Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

7. Революция 1860 года

Как и Дред Скотт, Джон Браун прожил пятьдесят с лишним лет в полной безвестности, но, в отличие от Скотта, он получил известность не благодаря закону, а благодаря беззаконию. За исключением короткого повторного появления в Канзасе во время междоусобиц деятельность Брауна в течение трех лет, начиная с 1856 года, была скорее скрытной, чем публичной. Он предпринял несколько поездок на восток, где пытался собрать деньги для ведения освободительной войны в Канзасе. Во время странствий Браун разработал план борьбы против рабства. Подобно ветхозаветным воинам, перед которыми Браун преклонялся и на которых походил внешне, он мечтал перенести военные действия в сам Вавилон. Он изучал литературу, где описывались партизанские войны и восстания рабов. Заинтересованный способностью небольшого отряда сдерживать превосходящие силы врага в гористой местности, Браун вынашивал идею о совершении набега на предгорья Аппалачей в Виргинии. Оттуда он предполагал двинуться на юг вдоль горной гряды, призывая под свои знамена рабов. В мае 1858 года Браун и одиннадцать его белых сторонников отправились в общину бывших рабов в канадском Чатеме. Группа Брауна тайно встретилась с 34 чернокожими для принятия «временной конституции» республики освобожденных рабов, которую планировалось создать в горах. Делегаты избрали Брауна главнокомандующим армии нового государства[414].

Джон Браун никогда не разделял приверженность большинства аболиционистов принципам ненасилия. Подражание Христу в духе мученика дяди Тома было не для него — Богом Брауна был Иегова, утопивший войско фараона в Красном море, а его Иисус был разгневанным человеком, изгнавшим торговцев из храма. Его любимым стихом из Нового Завета было: «И без пролития крови не бывает прощения» (Евреям, 9:22). Рабство — «наиболее варварская, ничем не спровоцированная и неоправданная» война хозяев против рабов, гласила преамбула Чатемской конституции Брауна. Победу над «ворами и убийцами» можно одержать только с помощью революции. «Разговоры, разговоры, разговоры! — с досадой воскликнул Браун, посетив митинг Антирабовладельческого общества Новой Англии. — Так рабов не освободить никогда. Требуется действие. И только действие»[415].

События 1850-х годов убедили некоторых аболиционистов встать на точку зрения Брауна. Насилие охватило весь Юго-Запад от Мексики — угрозы южан применить насилие открыли эти территории для распространения на них рабовладения. Вооруженные «флибустьеры» пытались завоевать Кубу и Центральную Америку для утверждения там рабства. А внутри страны закон о беглых рабах был той мерой, которая больше других показала несостоятельность идеологии ненасилия. До 1850 года Фредерик Дуглас был пацифистом. «Если бы меня спросили, желал бы я освобождения, пролив хоть одну каплю крови, — говорил он в 1840-х годах, — я бы ответил отрицательно… Ецинственную прочную надежду на освобождение рабов дает моральное убеждение». Однако через месяц после принятия закона о беглых рабах он изменил свое мнение и стал выступать за насильственное сопротивление закону. «Рабовладельцы… тираны и деспоты не имеют права на жизнь, — таковы теперь слова Дугласа. — Единственная возможность сделать закон о беглых рабах „мертвым“ — это сделать мертвыми и пяток-другой „охотников за рабами“»[416]. Одной из любимых поговорок Дугласа была: «Кто хочет быть свободным, пусть нанесет удар первым». Подобно Францу Фанону и другим идеологам антиколониальной революции середины XX века, Дуглас пришел к убеждению, что только посредством насилия угнетенный может добиться самоуважения и уважения со стороны угнетателей.

Многие канзасские фрисойлеры также считали, что коль скоро рабовладельческая власть пришла к ним с мечом, то от меча она должна и погибнуть. В 1855 году Чарльз Стернз, уроженец Новой Англии и последователь аболициониста Уильяма Гаррисона, переехал в Канзас и открыл там магазин. Отбывший вместо службы в милиции штата тюремное заключение, Стернз не оставил свои пацифистские убеждения и в первые месяцы проживания на новом месте. Но в конечном итоге не выдержал, объяснив свой поступок в письме бывшему учителю Гаррисону: «Хладнокровное убийство одного из лучших наших граждан, произошедшее вчера вечером, предрешило мой выбор. Мне жаль расставаться с принципами Иисуса Христа, после того как я придерживался их столь долгое время, но сражение, в которое я вступаю, идет не ради моих выгод. Я буду сражаться за Господа и за рабов». Другим обращенным стал Геррит Смит, богатый землевладелец и филантроп из северной части Нью-Йорка. Будучи вице-президентом Американского общества мира, Смит в 1856 году заявил: «До настоящего времени я противился освобождению рабов насильственными методами. [Но раз рабовладельцы] послали свои банды в [Канзас]… я и десятки тысяч других миролюбивых людей готовы не только дать им вооруженный отпор, но преследовать их с оружием в руках до полного их истребления»[417].

Смит стал членом «Тайной шестерки», поддерживавшей планы Джона Брауна по вторжению в южные штаты. Как и Смит, остальные пятеро были состоятельными людьми с определенным положением в обществе: Томас Уэнтворт Хиггинсон, писатель и пастор-трансценденталист; Теодор Паркер, интеллектуал и светоч унитарианства; Сэмюэл Гридли Хоу, врач, чьи методы работы со слепыми и глухими получили всемирную известность; Джордж Стернз, преуспевающий промышленник, и Франклин Сэнборн, молодой педагог, протеже Эмерсона. Эти люди объединились ради поддержки активных противников рабства в Канзасе. Большинство из них также противодействовало и применению закона о беглых рабах: например, Паркер стоял во главе бостонского «комитета бдительности», а Хиггинсон возглавлял неудачную попытку освобождения Энтони Бернса в 1854 году. Некоторые члены «Тайной шестерки» были бессильными очевидцами отправки Бернса на Юг силами полиции, ополчения, армии и морской пехоты.

Эта сцена отложилась в их памяти, а их деятельность в Канзасе только раздувала угли. Все это привело к установлению контактов с Джоном Брауном: они вполне разделяли его призыв к действию. Подобно Фредерику Дугласу, они пришли к убеждению в том, что рабы могут добиться свободы и избирательного права только собственными руками. Рабство, как писал Хиггинсон в 1858 году, «имело кровавое рождение и будет иметь кровавый конец. История не знает случаев, когда свобода приходила к угнетенным народам извне». Не сознаваемый ими парадокс заключался в том, что вся «Тайная шестерка» состояла из белых и видела в Джоне Брауне (также белом) идеального вождя рабов в деле их освобождения. Этот мрачный воин со словно вырубленными топором чертами лица поразил потомков пуритан, называвших его «исполненным высоких помыслов и самоотречения последним „ковенантером“[418], „железнобоким“ кромвелевцем, отправленным в девятнадцатый век с особой миссией»[419].

В 1858 году Браун раскрыл «Тайной шестерке» свои планы по вторжению в южные Аппалачи. Ее члены, некоторые с энтузиазмом, некоторые со скепсисом, согласились оказать ему поддержку. Стернз выделил средства на закупку ружей и пик, чтобы вооружить рабов, которых Браун планировал привлечь под свои знамена. Браун под вымышленным именем арендовал ферму в Мэриленде; река Потомак отделяла ее от виргинского города Харперс-Ферри. Он планировал захватить казенный военный завод и арсенал, после чего раздать оружие рабам, которые к нему присоединятся. Ударный отряд Брауна, необходимый для этой цели, состоял из пяти черных и семнадцати белых, включая троих сыновей самого Брауна. Это была конечно же смехотворная «армия» для того, чтобы вторгнуться на территорию рабовладельцев и напасть на принадлежавшую им собственность.

Браун, впрочем, пытался привлечь к делу больше чернокожих добровольцев. В частности, он хотел, чтобы его старый друг Фредерик Дуглас присоединился к нему в качестве своего рода связного между ним и рабами. В августе 1859 года Браун и Дуглас тайно встретились на заброшенной каменоломне близ Чеймберсберга (Пенсильвания). «Пойдем с нами, Дуглас, — начал Браун, — ты нужен мне с особой целью. Когда я нанесу удар, рой пчел взметнется в воздух, и я хочу, чтобы ты помог мне посадить их в улей». Но Дуглас отказался. Он был убежден, что Браун идет на форменное самоубийство, ибо «нападение на федеральное учреждение восстановит против нас всю страну». Харперс-Ферри, по словам Дугласа, не что иное, как «искусно поставленный капкан». Расположенный на полуострове, образованном слиянием рек Потомак и Шенандоа, окруженный со всех сторон господствующими высотами, завод оказывался беззащитным в случае контрнаступления. «Вы ни за что не уйдете оттуда живыми», — предупреждал Брауна Дуглас. Старый воин не смог скрыть своего разочарования отказом Дугласа. Другие чернокожие, на которых рассчитывал Браун, также отказались помочь ему. Один из них извинялся, сидя в Кливленде: «Мне противен и я сам, и все негры! Да проклянет их Господь!»[420]

Заканчивалось лето, наступала осень, а подкрепление к Брауну так и не пришло, поэтому он решил выступить с теми, кто уже был в его распоряжении. Им овладело что-то вроде фатализма. Он написал «Оправдание вторжения» в прошедшем времени, как будто оно уже потерпело неудачу. Когда в середине октября Браун, наконец, выступил в поход, он даже не уведомил рабов, которые, по его расчетам, должны были присоединиться к нему, не запасся провизией, не изучил возможные пути отхода из Харперс-Ферри и не задумывался о дальнейших шагах после захвата заводских зданий. Все выглядело так, будто он знал, что неудача вкупе с последующим мученичеством сделают для конечной цели больше, чем любой локальный успех. В общем и целом так все и оказалось.

