Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

27. «Южная Каролина должна быть разрушена»

После падения Атланты Теннессийская армия Джона Худа и не думала тихо разбежаться по лесам. Наоборот, воодушевленный визитом Джефферсона Дэвиса, полный энергии Худ планировал обойти арьергард Шермана, перерезать железную дорогу, снабжавшую его припасами из Чаттануги, и спокойно добить фрагменты голодающей армии северян. Между тем Форрест вернулся к своему привычному занятию — уничтожению железных дорог федералов и складов в Теннесси. Президент Дэвис говорил восторженным толпам в Джорджии и Северной Каролине, чего им ожидать: «Я не вижу для Шермана иного выхода, кроме поражения или бесславного отступления, — заявил он через месяц после падения Атланты. — Он повторит судьбу французской императорской армии во время ее отступления от Москвы. Наша кавалерия и наш народ будут преследовать его армию и уничтожат ее, как казаки сделали с войсками Наполеона, и генерал Шерман сбежит, как и корсиканец, в сопровождении лишь одного телохранителя… [После этого] мы войдем в Теннесси, [где] привлечем от 20 до 30 тысяч под наши знамена и… отбросим врага назад к берегам Огайо, что обеспечит партии мира на Севере такой приток приверженцев, какой не сможет дать ни одна газетная передовица»[1428].

Эти блестящие перспективы были сравнимы с дуновением свежего ветра в поникшие стяги южан, но, когда с речами Дэвиса ознакомился Грант, он только съязвил: «А кто подвезет снег для „отступления из Москвы“?»[1429] Ответ был остроумным, но тылы Шермана и вправду были уязвимы для операций врага. Добившись одной из своих целей — взятия Атланты, он не достиг другой — уничтожения армии Худа. 40 тысяч уставших, но воинственно настроенных мятежников весь октябрь двигались вдоль железной дороги к Чаттануге, нападая на подворачивавшиеся под руку соединения северян. Шерман оставил один из корпусов в Атланте и отправился на поиски Худа во главе остальных сил. В ходе перестрелок и локальных сражений янки прошли через разоренные ими же четыре месяца назад земли и, оттеснив «серые мундиры» Худа в Алабаму, отремонтировали железную дорогу.

Шермана стал раздражать подобный метод ведения войны. Продолжать погоню за Худом значило плясать под дудку мятежников. «Физически невозможно защитить все [железные] дороги сейчас, когда Худ, Форрест, Уилер и прочие разбойники с большой дороги рыщут по округе. Пытаясь удержать дороги, мы потеряем тысячи людей, а результат будет нулевым», — объяснял Гранту Шерман. Вместо этого он предлагал не обращать внимания на Худа и направиться через центральную часть Джорджии к побережью. «Я бы мог прорубить дорогу к океану, — уверял он Гранта, — разделить территорию Конфедерации на две части и выйти Ли в тыл»[1430]. Поначалу Линкольн, Хэллек и даже сам Грант сопротивлялись этому плану — оставить армию Худа у себя в тылу, оторвавшись от баз снабжения и находясь в самом сердце врага, казалось вдвойне рискованным. Но Шерман намеревался оставить в Теннесси Джорджа Томаса с 60-тысячной армией, что было более чем достаточно для отражения любых попыток врага, а сам во главе 62 тысяч проверенных бойцов отправился бы во внутренние районы Джорджии, где было вдоволь продовольствия. «Если я сейчас поверну назад, пропадет весь эффект от моей кампании, — настаивал генерал, — [но если я] двинусь через Джорджию, сметая в море все на своем пути… то вместо обороны я перейду в наступление». К тому же психологический эффект от такой кампании может быть действеннее материального ущерба. «Если наша хорошо вооруженная армия пройдет через вотчину Джефферсона Дэвиса, мы продемонстрируем всем дома и за рубежом, что представляем собой такую силу, противиться которой Дэвис не может… Я могу осуществить такой марш, и я заставлю Джорджию стонать от боли!»[1431]

Шерману удалось убедить Гранта, а тому, в свою очередь, скептически настроенного Линкольна. Шерман вернулся в Атланту и готовился выступить уже через неделю после президентских выборов. Подобно Линкольну, он придерживался убеждения, что добрая ссора лучше худого мира. «Война — это жестокость, и вы не можете облагородить ее, — сказал Шерман мэру Атланты, после того как приказал гражданскому населению покинуть оккупированный город. — Когда настанет мир, вы можете просить у меня все, что угодно. Тогда я сам отдам вам последнюю рубаху… [А пока] мы не только представляем враждующие армии, но и враждующие народы и должны заставить богачей и бедняков, всех, от мала до велика, понять, насколько жестока война». Союзные армии должны вывести из строя все ресурсы Конфедерации, ее заводы, железные дороги, фермы; сама ее воля к сопротивлению должна быть сломлена. «Мы не можем изменить души жителей Юга, но мы можем вести войну с такой жестокостью, что они возненавидят ее и пройдут целые поколения, прежде чем они захотят вновь к ней прибегнуть»[1432].

Солдаты Шермана разделяли философию «тотальной войны» своего лидера. Действуя в соответствии с ней, они сожгли все военные объекты (в широком их понимании), оставленные Худом в Атланте, и отправились в поход 15 ноября. По мере выдвижения Шермана на юг Худ готовился пойти на север из Алабамы в Теннесси — обе армии представляли собой странное зрелище, развернувшись друг от друга и маршируя в противоположные стороны. Время показало, что в безумном поступке Шермана было больше логики, чем у Худа.

Между армией Шермана и Саванной, находившейся в 285 милях от нее, не было вражеских войск за исключением нескольких тысяч ополченцев из Джорджии и 3,5-тысячного кавалерийского отряда Джозефа Уилера. Союзная кавалерия держала оппонентов поодаль, маневрируя вдоль флангов четырех пехотных корпусов, шедших фронтом, колебавшимся от 25 до 60 миль в ширину. 22 ноября ополченцы атаковали бригаду арьергарда федералов, но, потеряв 600 человек (в десять раз больше, чем янки), впредь не пускались в такие авантюры. Южане разрушали мосты, сжигали продовольствие, валили деревья и минировали дороги на пути янки, но все это только разжигало у северян жажду мести. В общем, ничто не могло остановить уверенную поступь «синих мундиров», покрывавших дюжину миль в день. Для большинства солдат поход превратился в развлекательное путешествие по стране, в течение которой они «безнаказанно грабили» и уничтожали все, что хотя бы относительно напоминало военные объекты и что они не могли прихватить с собой. «Пожалуй, это самая долгая увеселительная прогулка на моей памяти, — писал один офицер всего на второй день выхода из Атланты. — Она уже превзошла все, что я видел в свою бытность в армии, и обещает стать еще веселее»[1433].

