибо рабы лишены человеческих прав, — заявляли другие республиканцы, — мы также против и… [этой] системы северного рабства, лишающей прав ирландцев и немцев»[271].

Истинные фрисойлеры также называли идею фикс «ничего не знающих» отвлекающим маневром, уводящим в сторону от «настоящей проблемы нашей эпохи», то есть рабства. «Ни папа, ни иностранцы никогда не смогут управлять нашей страной или угрожать ее свободе, — писал Чарльз Дейна, главный редактор принадлежавшей Грили New York Tribune, — в отличие от рабовладельцев и работорговцев, которые уже ею управляют». В 1854 году он поклялся никогда не упоминать о «ничего не знающих» на страницах своей газеты, «за исключением тех случаев, когда понадобится их хорошенько пропесочить»[272]. Джордж Джулиан даже подозревал, что этот «отвлекающий крестовый поход против папства и иммигрантов» просто изощренная задумка рабовладельческих кругов «привлечь внимание населения свободных штатов к пустякам и второстепенным проблемам, пока весь Юг объединился для защиты своего главного интереса»[273].

Впрочем, по мотивам политической целесообразности лидеры фрисойлеров в некоторых штатах блокировались с «ничего не знающими» в 1854 и 1855 годах. В некоторых случаях они поступали так, намереваясь возглавить это движение и направить его по антирабовладельческому руслу. Наиболее ярким примером служит ситуация в Массачусетсе. В этом штате итоги Мексиканской войны и борьбы за «условие Уилмота» перетасовали политическую колоду, так что коалиция из фрисойлеров (включая «совестливых» вигов) и демократов контролировала легислатуру с 1850 по 1852 год. Коалиция избрала в Сенат Чарльза Самнера и предложила либо провела следующие реформы: право на удержание имущества мастеровыми в качестве обеспечения долга заказчика, десятичасовой рабочий день на производстве, общее банковское и корпоративное законодательство, «сухой закон» и перераспределение числа избираемых в легислатуру штата депутатов в ущерб Бостону (где хватало «хлопковых» вигов и избирателей-ирландцев) и в пользу центральной и западной частей Массачусетса. Консервативные виги и бостонские избиратели с огромным трудом отклонили последнее предложение на референдуме 1853 года. Это привело к самой высокой волне нативизма, распространившейся из западных районов Массачусетса, охватившей вскоре весь штат и приведшей к переизбранию губернатора, подавляющего большинства членов легислатуры и всех конгрессменов. Такое цунами сильно ударило по верхушке вигов. «Я ожидал такого разгромного результата, — писал вигский журналист, — не больше, чем землетрясения, которое сравняло бы с землей здание палаты представителей нашего штата и в щепы разнесло Фэнл-холл»[274].

Лидеры фрисойлеров и республиканцев, такие как Чарльз Френсис Адамс и Чарльз Самнер, также были захвачены врасплох, но этого нельзя было сказать обо всех фрисойлерах. Один из них, Генри Уилсон, многое сделал для такого исхода. Подобно многим молодым сторонникам «ничего не знающих», Уилсон в юности начинал подмастерьем и сапожником-поденщиком. Вскоре «сапожник из Натика», как его прозвали, стал обувным фабрикантом, пошел в политику как виг, а в 1848 году способствовал созданию партии фрисойлеров. В 1854 году новая партия выдвинула Уилсона кандидатом в губернаторы. Виги, демократы и «ничего не знающие» также выдвинули своих кандидатов. Мудро предвидя, что нативистский поток сметет все остальные партии, Уилсон присоединился к этому движению в надежде возглавить его. Некоторые фрисойлеры выразили свое отвращение к такой тактике. «В час, когда решается судьба империи свободы, — писал один из них, — Уилсон бежит преследовать „Пэдди“!»[275] Уилсон остался кандидатом республиканцев, однако занял скромное четвертое место, своими действиями побудив большинство своих последователей-фрисойлеров голосовать за «ничего не знающих».

Один весьма желчный виг понял, что в кажущемся безумии Уилсона была своя цель. «Ничего не знающие, — писал он, — попали под контроль наиболее отчаянных фрисойлерских авантюристов. Генри Уилсон и Энсон Берлингейм поймали удачу за хвост… Наши члены Конгресса все как один из этого перебродившего аболиционистского теста»[276]. Легислатура, контролируемая «ничего не знающими», избрала Уилсона в Сенат, где он выступал в интересах отнюдь не нативизма, а противников рабства. Единственными нативистскими законами, принятыми этой легислатурой, были введение ценза грамотности для избирателей и роспуск нескольких отрядов ирландской милиции, причем последний указ был частично и аболиционистским, так как члены этих отрядов принимали живейшее участие в конвоировании Энтони Бернса обратно на Юг[277]. Эта легислатура также приняла новый закон о личной свободе и законопроект, запрещающий расовую сегрегацию в государственных школах — это был первый закон такого рода в Соединенных Штатах. Плюс ко всему эта легислатура «ничего не знающих» законодателей наметила серию последующих реформ, вследствие чего по иронии судьбы заработала репутацию одной из самых прогрессивных легислатур штата: запрет тюремного заключения за долги, закон о личной собственности замужней женщины, создание страховой комиссии, обязательная вакцинация учащихся школ, расширение полномочий суда присяжных и отмена ареста жилища за долги[278].

