Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

5. Преступление против Канзаса

Проиграв сражение за свободный Канзас в Конгрессе, противники рабства решились на ведение войны в самих прериях. 25 мая 1854 года Уильям Генри Сьюард сообщил сенаторам-южанам: «Поскольку брошенной вами перчатки не заметить нельзя, я принимаю вызов ради дела свободы. Мы будем бороться с вами за обладание девственными землями Канзаса, и пусть Бог дарует победу той из сторон, которая сильнее как числом, так и по праву»[286]. Эймос Лоуренс из Массачусетса, бывший консерватор, являлся основным финансистом Компании помощи переселенцам Новой Англии, основанной летом 1854 года с целью облегчения миграции переселенцев-фрисойлеров в Канзас. Сами жители Новой Англии, впрочем, переезжали туда в небольшом количестве, однако компания оказывала помощь и фермерам из штатов Среднего Запада, которые мало-помалу стекались в Канзас. Роль Лоуренса в этом процессе нашла отражение в названии города, ставшего штаб-квартирой войск свободных штатов на этой территории.

Однако на первых порах миссурийцы, чей штат граничил с Канзасом, превосходили фрисойлеров численно и уж точно не уступали тем в решимости. «Мы играем по-крупному, — уверял сенатор от Миссури Дэвид Атчисон своего виргинского коллегу Роберта Хантера, — и играть нужно решительно… Если мы победим, то рабовладение распространится до Тихого океана, а если проиграем, то потеряем Миссури, Арканзас, Техас и прочие территории». Пятнадцать лет назад миссурийцы разграбили и сожгли дотла поселения мормонов, изгнав тех из штата — теперь Атчисон был уверен в способности миссурийцев поступить так же и с канзасскими фрисойлерами. «Мы накапливаем силы, — говорил он Джефферсону Дэвису, — мы будем вынуждены стрелять, поджигать и вешать, но вскоре все это закончится. Мы хотим превратить аболиционистов в мормонов»[287].

Атчисон делал все, чтобы сдержать свое обещание. Когда демократ от Пенсильвании Эндрю Ридер прибыл в Канзас исполнять должность губернатора территории, он назначил выборы делегата в Конгресс на осень 1854 года. Они стали первыми в череде выборов в Канзасе, во время которых и без того скандальная приграничная политическая жизнь бурлила во сто крат сильнее из-за споров о рабстве. В ноябре 1854 года Атчисон и другие видные миссурийцы возглавили вторжение «пограничных головорезов» в Канзас, чтобы увеличить количество голосовавших за сторонника рабства. Поселенцы с севера окрестили их вульгарным словечком «пьюкс»[288], а сами эти тощие, небритые, грязные, крепко пьющие миссурийцы в большинстве своем были мало заинтересованы в рабстве материально, однако еще меньше они любили «унылых, лицемерных янки», с их «слащавой и льстивой любовью к черномазым»[289]. «Пограничные головорезы» выиграли первый раунд. Подав свыше 1700 бюллетеней (которые постоянный комитет Конгресса впоследствии признал поддельными), они провели в Конгресс сторонника рабства.

Возможно, миссурийцы могли победить и при справедливом голосовании. Губернатор Ридер провел перепись населения с целью подготовки к следующим выборам в марте 1855 года (в легислатуру территории). По ее результатам, из 8501 истинного жителя (включая 242 рабов), 2905 имели право голоса, причем ⅗ из них были выходцами из Миссури и других рабовладельческих штатов. Тем не менее Атчисон хотел иметь уверенность в победе. Помощник сенатора в Миссури так убеждал толпу в Сент-Джозефе: «Выявляйте среди вас тех мерзавцев, которые хоть в малейшей степени поражены язвой фрисойлерства или аболиционизма, и уничтожайте их. Тем из вас, которые мучаются угрызениями совести… настало время отбросить эти мысли, так как ваша жизнь и собственность в опасности… Приходите на избирательные округа в Канзасе… и голосуйте, даже если потребуется предъявить охотничий нож или револьвер!» Покинув Сенат, Атчисон вновь возглавил вторжение шайки «пограничных головорезов» в Канзас. «Свыше одной тысячи людей уже идут на выборы из округа Платт, — говорил он своим сторонникам, — но если этого недостаточно, то мы пошлем пять тысяч — этого хватит, чтобы перебить всех чертовых аболиционистов»[290]. Всего (установлено расследованием Конгресса) пришло как раз 4908, подавших незаконные бюллетени и сформировавших, таким образом, легислатуру, состоявшую из 36 приверженцев рабства и 3 фрисойлеров. «Миссурийцы доблестно отстояли наши права», — заключила одна алабамская газета. «Приветствуем вас! — радовалась стоявшая на позициях рабовладельцев Leavenworth Herald. — Вперед, южане! Берите своих рабов и расселяйтесь по территории. Канзас спасен»[291].

Эти события потрясли губернатора Ридера. Он прибыл в Канзас, сочувственно относясь к рабству, однако миссурийцы, угрожавшие его жизни, если он вздумает вмешиваться в их деятельность, убедили его перейти на другую сторону. Он назначил новые выборы в одной трети округов. Большинство из них выиграли кандидаты от фрисойлеров, однако когда члены легислатуры собрались в июле 1855 года, то в ней, в нарушение результатов выборов, заседали все те же приверженцы рабства, которые победили ранее. Между тем Ридер отправился в Вашингтон, где умолял Пирса вмешаться и прекратить этот фарс, но президент прислушался к аргументам Атчисона, Дугласа и других демократов, говоривших, что проблему спровоцировала деятельность Компании помощи переселенцам, а республиканские газеты сделали из мухи слона. Также Атчисон убедил Пирса заменить Ридера более сговорчивым губернатором, которым оказался Уилсон Шэннон из Огайо. Одним из первых шагов Шэннона было претворение в жизнь подготовленного легислатурой закона о рабстве, подразумевавшего денежные взыскания и тюремное заключение за выражение протеста против рабства, вводившего смертную казнь за поддержку мятежа рабов или содействие их побегу и требовавшего от всех избирателей клятвы соблюдать этот закон. Кроме того, по этому закону не требовалось проживать в Канзасе до голосования, что задним числом легализовало подачу бюллетеней «пограничными головорезами»[292].

Канзасцы-фрисойлеры, которые к осени 1855 года уже численно превосходили истинных поселенцев из числа сторонников рабства, не собирались подчиняться этому закону или признавать «фиктивную легислатуру», его принявшую. Поселенцы-северяне вооружились новыми казнозарядными винтовками Шарпса, присланными из Новой Англии. Также фрисойлеры организовались и в политическом отношении, собравшись в октябре на съезд в Топике. Там они приняли антирабовладельческую конституцию и объявили выборы в новую легислатуру и на пост губернатора. Разумеется, приверженцы рабства бойкотировали эти выборы. Итак, к январю 1856 года в Канзасе действовали два территориальных правительства: официальное в Лекомптоне и неофициальное, но представлявшее большинство действительных жителей территории в Топике.

Сторонники обоих органов власти напоминали ходячие арсеналы, поэтому кровопролитие было лишь делом времени. Убийство поселенца-фрисойлера приверженцем рабства в ноябре 1855 года повлекло за собой череду вооруженных инцидентов, что могло считаться началом войны. Около полутора тысяч миссурийцев пересекли границу в направлении Лоуренса — оплота фрисойлеров — где тысяча человек уже ждали их с винтовками Шарпса и одной гаубицей. Федеральные войска не вмешивались в происходящее, так как не получали никаких приказов от пассивной администрации Пирса. Губернатор Шэннон отправился в Лоуренс, где убедил обе стороны распустить свои формирования. С помощью Атчисона ему удалось вывести упиравшихся миссурийцев за пределы Канзаса.