16 октября после наступления темноты, оставив троих человек охранять штаб-квартиру, Браун в сопровождении остальных восемнадцати смельчаков двинулся на Харперс-Ферри. Они быстро захватили заводские склады, охраняемые единственным сторожем. Браун послал в округу патруль, который рассказал о восстании рабам и захватил нескольких заложников, включая правнучатого племянника Джорджа Вашингтона. Совершив эти «великие» дела, Браун сел и стал ждать, возможно, как раз того роя черных пчел. Но единственными пришедшими к нему рабами были те, которых подобрал его патруль; по иронии судьбы, первой жертвой отряда Брауна оказался свободный негр, ответственный за багаж пассажиров на железнодорожной станции. Человек, поставленный Брауном охранять мост, застрелил его в темноте, когда несчастный шел по мосту в поисках ночного сторожа. Браун также остановил шедший на восток полуночный поезд и удерживал его в течение нескольких часов, после чего без каких-либо объяснений позволил продолжить путь. Поезд отъехал, неся весть о событиях в Харперс-Ферри.

Утром 17 октября жители Харперс-Ферри обстреляли отряд Брауна, в то время как к городу стягивалось ополчение из Виргинии и Мэриленда. Днем восемь сподвижников Брауна (включая двух его сыновей) и три горожанина были убиты, а еще семеро налетчиков спаслись бегством (двух из них впоследствии поймали). Браун с оставшимися «солдатами» и пленными укрылся в пожарном депо, имевшем толстые стены, где организовал оборону. Ночью прибыло подразделение морской пехоты под командованием двух кавалерийских офицеров — полковника Роберта Ли и лейтенанта Джеймса Стюарта. После того как ополченцы отклонили почетное предложение о штурме пожарного депо, в дело вступили морские пехотинцы Ли. Они отправились на штурм, использовав таран и примкнув штыки, не сделав ни единого выстрела из опасения навредить заложникам. Потеряв одного человека, морские пехотинцы убили двух налетчиков и взяли в плен оставшихся, включая самого Брауна, раненного офицерской шпагой. Менее чем через 36 часов после начала авантюра Джона Брауна по освобождению рабов была окончена.

Однако эхо этого события звучало в течение нескольких лет. Разгорелись страсти в Виргинии, где толпа жаждала крови Брауна. Чтобы предотвратить самосуд, власти Виргинии поспешно рассмотрели дело Брауна и признали его виновным в измене, убийстве и подстрекательстве к мятежу. Месяц спустя, 2 декабря, суд приговорил его к казни через повешение. Дела других пойманных мятежников также были рассмотрены безотлагательно: четверо из них (включая двух негров) были повешены 16 декабря, а последние двое — 16 марта 1860 года. Связь Брауна с его северными единомышленниками вызвала огромный интерес. На мэрилендской ферме остался портплед Брауна, заполненный документами и письмами, причем некоторые из них указывали на его сношения с «Тайной шестеркой». Тем временем Теодор Паркер умирал в Европе от туберкулеза, Хиггинсон не отступал от своих принципов, оставшись в Массачусетсе, нисколько не сожалея о своей роли и не обращая никакого внимания на попытки его арестовать. Однако остальные четверо смалодушничали. Стернз, Хоу и Сэнборн бежали в Канаду, а Геррит Смит заработал душевное расстройство и провел несколько недель в психиатрической лечебнице в Ютике.

Канадские эмигранты вернулись после повешения Брауна, но когда Сенат учредил следственный комитет во главе с виргинским сенатором Джеймсом Мэйсоном, Сэнборн бежал повторно, чтобы избежать дачи показаний. Из Канады он писал Хиггинсону, заклиная: «В случае вызова на допрос… не выдавайте все, что вы знаете, врагам нашего дела». Хиггинсон с презрением отнесся к такому поведению. «Сэнборн, разве у конфедератов совсем нет чести?.. Можете вы не морализировать… не прятаться за молчанием… чтобы спасти свою шкуру от осуждения со стороны общества, когда гораздо более благородный человек, которого мы подтолкнули к совершению опасного шага, стал козлом отпущения, жертвой подобного осуждения, мало того, попал на эшафот?»[421]

Сэнборн отказался явиться по вызову комитета Мэйсона и сопротивлялся попытке пристава Конгресса арестовать его. Верховный судья штата Массачусетс Лемюэл Шоу аннулировал ордер на его арест, придравшись к формальностям. Хоу и Стернз, напротив, приехали в Вашингтон и предстали перед комитетом Мэйсона. По каким-то причинам комитет так и не вызвал Хиггинсона, возможно, потому, что к февралю 1860 года решимость Мэйсона раскрыть заговор северян ослабла, к тому же он не хотел предоставлять Хиггинсону сцену для выражения своих взглядов. Может быть, по той же причине Хоу и Стернз назвали вопросы комитета «сформулированными столь неловко, что они смогли даже без откровенно ложных показаний» откреститься от того, что заранее знали о намерении Брауна атаковать Харперс-Ферри. Однако если за их показания возьмется историк, то он обнаружит некоторые нестыковки. Как бы то ни было, комитет Мэйсона не нашел доказательств заговора, и никому, кроме непосредственных подельников Брауна при Харперс-Ферри, официальное обвинение так и не было предъявлено[422].

Реакция южан на рейд Брауна высветила парадокс, лежащий в основе самой сути рабства. С одной стороны, многие белые жили в страхе перед восстанием рабов, а с другой — южане постоянно утверждали, что с невольниками обращаются хорошо и бремя рабства те несут с охотой. Новости из Харперс-Ферри вызвали первую волну потрясения и ярости на Юге, особенно после того, как газеты сообщили, что среди бумаг, найденных в портпледе Брауна, были и карты семи южных штатов, являвшихся как бы дополнительными целями. На протяжении нескольких недель циркулировали самые вздорные слухи о готовящемся мятеже негров и о вооруженных аболиционистах, стекающихся на помощь к ним с Севера. Однако к моменту казни Брауна многие южане вздохнули с облегчением: слухи оказались не только ложными — южане убедились в том, что к Брауну добровольно не присоединился ни один раб. Вера южан в покорность рабов оказалась правдой: воду мутили только эти фанатичные янки.

Фанатичные янки спустя недолгое время еще раз спровоцировали у южан приступ неподдающегося контролю бешенства, после того как реакция противников рабства на события в Харперс-Ферри миновала две первые фазы. Первым ответом северян был своего рода недоуменный упрек. Worcester Spy, газета противников рабства из родного города Хиггинсона, охарактеризовала рейд Брауна как «один из самых опрометчивых и безрассудных за всю историю». Уильям Ллойд Гаррисон назвал его «бескорыстным и добросердечным», но в то же время «ошибочным, неконтролируемым и безумным»[423]. Однако подобные оценки вскоре сменились восприятием Брауна как мученика, павшего за благородное дело, чему во многом способствовало его поведение во время и после судебного разбирательства. В своих показаниях, письмах, интервью и, конечно, в своем последнем слове в зале суда он держался с большим достоинством, продемонстрировав редкую силу духа, впечатлившую даже губернатора Виргинии Генри Уайза и «пламенного оратора» Эдмунда Раффина. В ходе процесса Браун настаивал на том, что его целью не было поднять восстание рабов — он лишь хотел освободить их и вооружить для самозащиты. Это было, мягко говоря, лукавством, да и никакой разницы южане не видели. Свое заключительное слово перед вынесением приговора Браун превратил в непревзойденный образец красноречия, которое помнили еще долгие годы: «Я отрицаю все, в чем меня обвиняют, кроме того, что я всегда признавал: стремление освободить рабов… И если бы я действовал в такой же манере от имени… богатых, влиятельных, просвещенных, так сказать, сильных мира сего… то члены этого суда расценили бы такое мое поведение как заслуживающее не наказания, а награды. Этот суд, я полагаю, признает силу Божьего закона. Я вижу, как в начале заседания целуют книгу; надеюсь, это Библия или, по крайней мере, Новый Завет, который учил меня относиться к людям так же, как бы я хотел, чтобы они относились ко мне. Далее, он учил меня „помнить узников, как бы и вы с ними были в узах“[424]. Я старался действовать согласно этому указанию… И если мне уготовано лишиться жизни ради целей правосудия и воссоединить свою кровь с кровью моих детей и кровью погибших в этой рабовладельческой стране миллионов людей, чьи права попирались безнравственными, жестокими и несправедливыми поступками, то да будет так!»[425]

Эти слова побудили Теодора Паркера назвать Брауна «не только мучеником… но и святым». Они вдохновили Ральфа Уолдо Эмерсона на пророчество о том, что старый воин «сделает виселицу такой же прославленной, как и крест»[426]. Браун осознавал свой образ мученика и поддерживал его. «Меня, как говорится, высекли, — писал он своей жене, — но я уверен, что могу вернуть все потерянное в результате этой катастрофы с помощью нескольких секунд, пока веревка будет стягивать мою шею. Я решительно настроен извлечь из поражения всю возможную пользу». Подобно Христу, с которым Браун откровенно себя сравнивал, он собирался через смерть закончить дело спасения несчастных, которых не смог спасти при жизни. Браун с негодованием отверг все проекты спасения его от петли путем насильственного освобождения или признания его невменяемым. «Я не могу объяснить, но мне кажется, что я заслуживаю виселицы больше, чем всего остального», — говорил он своему брату[427].