Республиканцам и «ничего не знающим» удалось расколоть вигов и ослабить демократов в большинстве районов Севера, но в 1855 году все еще оставалось неясным, какая из двух новых партий станет принципиальной альтернативой демократам. Почти в половине штатов республиканцы превратились во вторую основную партию. В другой половине сильнее было влияние Американской партии — так «ничего не знающие» стали теперь называть свое политическое крыло. Однако в 1855 году проявилась тенденция большой важности. Центр нативистского движения начал смещаться на юг.

Помимо того что «ничего не знающие» дополнительно поставили под контроль правительства Коннектикута, Род-Айленда, Нью-Гемпшира и Калифорнии, они также выиграли выборы в Мэриленде и Кентукки, установили контроль над легислатурой Теннесси и получили по меньшей мере 45 % голосов в пяти других южных штатах. Таким образом, в целом с 1848 года их агитация была на Юге удачнее, чем у вигов.

В большинстве южных штатов Американская партия во многом была лишь новой вывеской старых вигов. По правде говоря, нативистские настроения бытовали и на Юге, несмотря на относительно небольшой там процент иммигрантов и католиков. Этот нативизм укреплял позиции Американской партии в Мэриленде, Луизиане, Миссури и в какой-то степени в Кентукки — штатах, где были крупные города с большим процентом иммигрантов. «Граждане Нового Орлеана!! — призывал агитационный листок 1854 года. — Завтра вы будете выполнять свой долг по избранию нового окружного прокурора… Отец Маллен и иезуиты больше не должны управлять нашим городом… Ирландцы… превращают выборы в безобразные сцены насилия и мошенничества… Американцы! Неужели нами будут управлять ирландцы и немцы?»[279] Нативистские бунты и насилие в дни выборов были более актуальны для южных городов, нежели для северных. Многочисленные банды Балтимора, такие как «громилы» или «санитары», стали причиной господства «ничего не знающих» в избирательных бюллетенях. В середине 1850-х годов межэтнические столкновения привели к гибели четырех человек в Новом Орлеане, десяти в Сент-Луисе, семнадцати в Балтиморе и по крайней мере двадцати двух в Луисвилле. В некоторых районах Верхнего Юга, особенно в Мэриленде, Американская партия привлекала в равной степени как вигов, так и демократов, но во всех остальных южных штатах в нее вступали в основном только бывшие виги, предпочитавшие общество нативистов демократам. К тому же национализм «ничего не знающих» становился юнионистским противовесом все более склонявшимся к сецессии демократам[280].

Вопрос о рабстве вскоре разделил по географическому признаку и «ничего не знающих». На первом национальном совете Американской партии в июне 1855 года в Филадельфии Генри Уилсон возглавил демарш большинства северных делегатов, когда южане и северные консерваторы приняли положение, одобряющее закон Канзас — Небраска. Начиная с этого времени влияние партии на Севере угасало, тогда как на Юге, наоборот, становилось все более выраженным. Логичным шагом для «ничего не знающих» из числа противников рабства было вступить в Республиканскую партию, которая готова была их принять, но только без их нативистской идеологии. Авраам Линкольн озвучил дилемму республиканцев по этому вопросу: «Об их принципах, — сказал о „ничего не знающих“ Линкольн, — я думаю немногим лучше, чем о принципах сторонников распространения рабства… Мне кажется, процесс нашей деградации идет семимильными шагами. На заре нашей государственности мы провозгласили, что „все люди являются равными“. На практике же мы читаем это как „все люди являются равными, кроме негров“. Если к власти придут „ничего не знающие“, они станут трактовать эту фразу: „все люди являются равными, кроме негров, иностранцев и католиков“. Когда дойдет до этого, я предпочту уехать в такую страну, где не притворяются в любви к свободе, например в Россию, где деспотизм утвердился в чистом виде, без всякой примеси фальши». Тем не менее в центральной части Иллинойса «ничего не знающие» «являются по большей части моими политическими союзниками и личными друзьями». Без них «не будет достаточно ресурсов противостоять „небрасским“ демократам». Линкольн за «объединение с кем угодно, но на позициях, которые я считаю правильными». Единственной надеждой выиграть выборы в Иллинойсе было «заполучить часть членов этой партии» на выгодных условиях, после того как движение «ничего не знающих» полностью развалилось[281].

В Огайо Салмон Чейз показал, как это можно было сделать. После победы в 1854 году на выборах в Конгресс во всех избирательных округах «антинебрасская» коалиция Огайо искала возможность избрать Чейза губернатором. Но могли ли они добиться своей цели без поддержки «ничего не знающих»? Непримиримые фрисойлеры, такие как Джошуа Гиддингс, думали именно так. Нативизм, говорил он, «несправедливое, нетерпимое и чуждое американским ценностям течение. Мы никогда и ни в чем не пойдем на сделку с ними». Чейз, казалось, разделял его точку зрения. «Я не могу преследовать человека только из-за его происхождения, — писал он. — Я не могу превратить религию в политическое убеждение». В январе 1855 года он пришел к выводу, что сила «движения „ничего не знающих“… может сделать избрание такого, как я, человека невозможным»[282].

