Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

28. «Мы все американцы»

У Конфедерации оставался последний ресурс — рабы. В начале войны только единицы южан предлагали вооружить рабов, чтобы те сражались за своих хозяев — большинству такая мысль казалась в лучшем случае нелепой, а в худшем — изменнической. При наличии президента, осуждавшего освобождение и вооружение рабов северянами как «самое отвратительное событие за всю историю человеческих грехов», требовалась отчаянная смелость, чтобы предположить, что Конфедерация когда-нибудь вручит оружие своим рабам[1471].

Однако после падения Виксберга и поражения при Геттисберге эти голоса уже не были такими редкими. Некоторые газеты в Миссисипи и Алабаме стали высказываться парадоксальным образом. «События вынуждают нас пойти на шаг, попирающий нашу гордость и все устои, которые были у нас до войны… [Враг] крал наших рабов и превращал их в своих солдат… Для нас будет лучше использовать негров для самозащиты, чем превратить их в орудие янки… мы можем принудить их воевать лучше, чем это делают янки. Хозяева и надсмотрщики могут заставить их воевать благодаря своему положению и привычки рабов к покорности, так же как они заставляют их трудиться». Конечно, писала Jackson Mississippian, «такой шаг произведет революцию в системе нашей промышленности» и, возможно, приведет к повсеместному освобождению рабов, «великому бедствию как для черной, так и для белой расы». Но если война будет проиграна, с рабовладением так или иначе придется расстаться: «Поэтому настала необходимость выбрать меньшее из двух зол… Мы обязаны… спастись от ненасытного Севера любой ценой»[1472].

Генерал Патрик Клеберн думал так же. Уже в январе 1864 года он довел эти идеи до сведения дивизионных и корпусных командиров Теннессийской армии. Юг проигрывает войну, утверждал Клеберн, потому что уступает Северу по человеческим ресурсам: «А рабство, в начале войны бывшее одним из главных источников нашей силы, сегодня с военной точки зрения превратилось в один из главных источников нашей слабости». Прокламация об освобождении, продолжал Клеберн, дала противникам моральное право обосновать свои территориальные завоевания, превратила рабов в их союзников, поставила под вопрос безопасность внутренних районов Юга и отвратила европейские державы от Конфедерации. «[Ныне нам угрожает] потеря всего для нас святого: не только рабов и другого личного имущества, но и земель, усадеб, свободы, правосудия, безопасности, гордости и мужества». Чтобы спасти последние, нужно поступиться первым. В конце Клеберн предложил сформировать армию рабов, «гарантировав свободу в недалеком будущем каждому рабу, оставшемуся верным Конфедерации»[1473].

Проект Клеберна одобрили двенадцать бригадных и полковых командиров его дивизии. Это грозило потенциальной революцией, так как инициатива о вооружении рабов перестала быть фантазией редакторов газет, а исходила уже от действующей армии, без которой невозможно было спасение Конфедерации. Аргументы Клеберна задели за живое лидеров Конфедерации, так как указывали на коренную неопределенность смысла ее существования. Была ли сецессия средством увековечивания рабства, или, наоборот, рабство было средством сохранения Конфедерации, которым можно пожертвовать, если оно перестало преследовать такую цель? В 1861 году немногие южане видели здесь дилемму — рабство и независимость были одновременно и средством и целью в едином симбиозе, и одно было необходимым для существования другого. Однако через три года все больше и больше конфедератов стали интересоваться, не настала ли для них пора сделать выбор. «Рабство не должно стать препятствием к нашей независимости, — затянула новую песню Jackson Mississippian. — Хотя рабство и было одним из тех принципов, ради которых мы начали нашу борьбу… если оно стало непреодолимой помехой нашей свободе и государственности, тогда надо отменить его!»[1474]

Впрочем, когда Клеберн вынашивал свои планы, такие мысли все еще считались опасными. Генералитет Теннессийской армии в массе своей возражал против предложения Клеберна, некоторые военачальники негодовали. «Чудовищное предложение, — писал командир одной из дивизий, — ниспровергающее все помыслы, гордость и честь Юга». Командующий одного из корпусов возненавидел такой план: «Он объявил войну моим общественным, моральным и политическим принципам». Ошеломленный и возмущенный командир бригады уверял: «Мы не побеждены, нас просто нельзя победить. Сложившаяся ситуация отнюдь не требует столь сильных средств… Это предложение противоречит принципам, за которые мы сражаемся»[1475].