Атчисон убеждал их: «Если вы нападете на Лоуренс сейчас, то это будет бандитским налетом, а к чему такое приведет? Такое может привести к выборам президента-аболициониста и к распаду Демократической партии. В данный момент вы не можете уничтожить этих людей, не потеряв больше, чем приобретете, — так что подождите немного»[293].

Подобные рассуждения вряд ли могли способствовать устойчивому миру. Спокойная обстановка следующих нескольких месяцев во многом была следствием суровой зимы, однако уже с первыми подснежниками весны 1856 года стороны забряцали оружием. Ежегодная миграция переселенцев с севера обещала еще больше увеличить антирабовладельческое большинство жителей территории. Ответ сторонников рабства отдавал бравадой: «Кровь за кровь! — декларировала Atchison Squatter Sovereign. — Очистим наши ряды от аболиционистских лазутчиков… и ясно дадим понять, что все те, кто немедленно не отправятся на восток, отправятся к праотцам!»[294]Судья Сэмюэл Лекомпт, приверженец рабства, поручил большому жюри присяжных предъявить обвинение в измене членам антирабовладельческого правительства. Так как многие из них находились в Лоуренсе, попытка ареста давала еще один шанс миссурийцам, выступавшим теперь в качестве отряда шерифа, атаковать оплот аболиционистов-янки. 21 мая, подтянув пять орудий, они начали осаду города. Не желая быть в дальнейшем обвиненными в нарушении закона, лидеры противников рабства отказались от сопротивления. После этого «отряд шерифа», насчитывавший около 800 человек, ворвался в Лоуренс, разрушил редакции двух газет, сжег гостиницу и резиденцию избранного фрисойлерами губернатора и разграбил магазины и жилые дома.

Все эти события произошли на фоне споров национального масштаба о будущем Канзаса. И республиканцы, и демократы представили Конгрессу законопроекты о признании Канзаса штатом, причем первые — в духе принятой в Топике антирабовладельческой конституции, а вторые — после выборов нового конституционного конвента под контролем правительства территории в Лекомптоне. Южане рассматривали этот вопрос как определяющий для своего будущего: «Принятие Канзаса в Союз в качестве рабовладельческого штата — это в настоящий момент дело чести, — писал конгрессмен от Южной Каролины Престон Брукс в марте 1856 года. — Сама судьба Юга зависит от решения по Канзасу. Если Канзас станет продажным [то есть свободным] штатом, то рабовладение вполовину сократит свое влияние в Миссури… [и] аболиционизм превратится в господствующее мировоззрение. То же ждет и Арканзас, и северную часть Техаса»[295].

Так как республиканцы доминировали в Палате представителей, а демократы — в Сенате, ни одна из партий не могла добиться того, чтобы ее законопроект по Канзасу приобрел силу закона. Обе партии сосредоточились на пропагандистском моменте этих событий, имея в виду скорые президентские выборы. Из этой стратегии республиканцы извлекли большую выгоду, так как поддержка демократами произвола сторонников рабства в Канзасе предоставила естественную возможность живописать очередное попрание рабовладельцами устоев Севера. Устами способных молодых репортеров, настроенных против рабовладения, чье рвение порой превалировало над точностью изложения, бурно растущая республиканская пресса усиленно педалировала тему «окровавленного Канзаса».

А южане продолжали давать поводы для таких репортажей. Сразу вслед за «разграблением Лоуренса» шокирующая новость пришла из самого Капитолия. Всю весну Чарльз Самнер копил ярость в адрес того, что он окрестил «преступлением против Канзаса» — так же называлась и его двухдневная речь, которую он произнес 19–20 мая перед переполненными галереями Сената. За несколько дней до выступления Самнер говорил Салмону Чейзу: «Я должен произнести самую продуманную и законченную речь в своей жизни. Мое сердце страдает от допущенного произвола, и я должен высказаться до конца». Так он и сделал, причем в речи его было больше страсти, нежели хорошего тона. «Кровожадные разбойники из Миссури, — вещал Самнер, — наймиты, вытащенные из пьяной блевотины мутной цивилизации, изнасиловали девственную территорию, толкнув ее в ненавистные объятия рабства». Особенно от него досталось «однокашникам с Эф-стрит», включая сенатора от Южной Каролины Эндрю Батлера, который «выхаркивал свои требования» разоружить противников рабства в Канзасе. Родной штат Батлера, «позорно отупевший от рабства», отправил в Сенат в его лице «Дон Кихота, сделавшего своей возлюбленной персону… в глазах всего мира развращенную, но в его глазах — целомудренную, — я имею в виду продажную девку по имени Рабство»[296].

Речь Самнера вызвала резонанс как в Сенате, где некоторые демократы осудили его, так и в прессе, где даже республиканцы одобрили речь с оговорками из-за ее риторики. Единственной причиной того, почему некоторые из южан не вызвали его на дуэль, была уверенность в том, что вызов он не примет. Кроме того, вызывать на дуэль следовало равных по социальному положению, а такие худородные мерзавцы янки заслуживают хлыста. Или палки. Так считал и конгрессмен Престон Брукс, дальний родственник Эндрю Батлера. Два дня спустя после выступления Самнера Брукс вошел в практически пустой после объявления перерыва зал Сената и приблизился к столу, за которым Самнер писал письма. Ваша речь, обратился он к сенатору, «это клевета на штат Южная Каролина и мистера Батлера, который является моим родственником». Не успел Самнер встать, как взбешенный Брукс нанес ему не меньше тридцати ударов по голове тростью с золотым набалдашником. Ноги Самнера застряли под привинченным к полу столом, и как только он смог высвободить их оттуда, то сразу же упал с окровавленной головой[297].

Этот инцидент привел в ярость даже тех янки, которые не слишком жаловали Самнера. «Окровавленный Самнер» превратился в символ беззакония рабовладельцев наряду с «окровавленным Канзасом». По словам одной из газет, южане «не терпят свободомыслия нигде, даже в Вашингтоне они заставляют молчать с помощью дубинки и ножа, подобно тому как они делают это в Канзасе с помощью избиений, грабежей и убийств». «Дошло ли уже до того, — задавался вопросом Уильям Каллен Брайант из New York Evening Post, — что мы должны говорить шепотом в присутствии наших хозяев с Юга?.. Могут ли они избивать нас так же, как избивают своих рабов? Может быть, мы тоже рабы, рабы на всю жизнь, спины для их палок, если мы ведем себя не так, как им нравится?»[298]

Южане, напротив, возвели Брукса в ранг героя, нанеся тем самым новое оскорбление Северу. Хотя некоторые из них и сожалели о случившемся из-за бурной реакции на Севере, публичное одобрение поступка Брукса существенно перевесило эти сожаления. Газеты его родного штата выражали гордость от того, что Брукс «столь доблестно постоял… за честь жителей Южной Каролины»[299]. Richmond Enquirer написала, что «поступок был хорош по замыслу, еще лучше по исполнению и превосходен по значимости. Вульгарные аболиционисты в Сенате слишком зазнались… Они обнаглели до того, что посмели дерзить джентльменам!.. По правде говоря, им слишком долго позволяли бегать без ошейников, поэтому их нужно усмирить»[300]. Луизианский плантатор и бывший армейский офицер Брэкстон Брэгг писал, что Палате представителей следует выразить признательность Бруксу. «Только ударами палки по голове можно достучаться до чувств таких собак», — писал Брэгг. Сам Брукс хвастался: «Все южане поддерживают меня. За обломками трости очередь как за священной реликвией». Когда Палата представителей 121 голосом против 95 проголосовала за лишение его статуса конгрессмена, южане-оппозиционеры не позволили набрать необходимое для этого большинство в две трети голосов. Однако Брукс все равно вышел из состава Конгресса и вернулся домой, чтобы добиться восстановления своих прав путем переизбрания. Жители Южной Каролины торжественно встретили его и отправили назад в Вашингтон с единодушным ликованием. Со всего Юга Бруксу приходили десятки новых тростей; на некоторых были вырезаны такие «пожелания», как «Ударь его снова» или «Используй сногсшибательные аргументы»[301].

