Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

18. Виргинская кадриль «Джона Булля»

Ход войны летом 1862 года возродил надежды Конфедерации на дипломатическое признание со стороны европейских держав. Успехи Ли убедили лидеров Великобритании и Франции в том, что Север не сможет восстановить Союз в прежних границах. Эти державы готовы были стать посредниками в переговорах, которые де-факто признали бы независимость Конфедерации. Влиятельные круги британской политической сцены симпатизировали делу Юга. Кабинет Пальмерстона закрывал глаза на нарушение нейтралитета Британии ливерпульскими кораблестроителями, спускавшими на воду крейсера для мятежников, охотившиеся затем за американскими торговыми судами. Летом 1862 года наконец начался долгожданный «хлопковый голод». Наполеон Ш вынашивал идею признания и оказания помощи Конфедерации в обмен на хлопок и поддержку южанами французского сюзеренитета над Мексикой.

Из всех подобных действий единственным по-настоящему выгодным для Конфедерации являлось строительство торговых рейдеров. Ливерпуль был оплотом сочувствующих Конфедерации. Город «был основан работорговцами, — едко замечал один американский дипломат, — и сыновья тех, кто сколотил состояния на перевозке рабов, в наше время инстинктивно держат сторону мятежных надсмотрщиков за рабами»[974]. На верфях Ливерпуля закладывались многочисленные скоростные суда, прорывавшие блокаду северян. В марте 1862 года заканчивалось строительство и первого военного корабля, заказанного агентом южан Джеймсом Баллоком. То, что корабль задумывался как рейдер, не было секретом после расследования, проведенного американским консулом в Ливерпуле Томасом Дадли.

Этот воинственный квакер был достойным противником Баллока. Дадли нанял шпионов и информаторов, собравших доказательства того, что корабль предназначался для Конфедерации; Баллок в ответ представил фальшивые бумаги, указывавшие, что судно под названием «Орето» принадлежало некоему торговцу из Палермо. Споры вызывало и положение английского закона, запрещавшее строительство и вооружение военных кораблей для воюющих стран на территории Великобритании. Нарушая дух этого закона, но соблюдая его букву, Баллок получил этот корабль без оружия, отвел его на Багамские острова и переправил оружие из Англии на другом судне. В какой-то пустынной лагуне на Багамах судно приняло на борт орудия и превратилось в наводящую на северян ужас «Флориду», которая уничтожила 38 судов торгового флота Соединенных Штатов, прежде чем союзный флот не захватил ее хитростью на рейде бразильского порта Байя в октябре 1864 года.

Желание британских официальных лиц следовать узкому толкованию закона развязало Баллоку руки для договора о скорейшей постройке второго, более мощного крейсера в Ливерпуле летом 1862 года. Хитросплетения и уловки юристов, шпионов и двойных агентов, сделавшие бы честь любому детективному роману, привели к тому, что Дадли накапливал свидетельства противозаконных целей постройки корабля, а Баллок стремился к тому, чтобы уйти от судебного преследования, угроза которого к июлю стала вполне реальной. Бюрократические проволочки, крючкотворство и сочувствие конфедератам ливерпульского таможенника дали Баллоку время для подготовки нового корабля к плаванию. Когда один из осведомителей сообщил ему о намерении правительства задержать корабль, Баллок отправил его в «пробное плавание», из которого судно так и не вернулось. Вместо этого оно встретилось на Азорских островах с плавучей базой, с которой взяло на борт орудия и боеприпасы, доставленные из Британии отдельным грузом. Капитаном нового судна «Алабама» стал Рафаэль Семмс, уже доказавший свою доблесть в морской партизанской войне, командуя «Самтером». В течение двух лет «Алабама» бороздила моря и уничтожила либо захватила 64 американских торговых судна, пока федеральный крейсер «Кирсардж» в июне 1864 года не потопил ее около Шербура. «Алабама» и «Флорида» были самыми успешными и знаменитыми крейсерами южан. Хотя их подвиги и не повлияли на исход войны, им удалось отвлечь значительное число военных кораблей Союза от ведения блокады, поднять размеры страховых премий за американские суда до астрономических величин, вынудить многие корабли отсиживаться в портах или менять свою государственную принадлежность и лишить торговый флот Соединенных Штатов господствующих позиций.

Помимо выпуска «Алабамы» из Ливерпуля было еще одно неявное свидетельство в пользу того, что британская внешняя политика склоняется на сторону южан. Родившийся в Швейцарии алабамец Генри Хотце, прибывший в Лондон в начале 1862 года, стал эффективным пропагандистом дела Юга. Всего 27 лет от роду и с несколько мальчишеской внешностью Хотце, тем не менее, обладал необходимой учтивостью, остроумием и сдержанностью, столь ценимыми в высших кругах английского общества. Он стал вхож во влиятельные редакции Флит-стрит и вскоре уже писал поддерживавшие Конфедерацию передовицы для ряда газет. Также Хотце привлек английских журналистов сотрудничать с его собственной небольшой газетой Index, которую он основал в мае 1862 года, чтобы выражать взгляды южан. Хотце преуспел в оживлении предрассудков британцев в отношении «наглых янки». Либералов он уверял, что Юг борется не за сохранение рабства, а за право на самоопределение. Консерваторам он представлял картину провинциального дворянства, защищающего свою свободу от алчного северного правительства. Деловым кругам он обещал, что независимая Конфедерация откроет свои порты для свободной торговли (в отличие от союзного правительства, недавно вновь поднявшего тарифы), а текстильным фабрикантам — что возобновится импорт хлопка.

Последнее обещание было особенно привлекательным, так как «хлопковый голод» уже начинал мучить эту индустрию. В июле 1862 года поставки хлопка-сырца в Великобританию составили всего треть от обычного объема. Три четверти рабочих бумагопрядильных фабрик потеряли работу или работали по сокращенному графику. Благотворительность и пособия по безработице не могли смягчить тяжелое положение в рабочих районах Ланкашира. Молодой Генри Адамс, сын и секретарь американского посланника, уже в мае 1862 года признал, что «население Ланкашира и Франции уже пострадало весьма серьезно, и ситуация только ухудшается». Канцлер казначейства Уильям Гладстон опасался бунтов, если не удастся разрядить обстановку, и высказывался за вмешательство Британии в войну и возобновление экспорта хлопка через Атлантику. Один английский дипломат прогнозировал, что «давление на правительство вот-вот окажется настолько серьезным, что ему с трудом можно будет сопротивляться»[975].