Убежденный в том, что «обнародование таких высказываний» приведет к «упадку духа, разброду и шатанию» в армии, Джефферсон Дэвис приказал генералам прекратить обсуждение этого вопроса[1476]. Их согласие с президентом было настолько единодушным, что эти разговоры не вышли за пределы узкого круга офицеров-южан, пока правительство Соединенных Штатов через четверть века не опубликовало «Официальные отчеты» о войне. Единственным следствием выступления Клеберна было прекращение продвижения по служебной лестнице этого самого талантливого из дивизионных командиров Юга, погибшего десять месяцев спустя в битве под Франклином.

К тому времени незавидные перспективы Конфедерации вновь заставили зазвучать голоса, выступавшие за вооружение негров. В сентябре 1864 года губернатор Луизианы заявил, что «настало время призвать в армию всех способных держать оружие чернокожих мужчин». Месяц спустя на встрече губернаторов шести других штатов, было выдвинуто довольно туманное предложение мобилизовать негров «для общественных работ, которые могут потребоваться». Когда это стало известно, все губернаторы кроме двух (Виргинии и Луизианы) поспешили заверить, что не имели в виду вооружение рабов. 7 ноября Джефферсон Дэвис предложил Конгрессу купить 40 тысяч рабов, чтобы те исполняли функции кучеров, саперов и подсобных работников, обещав им свободу за «верную службу». Однако и это весьма осторожное предложение оказалось чрезмерно радикальным для прессы и большей части Конгресса. Richmond Whig объявила, что такая мера — предвестник аболиционизма. Идея освобождения рабов за безупречную службу основана на ложном доводе, «что свобода для раба предпочтительнее подневольного состояния, и поэтому может быть дарована ему как награда». «Это игнорирование мнения всех нас… которые считают рабство божественно вдохновленным установлением, введенным для блага самих рабов»[1477].

Конгресс не откликнулся на просьбу президента, но проблема никуда не делась. Хотя в своем послании от 7 ноября Дэвис выступал против вооружения рабов сейчас, он также многозначительно добавил: «Если в будущем не будет другой альтернативы, кроме как отправить рабов сражаться, не приходится сомневаться, каким будет наше решение». Не прошло и трех месяцев, как необходимость пойти на это возникла. Президенту и кабинету пришлось делать выбор. «Мы вынуждены, — говорил Дэвис в 1865 году, — выбирать, будут ли негры сражаться за нас или против нас»[1478]. И в первом случае, тут же отозвались некоторые газеты, это совсем не обязательно приведет к полному их освобождению. Возможно, тех, кто сражался, и следует освободить, но эта мера «коснется отдельных представителей расы, а не самого института». Если этот шаг позволит южанам разбить янки, это будет единственным способом спасши институт рабства. «Если освобождение части рабов приведет к сохранению прежнего статуса для остальных, то такое частичное освобождение — очевидная мера для укрепления рабовладения». Некоторые сторонники такого шага пошли еще дальше и заявили, что для принуждения рабов сражаться достаточно простой дисциплины, а не обещания свободы. Генерал Фрэнсис Шауп уверял: «Чтобы сделать из них хороших солдат, совсем необязательно давать им свободу или обещать ее в будущем… Это как если обещать отпустить на волю повара… чтобы обеспечить себе вкусные ужины»[1479].

Такие рассуждения побудили одного разочарованного происходящим редактора написать: «Мы так и не смогли избавиться от вредной привычки не верить в то, во что не хотим верить»[1480]. Большинство принимавших участие в дискуссии признавали, что если рабы превратятся в солдат, то им и, может быть, даже их семьям следует пообещать свободу, иначе они перебегут к врагу при первой же возможности. Если вооружить сто или двести тысяч рабов (чаще всего назывались именно такие цифры), то освободить пришлось бы по меньшей мере полмиллиона. Помня о миллионе уже освобожденных северянами, трудно рассчитывать на сохранение института рабства, возражали их оппоненты.

