Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

20. Пожар в тылу

Несмотря на всю свою занятость в январе 1863 года проблемами ведения войны, Линкольн заявил Чарльзу Самнеру, что опасается «пожара в тылу» в результате деятельности демократов (особенно на Северо-Западе) больше, чем неудач на фронте[1063]. Президент имел достаточно оснований для беспокойства — с каждым поражением северян фракция «мирных демократов» приобретала все больший вес, а введение закона о всеобщей воинской повинности в марте 1863 года придало антивоенному движению дополнительный стимул.

Лидером «мирных демократов» к 1863 году стал Клемент Валландигэм. Всего 42 лет от роду, обладавший импозантной внешностью конгрессмен из Огайо приобрел политический капитал пропагандой джефферсоновской философии «ограниченной власти». Вскоре после начала войны он заявил: «Я от всего сердца желаю восстановить Союз, Федеративный Союз, каким он был сорок лет назад». При этом Валландигэм питал сочувствие к южанам, будучи выходцем из виргинской семьи, женатым на дочери плантатора из Мэриленда. Хотя республиканцы Огайо с помощью избирательных махинаций не допустили его переизбрания, Валландигэм ушел не жалуясь, а громко хлопнув дверью. В своей прощальной речи в Палате представителей 14 января 1863 года и в последующей поездке из Нью-Джерси в Огайо он бранил войну и пропагандировал свои мирные предложения[1064].

Валландигэм позиционировал себя как больший юнионист по сравнению с республиканцами, фанатизм которых спровоцировал разрушительную войну. Эти самые республиканцы, продолжал он, сражаются не за Союз, а за аболиционизм. И чего им удалось добиться? «Пусть на этот вопрос ответят павшие под Фредериксбергом и Виксбергом». Им никогда не удастся покорить Юг; единственными завоеваниями войны являются «поражения, долги, налоги, могилы… приостановление действия habeas corpus, попрание… свободы прессы и свободы слова… которые за последний год превратили страну в одну из самых ужасных тираний на земле». Какой выход из этого? «Нужно прекратить войну. Заключить перемирие… Вывести армию из отделившихся штатов». Начать переговоры о воссоединении страны. Валландигэм не переносил «фанатизма и лицемерия» возражений о том, что перемирие приведет к сохранению рабства. «Для меня в тысячу раз большее варварство и больший грех — продолжение этой войны… и порабощение белой расы бременем долгов, налогов и деспотической власти, [чем рабство негров]. Думая об условиях мирного соглашения, мы [должны] руководствоваться благополучием, миром и безопасностью лишь белой расы, невзирая на последствия этого соглашения для африканцев»[1065].

Это стало программой фракции «мирных демократов» на следующие два года. В начале 1863 года эта фракция пользовалась поддержкой весомой части партии, если не ее большинства. Съезд демократов Нью-Йорка постановил, что война «против Юга является незаконной, неконституционной, и поддерживать ее невозможно». Между тем губернатор Нью-Йорка Горацио Сеймур пообещал «сделать все… чтобы сохранить Союз», осудил освобождение рабов как «кровавый, невежественный, революционный акт» и поклялся «укрепить и защитить суверенитет» Нью-Йорка от антиконституционного насилия федеральных властей[1066].

В регионах проживания «серых» на Северо-Западе проблемы в экономике повлияли и на мировоззрение населения, происходившего от поселенцев-южан. Война отрезала их от привычных торговых маршрутов по Миссисипи и ее притокам, и они попали в зависимость от железных дорог и каналов янки, обслуживавших товарообмен между западными и восточными регионами страны. Реальное и мнимое возмущение высокими расценками и плохим обслуживанием на этих маршрутах еще больше усилило враждебность «серых» к выходцам из Новой Англии, которых они обвиняли в том, что те вершат их судьбы, контролируя как Конгресс, так и экономику. «Неужели мы превратимся в рабов бессердечных, расчетливых янки — обманутых их тарифами, ограбленных их налогами, обобранных их железнодорожными монополиями?» — вопрошал один редактор из Огайо[1067].

Ощущение солидарности «серых» с южанами и враждебность их к северо-восточным штатам дали западным демократам основание говорить о создании «Северо-Западной Конфедерации», которая смогла бы перестроить федерацию вместе с южанами, оставив за ее пределами Новую Англию, покуда та не признает свои ошибки и смиренно не попросится обратно в состав Союза. Какой бы вычурной не виделась эта схема сейчас, в то время она пользовалась немалой поддержкой. «Люди Запада требуют мира, и они начинают подозревать, что Новая Англия мешает им в этом, — предупреждал Валландигэм в январе 1863 года. — Если вы, жители Востока, развязавшие войну против Юга и за свободу негров, войну, призванную насытить вашу ненависть и наполнить ваш кошелек, продолжите ее… [будьте готовы к] вечному разрыву между Западом и Востоком». Хотя конгрессмен от Огайо Сэмюэл Кокс не впадал в такие крайности, он тем не менее соглашался, что «об объединении штатов, омываемых водами Миссисипи и ее притоков, в независимую республику говорит каждый второй житель Запада»[1068]. Эта угроза заключения сепаратного мира в бассейне Миссисипи и подтолкнула генерала Макклернанда предложить начать независимую кампанию против Виксберга и дала Гранту новый импульс к захвату этой твердыни; в конце концов критики его первых неудач были посрамлены.

В феврале 1863 года Конгресс принял важный закон, еще больше отпугнувший западных демократов: закон о национальных банках. Этот шаг был во многом обусловлен желанием министра финансов Чейза увеличить рынок облигаций военных займов, но еще больше он отвечал стремлениям бывших вигов привести в порядок децентрализованную, нестабильную структуру банков штатов и унифицировать национальную бумажную валюту. Казначейские билеты («гринбеки») выполняли функции национальной валюты, но они циркулировали наряду с сотнями других банкнот различных степеней надежности. Со времен Джексона не принималось эффективных мер по государственному регулированию банковской сферы. По словам конгрессмена от Массачусетса Сэмюэла Хупера, государство, «которое передает право на регулирование своей валюты в компетенцию тридцати четырех различных штатов, утрачивает один из неотъемлемых атрибутов своего суверенитета». «Стратегией нашего государства, — добавлял председатель финансового комитета Сената Джон Шерман, — должно стать как можно скорейшее становление общенациональных институтов»[1069].

25 февраля 1863 года закон о национальных банках был принят 78 % голосов республиканцев, перевесивших 91 % демократов, голосовавших против. Как разъяснял появившийся в следующем году дополнительный закон, этот акт гарантировал выдачу федеральных чартеров банкам, соответствующим определенным стандартам, требовавшим покупки облигаций Соединенных Штатов на сумму, равную трети их капитала, и позволявшим выпустить банкноты на 90 % стоимости таких облигаций. Пока Конгресс в 1865 году не ввел 10 %-ный налог на выпуск банкнот банками штатов, те в большинстве своем не интересовались федеральными чартерами. В принципе же закон 1863 года заложил основы банковской системы, доминировавшей в течение полувека после войны. Неудивительно, что джексоновские демократы Старого Северо-Запада осудили «чудовищный закон о банках» как очередное доказательство военного заговора «финансовых монополий Новой Англии», стремящихся «уничтожить гарантированные институты штатов и насадить централизованный финансовый деспотизм»[1070].

Однако настоящие страсти банковский вопрос разжигал только в 1830-е и 1890-е годы. В 1863 году сердца «мирных демократов» горели праведным гневом по поводу освобождения рабов. В этом вопросе главным врагом оставались штаты Новой Англии. По словам Сэмюэла Кокса, «антиконституционное, противозаконное, заискивающее перед неграми фарисейство жителей Новой Англии» послужило причиной войны. «Во имя Господа, — возопил бывший губернатор Иллинойса в декабре 1862 года, — хватит кровопролития, чтобы умилостивить религиозных фанатиков!» Один редактор из Огайо назвал Линкольна «слабоумным узурпатором», а его Прокламацию об освобождении «чудовищной, бесстыдной и гнусной… оскорбляющей не только людей, но и Господа, так как она провозглашает „равными“ тех, кого Бог создал неравными»[1071].

Оставалось ли использование таких эпитетов в рамках свободы слова и печати? Можно было, конечно, увидеть в них подстрекательство к дезертирству из армии и саботажу в работающей на войну промышленности. Демократические газеты, читавшиеся в армии, печатали передовицы, указывавшие на незаконность войны против рабства. «Вы ощущаете, что вас наняли как солдат… только чтобы освободить рабов? — спрашивала Dubuque Herald. — Должны ли вы, солдаты, патриоты и законопослушные люди, сражаться за это?» В газетах публиковали многочисленные письма, якобы отправленные солдатам членами их семей. «Мне жаль, что тебя впутали в эту… нечестивую, незаконную, дьявольскую войну, у которой нет иной цели, кроме как освободить негров и поработить белых», — писал предполагаемый отец предполагаемому сыну. В другом письме солдату из Иллинойса советовали «возвращаться домой, если представится случай дезертировать»: «Тебя защитят — все наши в ярости, и не стоит удивляться, если услышишь, что люди Северо-Запада перевешали всех аболиционистов»[1072]. Подобная агитация возымела эффект: из двух иллинойских полков сбежало столько солдат, «не желавших помогать освобождать рабов», что генерал Грант был вынужден распустить эти полки. Солдаты некоторых других полков предпочитали сдаваться в плен, чтобы потом быть отпущенными домой под честное слово[1073].