Такая реакция южан возмутила умеренных северян даже больше, чем само избиение Самнера. «Во мне вызвало эмоции не столько само нападение (хотя, конечно, оно ужасно и само по себе), — писал некий влиятельный виг, который впоследствии голосовал за республиканцев, — сколько тональность прессы Юга и очевидное одобрение этого поступка всеми южанами». А один консерватор из Бостона, который до этого защищал южан, теперь заявил: «…должен с горечью признать их цивилизацией более низкой, чем я полагал раньше, хотя и [Теодор] Паркер, и те, кого называют „крайними“, постоянно и невозмутимо настаивали на этом факте, в то время как я горячо протестовал». Видные республиканцы говорили, что они «никогда не испытывали ничего подобного тому чувству глубокой, непоколебимой и отчаянной ненависти и враждебности к дальнейшему распространению рабства и его политической мощи»[302].

Единственным наказанием для Брукса стал трехсотдолларовый штраф, взысканный с него окружным судом. Ранения Самнера, усугубленные посттравматическим синдромом, который превратил психогенный невроз в соматическое заболевание, не позволяли ему полноценно работать в Сенате на протяжении последующих четырех лет[303]. В течение этого периода легислатура Массачусетса переизбрала его как некий живой упрек «варварскому рабству». Довольно многие янки хотели выйти за рамки такого пассивного протеста. «Если южане прибегают к розгам для рабов как к средству полемики с северянами, — писал священник из Нью-Йорка в своем дневнике, — то для северян не остается ничего, кроме как дать сдачи или стать рабами»[304]. А в Канзасе проживал 56-летний аболиционист, который тоже верил в ветхозаветную заповедь «око за око». Джон Браун внешне и правда был очень похож на библейского персонажа, убивавшего своих врагов ослиной челюстью — хотя сам Браун предпочитал более современные виды оружия, такие как винтовка и (в одном скверном происшествии) палаш.

Отец двадцати детей, Браун не достиг больших успехов в деловых операциях и фермерстве. В 1855 году он присоединился к шести своим сыновьям и зятю, которые получили земельные наделы в Канзасе. Фанатичный противник рабства, обладавший чуть ли не гипнотическим воздействием на большинство своих приверженцев, Браун добровольно вместе с сыновьями вступил в военный отряд для участия в партизанской войне, развернувшейся весной 1856 года. Направляясь в мае к Лоуренсу, чтобы помочь его защитникам, отряд узнал, что не оказавший сопротивления город был разграблен миссурийцами. Эта новость вызвала ярость Брауна по отношению к отрядам сторонников рабства и презрение к жителям Лоуренса, отказавшимся сражаться. Мы должны «отвечать ударом на удар», должны «посеять страх в сердцах приверженцев рабства». Когда же до сторонников Брауна дошло известие об избиении Самнера в Вашингтоне, он, по словам свидетелей, «просто обезумел». «Необходимо что-то предпринять, чтобы показать этим варварам, что у нас тоже есть права», — заявил Браун. По его подсчетам, с момента начала беспорядков в Канзасе сторонники рабства убили по меньшей мере пять фрисойлеров. Браун задумал предпринять «радикальные ответные меры» против «псов-рабовладельцев» своей округи близ Потаватоми-Крик, хотя никто из живших там не принимал никакого участия в убийствах. С помощью четырех своих сыновей и трех других сообщников в ночь на 25 мая Браун вывел пятерых стоявших за рабство поселенцев из их жилищ и хладнокровно раскроил им черепа палашом. Словом, око за око[305].

Эта ужасная бойня осталась безнаказанной. Федеральные власти, правда, арестовали двух сыновей Брауна, однако вовсе не тех, которые участвовали в убийстве, а шайки приверженцев рабства сожгли усадьбы семьи Брауна. Лоуренс и Потаватоми привели к эскалации партизанской войны в Канзасе. Один из сыновей Брауна был в числе двухсот погибших в ходе этого конфликта. Брауну и остальным его сыновьям, считавшим себя солдатами священной войны, удалось избежать официальных обвинений в убийстве в Потаватоми. К тому же, несмотря на значительные усилия американской армии по обузданию насилия, численности войск было явно недостаточно для того, чтобы контролировать разбойничьи набеги, отличавшие обе воюющие стороны.

По мере того как вести о «бойне в Потаватоми» распространялись на восток, противники рабства стали верить в то, что Браун в ней не участвовал, а если и участвовал, то исключительно в рамках самообороны[306]. Поэтому неудивительно, что республиканская пресса предпочитала заострять внимание на «варварстве» «пограничных головорезов» и Престона Брукса, а не борца за освобождение рабов. Как бы то ни было, вскоре «бойню в Потаватоми» затмили рассказы о других «битвах»; многие газеты запестрели заголовками: «Гражданская война в Канзасе». Именно на фоне этой гражданской войны развернулись президентские выборы 1856 года.

Начало нового года ничем не предвещало, что республиканцы превратятся во вторую крупнейшую партию на Севере. Американская партия провела в феврале свой национальный съезд, на котором надеялась преодолеть прошлогодний раскол. Некоторые из делегатов-северян, вышедших из состава партии в июне 1855 года, вернулись в ее ряды. Однако коалиция южан и консерваторов из Нью-Йорка и Пенсильвании вновь заблокировала принятие резолюции, призывавшей к отмене закона Канзас — Небраска. После этого 70 делегатов-янки вышли из Американской партии, чтобы основать Северную американскую партию. Оставшиеся делегаты выдвинули в президенты кандидатуру Милларда Филлмора.

«Северные американцы» созвали свой съезд за несколько дней до проведения собрания республиканцев в июне. Они намеревались выставить кандидатуру нативиста, но противника рабства, которую республиканцы вынуждены были бы поддержать для того, чтобы избежать раскола антирабовладельческих сил. Однако жизнь доказала невозможность того, чтобы нативистский хвост вилял свободной собакой. Все тот же Натаниэл Бэнкс, который только что консолидировал контроль республиканцев над Палатой представителей, став ее спикером, послужил «фиктивной кандидатурой» с целью поглощения республиканцами Северной американской партии. По-прежнему оставаясь на хорошем счету у нативистов, Бэнкс позволил выдвинуть свою кандидатуру в президенты от «северных американцев». После того как своего кандидата выставили и республиканцы, Бэнкс взял самоотвод в его пользу, практически поставив «северных американцев» перед фактом оказания поддержки республиканскому кандидату. Некоторые делегаты съезда «северных американцев» были осведомлены об этом трюке, и он сработал. Но на момент, когда Бэнкс стал кандидатом в президенты, всеобщее внимание переключилось на Филадельфию, где республиканцы собрались на свой первый национальный съезд.