Но амбиции Чейза вскоре заставили усомниться в его словах. Частным образом он выражал готовность сотрудничать с противниками рабства из числа «ничего не знающих», если при этом можно будет «не жертвовать принципами». «Сдается мне, вы уже достаточно написали против „ничего не знающих“, так что лучше бы помолчать, — таковы были его слова, сказанные в адрес группы журналистов в феврале 1855 года. — Я не хочу сражаться ни с кем, кто не противостоит нам». Да, он признает, что «есть повод противостоять католическому и иностранному засилью», но все же настаивает на «первостепенной важности вопроса о противостоянии рабству»[283]. На самом деле Чейз хотел, чтобы республиканцы отвергли политические устремления нативизма, не отклоняя, однако, его культурный посыл. В частности, он не одобрил антикатолический пафос, но, с другой стороны, в его планы не входило и отпугивать протестантский электорат, особенно немалый процент немцев, чьей поддержки республиканцы особенно жаждали. Этот реверанс в сторону протестантизма вместе с неодобрением нативизма позволил республиканцам поглотить «ничего не знающих» без всяких угрызений совести.

Чейзу удалось пройти по лезвию бритвы. «Ничего не знающие» из числа консерваторов выдвинули своих кандидатов в штате Огайо, а радикально настроенные фрисойлеры угрожали сделать то же самое, если бы Чейз пошел на уступки нативистам. Съезд республиканцев штата выдвинул кандидатуру Чейза лишь потому, что тот, по словам самого кандидата, «никоим образом не поддерживал „ничего не знающих“». Однако выдвиженцы на прочие государственные должности разделяли принципы «ничего не знающих», хотя Чейз и считал тех «честными людьми… искренне противостоящими рабству», впрочем, «на свой манер». Провозгласив, что «нет ничего важнее насущного вопроса о рабстве», Чейз в частных разговорах предсказывал, что нативизм «вскоре почиет в бозе»[284].

Ну что ж, возможно… Как бы то ни было, главным «межрасовым» итогом этих событий стало укоренение белого расизма, проповедуемого демократами, заклеймившими «черных республиканцев» как защитников прав негров. Назвав кандидатуру Чейза «негритянским выбором», демократы Огайо заявили, что республиканцы намерены принести «интересы более чем двадцати миллионов человек… в жертву интересам трех миллионов черных». Республиканская политика ограничения рабства должна была неминуемо превратиться в политику освобождения из пут рабовладения, которая выпустит на свободу «от трех до пяти миллионов испорченных и неистовых дикарей… которые заполонят страну» и отберут кусок хлеба у белых тружеников[285].

Чейз сохранил спокойствие и завоевал пост губернатора, набрав 49 против 43 % у демократов и 8 % отдельного списка «американцев». Хотя республиканцы и не могли прийти к власти без поддержки «ничего не знающих», они все же победили в Огайо, имея аболиционистскую платформу и не будучи связанными с нативистами обязательствами.

В другой раз республиканцы продемонстрировали свою ловкость во время продолжительного сражения за пост спикера Палаты представителей, состоявшегося в декабре 1855 года. Согласно большинству оценок, Палата представителей состояла примерно из 105 республиканцев, 80 демократов и 50 «американцев». Из последних 31 делегат представлял рабовладельческие штаты и еще шестеро сторонников рабства были из других штатов. Из демократов только 23 человека происходили из свободных штатов, и лишь некоторые из них чувствовали себя неуютно рядом с южными коллегами. Среди республиканцев (не все из которых еще приняли это название) около ⅔ имели по крайней мере номинальную связь с «ничего не знающими», хотя половина или даже больше отдавали приоритет борьбе против рабства, а не нативизму. Одним из таковых был конгрессмен от Массачусетса Натаниэл Бэнкс, бывший демократ, а потом нативист, который, подобно своему коллеге, сенатору Генри Уилсону, хотел впрячь республиканскую лошадь в повозку «ничего не знающих». Республиканцы выставили кандидатуру Бэнкса на пост спикера, однако в течение двух напряженных месяцев Бэнксу не хватало голосов до требуемых 118. Наконец, когда 2 февраля 1856 года Палата представителей приняла правило о получении этой должности простым большинством голосов, Бэнкс в 133-м раунде голосования занял пост спикера, получив 103 голоса. Именно этот момент можно назвать рождением Республиканской партии.

Что обусловило существенное падение влияния «ничего не знающих» и выдвижение менее чем за два года республиканцев в качестве главной партии Севера? Частично ответ кроется в стремительном сокращении притока иммигрантов — после 1854 года их приезжало вдвое меньше, чем в первую половину десятилетия. Но главную причину можно обозначить в двух словах: «окровавленный Канзас». События, развернувшиеся на этой далекой территории, убедили большинство северян, что власть рабовладельцев в конечном итоге представляет собой гораздо большую угрозу для республиканских свобод, чем папа римский.