Столь же решительными были и шаги новоизбранных демократических легислатур Индианы и Иллинойса. Нижние палаты обоих штатов приняли резолюции, призывавшие к перемирию и мирным переговорам. Также эти палаты высказались за отзыв «злостной, бесчеловечной и богопротивной» Прокламации об освобождении как условие поддержки войны их штатами. Но когда обе легислатуры начали работу над законопроектами по лишению республиканских губернаторов (избранных в 1860 году) контроля над полками, набранными в этих штатах, губернаторы решили вмешаться. С молчаливого согласия администрации Линкольна губернатор Иллинойса Ричард Йейтс в июне 1863 года воспользовался двусмысленно проинтерпретированной статьей конституции штата, позволявшей приостановить работу легислатуры. Хотя суд штата и признал в этом превышение полномочий, он не восстановил работу легислатуры. Непреклонный губернатор Индианы Оливер Мортон просто убедил республиканских членов легислатуры бойкотировать заседания, после чего легислатура приостановила работу из-за отсутствия кворума. Последующие два года Мортон управлял своим штатом единолично, без легислатуры — и без привычных ассигнований. Вместо этого он брал займы в банках и у частных предпринимателей, обложил республиканские округа «контрибуцией» и взял 250 тысяч долларов из особого фонда военного министерства — все эти меры не были предусмотрены законом, а может, и вовсе были противозаконны. Но республиканцы повсюду руководствовались тем же, что и Мортон, постулатом: чтобы спасти конституционное государство от уничтожения, следует расширенно трактовать саму Конституцию[1074].

Постулат этот нашел подтверждение в поведении администрации во время самого громкого дела о нарушении гражданских свобод во время войны: ареста Валландигэма военными властями и обвинения его в государственной измене. Валландигэма вряд ли можно было назвать невинной жертвой; наоборот, он спровоцировал этот арест, чтобы придать новый импульс своей вялотекущей кампании за губернаторское кресло в Огайо. Он нашел нечаянного союзника в лице генерала Бернсайда, чье политическое чутье ничуть не превосходило военное (проверенное Фредериксбергом). Назначенный командующим Огайского военного округа (включавшего штаты, расположенные на этой реке) после отстранения от командования Потомакской армией, Бернсайд решил обрушиться на «медянок» с репрессиями. В апреле 1863 года он выпустил приказ, согласно которому каждый, кто «открыто или скрыто» выражает измену, должен быть предан военному суду и подвергнут смертной казни или высылке[1075]. Бернсайд не разъяснил, что он понимал под «скрытой изменой», но вскоре об этом узнала вся страна.

Валландигэм увидел в этом приказе свой шанс. 1 мая он произнес речь на митинге в Маунт-Верноне, будучи заранее осведомлен о том, что там будут присутствовать агенты Бернсайда. Речь его содержала уже ставшую привычной антивоенную риторику. Согласно отчету офицера штаба Бернсайда, Валландигэм осуждал «жестокую, безнравственную, ненужную войну», ведущуюся «ради уничтожения свободы и торжества деспотизма… войну за освобождение негров и порабощения белых». Этих слов для Бернсайда оказалось достаточно, и он послал отряд солдат, чтобы арестовать Валландигэма в его доме в Дейтоне. Будто имея целью подтвердить обвинения в деспотизме, отряд ворвался в дом посреди ночи и выволок Валландигэма на улицу на глазах у бившейся в истерике жены и перепуганной свояченицы. Пока его сторонники бунтовали на улицах и жгли редакцию дейтонской республиканской газеты, 6 мая в Цинциннати собрался военный суд и предъявил Валландигэму обвинение в «выражении сочувствия» врагу и высказывании «изменнических мнений, имевших целью ослабить мощь государства, [подавляющего] противозаконный мятеж[1076]. Не желавший доводить дело до смертного приговора суд рекомендовал поместить Валландигэма под стражу до окончания войны, и Бернсайд отдал такой приказ. Валландигэм подал прошение о признании своего ареста незаконным, но федеральный судья отклонил его, заметив, что действие приказа habeas corpus в подобных случаях приостановлено президентом.

Эти события вызвали взрыв ярости со стороны демократов и тревожные разговоры среди многих республиканцев. Самый весомый голос против раздался из Олбани, со съезда «военных демократов», многозначительно спрашивавших, пытается ли правительство подавить мятеж на Юге или «искоренить институты свободы на Севере»? Дело Валландигэма заострило многие вопросы, касавшиеся толкования Конституции. Может ли речь считаться актом измены? Может ли военный суд возбудить дело против гражданского лица? Имел ли право генерал (а в данном случае и президент) созывать военный суд и приостанавливать действие habeas corpus на территории, удаленной от линии фронта, где нормально функционируют гражданские суды?[1077]

Вопросы эти били в самую сердцевину политики администрации, пытавшейся тушить «пожар в тылу». Линкольн не хотел вести обсуждение этих вопросов в таком ключе. Его привел в замешательство арест Валландигэма Бернсайдом, о котором президент узнал из газет. Поставленный перед фактом, Линкольн счел, что меньшим из зол будет поддержать Бернсайда, а не осудить его, однако, пытаясь свести к минимуму политические последствия этого дела, он заменил тюремное заключение Валландигэма высылкой. 25 мая союзная кавалерия препроводила его под парламентерским флагом к позициям генерала Брэгга к югу от Мерфрисборо, где мятежники с неохотой приняли нежданного гостя.

Рассудительной поступок Линкольна имел лишь один недостаток: находясь в изгнании, Валландигэм выдвинул свою кандидатуру на пост губернатора Огайо на волне сочувствия от демократов штата. Попав в Уилмингтон, он сел там на корабль, прорвавшийся сквозь кольцо блокады, прибыл в Канаду и поселился в приграничном городе Виндзор, откуда и вел свою предвыборную кампанию. Перед тем как покинуть Юг, он разговаривал с несколькими конгрессменами Конфедерации и армейскими офицерами. Перед ними он развил свою идею воссоздать Союз путем заключения перемирия и ведения переговоров. Южане отвечали, что мир для них приемлем только на основе признания независимости Конфедерации. Если Валландигэм полагает, что Союз можно возродить путем компромисса, то он «жестоко заблуждается». В конфиденциальной беседе с агентом конфедератов Валландигэм сказал, что если Юг «сможет продержаться этот год, то сторонники мира на Севере сметут клику Линкольна с лица земли». Валландигэм не оставлял надежду на постепенное объединение, но у агента создалось впечатление, что если Юг откажется объединяться, то «тогда, возможно, он поддержит нашу независимость»[1078].

Именно на этих принципах (за исключением «возможного» признания независимости Юга) Валландигэм и строил свою странную кампанию за пост губернатора. Задолго до того, как избиратели Огайо в октябре пришли на участки, успехи северян на фронтах поставили под сомнение мирную доктрину Валландигэма. Тем временем Линкольн решил разрядить напряжение, связанное с подозрением в попрании гражданских свобод, дважды ответив открытыми письмами критикам из демократического лагеря. Он отверг обвинение в том, что Валландигэма арестовали «только за слова, произнесенные им на общественном собрании». Арест был продиктован скорее тем, что «он пытался, и небезуспешно, помешать призыву в войска [и] поощрял дезертирство… Он наносил ущерб армии, от существования и боеспособности которой зависит жизнь всего государства». После этого президент задал риторический вопрос, ставший самым веским (и знаменитым) его аргументом: «Неужели я должен расстрелять несмышленого мальчишку, который бежит из армии, и одновременно оставить целым и невредимым коварного агитатора, который подстрекает его к дезертирству?.. Я считаю, что в этом случае заставить умолкнуть агитатора и спасти мальчика является не только конституционным, но и милосердным актом». «Страшный мятеж» проник и на Север, продолжал Линкольн, где «под прикрытием „свободы слова“, „свободы печати“ и habeas corpus [мятежники] рассчитывают набрать среди армию шпионов, информаторов, осведомителей, пособников и подстрекателей». Таким образом, вся страна могла считаться театром военных действий, вот почему аресты военными в районах, удаленных от линии фронта, были оправданными. Гражданские суды оказались «совершенно неспособны» противостоять настолько массовой угрозе жизнедеятельности государства. Это и были те непредвиденные обстоятельства, возникновение которых предвидели творцы Конституции, когда оговаривали право на приостановление действия habeas corpus в случае мятежа или вторжения. Использовав безыскусную, но выразительную метафору, Линкольн выразил уверенность, что необходимое в военное время ограничение гражданских свобод не станет прецедентом, фатальным для них в мирное время: «Я верю в это не больше, чем в то, что человек, вынужденный принимать рвотные средства во время болезни, будет настаивать на их употреблении и после выздоровления»[1079].

Два письма Линкольна о гражданских свободах были широко распространены новообразованной Юнионистской лигой и Обществом лояльных издателей. Будучи уверенными в том, что «медянки» организованы в могущественные тайные общества, такие как «Золотой круг» и «Орден американских рыцарей», юнионисты вознамерились ответить созданием своих обществ. Основанные бизнесменами и другими состоятельными и влиятельными людьми, эти юнионистские, лоялистские лиги и их печатные органы оказались гораздо более могущественными, чем «тайные общества» демократов, несметная армада которых существовала скорее в воспаленном воображении республиканцев, чем на самом деле. Юнионистские лиги стали большим подспорьем Республиканской партии, которая в некоторых штатах стала называть себя Юнионистской партией, подразумевая тем самым, что оппозиция стремится к разъединению страны[1080].