Эти оппоненты оставались в большинстве до февраля 1865 года, когда стучавшиеся в ворота Ричмонда федералы превратили их аргументы в чистое теоретизирование. Мы можем победить без помощи негров, говорили они, если в строй вернутся все уклонисты и дезертиры, а вся нация с новой силой посвятит себя общему делу. «Свободные люди Конфедеративных Штатов должны сражаться за свое спасение, или они превратятся в рабов своих рабов», — возвестила издаваемая старыми сецессионистами — двумя Робертами Барнуэллами Реттами, отцом и сыном — Charleston Mercury. «День, когда армия Виргинии допустит в свои ряды первый негритянский полк, станет днем ее падения, позора и деградации», — бушевал Роберт Тумбс. Его земляк из Джорджии Хауэлл Кобб соглашался с ним: «В тот момент, когда вы прибегнете к помощи негров, белые солдаты будут для вас потеряны… День, когда рабы превратятся в солдат, станет началом конца нашей независимости. Если рабы могут стать хорошими солдатами, то нужно выбросить в утиль всю идеологию рабства»[1481].

А разве не за эту идеологию сражались южане? Вооружить и освободить рабов «будет самым вопиющим случаем выставления себя дураками», заявляли отец и сын Репы. «Это и есть аболиционизм… та самая доктрина, ради ниспровержения которой мы начинали войну», — утверждала газета из Северной Каролины. Освобождение рабов «будет предательством самой сущности цивилизации Юга», вторила ей Richmond Examiner[1482]. Многие южане вообще предпочитали проиграть войну, чем победить в ней с помощью чернокожих.

«Сама победа будет бесславной, если радость от нее придется разделить с рабами», — отрезал конгрессмен от Миссисипи. «Бедняки… будут приравнены к черномазым, — негодовала Charleston Mercury. — Их жен и дочерей будут толкать на улице бывшие служанки, а развязные похотливые ниггеры станут пожирать их глазами». Сенатор от Техаса Луис Уигфолл «не хотел бы жить в стране», где тот, кто начищал ему сапоги и скреб его лошадь, «внезапно стал бы ему ровней». «Если нам уготована ужасная судьба, — подытожила Lynchburg Republican, — то мы предпочтем, чтобы орудием ее стал Линкольн, нежели мы сами, наносящие себе предательский и самоубийственный удар»[1483].

Однако шокирующий эффект ультиматума Линкольна о безоговорочной капитуляции на встрече в Хэмптон-Роудс способствовал тому, что администрация Дэвиса нашла возражения на аргументы своих оппонентов. Весь февраль из окопов под Питерсбергом солдаты писали петиции, ставящие под сомнение категорическое нежелание белых воевать бок о бок с неграми. «[Безусловно,] рабство является обычным состоянием для негра… неотделимым от [его] благополучия и счастья… как свобода для белого человека, — писали из 56-го Виргинского полка, — но если необходимость требует того, чтобы некоторое количество наших рабов было призвано в армию для [поддержки] нашего правительства, мы готовы уступить заблуждениям о пользе свободы для раба»[1484].

Мнение генерала Ли должно было стать решающим. Несколько месяцев ходили слухи, что он одобряет призыв рабов, и он действительно выражал частное мнение: «Мы должны незамедлительно дать им оружие, [даже] ценой риска для наших общественных институтов». 18 февраля он нарушил молчание, обратившись с письмом к лоббисту законопроекта о призыве негров. «[Этот шаг] не только целесообразен — он необходим, — писал Ли. — При определенных обстоятельствах негры могут принести пользу на передовой. Я считаю, что мы должны поступить с ними по крайней мере так же, как и враги… Те, кто будет сражаться, должны получить свободу. Будет несправедливо и недальновидно… требовать от них служить на положении рабов»[1485].