Отношение к Гражданской войне рабочих текстильных фабрик являлось загадкой для современников и остается ею для позднейших историков. Генри Хотце не скрывал разочарования, которое постигло его при попытках завоевать поддержку этого класса, который, казалось, должен был быть заинтересован в победе Юга. «Наемные работники Ланкашира, — писал Хотце, — [являются единственным] классом, который (именно как класс) враждебен нам… Их инстинктивное… отвращение к нашему укладу настолько же глубоко, как и в любой части Новой Англии… Они смотрят на нас и… на рабство как на источник всех их несчастий». Американский посланник Чарльз Фрэнсис Адамс разделял эту оценку. «Весомая часть аристократии и буржуазии обеспокоены распадом Соединенных Штатов, — писал Адамс в декабре 1862 года, — тогда как средний и низший классы сочувствуют нам… рассматривая события в Америке как новую эпоху в мировой истории, когда должно восторжествовать признание права человека на продукт своего труда и на стремление к счастью»[976].

Согласно этой точке зрения проблемы Гражданской войны в Соединенных Штатах отражали сходные проблемы классового конфликта в самой Великобритании. Север выступал за народное правительство, равные права и уважение к труду; Юг — за аристократические привилегии и рабство. Линкольн заострял на этом внимание в своих речах, описывая войну как «войну народа… борьбу за сохранение той формы и сути государства, главной заботой которого является улучшение условий человеческой жизни… и предоставление всем равных стартовых возможностей, а также справедливого отношения в течение всей жизни»[977]. Британские радикалы изобретали многочисленные вариации на эту тему. В течение двадцати лет они боролись за демократизацию английской политической жизни и улучшение условий жизни рабочего класса. Для них Америка была «светочем свободы», озарявшим дорогу к реформам. Лидер английских радикалов Джон Брайт с энтузиазмом приветствовал дело Севера. «Нет иной страны, где люди были бы так свободны и так процветали», как Соединенные Штаты, заявлял Брайт. «Существование этой свободной страны и свободного правительства оказывает колоссальное влияние на дело свободы в Европе». Конфедераты являются «злейшими врагами свободы за всю историю человечества», — говорил Брайт, обращаясь к рабочим. Вот почему «привилегированные классы считают, что имеют свои интересы в этом конфликте, и с утра до ночи визгливо ругают американскую республику». Либеральные интеллектуалы разделяли веру в то, что победа южан, говоря словами Джона Стюарта Милля, «будет победой сил зла, которая придаст смелости врагам прогресса и повергнет в уныние его друзей во всем цивилизованном мире»[978]. Знаменитый немецкий революционер, живший в изгнании в Англии, также рассматривал войну в Америке против «рабовладельческой олигархии» как «революционное движение… изменяющее миропорядок». Европейские рабочие, продолжал Карл Маркс, чувствуют свое родство с Авраамом Линкольном, «честным сыном рабочего класса… Подобно тому как Война за независимость Соединенных Штатов знаменовала собой начало новой эры господства среднего класса, американская война против рабства будет означать торжество рабочего класса»[979].

Впрочем, немалое число историков разглядели и трещины в монолитной поддержке Союза английскими рабочими. Есть и те, кто отмечает одобрение большинством ланкаширских текстильщиков интервенции Британии на стороне Конфедерации с целью возобновления экспорта хлопка. Согласно этим исследователям, громко поддерживали Союза радикальные интеллектуалы, такие как Брайт и Маркс, не выражавшие истинных настроений потерявших работу людей. Массовые собрания рабочих, на которых принимались резолюции, одобрявшие действия Севера, были, по их мнению, инспирированы маргиналами из среднего класса. Один из историков нашел свидетельства того, что в Ланкашире состоялось вдвое больше рабочих митингов в поддержку Конфедерации, чем Союза[980].

Такая ревизионистская интерпретация устоявшейся точки зрения едва ли корректна. Производство хлопка не было единственной отраслью промышленности Британии или даже одного Ланкашира. Благосостояние рабочих, занятых в обработке шерсти, льна, в оружейной, кораблестроительной и других отраслях вследствие интенсивной военной торговли только росло. И в любом случае, как уже было замечено, демократические настроения в Ланкашире превалировали над узко понимаемыми экономическими интересами. Ветеран чартистского движения говорил в феврале 1863 года: «Народ считает, что есть материи более высокие, чем работа, более дорогостоящие, чем хлопок… Это права, свободы, справедливость и открытое сопротивление злодеяниям»[981].

Правдой было и то, что высшее общество сочувствовало южанам или, по крайней мере, было враждебно к северянам (что, по сути, одно и то же). Английские аристократы недолюбливали янки как за их манеры, так и за опасное стремление к демократии, подававшее дурной пример низшим сословиям. Многих дворян обрадовало «великое банкротство» 1861 года, продемонстрировавшее «падение республиканских устоев в годину кризиса». Граф Шрусбери удовлетворенно смотрел на «испытания демократии и ее неудачи»: «Распад Союза [означает], что уже наше поколение застанет возрождение аристократии в Америке»[982]. Подобные утверждения стали появляться и во влиятельных газетах, включая лондонскую Morning Post и авторитетную Times (обе были тесно связаны с кабинетом Пальмерстона). Times рассматривала уничтожение «Американского колосса» как «избавление от ночных кошмаров»: «За исключением немногих джентльменов с республиканскими убеждениями, мы все ждем (и почти все желаем) успеха делу конфедератов». Если когда-либо в дальнейшем Север, к общему несчастью, победит, развивала мысль Morning Post, то «кто может сомневаться, что демократия станет более вызывающей, агрессивной, уравнительной и вульгарной, чем прежде»[983]. Такая словесная война, ведшаяся против янки, внесла свой вклад в ухудшение англо-американских отношений, которые оставались таковыми еще через много лет после того, как корпус «Алабамы» поглотили океанские волны, а винтовки «энфилд», нелегально провезенные сквозь блокаду, наконец замолчали.