В день казни Брауна во многих общинах Севера происходили невероятные события: звонили церковные колокола, ежеминутно раздавались траурные ружейные залпы, священники читали поминальные молитвы, тысячи людей преклонили колена в молчаливом благоговении в память о мученике свободы. «Я никогда не видел ничего подобного», — писал из Гарварда Чарльз Элиот Нортон. Более чем в тысяче миль от места событий, в Лоуренсе (Канзас), редактор Republican писал: «Ничья смерть в Америке не вызывала такого чувства глубокого и горестного негодования, охватившего массы народа»[428]. Один пастор из Роксбери (Массачусетс) заявил, что Браун превратил слово «измена» в «священное понятие американского языка»; молодой Уильям Дин Хоуэлле заметил, что «Браун превратился в идею, тысячекратно более чистую, непорочную и благородную, чем республиканская идея»; Генри Дэвид Торо назвал Брауна «распятым героем»[429].

Чем можно объяснить фактическую канонизацию Брауна? Некоторые янки признавались, что восхищаются Брауном как человеком, осмелившимся нанести удар по рабовладельцам, привыкшим безнаказанно вести себя по отношению к северянам. Генри Уодсуорт Лонгфелло написал в своем дневнике в день казни Брауна: «Этот день станет великим днем нашей истории, днем новой Войны за независимость, которая так же необходима, как и первая». Когда виргинцы повесили Брауна, они «посеяли ветер и вскоре пожнут бурю». Таким было настроение, которое два года спустя передастся и армии северян, сделавшей «Тело Джона Брауна» своей любимой строевой песней. Но последствия были еще глубже. Слова Лафайета, вспомнившиеся собравшимся на панихиду в Бостоне, возможно, лучше всего отражали суть дела: «Я бы никогда не обнажил свой меч в борьбе за свободу Америки, если бы только мог предположить, что тем самым я помогаю создавать государство рабов»[430]. Джон Браун же обнажил свой меч, пытаясь отрубить раковую опухоль, покрывшую позором исторические перспективы Америки. И неважно, что его путь был ошибочным и обреченным на провал. «История забудет его ошибки перед лицом несгибаемой твердости… и благородства помыслов и впишет его имя в сонм мучеников и героев», — произнес Уильям Каллен Брайант. Большинство панегиристов Брауна то и дело призывают различать его «ошибки» и «благородство помыслов». «Хотя поход на Харперс-Ферри и был сумасбродством, — заключил религиозный еженедельник The Independent, — направлявшие его побуждения были безупречны». «Авантюра безумца», — такой вывод сделал Хорас Грили, воздав Брауну и его людям хвалу за «возвышенность и благородство»[431].

В оценках белых жителей Юга различие между действиями и побуждениями Брауна оказалось утерянным. Они видели только то, что миллионы янки одобряли убийцу, стремившегося натравить рабов на южан. Это породило гораздо более сильный приступ ярости, чем первоначальная реакция на сам набег Брауна. Север «одобряет грабителей, убийц и изменников и рукоплещет им», — жаловалась De Bow’s Review. Могут ли южане и дальше «жить в государстве, большинство граждан которого считает Джона Брауна христианским мучеником?» — задавалась вопросом одна балтиморская газета[432]. Нет! — раздавалось из всех районов Юга. «Вторжение в Харперс-Ферри может стать гораздо более веской причиной выхода из Союза, чем любое другое событие с момента основания государства, — соглашались две соперничавшие газеты. — Оно произвело настоящую революцию в умах… старейших и наиболее последовательных консерваторов. Тысячи людей… которые всего месяц назад поднимали на смех идею выхода из Союза… теперь придерживаются мнения, что его дни сочтены». Один житель Северной Каролины разделял такое убеждение: «Я всегда был горячим юнионистом, — отмечал он в частной переписке в декабре 1859 года, — но одобрение северянами произвола Харперс-Ферри… поколебало мою верность союзным принципам… и я, пожалуй, больше склонен принять все несчастья, которые может принести выход из Союза, чем и дальше уступать дерзостям северян»[433].

Пытаясь уверить южан в том, что восторги по поводу Брауна выражает лишь шумное меньшинство, северные консерваторы провели череду митингов. Там клеймили «недавние беззакония в Харперс-Ферри» как преступление «не только против штата Виргиния, но и против самого Союза: «[Мы] готовы пойти так же далеко, как и южане в пресечении всех попыток северных фанатиков вмешаться в конституционные права Юга»[434]. Демократы увидели возможность восстановить отношения с Югом и дискредитировать республиканцев, связав их с теми, кто поддерживал Брауна. События в Харперс-Ферри, по словам Стивена Дугласа, были «естественным, логичным, неизбежным результатом идеологии Республиканской партии». Мишенью для особенно резких нападок демократы избрали Сьюарда, так как, по их предположениям, он должен был стать кандидатом в президенты от республиканцев. Они уверяли, что Сьюард являлся «главным подстрекателем этого мятежа». Его «кровожадная и беспощадная» речь о неотвратимом конфликте спровоцировала столь же кровожадный и беспощадный рейд Брауна[435].

Опасаясь политического краха, лидеры республиканцев поспешили отмежеваться от Брауна. Сьюард осудил «бунтарство и измену» старого воина и объявил его казнь «необходимой и справедливой мерой». Даже если Браун «соглашался с нами во взглядах на неправедность рабства, — говорил Линкольн, — это не оправдывает насилие, кровопролитие и измену». Губернатор Айовы Сэмюэл Кирквуд назвал «военные действия» Брауна «преступлением большим», чем даже «флибустьерские налеты на Кубу и Никарагуа», хотя, «по разумению многих людей», рейд Брауна «не был столь большим злом, [так как] причиной его выступления была борьба за свободу, а не за распространение рабства»[436].

Южанам не понравилось сравнение Брауна с «флибустьерами». Также они усмотрели неприятную для них оговорку в словах Кирквуда и Линкольна («соглашался с нами во взглядах на неправедность рабства… причиной его выступления была борьба за свободу»). Для жителей южных штатов черта, отделяющая моральные убеждения Линкольна от жестокости Брауна, была практически незаметной. Как заявляла одна атлантская газета: «Каждого, кто прямо не заявляет о том, что эксплуатация африканских рабов не является общественным, нравственным и политическим благом, мы рассматриваем как врага устоев Юга»[437]. Что же касается поддержки северных консерваторов, то это было лишь «пусканием пыли в глаза». «Почему же консерваторы-северяне не смогли заставить замолчать этих мерзких „черных республиканцев“? — спрашивала De Bow’s Review. — Они обязаны были сокрушить их, а сейчас эта партия завоевала почти весь Север». В Сенате Роберт Тумбз предупреждал, что Юг «никогда не допустит перехода федерального правительства в руки изменнической партии черных республиканцев». «Готовьтесь к защите! — взывал Тумбз к жителям южных штатов. — Враг уже у ваших ворот, не ждите, пока он подойдет к вашему очагу — встретьте его на пороге! Изгоните его из храма свободы или разрушьте его основание и погребите врага под его руинами»[438].

Начался 1860 год, год президентских выборов, и дух Джона Брауна стал преследовать южан. Некоторые историки сравнили чувства жителей этого региона с «Великим страхом», охватившим французскую провинцию летом 1789 года, когда крестьяне были убеждены, что их идут уничтожать «разбойники-роялисты»[439]. Доведенные буквально до точки кипения, многие рабовладельцы и фермеры были готовы начать войну ради защиты своей родины от банд «черных республиканцев». Тысячи людей вступали в вооруженные отряды, а легислатуры штатов изыскивали средства на закупку оружия. Каждый сгоревший амбар или хлопкоочистительный завод порождал новую волну слухов о восстании рабов или вторжении аболиционистов. Все янки стали на Юге персонами нон грата. Некоторых из них мазали дегтем, вываливали в перьях и отправляли прочь из города по железной дороге. Нескольких человек линчевали. Жители Богги-Свомп, штат Южная Каролина, изгнали из округа двух преподавателей-северян. «Об их аболиционистских или мятежных настроениях ничего не известно, — комментировала местная газета, — но присутствие в округе северян, несомненно пропитанных враждебной нашему обществу идеологией, было нежелательным». Родившийся на Севере ректор колледжа Алабамы вынужден был спасаться бегством. В Кентукки толпа выдворила за пределы штата 39 человек, связанных с церковью и школой в Бэриа, где проповедовалось неприятие рабства. В Вашингтон приехали 32 представителя нью-йоркских и бостонских фирм на Юге, сообщив о «таком сильном предубеждении против северян, что они вынуждены были вернуться назад и выйти из бизнеса»[440]. В такой атмосфере страха и ненависти демократы готовились к национальному конвенту в Чарлстоне в апреле 1860 года.

Большинство южных демократов отправились в Чарлстон с одной-единственной целью: уничтожить Дугласа. В этом они объединились с немногочисленными сторонниками действующей администрации из числа северных демократов. Воспоминания о Лекомптонской конституции и Фрипортской доктрине расстроили все планы по примирению сторон. Этот «демагог из Иллинойса, — горячился один издатель из Алабамы, — заслуживает смерти на виселице осуждения Демократической партией, а его омерзительные останки должны быть выброшены за ворота Федерального города»[441]. Некоторые демократы Старого Юга даже предпочли бы Дугласу президента-республиканца, чтобы сделать для южан предельно ясной альтернативу: подчинение или отделение. И они добились этого результата, инициировав раскол Демократической партии.