Так и произошло. Фуражиры северян, вскоре прозванные «паразитами» (bummers), бродили по населенным пунктам и собирали гораздо больше, чем было необходимо их полкам. Дисциплина в войсках хромала, поэтому солдаты брали то, что плохо лежало, на фермах, плантациях, даже в хижинах рабов. Мародерство армии Шермана вошло в легенду, и, как в каждой легенде, дыма без огня не было. Впрочем, не все мародеры были янки: на флангах и в арьергарде армии подвизались юнионисты из Джорджии и освобожденные рабы, не упускавшие шанса ограбить своих соседей и бывших хозяев. Пожалуй, еще отвратительнее вели себя дезертиры и отставшие солдаты из кавалерии Уилера. Южные газеты жаловались на «гибельное беззаконие» людей Уилера. «Я не думаю, что наши собственные войска в чем-либо уступают янки, — говорил один из конфедератов. — Они беззастенчиво крадут и грабят, не смотря, мужчины перед ними или женщины»[1434].

Тем не менее наибольшее опустошение произвели все же солдаты Шермана, которые, по словам одного из них, «уничтожали все, что не могли съесть, крали их черномазых, сжигали их хлопок и очистительные машины, рассыпали их сорго, разрушали железные дороги и вообще превратили их жизнь в ад». Ситуация обострилась еще больше после инцидента в Милледжвилле — столице штата. Пиршество солдат, отмечавших День благодарения, было прервано появлением нескольких северян, бежавших из Андерсонвилла. Со впавшими щеками, изнуренные до крайности, одетые в жалкие лохмотья, эти люди рыдали при виде пищи и американского флага. Это зрелище «наполнило отвращением и яростью» солдат, которые думали «о десятках тысяч своих товарищей, медленно погибающих от голода посреди… амбаров, ломящихся от зерна, и гор продовольствия, которого было достаточно, чтобы прокормить десяток армий»[1435].

Родившийся в Алабаме майор штаба Шермана осуждал вандализм мародеров, но признавал, что грабежи и разрушение военных объектов, призванное подорвать боевой дух и способность врага вести войну, отделяет очень тонкая грань. «Грабить и разорять тысячи мирных жителей — ужасно, — писал майор в своем дневнике. — Хотя я осуждаю эту необходимость и мне невыносимо видеть, как солдаты гурьбой бродят по полям и огородам… ничто не может закончить эту войну, кроме демонстрации беззащитности населения… Этот Союз и это правительство нужно поддержать любой ценой, а чтобы их поддержать, мы должны уничтожать организованные соединения мятежников, лишать их припасов, разрушать их коммуникации [и] непреклонно убеждать население Джорджии в несчастьях, которые приносит война, и в полной неспособности их „вождей“, властей штата или Конфедерации, защитить их… Если ужас, лишения и нужда, испытываемые женщинами, помогут парализовать волю сражающихся против нас мужчин… тогда, в конце концов, мы окажем им добрую услугу»[1436].

Когда в середине декабря янки приблизились к Саванне, защищавшие ее 10 тысяч мятежников решили, что осмотрительность — лучший вид храбрости, и спаслись бегством, чтобы не попасть в ловушку в городе. Шерман послал телеграмму Линкольну в своем обычном шутливом тоне: «В качестве рождественского подарка прошу вас принять город Саванну со 150 тяжелыми орудиями и… 25 тысячами кип хлопка». Президент «выразил огромную благодарность» Шерману и его армии за «великий успех», особенно «принимая во внимание и действия генерала Томаса», которые заставили «сидящих во тьме увидеть свет великий» (Мф. 4:16)[1437].

Томасу действительно удалось сравняться в успехе с Шерманом — он практически уничтожил Теннессийскую армию Худа. Действия Худа, после того как Шерман покинул Атланту, могли бы стать сценарием фантастического романа. Хотя его сорока тысячам, четверть из которых носила полусгнившие ботинки, которым не суждено было дожить до декабря, противостояли шестьдесят с лишним тысяч северян Томаса, Худ надеялся пройти через Теннесси в Кентукки, набрать там 20 тысяч добровольцев и разбить Томаса. Затем его воображение рисовало поход на восток, в Виргинию, где он должен был соединиться с армией Ли и по очереди разбить Гранта и Шермана.

Начиналось все хорошо. Двинувшись в Теннесси в последнюю неделю ноября, Худ попытался вклиниться между авангардом Томаса (30 тысяч под командованием Джона Шофилда) в Пьюласки и оставшейся армией, находившейся в Нашвилле, в 75 милях к северу. Шофилд вовремя обнаружил этот маневр и отошел к реке Дак и городу Колумбия, где Худ с 24 по 27 ноября вступал в стычки с его войсками. Не желая рисковать в лобовой атаке, Худ послал кавалерию Форреста и два пехотных корпуса в глубокий фланговый обход тыла Шофилда, надеясь получить «великолепные результаты, как и бессмертный Джексон при подобных маневрах»[1438]. Однако союзная конница разгадала этот маневр, и Шофилд выдвинул в район деревни Спринг-Хилл две дивизии, чтобы удержать дорогу, проходящую у него в тылу. Нескоординированным атакам мятежников не удалось выбить янки с этой позиции, и с этих пор для Худа все пошло не так, как он рассчитывал.

Ночью с 29 на 30 ноября Шофилд отвел свои войска назад и укрепился на линии, включавшей переправы через Харпет-Ривер у Франклина в 15 милях южнее Нашвилла. Рассерженный Худ обвинял в неудаче у Спринг-Хилла своих подчиненных и даже своего предшественника Джозефа Джонстона. Приняв армию четыре месяца назад, Худ не переставал жаловаться на ее оборонительный менталитет, привитый, как он полагал, еще Джонстоном. 30 ноября он последовал за Шофилдом к Франклину и приказал пехоте атаковать укрепленную позицию, словно пытаясь вытравить из нее робость перед активными действиями. Командиры корпусов протестовали против этого приказа атаковать равного по силам неприятеля, сидящего в окопах и поддержанного большим количеством артиллерии, тогда как почти вся артиллерия и часть пехоты южан находились далеко в тылу и не успели бы прибыть вовремя в течение короткого ноябрьского дня. Их протесты только лишний раз убедили Худа в плачевном состоянии боевого духа его армии и преисполнили его решимостью атаковать. Он прорывал оборону врага при Гейнс-Милл и Чикамоге, ничто не помешает ему прорвать ее и сейчас.