В 1862 году в Новом Орлеане произошел инцидент, только усиливший враждебность английских аристократов к северянам. Действия Бенджамина Батлера, командующего оккупационными войсками, железной рукой наводившего порядок в городе, стали причиной множества жалоб, но ни один его поступок не вызвал такую бурю возмущения, как приказ от 15 мая о том, что любая женщина, упорно наносящая оскорбления солдатам федералов, «должна рассматриваться как проститутка, занимающаяся своим ремеслом, и обращаться с ней нужно соответствующим образом». Батлер издал столь бестактный приказ, будучи взбешен постоянными провокациями; чашу терпения его переполнил случай, когда некая женщина из Французского квартала вылила содержимое ночного горшка прямо на голову командира флота Дэвида Фаррагута. Батлер издал свой приказ с целью побудить их вести себя достойно, а южане и европейцы склонны были расценивать его как отмашку солдатам северян поступать с благородными леди как с проститутками. В своем чрезвычайном сообщении в Палате общин Пальмерстон назвал поведение Батлера «недостойным»: «Джентльмены, любой англичанин должен покраснеть от стыда при мысли о том, что такой поступок совершил представитель англосаксонской расы». Этого Чарльз Фрэнсис Адамс вынести уже не мог. В течение многих месяцев он терпеливо сносил насмешки англичан, но это лицемерное обвинение Батлера, содержавшее к тому же скрытое одобрение людей, державших в неволе два миллиона женщин, привело к официальному протесту со стороны Адамса. Надменный ответ Пальмерстона вызвал отчуждение между двумя политиками в то самое время, когда англо-американские отношения вошли в критическую стадию[984].

Не стоит преувеличивать зависимость отношения к американскому конфликту от классовой принадлежности британцев. Немногие друзья Союза были более преданны ему, чем герцог Аргайлский и некоторые другие лица «голубой крови». В то же время некоторых либералов и даже радикалов привлекала борьба Юга за самоопределение. Многие англичане приветствовали в свое время борьбу за независимость Греции или борьбу Венгрии и итальянских государств за освобождение от власти Габсбургов; мятеж южан против господства Севера они рассматривали именно в таком ключе. Такие убеждения воодушевляли Расселла и Гладстона, ключевых членов кабинета Пальмерстона. В своей известной речи в Ньюкасле в октябре 1862 года Гладстон заявил: «Джефферсон Дэвис и другие лидеры Юга создали армию. Сейчас они создают флот. Но главное они создали уже давно: государство»[985].

Ахиллесовой пятой имиджа южан как борцов за свободу было, естественно, рабство. Англичане по праву гордились тем, что внесли свой вклад в запрет трансатлантической работорговли и упразднение рабства в Вест-Индии. Следовательно, поддерживать рабовладельцев англичанину не подобало, а принимать на веру то, что Юг борется не за сохранение рабства, а за свою независимость, значило бы поддаваться самообману. Но до тех пор пока сам Север сражался не за свободу, многие британцы не видели в его борьбе никакого морального превосходства. Если Север хочет завоевать «своей борьбой симпатии англичан, — предупреждала одна радикальная газета, — он должен отменить рабство»[986].

Но идеология и эмоции играли второстепенную роль в определении вектора британской внешней политики. Пальмерстон, уже полвека участвовавший в политической жизни, был приверженцем «реальной политики». Когда сочувствовавшие южанам члены Парламента летом 1862 года начали борьбу за признание Конфедерации Великобританией, Пальмерстон притворился, что не замечает проблемы. «[Юг], — писал он, — [не станет] ни на йоту более независимым после этих наших слов, если мы не подкрепим их вмешательством в войну на его стороне». В Англии не многие были готовы пойти на такое. Пальмерстон нуждался в хлопке, но было ясно, что простое дипломатическое признание не возобновит его импорт. Южане же полагали, что такое признание поможет Конфедерации укрепить свои позиции за рубежом и усилит партию сторонников мира на Севере; возможно, в этом они были правы. Однако, по мнению Пальмерстона, Юг мог рассчитывать на признание, только выиграв войну: Британия должна «знать, что независимость Конфедерации — непреложный факт», прежде чем официально объявить о ее признании[987].

По другую сторону Ла-Манша Наполеон III не стеснялся выказывать большее сочувствие южанам. Что касается простых французов, рабство было им не по нутру, но французские газетчики не уделяли американской войне столько внимания, сколько их английские коллеги, поэтому большинство французов мало что знали о ней, за исключением того, что война эта является виновником дефицита хлопка. Однако сам Наполеон следил за развивавшимися событиями и, как ему казалось, увидел возможность ликвидировать дефицит хлопка, а заодно и реализовать свои имперские амбиции. Летом 1862 года тысячи французских солдат сражались в Мексике, пытаясь свергнуть либеральный режим Бенито Хуареса и превратить страну во французскую колонию. Император ввел туда войска для обеспечения уплаты Мексикой своих долгов, но его истинной целью было создание в Новом Свете империи взамен той, которую его дядя продал Томасу Джефферсону. Правительство Соединенных Штатов поддерживало Хуареса, но в 1862 году было не в состоянии оказать ему помощь, тогда как Конфедерация решила оказать поддержку Наполеону и полагала, что может помочь ему за определенную цену. В июле 1862 года Джон Слайделл предложил Наполеону несколько сотен тысяч кип хлопка и союз в борьбе с Хуаресом в обмен на дипломатическое признание со стороны Франции и возможную помощь ее флота в прорыве блокады.

Наполеона заинтересовало это предложение, но он не желал обострять отношения с Соединенными Штатами, поэтому обещал Слайделлу подумать. На самом деле император не осмеливался действовать в одностороннем порядке. Хотя он и надеялся лишить Британию звания ведущей мировой державы, но понимал, что столкновение с флотом северян без поддержки англичан может разрушить его планы. Поэтому Наполеон из своего летнего дворца давал такие инструкции своему министру иностранных дел: Demandez au gouvernement anglais s’il ne croit pas le moment venu de reconnaitre le Sud[988]. Ho les anglais не были готовы к сотрудничеству — старая вражда между Англией и Францией никуда не исчезла. Пальмерстон с подозрением относился к наполеоновским планам и игнорировал призывы парламентариев признать Конфедерацию в середине июля, даже несмотря на то, что большинство Палаты общин открыто поддерживало такой шаг.