Первые успехи контрнаступления на позиции демократов-пораженцев были отмечены в Нью-Гэмпшире и Коннектикуте. В этих штатах губернаторские выборы проходили весной, и их результаты были своего рода моделью всех прочих выборов. В обоих штатах демократы номинировали членов «мирной» фракции, разделявших взгляды Валландигэма и надеявшихся воспользоваться разочарованием избирателей в войне. Республиканцы и юнионистские лиги были полны решимости сопротивляться возрастающей популярности демократов. Военное министерство предоставило весьма своевременные отпуска тем солдатам, которые, как ожидалось, направятся домой и будут голосовать за республиканцев. Этих усилий, пусть и с огромным трудом, но хватило. Республиканский кандидат в Коннектикуте победил с 52 % голосов, а в Нью-Гэмпшире присутствие третьей силы — «военных демократов» — не позволило никому набрать большинство, после чего выборы были перенесены в республиканскую легислатуру, избравшую своего представителя[1081].

Ключевым спорным вопросом на обоих выборах стал военный призыв, узаконенный Конгрессом 3 марта 1863 года. Демократы добавили всеобщую воинскую повинность в перечень грехов республиканцев наряду с освобождением рабов и военными арестами. Закон о призыве 1863 года имел целью главным образом под угрозой призыва стимулировать запись в добровольцы. Эту задачу закон выполнял, но был недостаточно эффективен из-за коррупции и вопиющих проявлений несправедливости, почему и стал предметом самых ожесточенных разногласий во время войны и примером того, как не нужно проводить призыв в будущих войнах.

К началу 1863 года набор добровольцев на Севере зашел в такой же тупик, как и на Юге годом ранее. Желавшие завербоваться в армию из патриотических соображений, искатели приключений или те, кого пристыдило общественное мнение, уже были на фронте. Усталость от войны и суровые реалии армейской жизни никак не способствовали увеличению числа волонтеров. Бурный рост военной экономики до минимума сократил количество безработных. По-прежнему осторожные попытки зачисления чернокожих солдат едва-едва начинали покрывать потери армии от болезней, ранений и дезертирства последних шести месяцев. Подобно Конфедерации в начале 1862 года, союзная армия год спустя испытывала колоссальную нехватку живой силы из-за окончания сроков набора: 38 «двухгодичных» полков, набранных в 1861 году, и 92 полка ополченцев, нанятых всего на девять месяцев, весной-летом 1863 года должны были разойтись по домам. Все это побудило Конгресс действовать.

Общенациональный характер поставил этот закон в один ряд с недавно принятым законом о банках. Во главе набора добровольческих полков в 1861–1862 годах стояли губернаторы штатов, призыв же был заботой всей страны. Для соблюдения положений о призыве Конгресс создал в структуре военного министерства службу начальников военной полиции. В каждый избирательный округ были посланы военные полицейские, чьей задачей было учесть каждого гражданина и иммигранта, подавшего прошение о гражданстве, в возрасте от 20 до 45 лет[1082]. Это заложило основы распределения квот для каждого округа, что позволило провести еще четыре набора после издания Линкольном в марте 1863 года указа о всеобщей воинской повинности. В ходе первого призыва (июль 1863 года) удалось мобилизовать 20 % призывников, определенных в каждом округе по жребию. В ходе трех этапов призыва 1864 года военное министерство назначило каждому округу квоту на волонтеров. Каждому округу выделялось 50 дней для набора добровольцев по квоте. Тем, кому не удавалось уложиться в сроки, должны были добрать квоту жеребьевкой.

Если в ходе жеребьевки выпадало имя потенциального солдата, то перед ним открывалось несколько возможностей, и призыв в армию был наименее вероятной среди них. Из всех призванных в ходе четырех этапов призыва более одной пятой (161 из 776 тысяч) «не явились в часть», сбежав на запад, в Канаду или скрывшись в лесах. Из тех, кто явился на мобилизационный пункт, восьмая часть была отправлена домой из-за того, что квоты уже были заполнены. Три пятых из оставшихся 522 тысяч были отбракованы из-за физических или психических расстройств или же отпущены восвояси потому, что убедили ответственного за призыв офицера, что являются единственной опорой вдовы, сироты и пр. В отличие от Конгресса Конфедерации, союзные законодатели не указали защищенные от призыва профессии. Тем не менее призывник, оказавшийся физически годным и не ссылавшийся на зависимых от него родственников, по-прежнему имел две возможности: он мог найти замену, освобождавшую его от призыва ныне и впредь, или же выплатить заместительный взнос в размере 300 долларов, освобождавший его только от текущего призыва. Из 207 тысяч призывников 87 тысяч выплатили заместительный взнос, а 74 тысячи нашли замену; таким образом, лишь 46 тысяч отправились в действующую армию. Среди «замен» преобладали 18—19-летние подростки, а также иммигранты, еще не подавшие прошения о гражданстве и, соответственно, не подлежавшие призыву[1083].

Этот громоздкий и запутанный процесс давал большой простор для всякого рода ошибок, мошенничеств и злоупотреблений. Зачисление призывников на воинскую службу полностью зависело от чиновников, а среди них встречались коррумпированные или некомпетентные. Многие не сидящие на месте граждане оказались неучтенными при составлении списков; с другой стороны, занимавшиеся этим должностные лица пополняли списки фиктивными лицами, чтобы получить причитавшееся вознаграждение без изматывающего хождения от одной двери к другой. Робевшие вербовщики опасались соваться в те округа Северо-Запада, где проживали «серые», в шахтерские районы Пенсильвании, в пользующиеся дурной славой пригороды Нью-Йорка и в другие районы, население которых враждебно относилось к призыву и к войне. Многие мужчины просто-напросто бежали от вербовщиков. Как следствие, во многих округах наблюдалась нехватка призывников, а в других — их избыток, что привело к неравенству в распределении квот. Губернаторы и конгрессмены выступали за упорядочение квот, и в некоторых округах призыв проводился повторно.

После окончания призыва и начала медицинского освидетельствования возникали многочисленные лазейки для разного рода злоупотреблений. Врачи получали взятки, призывники представляли фальшивые свидетельства о находящихся на их иждивении родственниках, одни потенциальные солдаты симулировали психические или физические заболевания, другие прибегали к членовредительству, третьи, будучи натурализованными гражданами, представлялись иностранцами.

На Юге привилегия выставить вместо себя замену породила горькую поговорку о том что «богатые ведут войну, а бедные воюют». На Севере выплата заместительного взноса была еще более непопулярна, чем замена. «Триста долларов или жизнь!» — гласили заголовки демократических газет. Из уст в уста кочевали слова пародии на популярную песню волонтеров: «Мы идем на подмогу, отец Авраам, вот тебе еще 300 долларов»[1084]. Величина этого взноса приблизительно равнялась годовому жалованью неквалифицированного рабочего. «Благословенны богатые! — возопил один редактор из Айовы. — Вы когда-нибудь видели другой закон, принятый в интересах аристократов, который так беззастенчиво указывал бы бедняку его место?» На первый взгляд, возможность выставить замену или откупиться деньгами, по оценке одного современного историка, действительно превратила закон о всеобщей воинской повинности в «один из худших примеров типично классового законодательства, когда-либо принятого Конгрессом Соединенных Штатов»[1085].

Однако при более детальном рассмотрении такой вывод можно подвергнуть сомнению. Право замены было традиционным и существовало во многих европейских государствах (даже во время Великой Французской революции), в американских штатах эпохи Войны за независимость и в Конфедерации. По замыслу авторов закона о призыве, заместительный взнос имел целью ограничить размер вознаграждения заместителя: на Юге цена такого заместителя уже перевалила за 1000 долларов, на Севере же стоимость замены не могла превышать 300 долларов. Республиканцы как раз видели в этом не дискриминационную меру, а возможность для трудящихся найти себе замену.

Естественно, призыв без права откупа или замены был бы более справедливым, но право выставить заместителя настолько глубоко укоренилось в сознании, что рассматривалось как само собой разумеющееся. Именно Гражданская война перевернула представления, и спустя год после введения такого закона (в декабре 1863 года) Конфедерация отменила право замены. Но северяне оставили его в силе в течение всех четырех этапов призыва (также общим сроком двенадцать месяцев). Взнос существовал на первых двух этапах (летом 1863 и весной 1864 года). На этих этапах механизм функционировал так, как и планировали республиканцы. Данные о результатах призыва в Нью-Йорке и Огайо практически не выявляют зависимости между благосостоянием призывников и выплатой взноса. Округа штата Нью-Йорк, где жило население с невысоким подушным доходом, демонстрировали примерно такую же долю выплаты взносов и выставления замен, как округа с более богатым населением. В четырех округах Огайо (двух сельских и двух городских) количество неквалифицированных рабочих, уплативших взнос, составляло 18 % по сравнению с 22 % квалифицированных рабочих, 21 % торговцев, банкиров, промышленников, врачей, юристов и служащих, а также 47 % фермеров и сельскохозяйственных работников. Так как квалифицированные и неквалифицированные рабочие составляли наибольший процент уклонистов, кажется, что по крайней мере в Огайо рабочие и фермеры были более склонны избегать призыва, чем «белые воротнички». В данном отношении призыв не был поголовным набором бедняков[1086].