В неверном солнечном свете этого еще теплого дня 22 тысячи южан бросились на штурм. Части закаленной в боях дивизии Патрика Клеберна и еще одной дивизии кое-где прорвали линию обороны северян, но были отброшены с тяжелыми потерями в результате рукопашной схватки, столь же бескомпромиссной, сколь и знаменитая битва при «Кровавом выступе» Спотсильвании. Стрельба продолжалась еще несколько часов после наступления темноты, пока, наконец, «синие мундиры» не отошли на север к Нашвиллу. Однако Худ вряд ли мог считать себя победителем, так как 7000 убитых и раненых южан втрое превышали потери противника. Он потерял под Франклином больше, чем Грант при Колд-Харборе или Макклеллан во время всей Семидневной битвы. Под Франклином пострадали двенадцать генералов Конфедерации, шесть из них были убиты, включая Клеберна и «пламенного оратора» из Южной Каролины по имени Стэйтс Райте (Права Штатов) Гист. Убиты или ранены были 54 полковых командира — половина их общего количества. Доказав, к вящему удовлетворению Худа, свою способность штурмовать брустверы, Теннессийская армия навсегда лишилась возможности повторить такой штурм. Общественное мнение на Юге пришло в ужас, получив из Франклина вести о «колоссальных потерях и нулевых результатах»[1439].

Отсутствие результатов бесило и Худа, поэтому он повел своих измученных солдат на север к Нашвиллу, где они окопались вдоль холмов всего в четырех милях к югу от столицы Теннесси. Худ в это время оптимистично ждал благоприятного для него поворота событий, в частности прихода резервов из-за Миссисипи, однако флот северян на реке воспрепятствовал этому. Опасаясь, что отход в Алабаму вызовет повальное дезертирство теннессийских солдат, Худ остановился здесь и стал ждать атак Томаса. Этого же ждал и нетерпеливый генерал Грант. Не зная о плачевном состоянии армии Худа и не владея оперативной обстановкой, вожди северян боялись, что этот новый набег южан, подобно рейду Джубала Эрли прошлым летом, перечеркнет все недавние успехи союзных войск. Пока Томас методично готовился к наступлению, Стэнтон ворчал, что «это напоминает ничегонеделание Макклеллана и Роузкранса»[1440]. Грант забрасывал Томаса телеграммами, повелевавшими действовать, и даже сам собрался выехать под Нашвилл, чтобы отстранить медлительного подчиненного от командования, когда до него дошли вести о том, что Томас наконец двинулся вперед.

Начавшуюся тогда схватку можно смело назвать своего рода прообразом второго поединка Джо Луиса с Максом Шмелингом[1441], и закончилась она ошеломляющим нокаутом. Аналогия тем точнее, что план Томаса предусматривал маневр одной дивизии (включавшей две негритянские бригады) против правого фланга Худа (левый джеб), а три пехотных корпуса и кавалерия нанесли зубодробительный апперкот по его левому флангу. Все прошло как по маслу, хотя и заняло целых два зимних дня. 15 декабря в рассеивавшемся тумане 50 тысяч «синих мундиров» набросились на вдвое уступавшего им в численности противника (большая часть кавалерии Форреста находилась в тридцати милях от места событий, выслеживая небольшой федеральный отряд у Мерфрисборо). Весь день мятежники из последних сил отбивались от обманных ударов слева и сокрушительных — справа. С наступлением темноты удары слева ослабли, что позволило Худу отвести свою армию на две мили назад и занять новую оборонительную линию, обоими концами упиравшуюся в холмы.

На следующее утро федералы неумолимо продолжили прижимать противника к канатам, используя все ту же тактику джебов и апперкотов, которые конфедераты до конца дня худо-бедно парировали. Однако потом союзная кавалерия, вооруженная скорострельными карабинами, спешилась и прошла в тыл левого крыла южан, а пехота в тот же момент предприняла лобовую атаку. Сгущались сумерки, лил непрерывный дождь, и развязка наступила с пугающей внезапностью. Слева направо целые бригады южан падали как костяшки домино. Тысячи солдат сдавались в плен, другие опрометью бежали на юг, бросая оружие и экипировку, чтобы увеличить скорость. Офицеры пытались остановить бегство, «но их усилия по выравниванию строя, — вспоминал один рядовой, — напоминали попытки носить воду в решете»[1442].

Федеральные кавалеристы сели на своих лошадей и отправились в погоню, насколько позволяла вязкая грязь. Преследование продолжалось добрых две недели, мятежников гнали от одной реки к другой через весь Теннесси в Алабаму и Миссисипи. У каждой реки или ручья кавалерия Форреста делала остановку и разворачивалась назад, в то время как измученные пехотинцы (половина из них босиком) отставали от колонны и дезертировали сотнями. К началу 1865 года остатки армии Худа очутились в Тьюпело (Миссисипи), где перекличка зафиксировала всего половину от 40 тысяч, вышедших в поход на север почти два месяца назад. Разбитый физически и морально, Худ подал в отставку 13 января — в пятницу.

Новости о «непоправимой катастрофе» Худа и взятии Шерманом Саванны погрузили Юг в глубокое уныние. 19 декабря глава артиллерийского департамента Конфедерации Джошуа Горгас писал: «Это один из самых мрачных дней войны». «Самый ужасный, самый тягостный день… настоящий кризис, которого еще не приходилось испытывать», — сокрушался в этот же день чиновник военного министерства Джон Джонс. «Воды глубокой пучины сомкнулись над нашей головой», — писала в дневнике Мэри Бойкин Чеснат также 19 декабря[1443].

Как только стал ясен масштаб поражения Худа, а нехватка всего и вся, усугубленная грабежами Шермана и Шеридана, очевидной как никогда, глава конфедеративного Бюро по ведению войны признал, что «ситуация ухудшается с каждым днем»: «Десять дней назад мы отправили [армии Ли] последнюю партию мяса, и в Ричмонде не осталось ни фунта… По правде говоря, мы прижаты к земле, у нас нет ни боевого духа, ни ресурсов». Цена золота поднялась до 5000, а покупательная способность доллара Конфедерации рухнула до 2 % от уровня 1861 года. Прежде решительно настроенный генерал Горгас, творивший чудеса, чтобы обеспечить армии мятежников оружием и боеприпасами, спрашивал в январе 1865 года: «Когда это кончится? В казне нет денег, нет провизии, чтобы отправить генералу Ли, нет войск, чтобы противостоять Шерману… Неужели мы проиграли? Неужели все кончено?.. Мы с женой всерьез обсуждаем план уехать в Мексику и жить там до конца наших дней»[1444].