Но лето шло, и победы конфедератов все больше удовлетворяли критерию Пальмерстона: создание настоящего, независимого государства. В течение 1861 года большинство британских наблюдателей сходились на том, что Северу никогда не удастся завоевать столь обширные территории и воинственных жителей. В конце концов, если «красным мундирам» не удалось одолеть куда более слабое государство в 1776 году, то как могут янки одержать победу сейчас? Победы Союза в первой половине 1862 года могли посрамить самоуверенных теоретиков, но Джексон и Ли (немедленно ставшие героями и в Англии) склонили чашу весов на свою сторону. Даже самые верные сторонники Союза готовы были разделить суждение Times о том, что «Север и Юг должны отныне выбирать между разделением и разрушением». «Бессмысленная бойня» доказала лишь то, что «девять миллионов людей, населяющих территорию в 900 тысяч квадратных миль и воспламененных духом сопротивления, никогда не будут покорены». По мнению министра иностранных дел Франции, к сентябрю «ни один сколь-нибудь серьезный политик в Европе» не верил, что Север способен одержать победу[989].

По мере того как вести о новых успехах Конфедерации достигали Европы, Уайтхолл и Ке-д’Орсэ все больше склонялись к тому, чтобы предложить воюющим сторонам посредничество. Если такое посредничество смогло бы положить конец войне, это обеспечило бы скорейший и наиболее безопасный доступ к хлопку. Совместное предложение нескольких держав: Англии, Франции, России, а также, возможно, и Австрии с Пруссией было бы наиболее эффективным, ибо в таком случае Север не смог бы игнорировать объединившуюся Европу, и даже воинственный Сьюард вряд ли решился бы объявить войну всем этим державам. Предложение о посредничестве было бы равносильно признанию независимости Конфедерации. Слухи о таких приготовлениях вызвали приступ эйфории среди южных дипломатов и приступ уныния — среди северных. «Сейчас я обнадежен, — писал Слайделл из Парижа, — больше, чем когда-либо за все время моего пребывания здесь». В Лондоне Джеймс Мэйсон «ожидал стремительного вмешательства в том или ином виде»[990]. Генри Адамс свидетельствовал: «[Раздается] постоянный… ропот и недовольство нами, в масштабах, невиданных со времен „Трента“». Консул Томас Дадли, разочарованный неудачей своей охоты на «Алабаму», сообщал: «Интервенция близка как никогда… Все англичане против нас, и они будут рады нашему падению»[991].

Вера европейцев в то, что поражения могут вынудить Линкольна прибегнуть к их посредничеству, не учитывала его решимости сражаться до победного конца. «Я буду продолжать эту войну, пока не одержу победу или пока не умру», — говорил Линкольн, и слово свое собирался сдержать. Даже после неудачи во второй битве при Булл-Ране Сьюард заявил французскому посланнику: «Мы никогда не признаем распада Союза… Компромисса здесь не существует». Такое упорство заставило сторонников посредничества возложить свои надежды на триумф демократов на выборах в Конгресс США. Демонстрируя типично британское непонимание нюансов американской конституционной системы, министр иностранных дел Великобритании Расселл ожидал, что контроль демократов над Палатой представителей вынудит Линкольна изменить свою международную политику: «Демократическая партия может [к ноябрю] завоевать большинство, — писал он в октябре. — Я от всего сердца желаю ей успеха»[992].

Того же желал и Роберт Ли, когда вторгался в Мэриленд с целью принудить Север к миру. Британская дипломатия следила за этой кампанией. Федералы «полностью разгромлены» под Булл-Раном, писал Пальмерстон Расселлу 14 сентября: «И отнюдь не кажется невероятным, что их ждут еще большие неудачи, и даже Вашингтон или Балтимор могут перейти в руки конфедератов. Если таковое произойдет, не пора ли Англии и Франции, объединив усилия, предложить воюющим сторонам прийти к согласию на основе создания двух независимых государств?» Расселла не нужно было долго упрашивать. 17 сентября, в день битвы при Шарпсберге, он согласился с планом о посредничестве, добавив: «[Если Север откажется, то] нам следует признать Южные Штаты как независимое государство». Но еще до того, как исход сражения под Энтитемом стал известен в Англии (в то время новости шли через Атлантику не меньше десяти дней), Пальмерстон стал проявлять осторожность. 23 сентября он сказал Расселлу, что итог мэрилендской кампании «должен оказать огромное влияние на текущее положение вещей»: «Если федералы потерпят сокрушительное поражение, то они могут быть готовы принять наше предложение, и тогда нужно будет ковать железо, пока горячо. Если же, напротив, для них все закончится хорошо, тогда нам стоит выжидать и смотреть, как будут развиваться события»[993]. Узнав об отступлении Ли в Виргинию, Пальмерстон отступил и сам. «Последние сражения в Мэриленде опять склонили чашу весов в сторону Севера, — писал он Расселлу в начале октября. — Все очень запутано, и прояснить ситуацию могут только следующие столкновения обеих армий»[994].

Однако сражение при Энтитеме не охладило пыл Расселла и Гладстона. Они настаивали на обсуждении американского вопроса на заседании кабинета 28 октября, несмотря на повторное замечание Пальмерстона о том, что положение дел с середины сентября изменилось: «Я склонен вернуться к нашей первоначальной роли наблюдателя за событиями, пока исход войны не станет более очевиден»[995]. Кабинет высказался против предложения Расселла и Гладстона. В этот момент Франция внесла предложение о полугодичном перемирии, гарантом которого выступили бы Англия, Франция и Россия, во время которого блокада была бы приостановлена. Это было столь недвусмысленной поддержкой Юга, что Россия, симпатизировавшая Союзу, тут же открестилась от этой идеи, а затем и британское правительство после двухдневного обсуждения отвергло это предложение.