Огромный авторитет Ли с трудом, но все же склонил чашу весов на сторону тех, кто ратовал за призыв рабов. Хотя влиятельная Richmond Examiner и выражала сомнения в том, что Ли является «добрым южанином», раз уж он не вполне разделяет мнение о «справедливости и благословенности рабства для негров», даже эта антиправительственная газета признавала, что «страна не может отказать генералу Ли… ни в какой его просьбе»[1486]. 40 голосами против 37 нижняя палата приняла проект, поручавший президенту составить квоты рабов для каждого штата. Соблюдая принцип прав штатов, в законопроекте не было сказано о даровании будущим солдатам свободы. Тем не менее Сенат с перевесом в один голос отклонил проект, причем оба сенатора из родного штата Ли проголосовали против. Тем временем легислатура Виргинии приняла собственный закон о призыве чернокожих солдат, опять-таки не гарантируя предоставление им свободы, и призвала своих сенаторов все же проголосовать «за». Те подчинились, обеспечив победу сторонников проекта (9 против 8 при нескольких воздержавшихся). 13 марта законопроект превратился в закон. За несколько оставшихся недель существования Конфедерации ни один штат не последовал примеру Виргинии. Две негритянские роты, спешно сформированные в Ричмонде, так и не вступили в бой. Большинство этих людей так и не получили свободу до вступления янки (во главе с негритянским кавалерийским полком) в столицу Конфедерации 3 апреля[1487].

Предсмертная дипломатическая уловка, призванная обеспечить признание Конфедерации со стороны Великобритании и Франции, также оказалась безрезультатной. Эту попытку совершил Дункан Кеннер, конгрессмен от Луизианы и один из крупнейших рабовладельцев Юга. Он еще с 1862 года был убежден в том, что рабство тянет ко дну внешнюю политику Конфедерации, и обдумывал планы более гибкого дипломатического поведения. Все его предложения повисали в пустоте до декабря 1864 года, когда Кеннера пригласил Дэвис и согласился, что настало время выложить на стол последний козырь. Кеннер отправился в Париж и Лондон в качестве специального посланника, уполномоченного предложить освобождение негров в обмен на признание со стороны Европы. Дэвис, естественно, не мог предложить это Конгрессу, а законодатели, в свою очередь, — штатам, имевшим конституционное право отменить рабство, но расчет был на то, что европейские державы не обратят внимания на такие тонкости.

Судьбу миссии Кеннера определили трудности с его отбытием. Падение форта Фишер делало невозможным его посадку на контрабандное судно, поэтому Кеннер был вынужден тайно выехать в Нью-Йорк и сесть там на корабль, шедший во Францию. Наполеон III, как обычно, отказался предпринимать что-либо без оглядки на Лондон, поэтому Джеймсу Мэйсону пришлось сопровождать Кеннера в Англию, где 14 марта они представили свое предложение Пальмерстону. В который раз конфедераты получили суровый урок дипломатии: ничто так не помогает делу, как военные успехи. «По вопросу о признании Конфедерации, — сообщал Мэйсон государственному секретарю Бенджамину, — правительство Великобритании никогда не было вполне убеждено в том, что мы достигнем безусловной независимости, и не собирается признавать нас [сейчас], когда события последних недель развиваются крайне неудачно для нас… Наши морские порты попали в руки врага, марш Шермана состоялся практически беспрепятственно и т. д. Все это скорее усилило их опасения, нежели развеяло их»[1488].