Приподнятый тон ежегодного послания Линкольна Конгрессу 6 декабря контрастировал с похоронным настроением южан. «Стремление нации… сохранить целостность Союза никогда не было столь твердым и единодушным, как сейчас», — говорил Линкольн. Ресурсы для продолжения войны «не исчерпаны и, как кажется, неисчерпаемы». 671 военный корабль сделал флот Соединенных Штатов крупнейшим в мире. Миллионная армия была больше и лучше вооружена, чем когда-либо. Наконец, несмотря на гибель 300 тысяч человек, иммиграция и естественный прирост населения более чем компенсировали потери. «[Таким образом, наряду с тем, что] наши материальные ресурсы изобильны и поистине нескончаемы, у нас также больше людей сейчас, чем было в начале войны… Мы только набираем силу и сможем, если возникнет необходимость, продолжать борьбу неограниченно долго»[1445].

Эти слова заставили Юг вздрогнуть. Джошуа Горгас записал в своем дневнике, что «послание Линкольна недвусмысленно подразумевает порабощение»[1446]. Слова президента об изобилии и неисчерпаемости ресурсов не были бахвальством. Наоборот, военные нужды спровоцировали рост северной экономики, пришедший на смену временному спаду 1861–1862 годов, вызванному сецессией Юга с его рынками сбыта и сырьем. Добыча угля и выплавка железа после упадка первого года войны к 1864 году достигли невиданных прежде показателей. Производство железа в штатах Союза в 1864 году было на 29 % выше, чем во всей стране в 1856 году; добыча угля на Севере за четыре военных года оказалась на 21 % выше, чем за четыре самых успешных мирных года для южных и северных штатов вместе. В войну со стапелей северных верфей сошло больше торговых судов, чем вся страна производила в мирное время, несмотря на прекращение трансатлантической торговли из-за каперов южан и на рост доли военных кораблей, требовавшихся военно-морскому флоту. Хотя строительство новых железных дорог во время войны замедлилось, интенсивность использования уже существующих возросла не менее чем на 50 %, сделав полезными и «лишние» ветки, появившиеся во время железнодорожного бума 1850-х годов. Также в военные годы вдвое выросла интенсивность использования канала Эри. Несмотря на катастрофический (72 %) упадок хлопчатобумажной промышленности (основной индустрии Севера), валовой продукт союзных штатов в 1864 году был на 13 % выше, чем в 1860 году по всей стране. Первые год-два Север был вынужден импортировать сотни тысяч ружей, а к 1864 году оружейная промышленность выпускала более чем достаточно винтовок и орудий для колоссальной федеральной армии.

Надо сказать, что экономика Севера, отливая пушки, «заботилась» и о достатке масла. Несмотря на сецессию Юга, ведение войны в пограничных штатах и уход в армию до полумиллиона фермеров, урожай пшеницы в Соединенных Штатах в 1862 и 1863 годах был больше, чем во всей стране в 1859 году. Не поступаясь нуждами армии и гражданского населения, США удвоили экспорт пшеницы, зерновых, свинины и говядины, чтобы помочь Западной Европе, страдавшей в начале 1860-х годов от неурожаев. В 1864 году президент Сельскохозяйственного общества Иллинойса гордился: «Железные дороги изнемогают под тяжестью вагонов с продукцией наших граждан… еще больше количество плодородных земель, засеянных различными культурами… и более высоки, чем раньше, урожаи… по северным озерам снуют наши торговые суда. А теперь представьте, если сможете, что все это произошло и происходит в разгар войны, одной из самых важных в истории человечества». Действительно, это были впечатляющие достижения, которые стали возможны вследствие стимулирования военного производства, механизации сельского хозяйства и промышленности и вовлечения женщин в производство. Разнонаправленное влияние, которое война оказала на экономику Севера и Юга, помогало спрогнозировать не только конечный итог этой войны, но и будущие векторы экономического развития этих макрорегионов[1447].

Север сохранил и человеческий ресурс, и энергию для продолжения экспансии на запад. Как указывал Линкольн в своем послании 1864 года, на восточном участке трансконтинентальной железной дороги уже было уложено сто миль полотна, а в Калифорнии, на другом ее конце, двадцать. Добыча золота осталась на довоенном уровне, меди — выросла в два раза, серебра — в четыре раза после открытия новых рудников, особенно в Неваде, получившей статус штата и вошедшей в Союз в 1864 году. У такой экспансии, разумеется, были и минусы, ведь многие новые поселенцы были уклонистами от призыва в штатах, лежавших восточнее Миссисипи. Что хуже всего, шло безжалостное присвоение прав индейцев на землю, сопровождавшееся кровавыми побоищами в Миннесоте, Колорадо и других штатах[1448].

В горячем воздухе военной экономики Юга также развивались новые отрасли промышленности. Фабрики по производству пороха, оружейные заводы, механические мастерские и т. д. появлялись в Огасте, Селме, Атланте и множестве других городов, а завод Тредегар в Ричмонде выплавлял железо для любых нужд армии. Однако в результате вторжений и рейдов федеральных войск большинство этих предприятий, равно как и других близко расположенных объектов, имевших экономическое значение, было уничтожено, поэтому к концу войны значительная часть территории Юга была опустошена. Война не только унесла жизни четверти всех белых мужчин призывного возраста, но было потеряно две пятых поголовья скота, половина сельскохозяйственного оборудования, разрушено несколько тысяч миль железнодорожного полотна, десятки тысяч ферм и плантаций заросли бурьяном. Была уничтожена сама система трудовых отношений, на которой зиждилась экономика Юга. В войне растворилось две трети всех материальных богатств Конфедерации. Крах Юга привел к тому, что 1860-е годы стали десятилетием самого медленного экономического роста в американской истории вплоть до 1930-х годов. Также следствием войны было резкое перераспределение богатств и доходов от Юга к Северу. По данным переписей населения, между 1860 и 1870 годами южный сельскохозяйственный и промышленный капитал сократился на 46 %, а северный вырос на 50 %[1449]. В 1860 году в южных штатах было сосредоточено 30 % всего национального богатства страны, в 1870-м — всего 12 %. В 1860 году объем товарной продукции (включая сельскохозяйственную) на душу населения на Юге и на Севере был примерно равным, а к 1870 году этот показатель на Севере был выше на 56 %. В 1860 году средний подушный доход южан (включая рабов) составлял около двух третей среднего от северного, после войны этот показатель упал до двух пятых и оставался на этом уровне до конца XIX столетия. Таковы были экономические последствия борьбы южных штатов за независимость[1450].