Лидеры республиканцев, такие как бывший виг Терлоу Уид из Нью-Йорка и бывший демократ Фрэнсис Престон Блэр из Мэриленда, были проницательными людьми. Предвидя, что старые партийные привязанности некоторых политических тяжеловесов будут препятствовать их участию в «республиканском» собрании, они, созывая участников съезда, не афишировали этот термин. Вместо этого они приглашали делегатов, «несогласных с отменой Миссурийского компромисса [и] политикой нынешней администрации, безотносительно былых политических различий или разногласий»[307]. Программа партии и кандидат в президенты должны были быть подобраны столь искусно, чтобы привлечь как можно больше (а отпугнуть как можно меньше) избирателей. Особенно трудной задачей было завоевать симпатии и нативистов, и иммигрантов (по крайней мере, протестантского толка). Почти столь же нелегким делом было образование коалиции из бывших вигов и демократов. В программе преследовались обе эти цели: акцент был сделан на моментах, объединявших различные взгляды, в то время как факторы, могущие привести к розни, игнорировались или ретушировались. Четыре пятых объема партийной программы были посвящены рабству: она осуждала политику администрации в Канзасе, декларировала право Конгресса запрещать рабство в территориях, призывала принять Канзас как свободный штат и денонсировать Остендский манифест, ссылалась на Декларацию независимости как на непреложный источник принципов фрисойлерства. В двух кратких пунктах эта программа перекликалась с давней программой вигов, предлагая государственное финансирование «внутренних улучшений» путем поддержки строительства трансконтинентальной железной дороги и «развития речной и портовой инфраструктуры» — эти проекты могли обеспечить поддержку демократов в тех районах, где они принесли бы выгоду (Пирс, напротив, наложил вето на три законопроекта по рекам и портам). Заключительное положение программы, касающееся нативизма, было шедевром двусмысленности. Возражая против законов, которые могут ограничить «свободу совести и равноправие граждан», программа, казалось, осуждала нативизм. Однако, определяя понятие «граждане», программа не отвергала предложение «ничего не знающих» (которое, впрочем, республиканцы не собирались претворять в жизнь) о продлении периода ожидания натурализации. А «свобода совести» в свою очередь являлась знаком для протестантов, возмущенных попытками католиков запретить чтение Библии короля Иакова в государственных школах[308].

Так как Республиканская партия была новым образованием, то ее программа представляла больший, чем обычно, интерес для американской политики, а кандидат в президенты, несомненно, должен был сделать еще больше для формирования имиджа партии. Наиболее многообещающими кандидатурами выглядели Сьюард и Чейз, но каждый из них нажил врагов в тех группировках, которые республиканцы хотели привлечь на свою сторону: нативисты, противники рабства среди демократов и консервативные виги. Помимо этого, Сьюард и его советник Терлоу Уид сомневались в победе республиканцев уже в 1856 году и предпочитали дождаться лучших времен в 1860 году. Джон Фримонт стал единственным «подходящим» кандидатом именно потому, что был практически новичком в политике и терять ему было нечего. Энергичный имидж Следопыта[309] являлся ценным для политика качеством. Фримонт, предполагал один республиканский стратег, мог бы покорить избирателей «романтикой своей жизни и путешествий»[310]. Его женитьба на своевольной Джесси Бентон, дочери легендарного сторонника президента Джексона Томаса Харта Бентона, враждовавшего с группировкой Атчисона в Миссури, обеспечила ему важные связи в кругу бывших членов Демократической партии. После поддержки свободного статуса Калифорнии в 1849 году и одобрения идеи свободного Канзаса в 1856 году он приобрел репутацию несомненного противника рабства. Таким образом, Фримонт стал официальным кандидатом еще в первом раунде голосования. Бывших вигов задобрили, выдвинув в качестве вице-президента Уильяма Дейтона, сенатора от Нью-Джерси.

Кандидатура Дейтона грозила разрушить хрупкую уверенность в признании «северными американцами» республиканских кандидатов. Бэнкс, как и планировалось, оставил их без кандидата в президенты, однако в обмен на поддержку Фримонта нативисты ожидали от республиканцев одобрения своего протеже в качестве вице-президента. Когда республиканцы отказались пойти на это, «северные американцы» раздраженно пошумели, но в конце концов приняли Дейтона. Полное признание республиканского тандема стало для них слишком большим унижением, так как отец Фримонта был католиком, да и Следопыта венчал священник. Во время предвыборной кампании ходили вздорные слухи о том, что и сам Фримонт был тайным католиком. Некоторые озлобленные «северные американцы» обещали поддержать Филлмора, однако эта кандидатура была слабым утешением — он числился в рядах «ничего не знающих» лишь номинально, ибо его в основном поддерживали бывшие виги Юга, которые не смогли заставить себя объединиться с демократами.

После 1856 года нативизм как организованное политическое движение надолго был предан забвению. Его враждебность к папистам (а равно и к рому) оставалась подводным течением в недрах Республиканской партии, потому что для основной массы республиканцев именно рабовладение, а не католицизм представляло угрозу американским свободам. «Вы находитесь сегодня здесь, — обратился председатель партии к делегатам республиканского съезда, — для того, чтобы придать нужное направление тому движению, которое должно решить, останется ли народ Соединенных Штатов отныне и во веки веков привязан к той государственной политике распространения рабства, которая проводится в наши дни»[311].

Кандидат в президенты от демократов был полной противоположностью Фримонту. Следопыт в свои 43 года был самым молодым кандидатом в президенты за всю историю, тогда как 65-летний Джеймс Бьюкенен — одним из самых пожилых. Если колоритный Фримонт и его честолюбивая жена за долгие годы нажили множество врагов, но и завели множество друзей, угрюмый холостяк-пресвитерианин Бьюкенен слыл осторожной посредственностью. В то время как Фримонт провел на государственной службе лишь три месяца, будучи сенатором от Калифорнии, Бьюкенен в течение своей жизни занимал столько должностей, что его прозвали «Старым службистом» (Old Public Functionary): десять лет он был конгрессменом, еще десять — сенатором, пять лет провел на дипломатической службе, будучи посланником в России и Великобритании, и еще четыре года на посту государственного секретаря. Однако у Бьюкенена было одно общее с Фримонтом качество — он был подходящим кандидатом. Он не принимал участия в прениях по закону Канзас — Небраска, ибо как раз тогда был посланником в Великобритании. В отличие от Пирса и Дугласа, других претендентов на номинацию, он не имел ни малейшего отношения к канзасским беспорядкам. Важным было и то, что Бьюкенен представлял Пенсильванию, которая обещала стать решающим полем битвы во время предвыборной кампании.

Во время национального съезда демократов Пирс и Дуглас в основном были поддержаны южанами, благодарными им за их роль в отмене Миссурийского компромисса. Большинство же голосов за Бьюкенена принадлежало северянам — парадокс, так как Бьюкенен оказался более рьяным сторонником южан, чем оба его соперника. Когда количество раундов поименного голосования перевалило за дюжину, сначала Пирс, а потом Дуглас сняли свои кандидатуры во имя согласия, позволив таким образом Бьюкенену победить в семнадцатом раунде. В отличие от программы республиканцев, постулаты демократов лишь на одну пятую от своего немалого объема были посвящены проблеме рабства. Демократы поддержали доктрину народного суверенитета и заклеймили республиканцев как «партию раздора», подстрекающую к «измене и вооруженному сопротивлению законной власти в территориях». Остальные положения программы являли собой привычный перепев джексоновских мотивов: права штатов; ограниченные полномочия правительства; запрет государственной поддержки «внутренних улучшений» и национального банка как слишком «опасной меры для наших республиканских институтов и народных свобод»[312].