Первый шаг был сделан на съезде демократов Алабамы в январе 1860 года, когда его делегаты получили инструкции покинуть национальный конвент в случае, если партийная программа не будет содержать обещания принять федеральный рабовладельческий кодекс для новых территорий. Другие объединения демократов Нижнего Юга последовали примеру алабамцев. В феврале Джефферсон Дэвис представил суть требований южан в Сенате в проекте нескольких резолюций, где утверждал, что ни Конгресс, ни территориальная легислатура не вправе «нарушать конституционное право любого гражданина Соединенных Штатов вывозить своих рабов на общие земли… Долгом федерального правительства является предоставление надлежащей защиты, как и в отношении любого другого вида собственности»[442]. Верхушка демократов в Сенате, где господствовали южане, одобрила эти резолюции, бросив, таким образом, вызов Дугласу в Чарлстоне.

В накаленной атмосфере 1860 года Чарлстон оказался наихудшим из возможных мест для проведения конвента[443]. Сторонники Дугласа чувствовали себя путешественниками в окружении враждебно настроенных аборигенов. «Пламенные ораторы» каждый вечер обсуждали свои планы за дверями зала, где проходил конвент, тогда как внутри северные демократы имели большинство в ⅗ делегатов, так как голоса были распределены как в коллегии выборщиков, без учета реального влияния партии в разных частях страны. Сторонники Дугласа были полны решимости заблокировать принятие рабовладельческого кодекса в той же степени, в какой южане желали принять его. Таким образом, в партии налицо был «неотвратимый конфликт», по словам Мюрата Холстеда, блестящего молодого журналиста из Цинциннати, чьи репортажи являются лучшим отчетом об этом конвенте. «Южане ни на йоту не отступят от своих убеждений… Северные демократы… не желают ни стать жертвами убийства, ни покончить с собой»[444].

Кризис разразился после отчета комитета по выработке предвыборной программы, в котором каждый штат имел один голос. Представители Калифорнии и Орегона присоединились к рабовладельческим штатам и обеспечили большинство в семнадцать голосов над шестнадцатью для принятия пункта о рабовладельческом кодексе, сходном с резолюциями Джефферсона Дэвиса. В заявлении меньшинства вновь декларировалась верность программе 1856 года, одобрявшей доктрину народного суверенитета, и содержалось обещание подчиниться решению Верховного суда по вопросу о полномочиях территориальных легислатур. Это не слишком устраивало южан. Они приняли аксиому Фрипортской доктрины о том, что вердикт суда не обязательно должен иметь силу закона. По словам председателя комитета — представителя Северной Каролины, — собственность нуждается в защите федерального правительства, поэтому, когда Соединенные Штаты приобретут Кубу, Мексику и Центральную Америку, любой рабовладелец сможет перевезти туда своих невольников в целости и сохранности. Выдающийся защитник прав южан Уильям Лаундс Йонси произнес одухотворенную речь в защиту заявления большинства. Галерея разразилась приветственными возгласами, когда он, обращаясь к северным делегатам, так начал заключительную часть своей речи: «Мы находимся в том положении, когда можем просить вас об уступках. Какие ваши права, джентльмены с Севера, ущемляются на Юге?.. Между тем на кон поставлен наш уклад, наша собственность, которую у нас собираются отнять, наконец, сама наша честь»[445].

После такой красноречивой тирады возражения северных делегатов смотрелись неубедительно и довольно мрачно. «Мы не сможем отречься от доктрины [народного суверенитета], не покрыв себя позором, — говорил единомышленник Дугласа из Огайо, — никогда, никогда, никогда, и да поможет нам Бог». Они и не отреклись. После двух дней ожесточенных прений сторонники Дугласа провели свою программу 165 голосами против 138 («за» проголосовали 154 представителя свободных и 11 представителей рабовладельческих штатов, «против» — 30 и 108 соответственно). Это привело к тому, что пятьдесят делегатов из штатов Нижнего Юга покинули зал. После этого демарша страсти стали остывать. Дуглас не мог набрать необходимые для выдвижения кандидатом в президенты две трети голосов, а конвент не мог остановиться на какой-либо другой кандидатуре в течение 57 раундов голосования, полных взаимных претензий. Измученные и павшие духом делегаты разъехались по домам, договорившись полтора месяца спустя снова собраться в более благоприятном месте — в Балтиморе. Йонси устроил им запоминающееся прощание. Произнося речь на залитой лунным светом площади близ здания окружной администрации, он увлек толпу так, что та трижды прокричала оглушительное «ура!» в честь «Независимой Южной Республики», а заключительные его слова были следующими: «Возможно, уже сейчас неведомый хронист очиняет свое перо, чтобы писать историю новой революции»[446].

Все попытки объединить партию, казалось, провалились. Делегаты из северо-западных штатов возвращались разгневанными своими коллегами с Юга. «Я никогда не слышал, чтобы даже аболиционисты высказывались о южанах в столь же жестком и озлобленном ключе, как это сделали сторонники Дугласа, — писал один репортер. — По их словам, их ни капли не беспокоит дальнейшая судьба Юга… „Южане, выйдя из состава конвента, могут отправляться ко всем чертям“, — вот как они говорят». Однако большинство раскольников-южан рассчитывали снова войти в состав партии в Балтиморе. Как писал Александр Стивенс, перешедший годом ранее на умеренные позиции и ныне поддерживавший Дугласа, их стратегия состояла в том, чтобы «победить или разрушить»[447]. В случае принятия их в лоно демократов отказники вновь собирались настаивать на принятии рабовладельческого кодекса, а в случае поражения — вновь выйти из состава партии, на этот раз заручившись обещанием большинства делегатов из штатов Верхнего Юга последовать их примеру. Если бы им отказали в членстве, то делегаты штатов Верхнего Юга также вышли бы из партии и объединились со своими единомышленниками из «хлопковых» штатов, создав новую партию.

Однако сторонники Дугласа из нескольких штатов Нижнего Юга послали в Балтимор альтернативные делегации. Судьба всей Демократической партии зависела от того, какие делегации будут признаны легитимными. По зрелому размышлению северные делегаты вместо того, чтобы отправить раскольников на все четыре стороны, согласились пойти на компромисс, допустив к заседаниям по нескольку представителей как отщепенцев, так и претендентов на их места. Но южане, противники Дугласа, хотели все или ничего. Они вновь покинули конвент, на сей раз в сопровождении большинства делегатов Верхнего Юга и горстки приверженцев рабства из числа северян — всего ушло больше трети собравшихся. Раскольники быстро созвали собственный конвент и выдвинули кентуккийца Джона Брекинриджа (действующего вице-президента) кандидатом в президенты на платформе рабовладельческого кодекса. Разочарованные произошедшим сторонники сохранения Союза выдвинули кандидатуру Дугласа и возвратились домой с чувством горечи из-за того, что мятежники сделали все возможное для победы на президентских выборах «черного республиканца»[448].

Республиканцы оценили такую помощь, своевременно проведя свой национальный конвент в Чикаго. Основной проблемой, стоявшей перед ними, было то, что для победы на выборах им требовалось победить едва ли не во всех свободных штатах. Учитывая потерю Калифорнии, Орегона и, возможно, Нью-Джерси, республиканцам нужно было победить в Пенсильвании, а также в Индиане либо в Иллинойсе (штатах, где они проиграли на выборах 1856 года), чтобы обеспечить большинство голосов. Слабость позиций Уильяма Сьюарда в этих штатах показала, что его кандидатура на пост президента становилась далеко не столь бесспорной. Для победы в этих штатах республиканцам требовалось привлечь на свою сторону многих из тех, кто на прошлых выборах голосовал за Филлмора, а давняя неприязнь Сьюарда к нативистам делала эту задачу трудновыполнимой. Что еще более существенно, речи Сьюарда о «высшем законе» и «неотвратимом конфликте» создали ему репутацию радикала, что отпугивало старых, консервативно настроенных вигов. Несмотря на то, что Сьюард отмежевался от Джона Брауна и его идеалов, немного грязи из Харперс-Ферри пристало и к его штиблетам. Более того, за годы междоусобной войны среди вигов Нью-Йорка Сьюард нажил себе множество врагов, среди которых был и Хорас Грили. Выдвижение Сьюарда также могло лишить Республиканскую партию дивидендов от коррупционного скандала в администрации Бьюкенена, который они намеревались использовать. Сомнительный след аферы по предоставлению избирательных прав легислатурой Нью-Йорка тянулся к Терлоу Уйду, политическому советнику Сьюарда, пятная, таким образом, и того. Шумная и вечно пьяная толпа клакеров, привезенных Сьюардом и его доверенными лицами в Чикаго, никак не могла улучшить имидж представителя Нью-Йорка[449].