Однако волна возмущения против «кровавых денег» вынудила Конгресс отменить уплату взноса в июле 1864 года, несмотря на предостережения некоторых республиканцев, что после этого вознаграждение заместителя перестанет быть по карману беднякам. Такое предостережение отчасти оправдалось. Количество рабочих и фермеров, выставивших на двух последних этапах призыва замену, после отмены уплаты взноса сократилось вдвое, как, впрочем, и количество «белых воротничков» и представителей свободных профессий. В совокупности на всех четырех этапах призыва бедняки почти не страдали от ущемления прав. В районах Нью-Йорка с наивысшей концентрацией эмигрантов из Ирландии 98 % мужчин, не имевших других причин уклониться от службы, откупились или нашли замену. В таблице представлено подробное деление по категориям тех, чьи имена попали в списки вербовщиков в четырех вышеупомянутых округах Огайо[1087].

Как рабочим удавалось найти деньги на уплату заместительного взноса или наем замены? Лишь немногие из них платили из собственных средств. Многие города и округа пускали средства, образовавшиеся от собранных налогов на имущество, на оплату 300 долларов теми, кто не мог себе этого позволить. Комитеты Таммани-холла собирали деньги, чтобы нанимать лиц, заменявших призывников, и их примеру подражали. Некоторые фабрики, частные предприятия и железные дороги покупали «белые билеты» для призванных рабочих за счет средств, пожертвованных работодателями, и 10 %-ного сбора с заработной платы. Как грибы после дождя возникали страховые общества, предлагавшие страховой полис на 300 долларов за вознаграждение в несколько долларов в месяц. Таким образом, более трех четвертей всех призывников, направленных в офис военной полиции и не получивших освобождения от армии на иных основаниях, оказались способны откупиться от службы.

Может возникнуть вопрос: что же это за всеобщая воинская повинность, если в армии оказались лишь 7 % из тех, чьи имена были в списках вербовщиков? Это и было не повинностью, а неуклюжей попыткой применить метод кнута и пряника для стимулирования притока добровольцев. Кнутом была угроза призыва, а пряником — выплата волонтерских премий. В конечном счете этот метод сработал, так как из призывников на службу пошли только 46 тысячи человек, еще 74 тысячи наняли замену, в то время как добровольцами за два года после принятия закона о призыве записались (в первый раз или повторно) около 800 тысяч. Социальная и экономическая составляющие этого процесса обошлись дорого; американцы были склонны платить, ибо принудительная служба в армии шла вразрез с ценностями и традициями страны. Слова Алексиса де Токвиля, сказанные двадцатью годами ранее, и в 1863 году звучали современно: «В Америке призыв в армию — явление неизвестное; людей привлекают на службу с помощью волонтерских премий. Суждения и привычки населения… настолько расходятся с идеей принудительной воинской повинности, что я полагаю, ее там никогда не введут законодательно»[1088].

Волонтерские премии оказались едва ли не большим злом, чем призыв. Скрытые поощрения предоставлялись еще в первые дни войны, когда общества помощи армии собирали деньги для поддержки семей тех, кто вынужден был оставить работу и уйти в армию. Штаты, округа и муниципалитеты также проводили сбор средств для этой цели. Эти патриотические субсидии не вызывали никаких вопросов, но летом 1862 года некоторые северные города сочли нужным открыто выплачивать премии, чтобы выполнить распоряжение Линкольна и заполнить квоты для добровольцев. Годом позже потрясение от первого этапа призыва и жеребьевок, вызвавших кое-где ожесточенное сопротивление, привело к стремлению стимулировать будущих волонтеров, только чтобы избежать призыва. Три призыва в 1864 году породили настоящую «аукционную войну» за лояльность волонтеров. Частные общества изыскивали средства на выплату премий, а города и округа соперничали друг с другом за добровольцев. В октябре 1863 года к состязанию подключилось и федеральное правительство, пообещав премию в размере 300 долларов (финансируемую из заместительных взносов) всем волонтерам и повторно записавшимся в армию.

Полмиллиарда долларов, выплаченных на Севере в виде премий, являли собой своеобразную передачу излишков от богатых бедным. К 1864 году иной смекалистый волонтер мог суммировать все местные, региональные и федеральные поощрения и получить в итоге до 1000 долларов, а то и больше. Некоторые поддавались соблазну взять эти деньги, дезертировать, сменить имя, переехать в другой город и повторить весь процесс. Некоторым таким авантюристам удавалось проделывать подобный трюк несколько раз. На сцену вышли и особые «маклеры», улаживавшие дела своих клиентов за определенный процент от премии. Они конкурировали с «маклерами» по заменам, также наживавшимся на торговле пушечным мясом. Впрочем, относительно немногие получившие волонтерские премии или выступившие в качестве замены на деле превратились в пушечное мясо, так как одни дезертировали еще не добравшись до передовой, а другие сдавались в плен при первой же возможности. Система «призыв — замена — премиальные» позволила зачислить в действующую армию три четверти от миллиона новобранцев[1089], но их вклад в победу был невелик. Задачу эту выполнили, главным образом, ветераны набора 1861–1862 годов, записывавшиеся в армию без всяких премий, которые с демонстративным презрением называли получивших премии и заменивших настоящих призывников «подонками из трущоб… отбросами общества всех мастей… махровыми уголовниками… ворами, грабителями и бродягами»[1090].

Еще одной неприглядной стороной «премиального бизнеса» была незаконная вербовка иммигрантов. Иммиграция резко снизилась в первые два года войны, но уже в 1863 году вследствие нехватки рабочих рук вновь стал наблюдаться ее рост. Некоторые из новых иммигрантов приехали с намерением присоединиться к армии и получить премии или вознаграждение за то, что стали «заменой». Другие были буквально похищены «охотниками за головами». Значительное число иммигрантов в федеральной армии дало основание южанам долгое время считать, что «большинство солдат янки — иностранные наемники»[1091]. На самом деле ситуация была скорее противоположной. В вооруженных силах Союза иммигранты были представлены слабее, чем могли бы. Из двух миллионов белых солдат и матросов около полумиллиона (25 %) родились за пределами США, а между тем среди мужчин призывного возраста в северных штатах родившиеся за рубежом составляли 30 %. Несмотря на славу «Ирландской бригады», ирландцев в войсках было меньше всего относительно их доли в населении страны. Следом шли немцы-католики, а представительство в вооруженных силах других групп иммигрантов примерно соответствовало их численности[1092].

Недостаточное представительство иммигрантов-католиков можно в частности объяснить их приверженностью Демократической партии и оппозицией целям войны, декларируемым республиканцами (особенно это касалось освобождения рабов). Некоторые из них также не подали документы на получение гражданства (или, по крайней мере, заявляли, что не подали), что избавило их от службы в армии. Хотя именно из этой группы вышли многие «заместители» и «получатели премий» в течение последнего года войны, они также пополняли ряды дезертиров и «сбежавших с деньгами». Наряду с «серыми» из долины реки Огайо иммигранты-католики составляли основной контингент уклонявшихся от призыва[1093]. Многие из этих людей драться категорически не желали, что не позволяет согласиться с теоретической моделью, предполагающей, что основная тяжесть войны на переднем крае лежала на беднейших слоях населения. В таблице приведены данные о довоенных профессиях белых солдат-северян, а также профессиональный состав мужчин в соответствующих штатах[1094].

Из этой таблицы может показаться, что менее всего в армии были представлены «белые воротнички». Однако это впечатление обманчиво, так как средний возраст солдат составлял двадцать три с половиной года, тогда как данные переписи относятся ко всем взрослым мужчинам. Две пятых всех солдат были в возрасте 21 года или моложе, а исследования профессиональной мобильности в XIX веке показывают, что не менее 10 % молодых людей, начинавших как рабочие, впоследствии достигали более высокого положения в обществе[1095]. Если принимать во внимание возраст солдат, то, вероятно, единственной категорией, чье представительство в армии могло быть значительно выше, являются неквалифицированные рабочие.

Даже если противоречия между устремлениями богатых и бедных в действительности не существовало, оно продолжало оставаться жупелом, которым демократы пугали население, переводя вопрос о призыве в партийно-классовую плоскость. Если 100 % республиканцев в Конгрессе голосовали за закон о призыве, то 88 % демократов голосовали против[1096]. Едва ли какой-либо иной вопрос (помимо освобождения рабов) вызывал столь четкое разделение по партийному признаку. Демократы ссылались на это, осуждая антиконституционный призыв, имеющий цель добиться столь же антиконституционного освобождения рабов. Конвент демократов Среднего Запада поклялся «не поддерживать нынешнюю администрацию в ее злонамеренном аболиционистском крестовом походе. Мы будем до последнего вздоха сопротивляться любым попыткам призвать в армию граждан нашей страны». Демократическая пресса фокусировалась на том, что с помощью призыва белые рабочие вынуждены сражаться за свободу негров, которые потом придут на Север и отнимут у них работу. Издатель ведущего католического еженедельника Нью-Йорка говорил на массовом митинге: «Президент призвал их идти и сражаться за черномазых; неужели он верит, что его послушают?» В своей речи 4 июля, обращенной к демократам города, губернатор Сеймур предупредил республиканцев, ссылавшихся на военную необходимость освобождения рабов и всеобщей воинской повинности: «Запомните, кровавая и предательская доктрина „общественной необходимости“ может быть взята на вооружение не только правительством, но и толпой»[1097].