Предвыборная кампания превратилась в два отдельных поединка: Бьюкенен против Филлмора на Юге и Бьюкенен против Фримонта на Севере. На Юге по большей части кампания шла вяло, ибо ее исход там был предрешен. Хотя Филлмор и получил 44 % голосов избирателей в рабовладельческих штатах, ему удалось победить в одном лишь Мэриленде. Фримонт же победил во всех самых северных штатах — в Новой Англии вместе с Мичиганом и Висконсином — с преимуществом в 60 % голосов избирателей против 36 % у Бьюкенена и 4 % у Филлмора. Преобладание республиканцев в вотчинах янки, таких как Верхний Нью-Йорк[313], северные части Огайо и Айовы, принесло Фримонту победу и в этих штатах. Решающая борьба развернулась в штатах, лежащих южнее: Пенсильвании, Индиане, Иллинойсе и Нью-Джерси. Пенсильвания плюс любой из названных штатов или все минус Пенсильвания приносили Бьюкенену президентство.

Демократы и сосредоточили свои усилия на этих штатах, где они выставляли себя консервативными приверженцами сохранения Союза и альтернативой экстремистам-республиканцам. Во время этой кампании мало кого интересовали прежние споры о банках, «внутренних улучшениях» и тарифах. Да и недавние вопросы нативизма и трезвости по большому счету что-то значили лишь на местном уровне.

Разумеется, демократы не преминули заклеймить республиканцев как новых вигов, стоящих за банки и протекционистские тарифы, или как фанатичных наследников партии «ничего не знающих», однако ключевыми проблемами были рабство, расовый вопрос и — прежде всего — судьба Союза. По этим вопросам демократы Севера могли отстаивать свои позиции не столько как защитники рабства, сколько как защитники Союза и белой расы от разрушительно настроенных «черных республиканцев».

Демократы обвиняли фанатичных янки в регионализме, что, в общем-то, было правдой. Тандем Фримонт — Дейтон появился лишь в четырех рабовладельческих штатах (все на Верхнем Юге), и в них республиканцы получили меньше 1 % голосов. Демократы предостерегали, что если Фримонт единогласно победит на Севере, то Союз рухнет. Как считал сам Бьюкенен: «„Черных республиканцев“ необходимо… смело критиковать как сепаратистов и повторять это обвинение снова и снова»[314]. Южане также подливали масло в огонь, угрожая выйти из состава Союза в случае победы республиканцев. «Избрание Фримонта, — заявил Роберт Тумбс, — может стать концом Союза, и оно им станет»[315]. Когда сентябрьские выборы в легислатуру штата Мэн закончились триумфальной победой республиканцев, губернатор Виргинии Генри Уайз привел свои воинские формирования в боевую готовность, а в частной переписке заметил: «Если Фримонт будет избран президентом, нас ждет революция». Сенатор от Виргинии Джеймс Мэйсон добавил к этому, что Юг «должен не выжидать, а стремиться к немедленному, абсолютному и окончательному отделению»[316].

Эти пророчества не пропали даром. Многие влиятельные виги, включая последователей Генри Клэя и Дэниела Уэбстера, объявили о своей поддержке Бьюкенена как единственного гаранта сохранения Союза. Даже тесть Фримонта Томас Харт Бентон, несмотря на ненависть к верхушке демократов, убеждал своих сторонников отдать голоса Бьюкенену. Другие виги-консерваторы в спорных штатах, таких как Нью-Йорк, Пенсильвания и Иллинойс, голосовали за Филлмора (чью кампанию демократы негласно помогали финансировать), раскалывая таким образом антидемократический электорат и способствуя тому, чтобы два последних штата встали под знамена Демократической партии.

По словам демократов, победа республиканцев могла не только разрушить Союз, но и создать угрозу главенству белой расы как на Юге, так и на Севере по причине нарушения баланса рабства и межрасовых отношений. «Черные республиканцы, — обращалась к избирателям демократическая газета в Огайо, — [намерены] спустить с цепи… миллионы негров, которые станут расталкивать вас у мастерских, создавая конкуренцию всем честным труженикам». Демократы из Питтсбурга видели главную проблему в дилемме «белая или черная раса», потому что «одной из целей партии, поддерживающей Фримонта», является «совершенствование африканской расы в нашей стране, дабы она добилась окончательного равенства с белыми людьми в политическом и экономическом отношении». Демократы Индианы организовали шествие девушек в белых одеждах, несших плакаты, на которых было написано: «Отцы, спасите нас от черномазых мужей!»[317]

Подобные обвинения в расколе Союза и пропаганде расового равенства перевели республиканцев в партер. Тщетно они обращали внимание, что настоящими сепаратистами являются как раз южане, угрожающие выходом из Союза. Тщетно убеждали общественность в том, что никоим образом не намерены «совершенствовать африканскую расу, дабы она добилась окончательного равенства с белыми людьми». Наоборот, объясняло большинство из них, основной целью недопущения рабовладения на новые территории является защита белых поселенцев от губительной конкуренции черных работников. Для опровержения несостоятельных обвинений в эгалитарном аболиционизме в свободной «конституции» Канзаса, например, было прописано положение, исключающее права как рабов, так и свободных негров. Лаймэн Трамбулл так обращался к съезду республиканцев: «Мы собрались здесь не столько для благоденствия негров, сколько для защиты белых тружеников, для защиты нас самих и наших свобод». Такие аболиционисты, как Льюис Тэппен и Уильям Ллойд Гаррисон, осуждали Республиканскую партию именно за то, что в ней «нет места рабам или свободным чернокожим… Ее моральные принципы… ограничены 36°3<Ус. ш… это „цветная“ партия, причем исключительно для людей белого цвета, а не любого иного»[318].

Но республиканцам с их опровержениями не удалось убедить тысячи избирателей из граничащих с южными северных штатов, что их партия вовсе не община «черных республиканцев», движимая «первобытной и фанатичной любовью к черной расе»[319]. Демократы могли назвать многих республиканцев, которые высказывались в пользу равноправия чернокожих. Они заметили, что большинство тех, кто называет себя республиканцами, недавно голосовали за предоставление гражданских прав черному населению Нью-Йорка, Висконсина и других штатов и что законодатели Массачусетса, покончившие с сегрегацией в школах, сейчас поддерживают Фримонта. Демократы также акцентировали внимание на поддержку республиканцев известными темнокожими деятелями, такими как Фредерик Дуглас, заявивший, что избрание Фримонта «предотвратит установление рабства в Канзасе, ниспровергнет рабский закон в Республике… и [послужит] отправной точкой для всеобщего осуждения рабовладения»[320]. Вслед за подозрениями в сепаратизме клеймо радетелей за равноправие черных и было главным препятствием к успеху республиканцев в большинстве северных регионов.

Республиканцы отдавали себе отчет в том, что для победы они должны не защищаться, а нападать. Они понимали, что ахиллесовой пятой оппозиции является пресмыкательство перед рабовладением. «Эти эксплуататоры, — писала Ohio Republican, — стремятся превратить нашу страну в великую рабовладельческую империю, сделать размножение рабов, продажу рабов, рабский труд, распространение рабства, рабскую политику и рабский суверенитет вечным краеугольным камнем нашей государственности». Победа республиканцев, звучало на митинге в Буффало, гарантирует нашей стране «власть народа вместо власти олигархов, власть, перед лицом всего мира соблюдающую права человека, а не привилегии хозяев»[321].

Основной мишенью нападок республиканцев стал Канзас. Нужно ли говорить о «тарифах, Национальном банке и „внутренних улучшениях“ или о противоречиях вигов и демократов? — риторически вопрошал Сьюард, выступая с речью во время предвыборной кампании. — Нет, это дела давно минувших дней. Что там у нас еще? Канзас?.. О да, вот об этом и должна идти речь, и ни о чем больше».