Явившись на конвент с большим преимуществом, основанным на незыблемых позициях в штатах Верхнего Севера, Сьюард рассчитывал победить уже в первом раунде выборов. Но республиканцы были уверены в победе в этих штатах, какая бы кандидатура ни была выдвинута. Прагматики и политики из колеблющихся штатов объединились, чтобы остановить Сьюарда. Потенциальных кандидатов хватало: это были и «любимые сыновья»[450] из Вермонта и Нью-Джерси, и четыре человека, чьи амбиции превосходили статус «любимого сына»: Салмон Чейз из Огайо, Саймон Кэмерон из Пенсильвании, Эдвард Бэйтс из Миссури и Авраам Линкольн из Иллинойса. Однако Чейзу мешала такая же, как и у Сьюарда, репутация радикала, кроме того, он не пользовался единодушной поддержкой даже своего штата. Печальная известность Кэмерона как своего рода «альфонса», успевшего побывать в демократах и в «ничего не знающих» и заигрывавшего с вигами, породила недоверие к его кандидатуре среди тех делегатов, которые считали, что партия должна обладать непорочностью жены Цезаря. В течение какого-то времени Бэйтс казался наиболее сильным оппонентом Сьюарда, так как он пользовался поддержкой Грили и влиятельного семейства Блэров, надеявшихся, что он сможет одержать победу не только на Нижнем Севере, но и в некоторых пограничных штатах. Однако безликий 67-летний миссуриец был рабовладельцем, в прошлом «ничего не знающим» и к тому же в 1856 году поддержал Филлмора. По этой причине он отпугнул бы слишком много потенциальных избирателей, чья поддержка могла стать существенной (особенно немецких протестантов). Мечта о том, что республиканец сможет победить хотя бы в одном пограничном штате, была несбыточной, и Бэйтса поддерживали делегаты преимущественно тех штатов, где перспективы республиканцев были крайне туманны или вовсе безнадежны: Миссури, Мэриленд, Делавэр и Орегон.

Оставался Линкольн. К 16 мая — дню открытия конвента — Линкольн превратился из самой темной лошадки в главный противовес Сьюарду. Партийные лидеры партии постепенно пришли к выводу, что этот представитель Иллинойса имел больше всего преимуществ и меньше всего недостатков. Он был противником рабства и бывшим вигом в партии, состоявшей в основном как раз из бывших вигов, к тому же, несмотря на свою речь о «доме разделенном», сохранил репутацию умеренного. Многие бывшие демократы из числа членов Республиканской партии с уважением вспоминали поступок Линкольна, когда в 1855 году тот ушел в тень, позволив избрать в Сенат противника рабства демократа Лаймена Трамбла. Линкольн противостоял «ничего не знающим», что могло привлечь к нему голоса выходцев из Германии, однако оппозиция его не была настолько демонстративной, чтобы отпугнуть тех противников Сьюарда, которые ранее голосовали за Американскую партию. Уже будучи известен под прозвищем «Честный Эйб», Линкольн своим прямодушием выгодно отличался от нью-йоркской камарильи Терлоу Уида. Выходец из народа, Линкольн служил олицетворением идеологии «свободного труда» и «восходящей мобильности». Он действительно родился в бревенчатой хижине. Проявив политическую гениальность, один из близких друзей Линкольна представил делегатам съезда штата Иллинойс пару жердей для ограды, которые Линкольн будто бы самолично наколол тридцать лет назад. С этих пор Линкольн Расщепитель Жердей превратился в олицетворение фронтира, фермерства, возможностей, открываемых упорным трудом, шанса разбогатеть и прочих составляющих американской мечты, воплощенной в собственном видении республиканца. Наконец, Линкольн был представителем штата и региона, которые должны были стать решающими для исхода выборов, особенно если Дуглас, как ожидалось, станет кандидатом северных демократов. За исключением Уильяма Генри Гаррисона, умершего спустя месяц после инаугурации, не было ни одного президента — выходца со Старого Северо-Запада. Наиболее быстро растущий регион страны вправе был ожидать, что настало его время. Выбор Чикаго как места проведения конвента в бесконечное число раз увеличил шансы Линкольна. Огромная, восторженная толпа жителей Иллинойса заполнила большой зал, подготовленный для конвента и названный в шутку «вигвамом». С помощью фальшивых входных билетов тысячи громогласных сторонников Линкольна заполнили галереи.

Линкольн не был величиной, совсем уж неизвестной в большой политике. Его дебаты с Дугласом привлекли пристальное внимание, а публикация этих дебатов в начале 1860 года лишь укрепила его репутацию. В 1859 году Линкольн выступал почти во всех штатах Среднего Запада. В феврале 1860 года он держал речь перед большой аудиторией в нью-йоркском Куперовском институте[451], а затем отправился в Новую Англию, где произнес одиннадцать речей. Первое появление Линкольна на Северо-Востоке стало триумфальным, что побудило его сторонников в Иллинойсе хвастливо заявить, что «ни один человек в Соединенных Штатах еще так быстро не достигал вершины политического Олимпа»[452]. Частично под впечатлением от этих речей 19 делегатов из этой вотчины Сьюарда отдали Линкольну свои голоса уже в первом раунде голосования в Чикаго.

Однако личность Линкольна по-прежнему оставалась малоизвестной в определенных кругах, так что некоторые эксперты даже не включили его в список семи, двенадцати или даже двадцати одного потенциального кандидата. Некоторые газеты писали его имя как «Абрам». Это, впрочем, продолжалось недолго. Ситуация изменилась, когда Индиана решила присоединиться к Иллинойсу, предоставив, таким образом, Линкольну солидную поддержку в первом раунде от двух ключевых штатов Нижнего Севера. Это дало возможность команде Линкольна (малоизвестной, но очень талантливой группе иллинойсцев) заручиться обещанием делегатов Пенсильвании отдать во втором раунде большинство своих голосов Линкольну, после того как в первом они отойдут Кэмерону. Всю ночь напролет (с 17 на 18 мая) политики Иллинойса самозабвенно работали над тем, как по крупицам собрать голоса второго раунда в пользу Линкольна. Несмотря на инструкции последнего, посланные из Спрингфилда, о недопустимости «заключения связывающих меня обязательств», помощники Линкольна в Чикаго, вероятно, обещали посты в администрации и разного рода синекуры для представителей Индианы, для самого Кэмерона и, может быть, даже для членов семейства Блэров из Мэриленда и Миссури. Насколько важны были эти посулы при подаче голосов — вопрос спорный: в конце концов, и Уид мог раздавать такие же обещания от имени Сьюарда. Самым мощным оружием Линкольна было убеждение республиканцев в том, что он может победить в штатах Нижнего Севера, а Сьюард — нет. На решение делегатов из других штатов, без сомнения, повлиял пример Индианы и Пенсильвании, так как они понимали, что для победы на выборах партии необходимо восторжествовать именно в этих штатах[453].

Первый раунд голосования показал всю слабость позиций Сьюарда и внезапное усиление Линкольна. Сьюарду необходимо было набрать 233 голоса, однако удалось получить лишь 173 с половиной, тогда как Линкольн получил 102 голоса. Тенденция обозначилась явно, когда во втором раунде Сьюард завоевал менее дюжины новых голосов, в то время как Вермонт, Пенсильвания, и разрозненные голоса делегатов из других штатов, включая Огайо, перешли к Линкольну, который с 181 голосом практически сравнялся со Сьюардом. Во время голосования наэлектризованность зала достигла невиданной для американской политики степени. С десяток тысяч зрителей, большинство из которых были на стороне Линкольна, облепили галереи и до того шумели, что один из репортеров исчерпал весь запас сравнительных оборотов: «Это выглядит так, как если бы все свиньи, когда-либо заколотые в Цинциннати, вместе издали предсмертный визг… Как будто прозвучало разом множество пароходных гудков… Стадо буйволов… не смогло бы произвести более жуткий шум». Толпа заряжала делегатов почти осязаемой энергией, увеличив количество поданных за Линкольна голосов в драматическом втором раунде и создавая впечатление неотвратимо действующей силы. Перед началом третьего раунда напряжение достигло наивысшей точки. Линкольн получил еще шесть голосов от Новой Англии, восемь — от Нью-Джерси, девять — от Мэриленда и четыре — от своего родного Кентукки. Когда Линкольн получил пятнадцать голосов от Огайо, ранее голосовавшего за Чейза, здание готово было буквально обрушиться. Тысячи карандашей вывели общий итог еще до того, как секретарь огласил его: 231 с половиной голос за Авраама Линкольна. Посреди внезапно наступившей тишины глава делегации Огайо поднялся с места и сообщил, что его штат отдает Линкольну еще четыре голоса. Эти слова были «словно порыв ветра, предвещающего бурю, и через мгновение буря накрыла всех с головой… тысячи людей издали оглушительный вопль с энергией умалишенных»[454].

Каждый человек из сорока тысяч, собравшихся внутри и снаружи «вигвама», навсегда запомнил этот момент. Все, кроме убежденных сторонников Сьюарда, были уверены, что избрали сильнейшего кандидата. Но немногие осознавали, что вместе с тем выбрали и наилучшую кандидатуру для выполнения крайне сложной задачи, вставшей перед страной во всей своей неумолимости. Чтобы уравновесить тандем кандидатов, на пост вице-президента конвент выдвинул представителя Мэна Ганнибала Хэмлина, бывшего демократа и одного из первых единомышленников Линкольна в Новой Англии, но одновременно и друга Сьюарда. Предвыборная программа республиканцев стала одним из наиболее эффективных документов подобного рода в истории Америки. Не исключив ни одно из аболиционистских положений, прописанных в программе 1856 года, она, тем не менее, оказалась выдержана в более мягком ключе, осудив рейд Джона Брауна как «тягчайшее преступление». С удовольствием воспроизведя перечень вопросов, «сохраненных» для республиканцев оппозицией, программа обещала поддержку закону о гомстедах, развитию речной и морской инфраструктуры, а также помощь федерального правительства в строительстве трансконтинентальной железной дороги. Для Пенсильвании в частности и для бывших вигов вообще в предвыборной платформе содержались обещания установить тарифную планку, названную «соответствующей» и «поощряющей развитие промышленных интересов всей страны», а также «гарантирующей рабочим щедрую оплату труда». Другой пункт программы позволял партии отмежеваться от нативизма, делая ее противником «любых изменений закона о натурализации или законодательства штатов… ущемляющих или нарушающих права граждан, прибывших из-за рубежа». Также программа содержала предупреждение южанам (сторонникам сецессии), говоря о «предполагаемой измене, осудить которую и противодействовать которой — наипервейший долг возмущенного гражданина»[455].