Такие эскапады разжигали тлеющие угли. Уклонисты и шайки бандитов весной и летом убили нескольких офицеров, ответственных за призыв. По некоторым городам прокатились расистские выступления, однако нигде не вспыхнуло так жарко, как в Нью-Йорке, где существовала большая ирландская община и действовало влиятельное демократическое лобби. Скученно проживавшие в антисанитарных условиях многоквартирных домов в городе с самым большим уровнем смертности от болезней и наивысшим уровнем преступности во всем Западном полушарии, исполнявшие неквалифицированную работу за минимальную плату, опасавшиеся конкуренции со стороны чернокожих работников, враждебно настроенные к протестантскому среднему и высшему классу, который игнорировал и эксплуатировал их, ирландцы созрели для мятежа против войны протестантов-янки за свободу негров. Рост их зарплат с 1861 года отставал по меньшей мере на 20 % от роста цен. Ответом на это были многочисленные забастовки, самой крупной из которых стала стачка портовых грузчиков в июне 1863 года, когда бастующих ирландцев заменили охраняемые полицией чернокожие рабочие.

Именно в этот растревоженный улей заглянули вербовщики в субботу 11 июля. Большая часть ополчения и федеральных войск, обычно расквартированных в городе, находилась в Пенсильвании, преследуя армию Ли после битвы при Геттисберге. Первый день работы вербовщиков прошел относительно спокойно, но в воскресенье сотни разгневанных людей, собравшихся в барах, грозили следующим утром напасть на федеральных служащих. Они так и поступили; эскалация уличного насилия, терроризировавшего город, продолжалась четыре дня; во время беспорядков погибло как минимум 105 человек. Это был самый кровопролитный бунт в истории Соединенных Штатов[1098].

Многие мужчины (да и женщины) в толпе предались беспорядочным грабежам и разрушениям. Но, как и во время любых бунтов, толпа выбрала определенные мишени для своей ярости. Вербовочные пункты и иная федеральная собственность были подожжены в первые же часы. Ни один чернокожий не мог чувствовать себя в безопасности. Бунтовщики избили нескольких человек, шестерых линчевали, разгромили многие дома и сожгли дотла приют для цветных сирот. Толпа также хлынула в учреждения, где работали чернокожие, и пыталась ворваться в редакции республиканских газет. Ей удалось сжечь первый этаж редакции New York Tribune, и бунтовщики требовали крови самого Хораса Грили. Некоторые редакторы отбились, вооружив своих сотрудников винтовками, а Генри Реймонд из Times одолжил у военных три только что поступивших на вооружение пулемета Гатлинга, чтобы защитить здание редакции. Бунтовщики разграбили дома некоторых видных республиканцев и аболиционистов. С криками «Долой богачей!» и «Дорогу 300-долларовым!» они нападали на хорошо одетых людей, которые имели неосторожность выйти на улицу. Проявления классовой ненависти были подкреплены нападениями на собственность видных предпринимателей, имевших репутацию врагов трудящихся, и уничтожением уборочных машин и зернопогрузчиков, лишивших работы неквалифицированных рабочих, составлявших основную массу бунтовщиков. Также толпа, как минимум две трети которой составляли ирландцы, сожгла несколько протестантских церквей и миссий[1099].

Неподготовленная к таким событиям полиция Нью-Йорка храбро, но с переменным успехом сражалась с бунтовщиками 13 и 14 июля. Армейское начальство отчаянно пыталось наскрести хотя бы несколько сотен кадровых военных. Военное министерство спешно направило несколько полков из Пенсильвании в Нью-Йорк, где 15 и 16 июля они стреляли в бунтующую толпу с тем же смертоносным эффектом, что и две недели назад под Геттисбергом. 17 июля в истерзанный город пришел хрупкий мир. Полное решимости провести набор в армию в Нью-Йорке, пока сопротивление не перекинулось на остальные регионы, правительство довело воинский контингент на Манхэттене до 20 тысяч человек, обеспечивших спокойное завершение работы вербовщиков 19 августа. К тому времени городской совет изыскал средства, чтобы заплатить заместительные взносы за призывников, и нет сомнения, что в число таковых попали и некоторые бывшие бунтовщики.

Призрак классового конфликта преследовал и Юг, где, как и на Севере, воинский призыв только усилил противоречия. Нужда в живой силе вынудила Конгресс Конфедерации в сентябре 1862 года поднять верхнюю возрастную планку с 35 до 45 лет. Такая мера привела к тому, что многие главы семей вынуждены были уйти в армию как раз в разгар летней засухи. К тому же Конгресс еще больше усилил недовольство фермеров, освободив от службы по одному белому надсмотрщику на плантации, где трудились не менее двадцати рабов.

Такое противоречивое решение было принято под давлением со стороны семей плантаторов. Юг воевал, помимо всего прочего, еще и за сохранение рабства, но если белые мужчины уйдут с плантаций на фронт, то упадет дисциплина, рабы будут бежать в леса и к янки и рабство исчезнет само собой. Южане также сражались и за определенное положение женщины в обществе, а пребывание дамы одной на плантации с большим количеством рабов вряд ли было совместимо с таким идеалом. Отправной точкой стало письмо одной женщины из Алабамы на имя губернатора штата в сентябре 1862 года. «У меня нет ни братьев, ни вообще кого-либо, чтобы позвать на помощь, — писала она. — Сейчас я живу одна с моей двухлетней девочкой. Мой дом со всех сторон окружают плантации, на многих из них негры предоставлены сами себе — с ними нет ни единого белого. Я умоляю вас из сочувствия к бедной, беззащитной женщине и ее ребенку вернуть нашего надсмотрщика домой». Конфедерация также нуждалась в сельскохозяйственной продукции, и южане были убеждены, что без надсмотрщиков рабы перестанут работать. Поэтому плантаторы настаивали на том, что освобождение от службы надсмотрщиков не менее важно, чем освобождение учителей и аптекарей. В октябре 1862 года Конгресс, хотя и не без возражений со стороны некоторых сенаторов, согласился принять закон «в пользу подневольного труда и в ущерб труду белого человека»[1100].

Особая привилегия, дарованная прослойке, составлявшей всего 5 % белого населения Конфедерации, сделала «закон о двадцати неграх» столь же непопулярной мерой, какой на Севере являлся заместительный взнос. Хотя в силу этого закона было демобилизовано лишь четыре или пять тысяч плантаторов и надсмотрщиков, закон превратился в символ. Многие из тех, кто дезертировал из армии южан зимой 1862–1863 годов, соглашались с неким фермером из Миссисипи, объяснившим, что «не желает сражаться за богачей, пока те кутят и веселятся в тылу». Встревоженный тем, что он слышал по дороге домой из Ричмонда, сенатор от Миссисипи Джеймс Фелан писал своему другу Джефферсону Дэвису 9 декабря: «Ни один закон еще никогда не вызывал столь единодушного осуждения… Он пагубно отразится на бедняках… В некоторых местах витает дух мятежа, и мне сообщают, что группы людей собираются сопротивляться этому закону. В армии же говорят, что нужно лишь несколько решительных людей, чтобы поднять знамя восстания»[1101].

Плантаторы, впрочем, обращали мало внимания на такие протесты. Конгресс вносил поправки в этот закон, но так никогда и не отменил его. В соответствии с одной поправкой, принятой в мае 1863 года, плантаторы были обязаны уплатить за свою привилегию 500 долларов. По другой, от февраля 1864 года, необходимое количество рабов сокращалось до 15, однако взамен освобожденные от службы плантаторы должны были продать государству по фиксированной цене 200 фунтов мяса за каждого раба, причем часть его шла на пропитание нуждающихся солдатских семей. Такое требование объяснялось тем, что именно в голоде правительство усматривало причину недовольства фермеров и рабочих. Несмотря на переход в 1862 году крупных земельных площадей с хлопка на продовольственные культуры, засуха и коллапс транспортной системы Юга (не говоря уже об оккупации северянами важнейших сельскохозяйственных регионов) привели к серьезной нехватке продовольствия зимой. Ускоряющаяся инфляция также делала продовольственные товары, даже когда они имелись в наличии, недоступными для многих жителей. Индекс цен, выросший вдвое во второй половине 1862 года, в точности повторил свой маневр и в первой половине следующего года. В Ричмонде служащий военного министерства Джон Джонс, наблюдая неуклонное уменьшение своей заработной платы, пока она не упала ниже прожиточного минимума, заметил: «Над нами простерлась тень голода». Сам Джонс потерял двадцать фунтов, «а жена и дети истощены до предела». Даже крысы на кухне настолько оголодали, что ели хлебные крошки с рук его дочери «кроткие, как котята»: «Возможно, скоро мы примемся и за них!»[1102]

Жены и дети фермеров страдали не меньше горожанок. Одна женщина из Северной Каролины в апреле 1863 года писала губернатору Зебулону Вэнсу: «Собрались вчера мы, бедные женщины, да и пошли в Гринсборо, чтобы разыскать съестного, потому как ни у кого из нас ни маковой росинки во рту не было, и что же с нами там сделали? Посадили нас в тюрьму, вместо того чтобы еды дать… А ведь у меня шестеро детей малых да муж в армии, как же мне быть?» Действительно, как? Некоторые женщины писали чиновникам Конфедерации, умоляя демобилизовать их мужей. В одном таком письме на имя военного министра женщина уверяла: «[Мой муж] не способен принести много пользы государству, зато может как-то помочь своим детям, и нет нужды обрекать его на смерть, а вдов и сирот на страдания, коль скоро у богачей найдется всякая работа для нас»[1103].