Один завзятый демократ, решивший голосовать за республиканцев, так объяснял свое решение: «Если бы власть рабовладельцев не была столь высокомерна и агрессивна, то я был бы вполне удовлетворен распространением рабства… но так как она распространяет свое влияние огнем и мечом [в Канзасе], то я говорю: „Стоп, довольно!“» Он также ответил своему другу-демократу, пытавшемуся убедить его вернуться в лоно партии: «Не держи для меня место. Я уже не вернусь»[322].

Предвыборная кампания проходила с энтузиазмом, прежде невиданным в политической жизни Америки. Молодые республиканцы маршировали во время факельных шествий, распевая, как мантру, лозунг: «Свободная земля, свободное слово, свободные люди, Фримонт!» Генри Уодсворт Лонгфелло находил, что «сложно усидеть спокойно, когда в воздухе разлито такое возбуждение». Один искушенный политик из Индианы изумлялся: «Кажется, что все мужчины, женщины и дети высыпали на улицу, причем с таким энтузиазмом, который я, принимавший активное участие в шести президентских выборных кампаниях, никогда не наблюдал… в 1840 году было всеобщее ликование, сейчас же гораздо меньше бурления — в основном торжественная и какая-то тягостная серьезность»[323]. На Севере явка избирателей достигла небывалых 83 %. Северяне, казалось, находятся «на пороге революции», — писал один объятый священным ужасом политик, а другой, журналист, был убежден, что «процесс, происходящий в политической жизни Соединенных Штатов, и есть революция»[324].

По мере того как все большее число сторонников республиканцев охватывал энтузиазм, дурные предчувствия, пробуждаемые им, толкали многих бывших вигов голосовать за Бьюкенена или Филлмора. Администрация Пирса также предприняла меры для остановки часового механизма канзасской бомбы. В августе подал в отставку губернатор территории Уилсон Шэннон, признавший свою неспособность прекратить насилие на вверенных ему землях. Пирс назначил вместо него Джона Гири, двухметрового здоровяка с бесстрашным характером, прибравшего к рукам бразды правления в Канзасе. Будучи всего тридцати шести лет от роду, Гири преуспел во многих начинаниях: он был прокурором, инженером-строителем, офицером, возглавлявшим штурм Чапультепека во время американомексиканской войны, и, наконец, первым мэром Сан-Франциско, человеком, обуздавшим преступность в этом своевольном городе. Словом, если кто-нибудь и мог усмирить Канзас, чтобы сохранить там влияние демократов, то лучше кандидатуры Гири было не найти. По слухам, он заявил, что прибыл в Канзас, «неся на своих плечах кандидата в президенты»[325]. Дав отпор партизанским формированиям с обеих сторон и умело используя помощь федеральных войск (число которых в Канзасе достигало 1300 человек), Гири уже к октябрю подавил все вспышки насилия. Итак, кровопролитие в Канзасе (по крайней мере временно) прекратилось.

Надежды на мир в Канзасе заставили некоторых недовольных северных демократов вернуться к истокам. После того как они увидели, что в территории преобладают поселенцы с Севера, для них стало очевидным, что доктрина народного суверенитета в Канзасе может сделать из него свободный штат. Если в самых северных штатах США 20 % (или даже более) традиционных демократов в 1856 году, по-видимому, голосовали за республиканцев, то их число в штатах, расположенных южнее, не превышало 10 %[326]. Частичное восстановление из пепла катастрофы 1854 года позволило Демократической партии возместить некоторые свои прошлые потери. Имея раньше лишь 25 мест в Палате представителей, северные демократы получили уже 53 места, хотя по-прежнему 75 южных демократов и 92 республиканца превосходили их численно[327]. Самым важным стало то, что если Фримонт победил в одиннадцати северных штатах, получив 114 голосов выборщиков, то Бьюкенен выиграл гонку в оставшихся пяти из них (Пенсильвания, Нью-Джерси, Индиана, Иллинойс и Калифорния) с 62 голосами выборщиков, что вкупе со 112 голосами, полученными на Юге, обеспечило ему комфортный отрыв. Согласно данным голосования избирателей, Бьюкенен стал президентом меньшинства, однако в масштабе всей страны он набрал 45 % голосов: 56 % на Юге и 41 % на Севере[328].

Южане не собирались позволить Бьюкенену забыть, кому он обязан своей победой. «Мистер Бьюкенен и северные демократы зависят от Юга», — заметил после выборов один виргинский судья, намечая в общих чертах программу южан на следующие четыре года. «Если мы победим в Канзасе, не допустим повышения тарифа, избавимся от нашей экономической зависимости от Севера и еще больше расширим территорию рабовладения, то по-прежнему сможем оставаться свободными людьми под сенью американского флага»[329].

Для победы в Канзасе требовались энергичные действия, так как фрисойлеры, по оценкам, численно превосходили южан уже вдвое. Легислатура, где преобладали сторонники рабства, выбранные еще «пограничными головорезами» в 1855 году, по-прежнему являвшаяся официальным законодательным органом, отреагировала оперативно. Собравшись в январе 1857 года, она проигнорировала просьбу губернатора Гири внести изменения в драконовский закон о рабстве, предусматривавший смертную казнь за определенные выступления против рабства. Более того, легислатура ввела в действие законопроект о формировании нелегитимного конституционного конвента. Оговаривая июньские выборы, легислатура поручила окружным шерифам (все как один были приверженцами рабства) регистрировать избирателей, а членам окружных комиссий (также приверженцам рабства) — избрать наблюдателей на выборы. Учитывая историю предыдущих выборов в Канзасе, не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять смысл этих мероприятий. Вишенкой на торте законопроекта стало положение о том, что новая конституция, принятая конвентом, вводится в действие без референдума.

Гири был потрясен. Он прибыл в Канзас как демократ, «от всего сердца презиравший губительную» доктрину аболиционизма, но вскоре убедился в «преступном сообщничестве официальных лиц» в деле превращения Канзаса в рабовладельческий штат «любой ценой». После этого он склонился на сторону фрисойлеров и во время Гражданской войны уже был генералом в армии северян, а затем губернатором Пенсильвании от республиканцев. В 1857 году он наложил вето на законопроект о конвенте, однако легислатура с легкостью преодолела его. Будучи на ножах с территориальными чиновниками, едва ли не ежедневно получая угрозы о расправе, оставшись без поддержки уходящей администрации Пирса, 4 марта 1857 года Гири ушел в отставку. Покинув Канзас, он дал интервью, в котором заклеймил «преступную легислатуру». Гири удалось снизить преступность в Сан-Франциско, самом криминальном городе страны, однако Канзас оказался для него слишком твердым орешком[330].

Столкнувшись в первые дни пребывания в должности с той же самой проблемой Канзаса, которая утащила на дно администрацию Пирса, Бьюкенен предпринял меры, чтобы в его правление такое не повторилось. Он уговорил Роберта Уокера, выходца из Миссисипи, с которым был соратником еще по администрации Полка, принять должность территориального губернатора Канзаса и дать жителям штата конституцию, должным образом принятую и одобренную на референдуме. Будучи на целый фут ниже Гири, Уокер не уступал ему в решительности, но тоже понял, что Канзас ему не по плечу. Несмотря на то, что он был южанином, Уокер признавал, что при любых справедливых выборах сторонники свободного штата получат большинство. Проблема была в том, что выборы делегатов, намеченные на июнь, не могли считаться справедливыми. Прибыв в Канзас в конце мая — уже слишком поздно, чтобы изменить процедуру выборов, — Уокер тем не менее советовал приверженцам свободного штата принять участие в голосовании, однако те, не желая признавать легитимность таких выборов, отказались. Получив голоса лишь 2200 избирателей из 9250 имеющих право выбора, сторонники рабства завоевали все места в конвенте, который должен был собраться в сентябре в Лекомптоне.