Возбуждение и оптимизм, порожденные событиями в Чикаго, сопровождали всю кампанию республиканцев. Молодой партии были свойственны все крайности юности. Молодежь, только что получившая право голоса, стекалась под республиканские знамена. Тысячи юношей записывались в так называемые «общества бдительности» и устраивали марши, во время которых несли зажженные факелы, прикрепленные к пресловутым жердям для ограды, ставшим символом предвыборной гонки. Из типографий тысячами выходили сборники агитационных песен, и ярые приверженцы партии распевали ее основной мотив: «Разве ты не рад, что стал республиканцем?»

Весомым преимуществом республиканцев перед их оппонентами было единство партии. Разочарованные сторонники Сьюарда последовали примеру своего лидера и с энтузиазмом агитировали за Линкольна. Лишь горстка аболиционистов с левого фланга и чуть большее число вигов-«американцев» с правого проявляли признаки недовольства. Последние представляли главную угрозу надеждам республиканцев одержать безоговорочную победу на Севере. Подобно легендарному фениксу, партия вигов продолжала восставать из собственного пепла. Так, в 1860 году появилась партия Конституционного союза, проведшая свой конвент за неделю до республиканского.

Эти консерваторы решили, что наилучшим образом избежать катастрофического разрыва можно, если игнорировать проблемы, разделившие Север и Юг. Поэтому вместо предвыборной программы они приняли ханжескую резолюцию, где обещали «не признавать иных политических принципов, кроме Конституции… Союза… и Строгого соблюдения закона». Конвент выдвинул в президенты Джона Белла — богатого рабовладельца из Теннесси, а в вице-президенты — преподобного Эдварда Эверетта, «хлопкового» вига из Массачусетса. Немногие делегаты на этом собрании были моложе 60 лет; «партия почтенных джентльменов» стала объектом добродушной иронии со стороны республиканцев, говоривших, что список Белл — Эверетт «достоин быть напечатанным на атласной бумаге с позолоченными краями и уложенным в коробочку с мускусом». В то же время южные демократы обвиняли конституционных юнионистов в «нанесении оскорбления умственным способностям американской нации» путем организации «партии, игнорирующей вопрос о рабстве. Этот вопрос необходимо изучить и разрешить»[456].

Конституционные юнионисты не рассчитывали выиграть выборы. Лучшее, на что они могли надеяться, — победа в нескольких штатах Верхнего Юга и серьезное ослабление позиций Линкольна на Нижнем Севере, в результате чего он не смог бы заручиться большинством голосов выборщиков. Таким образом, выборы президента были бы перенесены в Палату представителей, где каждый штат имел бы один голос. Тогда демократы могли объединиться с вигами, «американцами» и юнионистами для избрания кентуккийца Брекинриджа, которого, возможно, удалось бы изолировать от его южных праворадикальных сторонников. Конституционные юнионисты могли даже задействовать свои связи и избрать Белла[457]. Рассматривался и такой вариант: если нижняя палата не сможет назвать президента к 4 марта 1861 года, то исполняющим обязанности президента становится вице-президент, избранный Сенатом, где бал правили демократы. Этим достойным человеком мог стать либо вице-президент по списку Брекинриджа — Джозеф Лэйн из Орегона, уроженец Северной Каролины и сторонник рабства, либо конституционный юнионист Эдвард Эверетт собственной персоной[458].

Однако такая порочная стратегия дала обратный результат. В нескольких южных штатах конституционные юнионисты чувствовали себя обязанными выказать такую же верность правам южан, что и демократы, требуя принятия федерального рабовладельческого законодательства для новых территорий. Это привело к тому, что многие консерваторы из числа бывших северных вигов голосовали за Линкольна как за меньшее из зол. «Во вторник я пойду и проголосую за республиканцев, — писал один житель Нью-Йорка, который первоначально намеревался подать голос за Белла. — Единственной альтернативой является вечное подчинение южанам… А я хочу потом вспоминать, что в самый разгар кризиса сделал правильный выбор. Север должен отстаивать свои права и нести за это ответственность»[459]. Тандем Белл — Эверетт набрал менее 3 % голосов северян и не нанес ущерба Линкольну.

Выборы 1860 года были уникальными в истории американской политической жизни. Кампания разбилась на два отдельных противостояния: Линкольн против Дугласа на Севере и Брекинридж против Белла на Юге. Республиканцы даже не пытались проводить агитацию в десяти южных штатах: рискни они там появиться — их ораторов ждал бы горячий прием из дегтя и перьев (если не хуже). В оставшихся пяти рабовладельческих штатах (все на Верхнем Юге) Линкольн получил 4 % голосов избирателей — в основном от антирабовладельчески настроенных немецких иммигрантов в Сент-Луисе и окрестностях. Брекинридж добился чуть лучшего результата на Севере, получив 5 % голосов избирателей, которых, впрочем, оказалось достаточно, чтобы лишить Дугласа Калифорнии и Орегона. Линкольн победил в этих штатах относительным большинством, а во всех прочих свободных штатах, за исключением Нью-Джерси, — большинством голосов избирателей.

Такой результат был конечно же следствием упорной работы. Брошенный на произвол судьбы администрацией и южанами, Дуглас оставался опасным соперником. В начале гонки у него были шансы победить в восьми северных и одном-двух пограничных штатах, завоевав 140 из 303 голосов выборщиков. Чтобы помешать этому, республиканцы провели кампанию с беспрецедентной энергией и ораторским искусством. Сам Линкольн сохранял ставшее уже традиционным молчание кандидатов в президенты, однако в этой кампании все прочие партийные деятели — от крупных до самых незначительных — работали «с огоньком», суммарно произнеся около 50 тысяч речей. Республиканские эмиссары под руководством Карла Шурца предприняли особые усилия по оттягиванию голосов немецких иммигрантов от традиционно предпочитаемой теми Демократической партии. Они достигли определенного успеха среди немецких протестантов, хотя католики, традиционно воспринимавшие республиканцев как попутчиков нативистов и борцов за трезвость, в подавляющем большинстве голосовали за демократов[460].

Храбро бросив вызов устоявшейся традиции, Дуглас агитировал за себя сам. Ему нездоровилось, голос его был хрипл, однако с июля по ноябрь он объездил всю страну (за исключением западного побережья), совершив изнурительное турне, которое, без сомнения, приблизило его смерть, случившуюся год спустя. Это предприятие оказалось напрасным, несмотря на его отважность. И на Севере и на Юге Дуглас делал упор на то, что является единственным общенациональным кандидатом, единственным лидером, способным удержать страну от распада. Однако в реальности демократы Дугласа вряд ли были настроены большими сторонниками сохранения единства, чем республиканцы. Большинство же южных демократов считали Дугласа почти таким же защитником черных, как и Линкольн, а вдобавок еще и предателем. Дуглас пришел к финишу лишь с 12 % голосов избирателей-южан.

Если со стороны демократов обвинения республиканцев в сепаратизме не вызывали доверия, то старое клеймо пропагандистов расового равенства не утратило своей силы. Республиканцы стали еще уязвимее в этом вопросе, так как предложили поправку к конституции штата Нью-Йорк, уравнивающую черных в избирательных правах с белыми[461]. Если кто-то хочет голосовать «бок о бок со здоровенным „ниггером“», — вещали демократические ораторы и издатели, если хочет поддержать «партию, считающую, что „ниггер лучше ирландца“», если «готов разделить полученное наследство с черным… тогда пусть голосует за кандидата республиканцев»[462]. На парадных платформах демократов в Нью-Йорке везли чучело Хораса Грили в натуральную величину, «ласкавшего миловидную черную служанку со всей страстью истинного республиканца». Транспарант гласил: «Свободная любовь и свободные ниггеры, разумеется, выбирают старину Эйба». Крупнейшая демократическая газета страны New York Herald предупреждала, что в случае избрания Линкольна «сотни тысяч» беглых рабов «поедут к своим друзьям-республиканцам на Север, где создадут с их помощью конкуренцию белым… Смешение африканской крови с кровью благородных наследниц англосаксов, кельтов и тевтонов станет их миссией в тысячелетнюю эру республиканского правления»[463].

Такие нападки остудили пыл многих республиканцев. Хотя большинство партийной прессы в Нью-Йорке одобряло поправку о предоставлении равного избирательного права, лишь немногие ораторы решались упоминать о ней, а сама партия не прилагала больших усилий, чтобы ее провести. Примерно треть республиканского электората виртуально присоединилась к демократам, проголосовав против такой поправки и провалив ее с треском, даже несмотря на победу Линкольна в штате Нью-Йорк[464]. А на Нижнем Севере республиканцы приглушали моральное звучание вопроса о рабстве, выдвигая на передний план иные темы сугубо регионального значения. В Пенсильвании и Нью-Джерси они дискутировали о тарифах; на всем пространстве от Огайо до Калифорнии они позиционировали себя как сторонники гомстеда, как партию, стоящую за внутренние усовершенствования и прокладку тихоокеанской железной дороги. Такая тактика оставляла демократам меньше возможностей эксплуатировать вопрос о рабстве. «Республиканцы в своих речах обходят молчанием вопрос о рабстве, — жаловался некий демократ из Пенсильвании, — а твердят лишь о повышении тарифа». Разумеется, позиция республиканцев по этим вопросам содержала косвенные нападки на власть рабовладельцев. После того как Бьюкенен наложил вето на законопроект о гомстедах, даже демократическая газета из Айовы осудила президента, назвав его «старым греховодником», а его северных приспешников — «подстрекателями и наймитами пропагандистов рабства»[465].