Несмотря на поражения Конфедерации в последние месяцы 1864 года, война еще не была окончена, по крайней мере это отказывались признавать Джефферсон Дэвис и его окружение. Чтобы убедить их в обратном, янки внесли последние штрихи в план «Анаконда», разработанный Уинфилдом Скоттом еще четыре года назад, захватив в январе 1865 года форт Фишер. К тому времени Северовиргинская армия Роберта Ли оставалась единственной значительной силой Конфедерации, но снабжаться она могла только с территории Северной и Южной Каролины. Немало поставок по-прежнему осуществлялось нарушителями блокады, попадавшими в Уилмингтон мимо форта Фишер, отстоявшего от порта на двадцать миль вниз по течению реки Кейп-Фир. Этот внушительный L-образный форт, обращенный к морю почти милей укреплений, представлял собой новое слово в древнем искусстве фортификации. Он был построен не из камня, а из песка и глины, покрывавших деревянный каркас. Стены имели 35 футов в толщину и 10–30 футов в высоту, песок и глина были намешаны с болотной травой так, чтобы поглощать пули и снаряды, подобно тому как подушка амортизирует удары. (Каменный форт Самтер оказался легкой добычей для флота Союза.) 47 крупнокалиберных орудий Фишера грозили каждому военному кораблю федералов, который осмеливался приблизиться к нарушителям блокады, сновавшим вдоль предательских отмелей и каналов близ устья Кейп-Фир.

Стратеги Союза долго не обращали должного внимания на этот объект. В 1863 году тщетные усилия по захвату Чарлстона отложили взятие этого форта. Наконец осенью 1864 года адмирал Дэвид Портер, собрав крупнейший за всю войну флот — около 60 военных кораблей, а также транспорты с 6500 солдат, — отправился на захват Фишера. Командиром пехотного соединения был назначен Бенджамин Батлер, который, благодаря давнему производству (по политическим мотивам) в генерал-майоры, был по службе старше всех генералов на восточном театре военных действий, за исключением Гранта. Батлер вынашивал идею нагрузить старое судно 215 тоннами пороха, подвести его на мелководье под стены форта и взорвать в надежде, что это разрушит форт и приведет в панику гарнизон. Постоянные шторма отложили реализацию этого проекта до Рождественского сочельника, однако взрыв корабля не причинил практически никакого ущерба, так как на открытом пространстве взрывная волна не приобрела большой силы. Затем флот произвел самую мощную за всю войну бомбардировку, но вывел из строя лишь несколько орудий. Батлер высадил часть пехоты на берег, но, столкнувшись с мощной обороной и заминированными подходами, не стал рисковать и вернул войска на корабли.

Это фиаско дало Гранту долгожданный повод избавиться от Батлера. После благополучного завершения президентской кампании Линкольн мог более не обращать внимания на политический вес Батлера в армии, и 8 января 1865 года генерал из Массачусетса был отстранен от командования. Грант приказал начать второй штурм форта Фишер; на сей раз усиленным до 8 тысяч отрядом пехоты командовал способный молодой генерал Альфред Терри. 13 января пехотинцы высадились на берег, преодолев прибой, и продвинулись по узкому полуострову к северному фасу форта, а флот тем временем открыл огонь, обрушив по защитников крепости 800 тонн снарядов. На этот раз крупнокалиберные орудия вывели из строя почти всю артиллерию южан и перебили детонационные шнуры, ведшие к минам. 15 января 4500 пехотинцев начали штурм северного фаса, их поддержали 2000 матросов и морских пехотинцев со стороны моря. Потери составили тысячу человек, но атакующим удалось прорвать оборону и захватить форт вместе с его двухтысячным гарнизоном. Уилмингтон оказался отрезанным от моря, и солдаты Ли в окопах под Питерсбергом вынуждены были еще туже затянуть ремни.

Вскоре пал и Уилмингтон, и побережье Северной Каролины оказалось в основном в руках янки. Бегство из армии Ли, особенно из северокаролинских частей, достигло катастрофических размеров. «Каждую ночь бегут сотни солдат», — сообщал Ли в феврале. За один только месяц из-за дезертирства армия потеряла 8 % личного состава. Большинство возвращались домой, чтобы помочь своим семьям, некоторые перебегали к врагу, так как знали, что могут получить там еду и кров. Один солдат из Массачусетса писал из-под Питерсберга своим родителям: «Мои товарищи говорят о „джонни“ так, как мы дома говорим о рыбе или угрях. Парни осматривают округу и уверенно говорят, что вечером у нас будет целый косяк мятежников»[1451]. Офицеры южан признавали, что одной из основных причин дезертирства являлось «бедственное положение солдатских семей», но «первопричиной — убеждение солдат в том, что дело проиграно и дальнейшие жертвы бессмысленны». Каковы бы ни были причины «эпидемии» дезертирства, Ли считал: «Если бегство не удастся остановить, это приведет нас к катастрофе»[1452].

Официальные лица Конфедерации расценивали потерю форта Фишер как «сокрушительный» удар. Александр Стивенс назвал ее «одним из величайших бедствий», постигших конфедератов с начала войны[1453]. Конгресс Конфедерации, сессия которого как раз проходила в те дни, усилил свои нападки на администрацию. Уступая давлению, подал в отставку военный министр Седдон. Некоторые конгрессмены даже призывали Дэвиса покинуть свой пост и передать генералу Ли диктаторские полномочия. Конгресс принял закон, вводивший должность верховного главнокомандующего. Хотя Дэвис и расценил этот шаг как вотум недоверия лично ему, он все же назначил Ли на эту должность. Дэвис и Ли сохраняли полное согласие по всем вопросам, и оба поклялись продолжать войну до победного конца. Однако падение Фишера убедило многих членов Конгресса в том, что они больше не могут «продолжать войну [и должны] вступить в переговоры с врагом на условиях восстановления старого Союза»[1454].