Такие мольбы приносили немного пользы, поэтому тысячи мужей отпускали себя сами. «Полно солдат уже сбежало домой, — писал рядовой из Миссисипи своей жене в ноябре 1862 года, — и столько же божатся, что если их семьям будет невмоготу, они поступят [так же]». Месяц спустя один офицер армии Брэгга в отчаянии писал: «Случаев дезертирства в армии день ото дня больше, и мне кажется, что сбежала уже почти треть»[1104].

Многие из этих дезертиров соединялись с уклонистами и образовывали в глухих районах штатов партизанские отряды, которые оказывали сопротивление властям Конфедерации и порой брали под контроль целые округа. Некоторые из них вступали в союз с тайными антивоенными или юнионистскими обществами, чей бурный рост наблюдался в 1862 и 1863 годах. Среди последних можно назвать Арканзасское общество за мир и Конституцию, общества мира в северных районах Алабамы и Джорджии, общество «Герои Америки» в западной части Северной Каролины и на востоке Теннесси. Мысль о «богатых, ведущих войну, и бедных, что воюют», подстегивала их создание, точно так же как на Севере она подстегивала активность «медянок». Хотя сторонники мира на Юге не получили такой известности и влияния, как солидная политическая партия на Севере, в некоторых регионах они заставляли прислушиваться к себе и формировали ядро сопротивления войне на случай, если положение на фронте начнет ухудшаться[1105].

Правда ли, что у южан сражались и гибли в основном бедняки? Не больше, чем на Севере, если верить приводимой таблице, основанной на данных по семи штатам Конфедерации[1106].

Из данной таблицы видно, что годные по возрасту квалифицированные и неквалифицированные рабочие были пропорционально слабее представлены в армии Конфедерации. Однако ключевой категорией в аграрном обществе, безусловно, являлись фермеры и плантаторы. К сожалению, ни данные переписи, ни полковые списки не позволяют разграничить эти две категории, поэтому нельзя с уверенностью сказать, были ли именно плантаторы слабо представлены в армии. Единственное умозаключение позволяет сделать свидетельство, что в трех округах Джорджии, расположенных в предгорьях, средний уровень дохода тех, кто не служил в армии, был на 20 % выше, чем у служивших[1107]. Впрочем, тенденция, отмеченная в этом ограниченном районе, может не совпадать с ситуацией в Конфедерации в целом, где к дезертирству и другим формам уклонения от службы были больше склонны жители беднейших периферийных округов.

Как бы то ни было, символическое значение «закона о двадцати неграх» и страдания семей бедняков дают большие, в отличие от ситуации на Севере, основания считать, что малоимущие слои Юга несли основную тяжесть войны на своих плечах. В конце концов, «нельзя требовать от людей сражаться за государство, которое довело до голода их жен и детей», — заметил в ноябре 1862 года один из лидеров южан. Власти (главным образом уровня штатов и округов) признавали этот факт. Большинство южных штатов и многие округа проводили сборы средств для помощи малоимущим семьям солдат. Эти расходы компенсировались налогами на рабов и на крупные земельные участки (правительство хотело сгладить классовые противоречия некоторым перераспределением ресурсов от богатых к бедным). Джорджия и Северная Каролина сделали для своих жителей больше всего — это были два единственных штата, губернаторы которых Джозеф Браун и Зебулон Вэнс противопоставили права штатов общим военным усилиям южан. И женщины склонны были рукоплескать Брауну и Вэнсу и критиковать Дэвиса, но не потому, что стояли за права штатов в ущерб общему делу, а потому, что эти штаты помогали им, тогда как правительство в Ричмонде забирало мужей, сыновей и тем лишало средств к существованию[1108].

Налоги и реквизиции правительства, объяснявшиеся необходимостью содержания армии, также заставляли относиться к нему как к угнетателю. К 1863 года прогрессирующая инфляция заставила законодателей в Ричмонде искать альтернатив печатному прессу. В апреле они последовали примеру своих северных коллег и приняли комплексное налоговое законодательство, включавшее прогрессивный подоходный налог, 8 %-ный сбор с продаж определенных товаров, акцизные и лицензионные сборы и 10 %-ный налог на прибыль оптовых торговцев, призванный вернуть в казну часть денег, которые «спекулянты» «вымогали» у населения. Но надежда на то, что эти налоги заставят богатых внести свой вклад в войну, были нивелированы сохранением необлагаемых категорий товаров наряду с облагаемыми. Вследствие того что деньги не имели почти никакой ценности, Конгресс ввел 10 %-ный натуральный налог на сельскохозяйственную продукцию: после того как фермер оставлял необходимый минимум продукции для нужд своей семьи, он был обязан отдать 10 % излишков одному из 3000 агентов, разосланных с этой целью по всему Югу. Мелких фермеров эта «десятина» возмутила донельзя. Почему бедный землепашец (или, точнее, его жена, так как большинство мужчин ушли на войну) должен платить 10 %, тогда как служащий или учитель с жалованьем 1500 долларов отдавали только 2 %? Будучи поставлен более остро, вопрос звучал так: почему не облагается налогом основное имущество аристократии — рабы? Ответ был следующим: налог на рабов является прямым налогом, взимаемым, согласно конституции, только после пропорционального распределения по всему населению. В военное время проведение переписи невозможно, поэтому невозможно и взимание прямых налогов. Такой конституционный нюанс был слишком сложен для понимания теми фермерами, лично обрабатывающими землю, которым казалось, что агенты отнимают плоды их труда, тогда как рабы плантаторов свободны от налогообложения.

На практике натуральный налог практически не отличался от реквизиций, производимых действующей армией. Отчаявшись добыть провиант, интенданты и квартирмейстеры забирали у населения продовольствие, фураж и вьючных животных. Они платили столько, сколько сами (а не фермеры) считали нужным, или выдавали долговые обязательства, обесценивавшиеся прежде, чем фермеры успевали их обналичить. К окончанию войны оставались непогашенными долговые расписки на сумму около полумиллиарда долларов. Некоторые армейские части, особенно кавалерийские, брали все, что плохо лежит, даже не притворяясь, что платят за это. Рассерженный губернатор Вэнс писал в 1863 году в военное министерство: «Если у всемогущего Господа еще остались в запасе казни для египтян и их жестокосердного фараона, то я уверен, что страшнее будет пришествие полка кое-как вооруженной и весьма приблизительно дисциплинированной кавалерии Конфедерации». Несмотря на дурную репутацию интервентов-северян, многие южане были убеждены, что «янки просто не смогут нанести нам больший вред, чем наши собственные войска»[1109]. Бич реквизиций бил без разбора по бедным и богатым, которым «посчастливилось» жить вблизи театра военных действий, но так как семейные фермеры не могли безболезненно поступиться тем немногим, что у них было, реквизиции эти еще больше отчуждали их от правительства и от «общего дела».

В ответ на возмущение реквизициями, в марте 1863 года Конгресс принял закон, создававший специальные комиссии, устанавливавшие и регулировавшие «справедливые» цены. Однако закон этот по большей части игнорировался, а злоупотребления продолжались. Больший эффект имела ревизия налогового законодательства в феврале 1864 года. Приостановив действие требования о распределении прямых налогов в зависимости от переписи населения, Конгресс ввел 5 %-ный налог на землю и рабов. Домохозяйства, чья собственность оценивалась меньше чем в 500 долларов, освобождались от натурального налога. В то же время пересмотр «закона о двадцати неграх», по которому стало взиматься 200 фунтов мяса из расчета на каждого раба, позволил правительству Конфедерации непосредственно заняться обеспечением населения продовольствием.

Однако все эти меры запоздали, не успев предотвратить наиболее шокирующие проявления недовольства внутри страны — хлебные бунты весны 1863 года. В доброй дюжине городов и поселков от Ричмонда до Мобила отчаявшиеся женщины осаждали магазины и продовольственные склады, требуя еды. Многие стихийные бунты проходили по одному и тому же сценарию: группы женщин (многие из которых были солдатскими женами), иногда вооруженные ножами или револьверами, подходили к лавкам, которыми владели «спекулянты», и спрашивали цену на бекон или муку. После чего возмущались ценами, забирали все, что им было нужно, и уходили восвояси[1110].