Администрация Бьюкенена дала республиканцам еще один козырь: коррупцию. Американцы всегда рассматривали должностные преступления и злоупотребление властью как серьезнейшую опасность республиканским свободам. Не только сам Бьюкенен являлся послушным орудием рабовладельческих кругов, но и вся его администрация, по словам историка Майкла Холта, «была, вне всякого сомнения, самой коррумпированной до Гражданской войны и одной из самых коррумпированных в американской истории вообще»[466]. Вскрывшиеся факты злоупотреблений составили колоссальный фолиант, подготовленный следственным комитетом Палаты представителей. Отчет комитета увидел свет в июне 1860 года, как раз вовремя для того, чтобы республиканцы могли распространить его сокращенное издание в качестве агитационного материала.

Данный отчет увенчал собой серию предыдущих расследований, проливших свет на прискорбную хронику случаев подкупа и взяточничества на государственной службе и в самом Конгрессе при заключении правительственных контрактов. Военное и военно-морское ведомства заключали контракты с фирмами, дававшими деньги на нужды Демократической партии, без какой бы то ни было конкуренции. При Пирсе и Бьюкенене почтмейстеры Нью-Йорка и Чикаго в течение нескольких лет перекачивали государственные средства в партийные сейфы. В 1858 году в ходе прений в Конгрессе демократы использовали часть этих средств для получения нужных им результатов голосования. Также они подкупали судей, чтобы те выдавали свидетельства о натурализации иммигрантам раньше положенного срока. Во время президентских выборов 1856 года такие иммигранты уже голосовали в ключевых штатах — Пенсильвании и Индиане; кроме того, демократы предоставили незаконное право голоса ирландцам, работавшим на строительстве железной дороги в Индиане, склонив таким образом в этом штате чашу весов в пользу Бьюкенена. Почтмейстер Нью-Йорка бежал из страны в 1860 году, когда аудиторы обнаружили недостачу в 155 тысяч долларов. Также парламентский комитет обнаружил свидетельства того, что администрация подкупила некоторых конгрессменов, чтобы те голосовали за принятие Канзаса в состав США в рамках Лекомптонской конституции. Самый крупный скандал за время нахождения Бьюкенена у власти вызвали контракты с печатниками: «Благодарность» от платежей, в несколько раз превышавших стоимость печатных услуг, шли прямиком в партийную кассу.

Военный министр Джон Флойд стал главной мишенью для охотников за взяточниками. Он продал государственную собственность за сумму, гораздо меньшую реальной стоимости, консорциуму предпринимателей, которым заправляли его приятели. Также он подписал чрезмерно раздутые счета, представленные в военное министерство одним подрядчиком, испытывавшим финансовые затруднения, который затем использовал эти бумаги в качестве обеспечения по банковскому займу и оборотным долговым обязательствам Индейского доверительного фонда министерства внутренних дел. Соучастие Флойда в этих аферах, хотя и вскрывшееся частично еще до выборов, не было в полном объеме доказано до декабря 1860 года, когда Бьюкенен позволил ему уйти в отставку, не понеся наказания. Будучи виргинцем, Флойд объявил себя сторонником сецессии и вернулся в родные пенаты, где его чествовали соотечественники-единомышленники: они по достоинству оценили один из последних его приказов на посту военного министра (впоследствии отмененный) о перевозе 125 орудий из Питтсбурга в арсеналы штатов Миссисипи и Техас[467].

Республиканцы получили от этих скандалов немалые дивиденды. Бьюкенен не собирался на второй срок, и большинство северных демократов, по правде говоря, уже давно порвали связи с его администрацией, однако некоторые из сторонников Дугласа также оказались нечисты на руку, что наклеило на всю партию ярлык коррупционеров. «Разграбление государственной казны, — взывала республиканская программа, — показывает, что настоятельно необходима полная смена нынешней администрации». Республиканские агитаторы сочетали свой крестовый поход против «мошенников у власти» с обвинениями в адрес рабовладельческих кругов. По словам Чарльза Фрэнсиса Адамса, вскрывшиеся должностные правонарушения показали, насколько легко «рабовладельческие круги готовы давать взятки жителям свободных штатов, предлагая тем их же собственные деньги, чтобы удержаться у кормила власти». Хорас Грили говорил «не об одном, а о двух неотвратимых конфликтах, первый между… Свободным Трудом… и агрессивной, всепожирающей пропагандой рабства, [второй] между честным управлением, с одной стороны, и тотальной коррупцией в исполнительной власти, взяточничеством и стремлением к легкой наживе в законодательной — с другой. Мы отдаем себе отчет в том, что Честный Эйб Линкольн — это тот человек, с которым мы победим в обеих битвах»[468]. Будущее показало, что многим республиканцам также не чуждо своекорыстие, но в 1860 году партия гордо несла незапятнанное знамя борьбы за реформы и свободу, борьбы с пресыщенной, коррумпированной, рабовладельческой, дряхлой Демократической партией.

Однако многие избиратели не принимали позицию республиканцев. Когда партийные агитаторы обсуждали вопрос о рабстве, особенно на Нижнем Севере, они часто стремились позиционировать себя как представителей «Партии белого человека». Запрет рабства на территориях, настаивали они, означает и недопущение конкуренции черных с белыми поселенцами. Такой подход заставил некоторых аболиционистов осудить республиканцев как партию, ничем не отличающуюся от демократов Дугласа. Уильям Ллойд Гаррисон был убежден, что «Республиканская партия не может и не собирается ничего делать для освобождения рабов в южных штатах», а Уэнделл Филлипс дошел даже до того, что назвал Линкольна «иллинойским цепным псом рабовладельцев» за то, что тот отказался выступить за отмену закона о беглых рабах[469].

Впрочем, некоторые республиканцы вполне соответствовали стандартам аболиционистов. Давний евангелический пафос против подневольного труда, бытовавший в штатах Верхнего Севера, подлил масла в огонь их риторики. После республиканского конвента Сьюард вновь озвучил идею «неотвратимого конфликта». Даже в Миссури он отважился заявлять, что свобода «обречена на победу. Подобно тому, как она победила в восемнадцати штатах Союза, она восторжествует и в прочих пятнадцати… по той простой причине, что она победоносно шествует по всему миру»[470].

Кандидаты в губернаторы Массачусетса Джон Эндрю и Мичигана Остин Блэр, сенаторы Чарльз Самнер, Салмон Чейз и Бенджамин Уэйд, конгрессмены Джордж Джулиан и Таддеус Стивенс, почти все члены Республиканской партии Вермонта и значительное число других видных партийных деятелей были аболиционистами во всем, за исключением названия. Многие из них последовательно выступали за отмену закона о беглых рабах, равно как и за отмену рабовладения в округе Колумбия и запрет работорговли между штатами.

Веря в то, что вышеназванные деятели олицетворяют прогрессивный дух и будущий вектор Республиканской партии, многие аболиционисты в 1860 году поддержали ее. «Избрание Линкольна служит признаком того, что партия идет в правильном направлении», — писал один из них, а Фредерик Дуглас признал, что победа республиканцев «должна и будет рассматриваться как триумф антирабовладельческих сил»[471]. Того же мнения придерживались и южане. Демократы к югу от Потомака называли Линкольна «безжалостным и упрямым, фрисойлерским пограничным головорезом… вульгарным охлократом и ненавистником южан… безграмотным фанатиком… движимым лишь своей застарелой враждебностью к рабству, повсеместно декларирующим стремление к равенству негров с белыми». По мере приближения выборов растущая вероятность того, что северяне выступят единым фронтом и проведут Линкольна в Белый дом, породила на Юге гремучую смесь истерики, отчаяния и эйфории. Белые боялись новых Джонов браунов, подбадриваемых победившими «черными республиканцами», юнионисты теряли веру в будущее, а сецессионисты наслаждались перспективами независимости Юга. Даже погода летом 1860 года стала частью политического климата: жестокая засуха и долгая жара привели к гибели зерновых на Юге и накалили обстановку до предела[472].

Слухи о восстаниях рабов, последовавших после визитов мифических чужаков-янки, поджогах, изнасилованиях и отравлениях, совершенных рабами, заполнили страницы южной прессы. Причем эти ужасы никогда не происходили по соседству, большинство преступлений якобы совершалось в далеком Техасе. И что любопытно, сообщения об этих событиях печатались лишь в газетах, поддерживавших Брекинриджа. Газеты, ориентировавшиеся на Белла и Дугласа, даже осмелились обвинить демократов Брекинриджа в «дутых сенсациях», имеющих цель «всколыхнуть народ и поставить его под знамена южных сепаратистов»[473].

Но такие обвинения были напрасны. P. Холт, богатый плантатор из Миссисипи и брат генерального почтмейстера Соединенных Штатов, восклицал: «Нас постоянно снедает предчувствие того, что означает братское отношение северян: едва ли не ежедневные пожары и отравления, раздача ножей и револьверов нашим рабам специальными посыльными… Во всех южных штатах не найти и десятка квадратных миль, где бы не ступала нога одного или нескольких таких злодеев». К счастью, добавил Холт, «чудо и Провидение» воспрепятствовали выполнению этих «дьявольских» планов. Однако конгрессмен Лоуренс Китт из Южной Каролины не был склонен доверяться воле Провидения. «Я вижу отравленные колодцы в Техасе и сожженные дома в Алабаме, — писал он. — Сколько еще терпеть это?.. Пора решаться на выход из Союза»[474].