Была предпринята очередная попытка начать переговоры, но и она ни к чему не привела. Ее осуществил старый соратник президента Джексона Фрэнсис Престон Блэр — такой же идеалист, как и Хорас Грили, пытавшийся устроить встречу Линкольна с представителями Конфедерации. Убежденный в том, что можно примирить Север с Югом, направив их совместные усилия на выдавливание французов из Мексики, Блэр изводил президента просьбами разрешить ему пересечь линию фронта и донести свое предложение до Джефферсона Дэвиса. Линкольн и слышать не хотел о вздорном плане Блэра, но все же позволил ему поехать в Ричмонд и стал ждать развития событий. Со своей стороны Дэвис тоже не ожидал от переговоров ничего лучше всегдашнего предложения «безоговорочного подчинения», но рассчитывал, что публичные заявления об этом, сделанные врагом, укрепят тающий на глазах энтузиазм сограждан. Поэтому он поручил Блэру информировать Линкольна о своей готовности «участвовать в конференции, имеющей цель установить мир между двумя странами». Тот незамедлительно ответил, что также готов увидеть свидетельства о «желании установить мир между гражданами нашей общей страны»[1455].

Надеясь дискредитировать «партию мира», выставив ее членов приверженцами унизительных требований северян, Дэвис назначил своими представителями трех видных сторонников переговоров: вице-президента Стивенса, временного председателя Сената Роберта Хантера и заместителя военного министра Джона Кэмпбелла, бывшего председателя Верховного суда Соединенных Штатов. Их предполагаемая встреча с Уильямом Сьюардом в Хэмптон-Роудс сразу же попала под угрозу срыва из-за непреодолимых противоречий по вопросу, идет ли речь о «двух странах» или о «нашей общей стране». Однако переговорив со Стивенсом и Хантером и убедившись в их искреннем стремлении к миру, генерал Грант телеграфировал в Вашингтон, что отменить встречу значило бы произвести не лучшее впечатление. После этого Линкольн принял спонтанное решение отправиться в Хэмптон-Роудс и лично встретиться с представителями Дэвиса.

Свидание состоялось 3 февраля на борту союзного парохода «Ривер-Куин». Инструкции Линкольна, данные им Сьюарду, формировали четкую позицию Союза в ходе четырех часов переговоров: 1) Восстановление власти национального правительства во всех штатах. 2) Президент Соединенных Штатов не изменяет свои взгляды на вопрос о рабстве. 3) Никакого временного перемирия — только мирный договор и разоружение всех враждебных правительству формирований. Стивенс тщетно пытался заинтересовать Линкольна мексиканским проектом Блэра, столь же напрасными были и усилия Хантера инициировать перемирие и созвать национальный конвент представителей всех штатов. Линкольн не допускал мысли о каком-либо перемирии, единственным средством прекратить войну могла стать только капитуляция. По словам Хантера, даже Карл I подписывал соглашения с вооруженными мятежниками во время гражданской войны в Англии. На это Линкольн ответил: «Я не спорю, что не слишком сведущ в истории, но четко помню одно: Карл I в конце концов лишился головы»[1456].

По вопросу о наказании лидеров мятежников и конфискации их имущества президент обещал быть гуманным, используя свое право на помилование. Что касается бывших рабовладельцев, он даже предложил им компенсацию в размере 400 миллионов долларов (около 15 % от стоимости всех рабов в 1860 году)[1457]. Не до конца ясно, что именно имел в виду Линкольн, говоря о «неизменности… взглядов на вопрос о рабстве». Как минимум, подразумевалась невозможность отменить Прокламацию об освобождении рабов или другие постановления военного времени. Рабы, освобожденные в рамках этих постановлений, не могли вновь стать рабами. Но скольких рабов освободили такие указы, спрашивали южане? Всех рабов Конфедерации или только тех, которые оказались на оккупированных Союзом территориях после объявления Прокламации? Будучи мерой военного времени, прекратит ли она свое действие в условиях мира? По словам Линкольна, решать это предстояло суду, а Сьюард тем временем уведомил эмиссаров Дэвиса, что Палата представителей только что приняла Тринадцатую поправку. Это порождало и другие юридические вопросы. Если южные штаты вернутся в лоно Союза и проголосуют против ратификации поправки, отклонив, таким образом, ее принятие, будет ли такое действие законным? Это будет обсуждаться, отвечал Сьюард[1458]. В любом случае, оговаривался Линкольн, рабство, равно как и мятеж, обречено. Лидеры южан должны смириться с убытками, вновь принести клятву верности и спасти тысячи молодых людей от гибели в случае продолжения войны. Вне зависимости от личных предпочтений, представители Конфедерации не имели полномочий соглашаться на такие условия, поэтому они, разочарованные, вернулись в Ричмонд[1459].

Выспренние заявления южан об испытанном ими шоке от предательства северян, требовавших «безоговорочной капитуляции», были наигранными, так как Линкольн никогда не давал им повода ожидать чего-то другого. Три представителя написали сжатый, основанный на голых фактах отчет о своей миссии. Когда Дэвис попытался заставить их добавить фразы, выражавшие негодование «оскорбительным требованием покорности» и «унизительной капитуляцией», они отказались, зная, что президент хотел бы использовать их миссию для дискредитации самой идеи мирных переговоров. Тогда Дэвис в своем послании Конгрессу от 6 февраля добавил эти слова сам, присовокупив их к отчету своих эмиссаров. Юг должен продолжать борьбу, говорил тем же вечером Дэвис в публичной речи, озаренной, по свидетельству газетчиков, светом «несокрушимого сопротивления». «Мы никогда не пойдем на позорную капитуляцию», — заявил лидер южан. Заклеймив Линкольна как «Его величество Авраама Первого», Дэвис предсказал, что Линкольн и Сьюард скоро поймут, что «разговаривали со своими хозяевами»: «[Южные армии] менее чем через год заставят янки просить нас о мире на наших условиях»[1460].

Пресса и общественное мнение (по крайней мере в Ричмонде) следовали примеру Дэвиса. «Говорить о любом другом выходе, кроме продолжения войны, — трусость или измена», — провозгласила Whig. Глава артиллерийского департамента Джошуа Горгас сообщал, что «воинственность вновь охватила Ричмонд», и наш давний знакомый Джон Джонс также отметил «приподнятое» настроение. «Спасти нас теперь может только наша храбрость, — писал Джонс. — Все считают, что Конфедерация соберется с силами и нанесет такой удар, который заставит мир вздрогнуть»[1461].

Если бы Уильяму Текумсе Шерману довелось прочитать эти слова, он бы, пожалуй, пришел в раздражение. Надломив «несокрушимое сопротивление» Юга, его армия огнем и мечом пробивала себе путь в Южную Каролину, чтобы довершить разгром врага.