Юг никогда больше не был столь близок к реализации идеи о вмешательстве в конфликт европейских держав. Идея эта не умерла окончательно, так как ситуация на фронтах оставалась нестабильной и большинство британцев были уверены, что Северу никогда не победить в войне. Но северяне, по крайней мере, избежали разгрома. Как сдержанно заметил Чарльз Фрэнсис Адамс: «Энтитем поднял наши акции»[996]. В действительности он сделал даже больше: сражение позволило Линкольну обнародовать Прокламацию об освобождении рабов, и теперь Уайтхолл должен был несколько раз подумать, прежде чем выступать против государства, сражающегося не только за свою целостность, но и за свободу.

22 сентября, через пять дней после битвы под Энтитемом, Линкольн созвал заседание кабинета. По словам президента, он обещал Господу, что если войска вытеснят врага из Мэриленда, Прокламация об освобождении будет обнародована. «Я думаю, время пришло, — продолжил президент, — хотя я ждал более удобного времени и надеялся, что наше положение будет более устойчивым. Действия армии против мятежников не вполне удовлетворили меня». Тем не менее Энтитем был победой, и Линкольн намеревался предупредить рабовладельческие штаты о том, что, если они не вернутся в состав Союза к 1 января 1863 года, их рабы «с этого дня впредь и навечно станут свободными». Кабинет одобрил это решение, хотя Монтгомери Блэр вновь заметил, что такая мера может отпугнуть пограничные штаты, которые примкнут к южанам и вручат «демократам дубинку… которой они могут побить администрацию» на выборах. Линкольн ответил, что он исчерпал все доводы, с помощью которых можно было сохранить лояльность пограничных штаты Союзу. Сейчас же «нужно сделать шаг вперед» без них. «Они уступят нам, если не тотчас же, то в скором времени… [Что же до демократов, то] их дубинки пройдутся по нам, что бы мы ни предприняли»[997].

Прокламация касалась только тех штатов, которые по состоянию на 1 января по-прежнему будут мятежными. Это вызвало путаницу, потому что указ «освобождал» лишь тех рабов, которые находились вне юрисдикции Союза, тогда как те, кто жил в контролируемых северянами штатах, по-прежнему оставались невольниками. Некоторые недовольные радикалы и аболиционисты рассматривали ситуацию именно под таким углом. Так же думали тори и ряд либералов в Англии. Консервативная британская пресса отнеслась к Прокламации с негодованием и одновременно высмеяла ее. Негодование было вызвано опасением, что этот шаг спровоцирует такое восстание, по сравнению с которым индийское восстание сипаев в 1857 году покажется детской шалостью; высмеяна же была ее лицемерная беспомощность. «Мистер Линкольн освобождает негров там, где не имеет власти; там же, где он властен, он считает их рабами, — заявляла Times. — Линкольн больше напоминает китайца, звенящего мечом о меч, чтобы напугать врага, нежели серьезного политика, неуклонно гнущего свою линию»[998].

Но такие остроты упускали суть и к тому же не учитывали пределы президентских прерогатив, установленные Конституцией. Линкольн действовал в рамках чрезвычайных полномочий, позволявших ему изымать собственность врага; он не имел права выступать против рабства в штатах, остававшихся лояльными к федеральному правительству. После 1 января союзная армия превращалась в освободительную, если, конечно, ей суждено было победить в войне. Также Прокламация призывала рабов помочь ей в этом деле. Большинство антирабовладельчески настроенных американцев и британцев отнеслись к ней с одобрением. «Мы готовы кричать от счастья, что стали свидетелями столь справедливого декрета», — писал Фредерик Дуглас, а Уильям Ллойд Гаррисон назвал ее «актом, имеющим колоссальное историческое значение»[999]. Британский аболиционист предсказывал, что 22 сентября «навсегда войдет в анналы великой борьбы за свободу угнетенной и отверженной расы»; лондонская радикальная газета назвала Прокламацию «гигантским шагом на пути христианского и цивилизаторского прогресса»[1000]. Исследование эволюции взглядов Линкольна показало, как изменилась его концепция ведения войны, ведь всего лишь десять месяцев назад он осуждал «беспощадную революционную борьбу». После 1 января Линкольн заметил одному чиновнику министерства внутренних дел: «Характер войны поменяется. Она станет приведением к покорности… [Старый] Юг необходимо разрушить и предложить новые планы и идеи»[1001].

Собиралась ли армия сражаться за свободу рабов? Ответ на этот вопрос от лица солдат хорошо сформулировал один полковник из Индианы. Немногие из солдат являются аболиционистами, писал он, но все они, тем не менее, жаждут «уничтожить все, что хотя бы в какой-то степени способно помочь мятежникам», включая рабство; поэтому «армия будет поддерживать Прокламацию об освобождении своими штыками». Симпатизировавший демократам рядовой Потомакской армии, чьи предыдущие письма содержали выпады против аболиционистов и негров, теперь выражал готовность «ниспровергнуть любой институт, если такое действие поможет прекратить мятеж»: «…так как я считаю, что ничто не должно мешать Союзу: ни черномазые, ни что-либо иное». Главнокомандующий армией Хэллек так объяснял свою позицию Гранту: «Характер войны за последний год претерпел серьезные изменения. Не осталось никакой надежды на примирение сторон… Мы должны покорить мятежников, или они покорят нас… Бегство раба из лагеря противника равнозначно выводу из строя вражеского солдата»[1002].

Но согласятся ли с этим Макклеллан и офицеры Потомакской армии? Республиканская оппозиция Макклеллану базировалась в основном на убеждении, что тот не примет Прокламацию. И действительно, первая реакция генерала оправдала ожидания. Он назвал Прокламацию «позорной» и написал жене, что «не может решиться на то, чтобы сражаться за проклятую доктрину восстания рабов». Макклеллан советовался со своими друзьями-демократами из Нью-Йорка, которые советовали ему «подчиниться Прокламации президента и спокойно продолжать выполнять [свой] солдатский долг»[1003]. Однако некоторые подчиненные Макклеллана встали в оппозицию к новому курсу. Фицджон Портер осудил «абсурдную прокламацию трусливого политика». Некий штабной офицер признался своему коллеге, что армию Ли не стали «брать в мешок» под Шарпсбергом, потому что «это было бы нечестно»: «Цель состоит в том, чтобы ни одна армия не получила решающего перевеса. Обе армии должны стоять друг против друга до полного истощения ресурсов, а потом мы пойдем на компромисс и спасем рабство». Когда Линкольну стало известно об этой беседе, он уволил офицера «в назидание другим», чтобы положить конец «глупым, изменническим разговорам»[1004]. С запозданием отреагировав на опасность подобных «разговорчиков» в своем окружении, Макклеллан 7 октября издал приказ, напоминавший военным о необходимости подчинения гражданской власти. «Исправить политические ошибки, если таковые имеют место, — заключил Макклеллан, искусно намекнув на грядущие выборы, — могут только избиратели, пришедшие на участки»[1005].