Безусловно, самый значительный такой бунт имел место в Ричмонде. Столица Конфедерации под влиянием особых обстоятельств была, пожалуй, наиболее уязвима. С 1861 года ее население увеличилось более чем вдвое. Военные действия опустошили большинство сельскохозяйственных районов Виргинии. Армия генерала Ли, стоявшая на реке Раппаханнок и перешедшая к марту 1863 года на половинный паек, вместе с гражданским населением подъедала и без того скудные остатки пострадавшего из-за засухи прошлогоднего урожая. В конце марта в результате невиданного снегопада дороги на несколько дней сделались непроходимыми из-за девятидюймового снежного покрова. Цены на те немногие товары, что еще лежали в лавках, взлетели до космических высот. 2 апреля несколько сотен женщин, многие из которых были женами работников металлургического завода Тредегар, из баптистской церкви отправились к губернаторскому особняку, чтобы сообщить о своих бедах. Губернатор ничего не мог сделать для них, и они двинулись дальше, постепенно превращаясь в толпу. Один очевидец, принадлежавший к среднему классу, обратил внимание на истощенную восемнадцатилетнюю девушку из толпы. «Она подняла руку, чтобы поправить шляпку, рукав ситцевой рубахи задрался, и я увидел вместо руки настоящий скелет. Она перехватила мой взгляд и поспешно одернула рукав, коротко усмехнувшись. „Это все, что от меня осталось! — сказала она. — Очень смешно, не правда ли?“» Очевидец спросил, что происходит. «Мы умираем с голоду, вот что, — ответила девушка. — Сейчас идем в пекарню, и каждая из нас возьмет булку хлеба. Пусть хоть это нам даст страна, забравшая у нас мужчин». Разросшаяся до тысячи человек толпа, к которой присоединились также несколько мужчин и подростков, ворвалась в лавки и склады. Повсюду раздавались крики: «Хлеба! Хлеба! Наши дети пухнут от голода, пока богачи катаются как сыр в масле». Воодушевленные успехом, некоторые женщины помимо хлеба стали хватать одежду, обувь и даже украшения. Губернатор и мэр пытались убедить их разойтись. Собранный в спешке отряд ополченцев подошел к месту событий и зарядил ружья. Несколько испуганных женщин убежали, но большинство осталось на месте, уверенное в том, что ополченцы (среди которых были друзья и, может быть, даже мужья бунтовщиц) не посмеют стрелять в толпу[1111].

В этот момент прибыл сам Джефферсон Дэвис и, забравшись на повозку, обратился к толпе. Он привлек общее внимание, достав из кармана несколько монет и бросив их в толпу, а затем потребовал разойтись по домам, чтобы ружья, которые сейчас смотрят на них, обратились против общего врага — янки. Толпа не двигалась, а несколько мальчишек освистали президента. Вытащив часы, Дэвис дал бунтовщицам пять минут на размышления, прежде чем он прикажет ополченцам открыть огонь. Четыре минуты прошли в звенящей тишине. По-прежнему сжимая часы, президент решительно промолвил: «Друзья мои, у вас осталась одна минута». Это подействовало, и толпа быстро растаяла. Дэвис спрятал часы в карман и приказал полиции найти зачинщиков. Некоторые из них были позже приговорены к небольшим тюремным срокам. Военные власти дали указания газетчикам не упоминать о бунте, чтобы «не повредить нашему делу [или] не воодушевить наших врагов»[1112]. На следующий день передовица Richmond Dispatch была озаглавлена «Север в беде».

Однако бунтовщики все же достучались до правительства. Правительство отдало для помощи голодающим часть своих запасов риса. Испуганные торговцы выложили на полки свои запасы, и цены упали вдвое. Городские советы Ричмонда и других населенных пунктов увеличили объемы продовольствия, распределяемого в благотворительных целях. Еще больше площадей, чем в прошлом году, было отведено не под хлопок, а под зерновые. Несмотря на все эти мероприятия, Юг так и не смог до конца решить продовольственные проблемы. Приоритет военных перевозок по приходящим в негодность железным дорогам заставлял гноить запасы продовольствия на складах, в то время как в какой-то сотне миль население голодало. Передовые части федеральной армии все сильнее стягивали кольцо вокруг житниц Конфедерации. В июле 1863 года генерал-интендант Конфедерации уведомил о продовольственном кризисе в армии. В сентябре толпа в Мобиле с криками «Хлеб или жизнь!» разграбила лавки на Дофин-стрит. В октябре Richmond Examiner выступила с заявлением, что гражданское население находится «на пороге голода». Один правительственный служащий пересказал разговор между покупательницей и владельцем лавки в Ричмонде, который просил 70 долларов за бочонок муки. «Боже мой, — воскликнула женщина, — я не могу заплатить такую сумму! У меня семь детей, что же мне делать?» «Не знаю, мадам, — ответил лавочник, — разве только вы съедите своих детей»[1113].

Продовольственный кризис усугублялся притоком беженцев. По мере наступления янки десятки тысяч людей оставляли свои дома. Тысячи других были высланы своими же военными, превратившими их города в укрепрайоны (например, Коринт и Фредериксберг), или оккупационными войсками северян, предлагавшим жителям присягнуть в верности или выехать. Любая война ведет к появлению беженцев, и, как правило, эта категория людей терпит большие лишения, чем все остальное население. В Гражданской войне эти лишения почти исключительно терпели жители Юга. Беженцы стали дополнительным бременем для все сокращавшихся ресурсов экономики Юга и внесли свой вклад в огромное количество смертей белых и черных жителей от болезней и голода, и эти умершие должны также войти в мартиролог жертв войны[1114].

Большая часть мирного населения на оккупированных территориях, естественно, осталась дома и приняла своих захватчиков. И если не психологически, то хотя бы материально они жили лучше, чем их бежавшие на юг соотечественники. Оккупация предоставляла выгодные возможности заинтересованным лицам по обе стороны линии фронта. Ширилась и процветала как легальная, так и нелегальная торговля между бывшими, а порой и действующими врагами.

Тайная торговля между противоборствующими сторонами была столь же древним ремеслом, как и сама война. Американцы преуспевали в этом занятии и во время Войны за независимость, и во время войны 1812 года с Англией. Гражданская война расширила возможности для такой деятельности. До 1861 года северные и южные штаты жили в экономическом симбиозе — во время войны их взаимозависимость стала в некоторых отношениях еще сильнее. «Реально говоря, мы не можем разделиться… — говорил Линкольн в своей первой инаугурационной речи. — Различные части нашей страны не могут сделать это. Они не могут не оставаться лицом к лицу, и сношения между ними, дружественные или враждебные, должны продолжаться»[1115]. Как неприятельские, так и дружеские контакты между противоборствующими сторонами продолжались, причем в таких формах, которые ни Линкольн, ни кто-либо другой не могли предположить. Юг нуждался в соли, обуви, одежде, мясе, муке, лекарствах, порохе, свинце и других необходимых для войны товарах. Так как блокада препятствовала получению этих товаров из-за рубежа, пронырливые южане искали способы обойти эмбарго и торговать с Севером напрямую. Предприимчивые янки с охотой поставляли эти товары в обмен на хлопок. Оба правительства запрещали торговлю с врагом, но когда цена фунта хлопка на Севере подскочила с 10 центов до доллара, а цена мешка соли взлетела в некоторых регионах Юга с 1,25 доллара до 60 долларов, те из торговцев, кто не боялся рисковать, стали искать способ обменять хлопок на соль. По замечанию проживавшего в Конфедерации англичанина, «целая Великая китайская стена от атлантического до тихоокеанского побережья» не смогла бы пресечь эту торговлю[1116].

В первый год войны значительные объемы контрабанды перевозились через линию фронта в Кентукки и через южные округа Мэриленда, однако подлинный расцвет сомнительной коммерции начался после завоевания федералами долины Миссисипи в 1862 году. Сначала Нашвилл, а потом Новый Орлеан и Мемфис превратились в крупные региональные торговые центры. Некоторые операции были легальными. Министерство финансов, желая возродить коммерческие операции на оккупированных территориях и обратить их жителей в юнионизм, выдавало разрешение на торговлю тем коммерсантам и плантаторам, которые принесли присягу в верности. Дав такую присягу, торговец, например, из Мемфиса мог продавать хлопок за наличные или в кредит, на который он потом приобретал соль, муку или обувь в Цинциннати для последующей продажи на оккупированной северянами территории. В министерстве финансов рассчитывали, что по мере продвижения армии Союза на Юг торговля будет набирать обороты, и южные штаты, таким образом, будут подвергнуты коммерческой «реконструкции».

Проблема была в том, что коммерсанты норовили бежать впереди паровоза. Некоторые южане лицемерно давали клятву верности Союзу с внутренними оговорками. Другие подкупали сотрудников министерства финансов, чтобы получить заветное разрешение на торговлю. Продав хлопок и приобретя соль или обувь, эти люди в свою очередь тайно переправляли их в расположение армии Конфедерации или перепродавали южным торговцам. Некоторые северные коммерсанты расплачивались за хлопок золотом, которое впоследствии выплывало на Багамских островах, где им расплачивались за винтовки, провозимые сквозь блокаду. Иногда торговцы давали взятки солдатам северян, чтобы те не обращали внимания на то, что хлопок или соль свободно проходят через линию фронта. Многие солдаты не могли устоять перед соблазном. «Страсть к быстрому обогащению на операциях с хлопком, — писал из Мемфиса Чарльз Дейна в январе 1863 года, — приводит к коррупции и деморализации армии. Каждый полковник, капитан или интендант находится в тайных сношениях с продавцом хлопка, а каждый солдат спит и видит, как бы прибавить к своему месячному жалованью кипу-другую. Я не имел представления о распространенности этого зла, пока не убедился в этом воочию»[1117].