В начале 1865 года единственными значительными территориями Конфедерации, куда не ступала нога захватчиков, были внутренние районы Южной и Северной Каролины, а также большая часть Алабамы. Чтобы занять Алабаму, Грант и Томас планировали войти в нее с двух сторон. Используя армию Мексиканского залива и часть соединений Томаса в Теннесси, генерал Кэнби должен был вторгнуться в южную Алабаму через Мобил. Одновременно 27-летний Джеймс Уилсон, дослужившийся до командования кавалерией в армии Томаса, должен был возглавить 13-тысячный отряд, вооруженный скорострельными карабинами, и перейти с ним из Теннесси в Алабаму, чтобы уничтожить комплекс военных складов в Селме и захватить Монтгомери — первую столицу Конфедерации. Обе операции прошли в марте, обе закончились успешно, особенно рейд Уилсона. Отбросив малочисленную и плохо вооруженную кавалерию Форреста, «синие мундиры» сожгли огромное количество хлопка, взорвали железные дороги, мосты и вагоны, уничтожили заводы, селитряные заводы, прокатные станы, арсеналы, судостроительные доки и взяли Монтгомери, а Мобил в апреле пал под ударами пехоты Кэнби.

Несмотря на весь масштаб этих операций, они остались на периферии событий по сравнению с маршем Шермана через Южную Каролину. Жители Джорджии по мере приближения федералов к Саванне в декабре 1864 года говорили Шерману: «Почему бы вам не отправиться в Южную Каролину и не показать свою силу там? Это ведь они заварили всю кашу». Шерман хотел двинуться туда с самого начала. Ему удалось убедить Гранта, и 1 февраля 60 тысяч преисполненных мести «синих мундиров» оставили Саванну и во второй раз двинулись вглубь вражеской территории. Этот рейд преследовал две стратегические цели: уничтожить все военные объекты и ресурсы на пути Шермана и выйти в тыл Северовиргинской армии, зажать ее в тиски между двумя крупными союзными армиями и «покончить с Ли», как лаконично выразился Грант[1462].

У солдат Шермана была и еще одна цель — наказать жителей штата, породившего нечестивый мятеж. «Дело в том, — уведомлял Хэллека Шерман, — что вся армия снедаема ненасытным чувством мести Южной Каролине. Меня несколько беспокоит ее судьба, но в то же время я считаю, что она заслуживает того, что ее ожидает». Пыл солдат, разумеется, не смягчали колкости южной прессы, насмехавшейся над „скопищем босяков“». Один из таких «босяков», рядовой из Огайо, поклялся заставить Южную Каролину «страдать больше, чем она пострадала во время Войны за независимость»: «Мы покажем ей, что выходить из состава Союза нельзя так легко и безнаказанно, как ей казалось»[1463]. Другой солдат воскликнул: «Здесь измена зародилась, и здесь же, клянусь всеми святыми, она и прекратится!» Одна жительница штата, чей дом был разграблен, вспоминала, что солдаты «порой останавливались и признавались, что им жаль женщин и детей, но Южная Каролина должна быть разрушена»[1464].

Она и была разрушена — северяне проложили с юга на север своеобразный коридор, более узкий, чем в Джорджии, но интенсивнее опустошенный. После триумфального марша янки в деревнях, через которые прошли войска, уцелели немногие дома. «В Джорджии некоторые дома были сожжены, — писал один офицер, — здесь же некоторые уцелели». Некий солдат выражал уверенность в том, что Южная Каролина «никогда больше не посмеет и думать о сецессии»: «Я думаю, этот штат наконец получил свои „права“». Когда армия пересекла границу Северной Каролины, уничтожение собственности мирных жителей прекратилось. «На горизонте не видно ни сполохов огня, ни клубов дыма, по которым еще несколько дней назад можно было определять местонахождение головной части колонны, — замечал один офицер спустя два дня пребывания в Северной Каролине. — Мы не сожгли ни одного дома, а армия больше отдавала жителям, чем брала у них»[1465].

Грабежи и поджоги в Южной Каролине были неприглядным и вряд ли доблестным делом, но Шерман верил в их эффективность. Ужас, вселяемый его мародерами, «был проявлением силы»: «И я был намерен использовать ее… Моей целью было разгромить мятежников, унизить их гордость, последовать за ними в самые укромные уголки и заставить их бояться нас пуще всего на свете». Такая тактика сработала: «Мрак, отчаяние и паралич, — писал 28 февраля житель Южной Каролины. — Наша армия деморализована, население охвачено паникой… Всякая энергия оставила нас… Продолжать сражаться — полное безумие»[1466].

Возможно, еще более значительным фактором деморализации армии южан, чем месть и разрушения, была потеря большой территории. Сам Шерман позже оценивал марш в Южную и Северную Каролину как гораздо более важный для победы в войне, чем поход от Атланты к океану. Этот марш также дался намного тяжелее. «Марш к морю получил такой резонанс, потому что по сравнению с походом в Каролину он был увеселительной прогулкой», — говорил Шерман после войны[1467]. Особенности местности и погодные условия доставили северянам в Южной Каролине гораздо больше проблем, чем в Джорджии. 285 миль из Атланты в Саванну были пройдены вдоль полноводных рек в сухую осеннюю пору при практически полном отсутствии сопротивления. Бросок на север из Саванны в Голдсборо (Северная Каролина) требовал пройти 425 миль; в конце пути Шерман рассчитывал получить пополнение, двигавшееся из Уилмингтона вглубь штата. Федералы должны были пересечь девять довольно крупных рек и массу их притоков, к тому же зима выдалась самой дождливой за последние двадцать лет. Конфедераты надеялись, что болота в приморской части Южной Каролины остановят Шермана и он не пройдет достаточно далеко. «Мои инженеры, — сообщал Джозеф Джонстон, — заявили, что пройти зимой по болотистым низинам штата — дело абсолютно невозможное». И правда, дороги в этих районах настолько скрылись под водой, что разведчики федералов вынуждены были искать их в лодках. Однако Шерман сформировал «передовые батальоны» из солдат и освобожденных рабов (нанятых из тысяч беглых негров, сопровождавших армию в Саванну), чьей задачей было рубить молодые деревья, сооружать мосты, строить бревенчатые и насыпные дороги. Столкнувшись с сопротивлением кавалерии Уилера, на некоторых разлившихся от дождей реках «синие мундиры» вынуждены были формировать отряды флангового охранения, которые, почти полностью уходя под воду и воюя с аллигаторами и змеями, смогли прогнать мятежников. Самой тяжелой задачей было форсирование реки Салкехатчи, имевшей множество рукавов, в пятидесяти милях к северу от Саванны. «Река непроходима», — заявил генерал южан Уильям Харди. В ответ на это янки соорудили мосты длиною в несколько миль и пересекли ее. «Я бы ни за что не поверил в это, если бы не был очевидцем произошедшего», — комментировал позже Харди. Синяя волна текла все дальше на север, покрывая десять миль в день, периодически вступая в стычки и перестрелки. Из 45 дней похода дождь шел 28, но не потушил факелы поджигателей Шермана. «Когда я узнал, что армия Шермана марширует через болота Салкехатчи со скоростью 12 миль в день, строя бревенчатые дороги, — говорил Джозеф Джонстон, — то я подумал, что такой армии не бывало в истории со времен Юлия Цезаря»[1468].