Демократы едва ли нуждались в этом намеке: они уже сделали освобождение рабов основным объектом критики во время борьбы за контроль над Конгрессом. Программа демократов Нью-Йорка осуждала Прокламацию об освобождении как «призыв к резне женщин и детей, санкционирование грабежа и насилия, поджогов и убийств». Своим кандидатом в губернаторы Нью-Йорка партия выдвинула Горацио Сеймура — обаятельного человека и опытного политика с тридцатилетним стажем. Он заявлял: «Если Союз нельзя сохранить, не уничтожив рабство, то жителям южных штатов следует позволить выйти из состава государства, ибо оно не может гарантировать им защиту закона»[1006]. Демократы Огайо и Иллинойса придерживались сходных взглядов. Заклеймив Прокламацию об освобождении как «еще один шаг по робеспьеровскому пути к тирании и анархии», они полагали, что, коль скоро освобождение рабов «является истинной целью войны, Юг не может и не должен быть покорен… Ради Бога, нельзя продолжать кровопролитие только для удовлетворения религиозного фанатизма». Один демократ из Огайо так перефразировал партийный лозунг: «Конституция, как она есть, Союз, каким он был, и ниггеры, где они сейчас»[1007].

Решение Линкольна приостановить действие права habeas corpus, чтобы форсировать набор ополченцев, также ударило по республиканцам. Как комментировал один редактор из Огайо: «Значительное большинство людей не понимает, почему их должны убивать ради выгод ниггеров и аболиционистов». Если «деспот Линкольн» попытается впихнуть аболиционизм и принудительный набор в армию в глотку белого человека, то «он получит ровно то, что заслуживает: веревку, пулю или костер»[1008]. Аресты демократов-пацифистов и осуждение 47 «рыцарей Золотого Круга» в Индиане, вполне возможно, сыграли против республиканцев, так как позволили демократам представить себя мучениками за гражданские свободы.

Копья ломались и вокруг самой войны. «После полутора лет испытаний, — признал один республиканец, — кровопролития и огромных расходов, тысяч убитых и раненых, мы почти не приблизились к подавлению мятежа… Народ желает перемен, вот только не вполне понимает, каких именно»[1009]. Это оставалось справедливым даже после того, как армии северян отразили вторжение конфедератов при Энтитеме, Перривилле и Коринте. Ни одну из этих битв нельзя было назвать безоговорочной победой Союза: провал преследования отступающих южан производил гнетущее впечатление. В октябре силы противника находились на более выгодных позициях, чем пятью месяцами ранее: армия Брэгга стояла в Мерфрисборо, в Центральном Теннесси, всего в тридцати милях от Нашвилла, а армия Ли оставалась в нескольких милях от Харперс-Ферри. Кавалерия Джеба Стюарта вновь обвела янки вокруг пальца, совершив рейд вокруг всей Потомакской армии 10–12 октября она дошла до Чеймберсберга (Пенсильвания) и возвратилась к своим, ведя в поводу 1200 захваченных лошадей, причем потери отряда составили всего два всадника. Этот рейд убедительно продемонстрировал всю тщетность военных усилий северян.

На выборах 1862 года демократы добились заметных успехов: их кандидаты стали губернаторами Нью-Йорка и Нью-Джерси, они завоевали большинство в легислатурах Иллинойса, Индианы и опять-таки Нью-Джерси, их ряды в Конгрессе пополнили 34 человека. Республиканцам повезло, что выборы губернатора и законодателей Огайо и Пенсильвании проводились в нечетный год, а губернаторы-республиканцы Иллинойса и Индианы были избраны в 1860 году на четырехлетний срок, иначе эти должности также перешли бы к демократам. Запаниковавшие республиканцы расценили итоги выборов как «ошеломляющий переворот настроений народа», «очень суровый и тяжелый упрек». Ликующие демократы поспешили объявить о «разгроме аболиционизма»[1010]. Почти все историки сходятся в том, что выборы поставили «республиканцев на грань катастрофы», что они были «безусловным триумфом демократов»; «вердикт избирателей ясно показал, что жители Севера не приняли Прокламацию об освобождении»[1011].

Однако более пристальный взгляд на результаты выборов ставит такую точку зрения под сомнение. Республиканцы по-прежнему контролировали 17 из 19 губернаторских постов и 16 из 19 легислатур в свободных штатах. Им в первый раз удалось провести нескольких конгрессменов в Миссури, они получили пять дополнительных мест в Сенате и сохранили большинство в 25 голосов в Палате представителей, причем при наименьшей потере мест в Конгрессе для промежуточных выборов за последние двадцать лет. Шесть штатов Нижнего Севера от Нью-Йорка до Иллинойса в течение двух последующих лет были в основном представлены демократами, но в прочих штатах республиканцы, как минимум, не потеряли свои позиции. К тому же, перевес демократов в большинстве этих шести штатов был практически неощутим: 4200 голосов в Пенсильвании, 6000 в Огайо и по 10 000 в Нью-Йорке и Индиане. Такой перевес, по словам Линкольна, был вызван неучастием в голосовании воевавших солдат (среди которых преобладали республиканские настроения), что косвенно подтвердилось в ходе следующих выборов, когда было разрешено заочное голосование солдат[1012].

Хотя Линкольн и республиканцы были разочарованы итогом выборов, они не ослабили своих усилий, наоборот, в течение нескольких месяцев их радикализм нарастал. 7 ноября президент отстранил Макклеллана от командования Потомакской армией. Хотя такое решение и было обусловлено сугубо военными причинами, в нем нельзя было не усмотреть и политическую составляющую. В декабре Палата представителей решительно отвергла резолюцию демократов, называвшую освобождение рабов «серьезным преступлением против Конституции», и одобрила Прокламацию об освобождении. Также Конгресс принял закон, требовавший от нового штата Западная Виргиния упразднения рабства в качестве одного из условий вступления в Союз[1013].