По другую сторону некий офицер Конфедерации жаловался, что торговля хлопком «деморализовала южан, превратив их во взяточников», что конфедераты мало-помалу поддаются на посулы Союза, вместо того чтобы сжечь свой хлопок и не отдать его врагу. Richmond Examiner в июле 1863 года с горечью говорила о «хлопковых и сахарных магнатах, которые с давних времен были яростными сторонниками сецессии, [ныне же,] дав клятву верности янки, выращивают хлопок вместе со своими северными защитниками и продают его на северные рынки… [Их] бесстыдство… наносит непоправимый урон делу Юга, который эти отступники бросили на произвол судьбы»[1118].

Теоретически военное министерство Конфедерации соглашалось, что «всякая торговля с врагом» является «деморализующей и незаконной, и, естественно, должна осуждаться, но исходя из сложившейся ситуации… обмен или торговля ради пополнения припасов населения практически неизбежны». Даже неподкупный Джефферсон Дэвис признал: «В самом крайнем случае отклонение от нашей стратегии может быть оправдано… [но при торговле с врагом] необходимость этого должна быть очевиднейшей»[1119]. Для Конфедерации необходимость была очевиднейшей почти всегда. Торговля с янки позволила в некоторых районах избежать голода и спасла Миссисипскую армию Ван Дорна осенью 1862 года. Как жестко выразил свою позицию военный министр Конфедерации: «Альтернатива одна: либо отказаться от своей позиции не отдавать хлопок врагу, либо уморить наши армии голодом»[1120].

Будучи убежденными в невозможности «вести войну и одновременно торговать с неприятелем», Шерман и Грант делали все возможное, чтобы прекратить нелегальную торговлю хлопком через Мемфис и Западный Теннесси в 1862 году[1121]. Оба генерала издали целый ряд предписаний, ужесточавших выдачу разрешений на торговлю, высылали тех южан, которые отказывались приносить присягу, и заключали в тюрьму тех, кто ее нарушал. Они требовали, чтобы оплата хлопка совершалась только «гринбеками» Соединенных Штатов (а не золотом, которое могло превратиться на Багамах в пушки), и пытались не допустить в Мемфис беспринципных торговцев с Севера. Но большая часть их усилий была тщетна. Приказ, запрещающий платежи золотом, был отменен в Вашингтоне, как и еще одна запретительная директива Гранта, приобретшая печальную известность.

Несколько крупных торговцев, игнорировавших приказы Гранта, были евреями. Грант и другие союзные генералы часто жаловались на еврейских «спекулянтов, чья любовь к деньгам больше их любви к стране»[1122]. Когда отец самого Гранта привез с собой трех евреев, просивших об особых привилегиях, в Мемфис, терпение сына-генерала лопнуло, и 17 декабря 1862 года он выпустил следующий приказ: «Евреи, как категория людей, нарушающих правила торговли, установленные министерством финансов, а также приказы по военному округу, подлежат немедленной высылке из округа». Еврейские общественные деятели единогласно осудили «неслыханный произвол», по которому целая нация наказывалась за предполагаемые грехи некоторых ее представителей. Почувствовав момент, демократы внесли в Палате представителей соответствующую резолюцию, но республиканцы положили ее под сукно. Линкольн аннулировал приказ Гранта, объяснив тому через Хэллека, что не возражает против высылки нечистоплотных торговцев, но приказ «очерняет целую нацию, представители которой сражаются в наших рядах»[1123]. Грант больше ничего не говорил о евреях, но полгода спустя выразил свое разочарование провалом попыток регулировать торговлю, «лишающую нас по крайней мере трети нашего потенциала»: «Я позволю себе заметить, что в прошлом году в Западном Теннесси не разбогател ни один честный человек, а ведь там в то время наживались крупные состояния»[1124].

Состояния наживались и в Новом Орлеане, где Бенджамин Батлер управлял своенравным городом с помощью обоюдоострого меча. Циничный, проницательный и неразборчивый в средствах Батлер вел себя в Новом Орлеане парадоксально. С одной стороны, его «приказ о женщинах», повешение при самом начале оккупации одного южанина, демонстративно сжегшего флаг Соединенных Штатов, и распоряжение заключить в тюрьму нескольких горожан, которые вели себя слишком независимо или просто не понравились ему, снискали ему вечную ненависть южан и прозвище «бестия Батлер». В декабре 1862 года Джефферсон Дэвис даже издал прокламацию, объявлявшую Батлера вне закона и приказывающую любому офицеру Конфедерации при удобном случае повесить его на месте. С другой стороны, военное положение, введенное Батлером, дало городу самую эффективную и честную администрацию за все время его существования. Неуклонное соблюдение санитарных мер и карантина помогло очистить обычно донельзя грязные улицы и избежать ежегодной эпидемии желтой лихорадки. «[Батлер был] нашим самым лучшим мусорщиком», — с кривой усмешкой заметил один местный житель. Перед войной, признавала местная газета, Новым Орлеаном заправляли уличные банды, «самые безбожные, свирепые и невежественные преступники, каких только видел свет». Спустя три месяца после введения военного положения даже проконфедеративная Picayune вынуждена была признать, что еще никогда город не был «настолько свободен от грабителей и головорезов»[1125].

Парадоксальность поведения Батлера распространялась и на экономические мероприятия. Блокада северянами морского побережья и ответная блокада конфедератами речной торговли с Севером привела к коллапсу экономики города. К моменту захвата Нового Орлеана Фаррагутом большинство населения составляли безработные. Батлер раздал пайки федералов беднякам и начал интенсивные общественные работы, частично финансируемые за счет налога на богатство и конфискации имущества некоторых состоятельных мятежников, отказавшихся присягнуть на верность Союзу. За это генерал заслужил еще одно прозвище — «Батлер Серебряная ложка», так как южане предполагали, что он крадет их серебро для собственного и своих друзей обогащения. В этих обвинениях был резон, потому что офицеры и другие северяне, стекавшиеся в город, покупали на аукционах конфискованные ценности по символической стоимости. Среди этих северян были родной брат Батлера Эндрю и ряд других бизнесменов, помогавших генералу в его стремлении раздобыть хлопок для ткацких фабрик Севера. Эти дельцы подкупили чиновников министерства финансов и армейских офицеров и начали вести торговлю с плантаторами и их доверенными лицами за линией фронта, обменивая соль и золото на хлопок и сахар. Обе стороны иногда прибегали к услугам посредников-французов, сохраняя иллюзию того, что торгуют не с врагом, а с представителями нейтральной страны. Самому Батлеру ничего инкриминировать не удалось: недружелюбно настроенный к нему чиновник министерства финансов описывал его как «чрезвычайно изворотливого человека, о котором сложно что-либо узнать, если он сам этого не хочет», но вот его брат Эндрю вернулся домой богаче на несколько сотен тысяч долларов[1126].

Дурная слава Батлера вынудила Линкольна отозвать его с должности в декабре 1862 года. Вместо него был назначен Натаниэл Бэнкс, оправившийся от той трепки, что задал ему в Виргинии «Каменная Стена» Джексон. Бэнкс попытался прикрыть торговлю с врагом и смягчить чрезмерно жесткую политику Батлера по отношению к местным жителям, но с переменным успехом в обоих начинаниях. Распоряжения министерства финансов и законы Конгресса в 1863–1864 годах значительно урезали возможности выдачи разрешений на торговлю. Также Север стал получать больше хлопка с плантаций, обрабатываемых освобожденными рабами на оккупированных территориях. Однако сократить объемы торговли через линию фронта было нельзя. Администрация Дэвиса действовала из соображений необходимости, а Линкольна — из стратегических соображений. Северянам хлопок был нужен как для собственных нужд, так и на экспорт. Одному недовольному генералу, который не мог понять смысл такой политики, Линкольн указал на то обстоятельство, что во время войны цена за хлопок в золоте выросла в шесть раз относительно довоенного уровня, что позволяет южанам выручать от продажи одной кипы хлопка, проскользнувшей через кольцо блокады, столько же, сколько они выручали от продажи шести кип в мирное время. Каждая кипа, отправлявшаяся на Север, даже для удовлетворения «частных интересов и жажды наживы», лишала врагов средств, вырученных от ее экспорта. «Пусть в этом случае они получат орудия, но хоть без боеприпасов к ним»[1127].

Доводы Линкольна не удовлетворили генерала, равно как не удовлетворяют они и историков. Хлопок стал крупнейшим взяткодателем Гражданской войны; как заметил один из генералов Конфедерации, он породил «больше негодяев с обеих сторон, чем что-либо еще»[1128]. Эта «ржавчина» в тылу, как и антивоенное движение, была вызвана болезнью плоти испытывавшего нехватку всех ресурсов Юга и болезнью духа Севера, чей недуг, спровоцированный военными неудачами, зимой 1862–1863 годов казался опаснее страданий Юга. Успехи на фронте умеряли чувство голода. Воодушевленные победами в Виргинии и провалом наступления Гранта на Виксберг, южане встретили начало весенних кампаний с оптимизмом. «Если мы в этом году сможем расстроить все их планы, — писал Роберт Ли в апреле 1863 года, — то уже осенью на Севере ожидается огромная перемена в общественном мнении. Республиканцы будут низвергнуты, и я надеюсь, что позиции сторонников мира окажутся настолько сильны, что следующая администрация будет состоять из них. Нам нужно лишь мужественно сопротивляться… [и] тогда нас ждет несомненный успех»[1129].