Тщетно один консерватор-южанин доказывал, что большинство этих жутких историй «оказались на поверку полной фальшивкой, и все они были чрезвычайно преувеличены»[475]. Накануне выборов очевидец из Миссисипи отмечал, что «умы людей возбуждены до такой степени, какой, возможно, еще не знала история нашей страны». Публицист техасского методистского еженедельника был уверен, что «помыслы аболиционистов… отравления [и] поджоги, они хотят утопить [Юг] в крови и сжечь в огне… и заставить прекрасных южанок стать женами черномазых». Сколь бы иррациональны ни были эти страхи, реакция была вполне осязаемая: комитеты бдительности и закон Линча, по сравнению с которыми рейд Джона Брауна и страх перед ним, испытываемый на Юге прошлой зимой, казался невинной детской шалостью. «Лучше повесить девяносто девять невинных (подозреваемых), чем позволить избежать наказания одному виновному, — писал житель Техаса, — ибо этот виновный угрожает общественному миру»[476].

Такая массовая истерия заставила даже южных юнионистов предупредить янки о том, что победа республиканцев будет означать распад Союза. «Избрание Линкольна — достаточная причина для сецессии», — так озаглавил свою речь один сторонник Белла из Алабамы. Умеренный деятель Бенджамин Хилл из Джорджии настаивал на том, что «это государство и черный республиканизм не могут сосуществовать… Никогда еще в мировой истории обладатели четырех миллиардов в звонкой монете не испытывали желания покориться врагу». Не отставая в благородном южном патриотизме, ведущая газета сторонников Дугласа в Джорджии вещала: «Будь что будет: пусть воды Потомака обагрятся человеческой кровью, а Пенсильвания-авеню на десять саженей будет завалена изуродованными трупами… но Юг никогда не подчинится такому унижению и ущемлению прав, которое последует за инаугурацией Авраама Линкольна»[477].

Ажиотаж охватил и пограничные штаты. Редактор юнионистской газеты в Луисвилле говорил, что получил сотни писем, «в каждом из которых сообщалось о продуманном и широко распространенном мнении упразднить Союз», если Линкольн придет к власти. «Мы признаем, что заговорщики сошли с ума, но именно сумасшествие сейчас правит бал». Джон Криттенден, старейший юнионист из Кентукки, наследник идей Генри Клэя, выступил накануне выборов с речью, в которой осуждал «упрямый фанатизм» республиканцев, «полагающих своим долгом уничтожить… белых для того, чтобы черные могли стать свободными… [Юг] пришел к выводу, что в случае избрания Линкольна… не покорится обстоятельствам и поэтому, дабы избежать такого удела, выйдет из состава Союза»[478].

Республиканцы отказались внять предупреждениям, так как слышали их десятки раз, если не больше. В 1856 году демократы использовали подобные угрозы, чтобы жители северных штатов голосовали за их кандидата. Так что четыре года спустя республиканцы были уверены, что происходит то же самое. «Старая тактика устрашения для того, чтобы Север уступил нажиму южан», — говорил мэр Чикаго, республиканец. В своей речи в Сент-Поле Сьюард высмеял очередные попытки южан «запугать или встревожить» Север. «Кто-то боится? (Смех и крики: «Никто!») Никто не боится: никого нельзя купить». Линкольн также не ждал «никаких серьезных попыток разрушить Союз. Народ Юга слишком разумен, — полагал он, — чтобы пытаться уничтожить собственное государство»[479].

Бросая взгляд в прошлое, мы видим, что южане сдержали свое слово. Два проницательных историка выдвинули предположение, что отказ республиканцев воспринять все предупреждения всерьез был «кардинальной ошибкой»[480]. Однако трудно придумать, что бы республиканцы могли сделать для сглаживания противоречий, кроме самороспуска партии и объявления рабства благом. Ведь заявил комитет легислатуры Виргинии: «Само существование такой партии является пощечиной всему Югу», а редактор новоорлеанской газеты воспринимал каждый голос, поданный северянами за Линкольна, как «преднамеренное, хладнокровное оскорбление» в адрес южан[481]. Южан возмущало не столько то, что республиканцы могли бы совершить, сколько взгляды, которых те придерживались. «Никакое иное „явное действие“ не сможет вызвать немедленное сопротивление с нашей стороны, — утверждал конгрессмен из Северной Каролины, — как простое избрание их кандидата»[482].

Линкольн отверг все просьбы консерваторов сделать некое заявление, которое могло бы успокоить южан. «Что же я должен произнести, чтобы их успокоить? — задавался он вопросом в октябре. — Неужели опять то, что правительство не собирается вмешиваться в отношения рабовладельцев и рабов внутри штатов? Я уже так часто говорил об этом, что повторяться будет просто смешно, и в этом можно увидеть проявление слабости». Линкольн, впрочем, мог бы заявить об этом еще раз, «если бы не было опасности подстегнуть тех отважных негодяев… которые жаждут услышать что-нибудь новое, только чтобы извратить эти новые факты, людей, которые хотели бы запугать меня или, по крайней мере, приписать мне робость и трусость. Они готовы наброситься едва ли не на каждое мое слово как на „ужасное грехопадение“»[483].

Дуглас же высказался. Во время своего первого вояжа на Юг он заявил толпе собравшихся в Северной Каролине, что «повесил бы еще выше, чем Амана[484], любого, кто попытается… разрушить Союз, сопротивляясь его законам». Ведя агитацию в Айове, он узнал, что республиканцы одержали полную победу на октябрьских выборах в легислатуры Пенсильвании, Огайо и Индианы[485], после чего сказал своему личному секретарю: «Мистер Линкольн — следующий президент. Мы должны постараться сохранить Союз. Я отправляюсь на Юг». Туда он и поехал, посетив Теннесси, Джорджию и Алабаму, рискуя своим все ухудшающимся здоровьем и даже своей жизнью. Дуглас продолжал бесстрашно повторять свои предостережения против сецессии. Он подчеркивал, что весь Север как один поднимется, чтобы предотвратить ее. «Я считаю, что конституционное избрание народом Америки любого человека не является оправданием для разрушения государства». Южане слушали, но не слышали его[486].

Единственным проблеском надежды для демократов было «объединение» трех оппозиционных партий в ключевых северных штатах, чтобы отобрать у Линкольна голоса выборщиков и перенести выборы президента в Палату представителей. Однако отголоски вражды между Дугласом и Бьюкененом расстроили подобные планы, к тому же конституционные юнионисты, чьими «предками» являлись «ничего не знающие», не вызывали доверия у демократов — недавних иммигрантов. Следствием многочисленных встреч в прокуренных помещениях стало соглашение о коалиции трех партий в Нью-Йорке и Род-Айленде. Трое из семи выборщиков Нью-Джерси собирались голосовать по коалиционному списку; в Пенсильвании выборщики Брекинриджа и Дугласа договорились о совместных действиях, но мятежная группировка дугласовских демократов отказалась поддержать этот список, поэтому все усилия пропали даром. Линкольн получил большинство, несмотря на усилия объединенной оппозиции в Нью-Йорке, Пенсильвании и Род-Айленде; три выборщика от оппозиции в Нью-Джерси дали Дугласу его единственные голоса на Севере. Дуглас также победил в Миссури, тогда как Белл — в Виргинии, Кентукки и своем родном Теннесси. Брекинридж победил в остальных южных штатах, набрав 45 % голосов избирателей против 39 % у Белла[487]. Хотя Линкольн завоевал лишь 40 % голосов избирателей всей страны (54 % голосов на Севере), 180 голосов выборщиков дали ему комфортный отрыв от необходимого минимума в 152 голоса. Даже если бы оппозиции и удалось консолидироваться в каждом из свободных штатов, Линкольн потерял бы только Нью-Джерси, Калифорнию и Орегон, все равно став президентом с 169 голосами выборщиков.

Наиболее угрожающим фактором для южан был масштаб победы республиканцев на землях к северу от 41-й параллели. В этом регионе Линкольн набрал больше 60 % голосов, проиграв лишь в каких-то двух десятках округов. Три четверти республиканских конгрессменов и сенаторов в следующем составе Конгресса представляли эту группу антирабовладельческих штатов, населенных янки. Эти факторы «таили в себе зловещую силу», — отмечала New Orleans Crescent. «Бесполезную пропагандистскую болтовню о северном консерватизме можно позабыть, — соглашалась Richmond Examiner. — Партия, основанная на одной лишь… ненависти к рабовладению, превратилась в ведущую силу». Никто более не может «заблуждаться… насчет того, что черные республиканцы — умеренная партия, — заявила New Orleans Delta. — Нет, на самом деле это революционная партия»[488].

Была эта партия революционной или нет, противники рабства соглашались с тем, что произошла революция. «Мы живем во время революции, — писал один фрисойлер из Иллинойса, — и я заявляю: Боже, благослови революцию». Чарльз Фрэнсис Адамс, чьи дед и отец не были переизбраны на президентский пост благодаря интригам рабовладельцев, спустя день после победы Линкольна записал в своем дневнике: «Только что произошла великая революция… Наша страна раз и навсегда сбросила ярмо рабовладения»[489].