Из-за этого фарса губернаторство Уокера не задалось с самого начала. Наиболее резко критиковали его как раз земляки-южане. Они были противниками референдума по будущей конституции, тогда как Уокер был за него. Соответственно, как только он прибыл в Канзас, он стал испытывать враждебное отношение к себе как на местах, так и в штатах к востоку от территории. Когда из Вашингтона пришло известие о том, что Бьюкенен поддержал инициативу губернатора о референдуме, это вызвало праведный гнев южных демократов: «Нас предала, — восклицали они, — та администрация, которая пришла к власти благодаря голосам [южан]»[331]. Все четыре южанина среди членов кабинета резко поменяли свое отношение к Уокеру в худшую сторону. Некоторые легислатуры и конвенты демократов в штатах отнеслись к его шагам неодобрительно. Сенатор от Миссисипи Джефферсон Дэвис осудил «предательство» Уокера. Некоторые южане затянули старую песню о выходе из Союза, если администрация не уволит Уокера и не откажется от идеи референдума[332].

Такое давление заставило Бьюкенена сдаться, и Юг одержал очередную пиррову победу. Правда, перед тем, как это произошло, канзасцы вновь отправились на избирательные участки для выборов в новую легислатуру территории. Уокер убедил фрисойлеров участвовать в этих выборах, обещав придать им полностью справедливый характер. Однако, о чудо, предварительные результаты показали безоговорочную победу сторонников рабства! Более тщательное расследование вывело на свет божий любопытный феномен: два отдаленных района территории, где насчитывалось всего 130 легальных избирателей, подали 2900 бюллетеней. В одном случае около 1600 имен были просто перенесены в избирательные списки со старой адресной книги города Цинциннати. Отклонив сфальсифицированные результаты, Уокер подтвердил фрисойлерское большинство в следующей территориальной легислатуре. Этот его поступок вызвал еще большую волну возмущения со стороны южан против «подтасовки» результатов.

На фоне продолжающегося негодования в Лекомптоне собрался конституционный конвент. Документ, появившийся в результате его работы, был в большинстве пунктов стандартным, однако в нем заявлялось, что «право на собственность превыше любой конституционной санкции, а право хозяина раба на самого раба и его потомство и есть право на собственность, следовательно, оно так же неприкосновенно, как и право владельца любой иной собственности». Поправки к конституции не должны были приниматься в течение семи лет, и даже по истечении этого периода было «нельзя подвергать изменениям право собственности на владение рабами»[333]. Таково было решение проблемы насущных национальных интересов, предложенное конвентом, представлявшим интересы лишь 1/5 потенциальных избирателей Канзаса. И для того, чтобы эти избиратели вдруг не забраковали изделие, члены конвента решили направить конституцию вместе с петицией о признании Канзаса штатом непосредственно в Конгресс, минуя, в нарушение всех обещаний Уокера и Бьюкенена, референдум.

В условиях контроля демократов над Конгрессом и контроля южан над самими демократами силы, поддерживавшие рабство, рассчитывали, что такой ход принесет успех. Однако это был перебор для большинства демократов, включая даже часть южан, которые хотели бы сохранить саму идею референдума, лишив ее практической сути. 7 ноября конвент видоизменил свою позицию. Он дал добро на референдум, но только по положениям о рабстве, указанным как «конституция, разрешающая рабство» и «конституция, запрещающая рабство». Это выглядело справедливым, вот только конституция, запрещающая рабство, оговаривала, что, даже если «рабство более не будет существовать» на территории Канзаса, «право собственности на рабов, уже ввезенных на данную территорию, никоим образом не должно быть нарушено». На деле конституция, запрещавшая рабство, всего-навсего запрещала дальнейший ввоз рабов в Канзас. Фрисойлеры расценили это предложение как «орел — мой выигрыш, решка — ваш проигрыш» и отказались от него, окрестив «великим надувательством». Большинство северной демократической прессы присоединилось к своим соперникам-республиканцам, выразив возмущение подобной «грязной работой»[334]. Даже если бы противники рабства и приняли вариант конституции, запрещавшей его, то что бы помешало рабовладельцам контрабандой ввозить свое «движимое имущество» вдоль всей, растянувшейся на 200 миль границы с Миссури? Уже находясь в Канзасе, это имущество стало бы таким же «неприкосновенным», как и любое другое. Некоторые южные штаты запретили импорт рабов, однако практика показала бессмысленность этих законов. Да и в любом случае шансы на непринятие конституции, разрешавшей рабство, были туманны, так как конвент передал все механизмы для проведения референдума в руки тех же чиновников, которые с успехом доказали свое умение фальсифицировать результаты выборов.

Губернатор Уокер осудил итог деятельности лекомптонского конвента, назвав его «подлым обманом, неприкрытой фальшивкой». «Невозможно», что Бьюкенен примет этот вариант, заявил Уокер, после того как президент совсем недавно, 22 октября, еще раз выразил свою поддержку независимому референдуму. Но те сторонники рабства, которые с улыбкой возразили ему, что Бьюкенен поменял свое мнение, были правы. Одному северному демократу, который резко протестовал против того, что президент пошел на попятную, Бьюкенен ответил, что у него не было выбора: если бы он не согласился с результатами конвента в Лекомптоне, южные штаты либо «вышли бы из Союза, либо начали военные действия»[335]. Уокер покинул Канзас навсегда — уже четвертый губернатор за три года не вынес положения между молотом и наковальней — между приверженцами рабства и фрисойлерами.

3 декабря 1857 года друг Уокера Стивен Дуглас стремительно ворвался в Белый дом, чтобы встретиться с Бьюкененом с глазу на глаз по вопросу об «обмане и плутовстве» конвента в Лекомптоне. Дуглас предупредил президента, что принять Канзас в качестве штата, устроив пародию на народный суверенитет, будет равнозначно утрате позиций Демократической партии на Севере. Если Бьюкенен будет настаивать на принятии подобного решения, то он, Дуглас, будет его противником в Конгрессе. «Мистер Дуглас, — ответил ему Бьюкенен, — мне хотелось бы вам напомнить, что еще ни один демократ по доброй воле не расходился во мнении с администрацией без того, чтобы не быть раздавленным… Вспомните о судьбе Толлмиджа и Райвза», — двух сенаторов, чья политическая карьера закончилась после того, как они попытались препятствовать Эндрю Джексону. Дуглас, однако, парировал: «Господин президент, сэр, а мне хотелось бы вам напомнить, что генерал Джексон уже умер»[336]. Это был своего рода вызов на дуэль, которая расколола Демократическую партию надвое, обеспечив таким образом победу республиканского кандидата на выборах 1860 года.

«Мошенническое представление» (по словам Дугласа) лекомптонской конституции избирателям Канзаса состоялось 21 декабря. Фрисойлеры отказались участвовать в референдуме, на котором, таким образом, был принят «разрешающий рабство» вариант конституции, за который проголосовало 6226 человек против 569 (как обычно, расследование позже установило поддельный характер 2720 избирательных бюллетеней «за»). Тем временем новая фрисойлерская территориальная легислатура запланировала провести собственный референдум 4 января 1858 года. На нем избиратели имели возможность принять или отвергнуть конституцию в целом. Сторонники рабства бойкотировали этот референдум, на котором 138 человек проголосовали за конституцию, «разрешавшую рабство», 24 — за конституцию, «запрещавшую рабство», и 10 226 человек проголосовали против конституции вообще.