Весь декабрь демократическая пресса муссировала слух, что Линкольн, не получивший поддержки от избирателей, не решится выпустить Прокламацию об освобождении в окончательном варианте, и ежегодное послание президента Конгрессу 1 декабря, казалось, подтверждало этот слух. Линкольн снова высказался за свой план постепенного освобождения рабов с компенсацией в каждом штате, «где рабство до сих пор существует». Встревоженные аболиционисты спрашивали друг друга: «Если президент собирается с Нового года ввести в действие свой указ, зачем же он снова говорит о постепенном освобождении?» Ни друзья, ни враги не уловили подтекста послания Линкольна. Прокламация обещала оставить навечно свободными всех рабов, освобожденных «в результате военных действий», и являлась военной мерой, применимой только в мятежных штатах; предложение же Линкольна о постепенном освобождении было мирной мерой, направленной на упразднение этого института везде, но в рамках Конституции. Заявление президента не должно было оставить никаких сомнений в его позиции: «Граждане! Мы не можем сбежать от истории… Горнило испытаний, через которое мы пройдем с честью или бесчестием, освещает путь следующим поколениям… Догмы тихого прошлого более не подходят штормовому настоящему… Предоставляя свободу рабам, мы гарантируем ее свободным… Мы должны сами освободиться от рабства, и тогда мы спасем нашу страну»[1014].

1 января Линкольн положил конец всем слухам. Прокламация, подписанная им в этот день, освобождала рабов в пограничных штатах, включая Теннесси и оккупированные федералами части Луизианы и Виргинии. Учтя критику призыва рабов к восстанию, содержащегося в Прокламации от 22 сентября, нынешний вариант предписывал им «воздерживаться от любого насилия». Однако в остальном этот вариант был радикальнее предыдущего. Он не только оправдывал освобождение как «акт справедливости» и военную необходимость, но и разрешал набор чернокожих солдат и матросов в федеральные войска[1015].

Это уже было настоящей революцией. Вооруженные чернокожие стали ночным кошмаром южан. Идея вооружить бывших рабов, естественно, зародилась в голове Линкольна не в момент написания Прокламации — уже в самом начале войны свободные негры северных штатов в некоторых городах записывались добровольцами в армию. Однако военное министерство под предлогом того, что это «война белых людей», отказывалось их зачислять. Несмотря на то что черные солдаты участвовали в Войне за независимость и англоамериканской войне 1812 года, с 1792 года негров не принимали в ряды милиции штатов, им был также закрыт и доступ в регулярную армию. Въевшиеся в сознание предрассудки были весьма живучими. Линкольн не стал дослушивать до конца предложение военного министра Кэмерона о вооружении рабов в декабре 1861 года, а летом следующего года администрация противилась созданию негритянских полков в Канзасе, оккупированной части Луизианы и на островах у побережья Южной Каролины.

В отличие от армии, флот с самого начала войны набирал в свои ряды людей всех цветов кожи и любого социального положения. На флоте чернокожие работали в основном грузчиками, кочегарами, судовыми поварами и стюардами, но уже в августе 1861 года из беглых рабов составили орудийный расчет на федеральном военном корабле «Миннесота». В мае 1862 года раб из Южной Каролины Роберт Смоллс захватил в Чарлстонской гавани посыльное судно, став лоцманом флота Соединенных Штатов.

Тем временем лидеры черных общин, аболиционисты и радикальные республиканцы продолжали агитировать за призыв в армию чернокожих солдат. По их словам, такой шаг не только приблизил бы победу, но и помог бы рабам заработать равноправие для своей расы. Как лаконично выразился Фредерик Дуглас: «Соединенные Штаты, дайте же, наконец, чернокожему медный жетон с его именем, силуэт орла на пуговице, винтовку на плече и порох в патронташе; и уж не будет никаких сомнений в его правах гражданства»[1016].

Распоряжение Конгресса (в законе об ополчении от 17 июля 1862 года) о зачислении негров в «сухопутные или морские соединения, где бы они могли принести пользу», не имело целью помочь чернокожим в получении гражданских прав. Скорее, «рабочие батальоны» были призваны высвободить белых солдат для участия в сражениях. Прокламация об освобождении предназначала чернокожих солдат для пополнения «гарнизонов фортов, укрепленных позиций, станций и иных пунктов», вместо того чтобы отправлять их на передовую. Реальность, однако, опережала политическую ситуацию. Линкольн за девять дней до опубликования первого варианта Прокламации говорил одной делегации, что данный указ будет подобен папской булле против кометы; кроме того, 4 августа, за три недели до того как военное министерство дало беглым рабам в оккупированной части Южной Каролины статус военнослужащих, он говорил: «Вооружить негров — это обратить 50 тысяч дружественных нам штыков против нас»[1017]. Но когда Линкольн произносил эти слова, в Луизиане заканчивал формирование полк свободных негров, а в Канзасе — смешанный полк из свободных и беглых негров. Осенью сформировали еще два луизианских полка, также официально был признан Южнокаролинский полк. В октябре Канзасский полк вступил в бой в Миссури. Десять человек погибли, и это были первые павшие чернокожие солдаты.

К концу года правительство было готово признать существование этих полков, да и тянуть с этим было дальше некуда, ибо Массачусетс уже принял такой акт. Командиром первого полка южнокаролинских волонтеров был уроженец Массачусетса Томас Уэнтворт Хиггинсон, чье перо едва ли уступало в остроте шпаге. После того как его полк в январе 1863 года принял участие в небольшом речном рейде в Южной Каролине, Хиггинсон отправил в адрес военного министерства бравурный отчет, который, как он и надеялся, попал в газеты. «Никто из тех, кто не видел, каковы они в бою, не может судить о них, — писал он. — Ни один офицер в нашем полку не сомневается, что ключ к успешному окончанию войны лежит в неограниченном использовании чернокожих воинов». New York Tribune заметила, что подобные отчеты, несомненно, «подвергнут сомнению наше укоренившееся англосаксонское предубеждение в отношении мужества и отваги негритянских полков»[1018]. Как раз когда полк Хиггинсона проводил свой рейд, губернатор Массачусетса Эндрю добился разрешения правительства снарядить «черный» полк. Назначив вербовщиками и офицерами видных аболиционистов, Эндрю сформировал из жителей северных штатов целых два полка — 54-й и 55-й Массачусетские, — причем первому из них суждено было стать самым прославленным «черным» полком в этой войне.