Вскоре Джонстон снискал сомнительную славу строителя плотины, пытавшейся остановить эти современные легионы. Одним из первых шагов Ли на посту главнокомандующего было согласование с Дэвисом назначения Джонстона командиром всех сил Конфедерации в Северной и Южной Каролине. Они были немногочисленны, и к тому же Шерман уже обошел их с помощью ложных маневров и быстрого продвижения. Четыре федеральных корпуса двигались на север по разным дорогам, образуя букву У; передовые корпуса нацеливались на Огасту и Чарлстон, а тыловые готовы были поддержать их в случае опасности. Мятежникам удалось поставить под ружье 20 тысяч человек, не считая кавалеристов Уилера. Эти силы состояли из деморализованных остатков Теннессийской армии Худа, гарнизона Чарлстона, усиленного частями Харди, оставившего Саванну, и бригадой южнокаролинской кавалерии, посланной Ли из Виргинии, возглавлял которую Уэйд Хэмптон, призванный укрепить пошатнувшийся боевой дух в своем родном штате. Одна половина этих войск была сосредоточена в Огасте, а другая — в Чарлстоне, ожидая атак Шермана на один или оба этих города: в Огасте находились пороховые и оружейные заводы, а Чарлстон имел символическое значение. Шерман провел демонстрацию против обоих городов, но не появился ни под одним. Вместо этого он двинулся вглубь штата, уничтожил железную дорогу между Огастой и Чарлстоном и направился к столице Южной Каролины Колумбии. Отрезанные от внешнего мира и имея в тылу 60-тысячную армию, защитники Чарлстона 18 февраля эвакуировали город. Войска, стоявшие в Огасте, также покинули ее и отошли на север, чтобы соединиться с дивизиями Харди (уже под общим командованием Джонстона) и оказать Шерману какое-то сопротивление на границе Северной Каролины.

Жителям Чарлстона повезло, что его заняли войска Южного военного округа (в том числе негритянские полки), тушившие военные склады, которые поджигали уходившие южане. «Паразиты» Шермана, безусловно, не преминули бы устроить новые пожары, как и произошло в Колумбии. Части Шермана 17 февраля заняли столицу штата, и уже наутро город представлял собой пепелище. Шермана обвиняли в этом уничтожении Колумбии, впрочем, обвинение доказать так и не удалось. Сам Шерман и другие офицеры утверждали, что огонь зародился из-за тлевших кип хлопка, подожженных отступавшей кавалерией мятежников. Южане, наоборот, полагали, что город подожгли пьяные федералы. Существуют также свидетельства, что поджог был делом рук военнопленных, сбежавших из расположенного неподалеку лагеря, и присоединившихся к ним местных уголовников, а также негров, опьяненных свободой, алкоголем или и тем и другим одновременно. Подробный и бесстрастный анализ произошедшего не позволяет возложить ответственность на какую-то одну сторону. Местные власти, эвакуировавшие Колумбию, также должны взять на себя часть вины, так как бросили на произвол судьбы тысячи тлеющих кип хлопка и множество литров спиртного, вывезенного из Чарлстона торговцами и богатыми горожанами, считавшими, что Колумбия находится в безопасности. Как чернокожие, так и белые жители Колумбии поили этим спиртным пришедших солдат, пытаясь таким образом задобрить их, но это лишь спровоцировало пьяные поджоги. Сам Шерман не отдавал приказ сжечь город, но некоторые из его людей, бесспорно, поучаствовали в этом, а все попытки офицеров воспрепятствовать этому запоздали. С другой стороны, многие военные, включая самого Шермана, всю ночь пытались тушить пожары, а вовсе не носились с факелами. Лишь подувший в три часа ночи штормовой ветер спас значительную часть города от пожара. В любом случае, Колумбия разделила бы участь других районов Южной Каролины, подвергшихся тотальному опустошению[1469].

Шерман оставлял врага в неведении относительно своих планов до середины марта, когда стало ясно, что он направляется в Голдсборо на соединение с 30-тысячной армией, шедшей от побережья. К тому времени южане перешли к отчаянным наскокам — Джонстон рассчитывал разбить один из флангов армии Шермана, прежде чем основная часть его сил успеет прийти на помощь. 16 марта две дивизии Джонстона вступили в бой с вдвое превосходившим их противником около Эверисборо, в тридцати с небольшим милях от Роли. После этого сражения южане убедились, что два фланга армии Шермана разошлись на дюжину или более миль друг от друга. 19 марта Джонстон сконцентрировал свою пехоту (17 тысяч человек) против не уступавших ей сил противника близ Бентонвилла. Для конфедератов все началось хорошо, но янки возвели укрепления и отразили последующие атаки. Ночью и весь следующий день Шерман активно перебрасывал свои войска на левый фланг. 21 марта одна дивизия северян прорвала левый фланг противника, но Шерман не стал развивать наступление и под покровом ночи позволил Джонстону отойти.

Что же было причиной такого нежелания покончить с врагом, которого федералы превосходили втрое? Шерман хотел отвести свои утомленные войска в Голдсборо, где они могли пополнить припасы после семи недель непрерывных маршей и стычек. Кроме того, несмотря на свою репутацию, Шерман весьма бережно относился к солдатам. «Я не хочу терять людей в лобовой атаке, когда этой атаки вполне можно избежать», — говорил он — и предпочитал побеждать стратегическим маневрированием, а не в сражениях[1470]. Шерман сознавал, что война почти окончена и уничтожение ресурсов противника его армией внесло в это дело немалый вклад. Слабая и деморализованная армия Джонстона не могла, по мнению Шермана, долго противостоять ему, поэтому самым важным было позволить войскам отдохнуть и получить пополнение, а потом двинуться в Виргинию, чтобы помочь Гранту «покончить с Ли».