Таким образом, на руках у Конгресса теперь были результаты двух референдумов, и ему предстояло решить, какой из них являлся легитимным. «Пламенные ораторы» с южного берега Потомака стали упражнять глотки, пытаясь повлиять на правильное решение. Йонси в Алабаме говорил о необходимости создания комитетов общественной безопасности, чтобы «разгорячить сердца южан» и «форсировать революцию в Хлопковом поясе». Губернаторы и легислатуры штатов готовы были созвать конвенты по вопросу о выходе из Союза, если Конгресс откажется признать Канзас штатом в рамках «надлежащим образом ратифицированной» лекомптонской конституции. «Если Канзас будет выведен из состава Союза за то, что является рабовладельческим штатом, — спрашивал сенатор от Южной Каролины Джеймс Хэммонд, — может ли любой иной рабовладельческий штат считать за честь оставаться в нем?» Южане, заявлял конгрессмен от Джорджии, намерены «получить равенство в рамках Союза или независимость от него»[337]. Эти угрозы придали Бьюкенену твердости. 2 февраля 1858 года он направил лекомптонскую конституцию в Конгресс с уведомлением, где рекомендовал принять шестнадцатый рабовладельческий штат в состав Союза. Канзас, объявил президент, «в настоящее время является таким же рабовладельческим штатом, как Джорджия или Южная Каролина»[338].

Внимание Конгресса на несколько месяцев оказалось приковано к лекомптонскому проекту. Он вызвал даже больший накал страстей, нежели сам закон Канзас — Небраска четыре года назад. Расстановка сил была такой же, как и тогда, за исключением двух важных моментов: во-первых, на этот раз оппозицию возглавлял Дуглас, а во-вторых, силы северян в Палате представителей консолидировала новая Республиканская партия. Все политическое будущее Дугласа было брошено на чашу весов. Если бы он поддержал лекомптонский проект, то это обеспечило бы ему гарантированную поддержку южан на президентских выборах 1860 года. Однако в сложившихся обстоятельствах быть кандидатом в президенты не значило почти ничего. Высказавшись за признание этой конституции, демократы похоронили бы шансы на победу в любом северном штате собственными руками, поэтому Дуглас не сомневался в своем выборе. Как он сообщил Сенату, он никогда не будет голосовать за то, чтобы «силой навязать народу Канзаса эту конституцию, вопреки его желаниям и в нарушение наших обещаний»[339]. В Вашингтон поступали горы телеграмм и писем, восхвалявших позицию Дугласа. «Вы избрали единственный путь, который мог спасти северную демократию от уничтожения на следующих выборах», — типичные строки подобных писем[340]. Дуглас испытывал неведомое доселе ощущение, что его считают героем даже такие члены оппозиции, как Хорас Грили, который хотел официально принять его в добрые республиканцы.

Югом же, напротив, Дуглас почти единогласно был осужден на вечные муки. Южане притворились «изумленными», видя, что демократы из Иллинойса встали к ним в оппозицию. «Дуглас был с нами, пока не началась година испытаний, — говорил один представитель Джорджии, — а потом обманул и предал нас». Другой, из Южной Каролины, сетовал, что «это отступничество Дугласа более всего остального пошатнуло мою уверенность в северных союзниках по вопросу о рабстве, так как я долгое время считал его одним из самых наших надежных и верных друзей». По мере обострения противоречий риторика южан в адрес Дугласа становилась все нетерпимее: «глава черного сброда… запятнанный позором неслыханной измены… неприкрытый лицемер… мерзопакостный еретик… скверна дерзкого вероломства… издохший петух в выгребной яме… пусть убирается в могилу, которую он роет для своего политического трупа»[341].

23 марта 1858 года усилиями демократического большинства, в котором верховодили южане, Сенат одобрил принятие Канзаса в Союз в качестве рабовладельческого штата. В Палате представителей администрация, как и в 1854 году, могла рассчитывать по крайней мере на половину фракции северных демократов, однако сейчас этого было недостаточно для того, чтобы выиграть битву. Слово «битва» не было слишком сильным определением для того, что происходило в Палате представителей. Однажды во время длившегося ночь напролет заседания республиканец Галуша Гроу из Пенсильвании подошел к скамьям демократов, чтобы о чем-то посовещаться с некоторыми северными демократами. Лоуренс Китт из Южной Каролины прокричал ему: «Убирайся на свою сторону Палаты, ты, черный республиканский молокосос!» Ответив презрительным замечанием про надсмотрщиков за рабами, Гроу сцепился с Киттом и сбил того с ног. Конгрессмены с обеих сторон схватились врукопашную. «В потасовке участвовало около пятидесяти не слишком молодых и совсем пожилых джентльменов, наскакивающих друг на друга как толпа хулиганов из Типперэри, — описывал один репортер разразившуюся в два часа ночи драку стенка на стенку, — большинству из них не хватало дыхания и физической силы, поэтому они не смогли причинить друг другу сколько-нибудь серьезный урон»[342]. Правда, Александр Стивенс полагал, что «если бы у них под рукой оказалось оружие, драка, вполне возможно, закончилась бы кровопролитием. Под впечатлением от всего увиденного я склоняюсь к мысли о том, что Союз может не просуществовать долго, да, пожалуй, и не просуществует»[343]. 1 апреля, во время драматичного поименного голосования, 22 (из 53) северных демократа присоединились к республиканцам и горстке членов Американской партии и отклонили Лекомптонскую конституцию 120 голосами против 112. «Агония завершилась, — написал один демократ — сторонник Дугласа, — и, слава Богу, справедливость восторжествовала!»[344]

Чтобы сохранить лицо, администрация пошла на компромисс, по которому жители Канзаса снова должны были проголосовать за принятие или отклонение Лекомптонской конституции под видом референдума о бесплатной передаче земельных участков из фонда общественных земель. Отказ от такого участка земли вел к откладыванию вопроса о статусе штата по меньшей мере на два года. 2 августа 11300 голосами против 1788 канзасцы, с презрением отвергнув такую уловку как взятку, высказались против. Во время этих событий Канзас истекал кровью от все новых и новых ран. Джейхокеры[345]и «пограничные головорезы» проводили набеги и устраивали засады друг на друга с изрядной жестокостью. В мае 1858 года, практически во вторую годовщину «бойни в Потаватоми», бандиты из числа сторонников рабства поквитались со свободными поселенцами, захватив девятерых в их жилищах и расстреляв (четверо, правда, были только ранены). Вновь появился в территории и сам Джон Браун. Его шайка вторглась в Миссури, убила рабовладельца, освободила одиннадцать рабов и множество лошадей и ушла с ними в Канаду.

Свободные поселенцы Канзаса организовали свою Республиканскую партию и в 1859 году избрали две трети делегатов в новый конституционный конвент. В январе 1861 года Канзас наконец вошел в состав Союза как свободный штат вместе с Калифорнией, Миннесотой и Орегоном, чье присоединение, впервые со времен американо-мексиканской войны, обеспечило Северу преимущество над Югом в четыре штата. Канзас также превратился в один из самых «республиканских» штатов Союза. Несмотря на то, что большинство свободных поселенцев первоначально были демократами, борьба с рабовладельческой властью толкнула их в объятия республиканцев, которые на первых порах политической жизни нового штата регулярно собирали в два, а то и в три раза больше голосов, чем их противники.

С такими врагами, как демократы, республиканцам не слишком были нужны союзники. Урок Канзаса не пошел впрок администрации Бьюкенена, Верховному суду и южным демократам, так как они предприняли еще ряд шагов, которые, по-видимому, и гарантировали победу республиканцев на президентских выборах 1860 года.