Набор негритянских полков не произвел немедленной революции в сознании северян. Наоборот, наличие таких полков в определенной степени сыграло на руку демократам с их выпадами против освобождения рабов, а также усилило межрасовые трения в армии. Ситуация с «черными полками» отражала дискриминационные настроения в обществе, неохотно соглашавшемся терпеть соседство с неграми: полки были обособлены, жалованье было ниже, чем у белых, а командовали ими белые офицеры, часто считавшие «черномазых» годными лишь к гарнизонной службе и исполнению подсобных работ. Так что первой битвой, в которой приняли участие негритянские части, была битва за право проявить себя в бою.

В любом случае, формирование негритянских полков знаменовало собой переход войны за сохранение Союза в революцию за ниспровержение старого порядка. Превращение Линкольна из противника набора темнокожих солдат в горячего сторонника служило свидетельством того, что революция эта набирала ход. В марте 1863 года президент писал военному губернатору Теннесси Эндрю Джонсону: «Одна только демонстрация пятидесяти тысяч вооруженных и вымуштрованных чернокожих солдат на берегах Миссисипи покончила бы с мятежом в ту же минуту. А кто сомневается, что мы в состоянии продемонстрировать их, если примемся за дело всерьез?»[1019]

Отклик южан на освобождение рабов и зачисление их в армию Союза был яростным как на словах, так, иногда, к сожалению, и на деле. Узнав о проекте Прокламации, генерал Борегар призвал к «казни заключенных аболиционистов [то есть пленных солдат федеральной армии] после 1 января… Пусть они будут удушены гарротой». Джефферсон Дэвис в своем послании Конгрессу от 12 января 1863 года посвятил Прокламации об освобождении такие слова: «Это самое отвратительное преступление в истории человечества». Дэвис пообещал передать плененных офицеров северян правительствам штатов для наказания «как преступников, обвиняемых в подстрекательстве к мятежу рабов». Наказанием за такое преступление была, разумеется, смертная казнь[1020].

По здравому размышлению от таких действий решено все же было отказаться, но периодически южане казнили захваченных чернокожих солдат и их офицеров. Даже еще до официального объявления о «черном призыве» южане знали о подобных попытках на занятой федералами части Луизианы и Южной Каролины. 21 августа 1862 года штаб армии Конфедерации издал приказ о том, что такие «преступления и вопиющие нарушения законов» требуют «платить той же монетой» в виде «казни за измену» любого захваченного в плен офицера негритянских полков. Когда в ходе ноябрьской диверсионной операции мятежников на одном из южнокаролинских островов были захвачены в плен четыре негра в форме федеральных войск, военный министр Джеймс Седдон и президент Дэвис одобрили их «немедленную казнь» в «назидание» тем, кто вооружает рабов[1021]. Месяц спустя, в канун Рождества, Дэвис издал приказ, по которому все бывшие рабы и их офицеры, захваченные в плен с оружием, должны были передаваться штатам для суда. 30 мая 1863 года Конгресс Конфедерации ввел этот приказ в действие с единственной поправкой, что решения по делам плененных офицеров должны были выносить военные суды, а не суды штатов[1022].

Хотя Юг так и не применил этот закон, существуют свидетельства, что с пленными офицерами «так поступали, если захватывали непосредственно на поле боя или сразу после битвы» (как писал генералу Кирби Смиту в 1863 году военный министр Седдон). Чернокожих военнопленных иногда убивали «при попытке к бегству». Некий полковник из стана конфедератов, чей полк захватил в плен группу солдат-негров в Луизиане, рапортовал: «[Когда некоторые из них попытались бежать,] я приказал стрелять, и сам достал револьвер и тоже поучаствовал в исполнении приказа». Солдат из Северной Каролины в письме матери рассказывал, что после стычки с негритянским полком «некоторые солдаты противника попали в плен и какое-то время спустя были заколоты штыками, а трупы их сожжены»: «Наши ребята пришли в ярость от того, что с ними сражаются негры, и набросились на них словно спущенные с цепи псы»[1023].

Слухи и сообщения о случаях подобной резни раздражали федеральные власти весь оставшийся период войны, и правительство несколько раз угрожало южанам возмездием. Такие случаи заставляли сомневаться, стоит ли использовать негритянские соединения в бою, где велик риск пленения бойцов. Отказ конфедератов признавать за захваченными в плен чернокожими статус военнопленных внес свой вклад в постепенное прекращение обменов военнопленными, что имело трагические последствия для обеих сторон.

Дипломаты Союза были поначалу разочарованы скептической реакцией большинства британцев на Прокламацию об освобождении. Однако когда в Англии уяснили суть этого указа (а Линкольн 1 января показал, что он на самом деле имел в виду), антирабовладельчески настроенные англичане стали гораздо больше симпатизировать Союзу. По всему королевству состоялись массовые митинги. Те, кто поддерживал Конфедерацию, были вынуждены на какое-то время скрыть свои чувства. Эффектом такого «массового сочувствия», как удовлетворенно отмечал Чарльз Фрэнсис Адамс, «стало исчезновение всякой пропаганды за признание Конфедерации». Молодой Генри Адамс, чьи настроения колебались от отчаяния до эйфории, был поражен выражениями дружеских чувств к Союзу со стороны британцев. «Прокламация об освобождении сделала для нашего дела больше, чем все наши прошлые победы и усилия дипломатов, — писал Генри (несколько, впрочем, преувеличивая) своему брату Чарльзу Фрэнсису-младшему, кавалерийскому капитану Потомакской армии. — Если у вас наладятся дела на фронте, мы здесь поставим жирный крест на всех надеждах мятежников на признание»[1024]. К сожалению для Адамса, армии Союза терпели неудачу за неудачей, и зимой воскресли как надежды южан на внешнее признание, так и их перспективы на внутренних фронтах.