Пока Юг вел дискуссии о взаимосвязи рабства и дела Конфедерации, Север действовал. Линкольн воспринял свое переизбрание как мандат на принятие Тринадцатой поправки и бесповоротное упразднение рабства. Избиратели отправили многих конгрессменов-демократов в отставку, но до истечения полномочий 38-го Конгресса 4 марта 1865 года они сохраняли свои места и могли предотвратить принятие поправки необходимыми двумя третями голосов. В следующем составе Конгресса республиканцы имели три четверти мест и легко могли принять ее, поэтому президент в случае необходимости намеревался созвать в марте Конгресс на специальную сессию по этому вопросу. Однако он предпочел бы принять поправку раньше, двухпартийным большинством, демонстрирующим единство в годы войны, которое Линкольн считал очень важным для общей победы. «В эпоху великих кризисов, таких как наш, — говорил он в своем послании Конгрессу от 6 декабря 1864 года, — единодушие среди союзников по главному вопросу не то что желательно — оно просто необходимо». Это было скорее идеальным, чем реальным представлением, так как большинство военных законов, особенно касавшиеся рабства, были приняты исключительно голосами республиканцев, однако Линкольн, говоря о историческом значении победы над рабовладением, призывал демократов согласиться с «волей большинства», выраженной на выборах[1489].

Впрочем, большинство демократов предпочло остаться на прежних позициях. Даже если войне суждено было погубить рабство, они отказывались участвовать в его похоронах. Демократическая партия официально осталась в оппозиции к Тринадцатой поправке как к «недальновидной, неразумной, жестокой и недостойной поддержки со стороны цивилизованных людей». Но в партии нашлись те, кто думал иначе. По словам одного из таких людей, катастрофа демократов в 1864 году была обусловлена тем, что они «не решились освободиться от омертвевшего остова рабства негров». Другой заявил, что настаивать на неприятии поправки значит «просто превращаться в группу оторванных от реальности лиц, способных на дельные решения не больше чем старый джентльмен из „Дэвида Копперфильда“»[1490]. Воодушевленная такими настроениями, администрация Линкольна обрушила на десяток уходивших из Конгресса демократов потоки лести — кампания проходила под чутким руководством госсекретаря Сьюарда. Одним конгрессменам или их родственникам были обещаны видные посты, другим — преференции иного рода[1491].

Политика кнута и пряника в итоге сработала, хотя до голосования в Палате представителей 31 января 1865 года никто не брался предсказать его итог. После того как на поименном голосовании обнаружилось, что некоторые демократы голосуют за поправку, настроение республиканцев улучшилось. В конечном итоге за проголосовали 16 из 80 демократов, причем полномочия 14 из них вскоре прекращались. Еще восемь демократов не участвовали в голосовании. Все это позволило принять поправку 119 голосами против 56. После объявления результата республиканцы и их сторонники из числа зрителей устроили беспрецедентно бурное ликование, а на улицах Вашингтона был дан салют из ста залпов. «Сцена совершенно не поддавалась описанию, — зафиксировал в своем дневнике один конгрессмен-республиканец. — Торжествующие крики моих коллег не смолкали несколько минут. Одни обнимались, другие плакали как дети. После голосования я почувствовал себя живущим в новой стране». В единодушном порыве нижняя палата проголосовала прервать заседание «в ознаменование этого незабываемого и величественного события»[1492].

Весть о принятии Тринадцатой поправки быстро распространилась по республиканским легислатурам штатов, заседания которых проходили в те же сроки. Восемь штатов ратифицировали поправку в первую же неделю, одиннадцать — в течение следующих двух месяцев. Еще пять штатов обязательно должны были ратифицировать ее, как только их легислатуры соберутся на заседание. Из всех штатов Союза воздержались от принятия поправки только те, в которых победил Макклеллан: Нью-Джерси, Кентукки и Делавэр[1493]. «Реконструированные» Луизиана и Арканзас также с готовностью ратифицировали ее. Администрация Линкольна, ведшая войну с позиции непризнания сецессии, требовала ратификации поправки тремя четвертями всех штатов, включая членов Конфедерации, поэтому одной из первейших задач реконструкции было заручиться согласием еще трех штатов, чтобы поправку можно было включить в Конституцию.

Среди радовавшихся и плакавших очевидцев принятия Палатой представителей Тринадцатой поправки было много чернокожих. Их присутствие было наглядным символом революционных перемен, закрепленных поправкой, так как до 1864 года в галереи Конгресса негры не допускались. В 1865 году чернокожие также были допущены и на мероприятия Белого дома, а президент во время инаугурационного приема 4 марта особенно отличал Фредерика Дугласа. Конгресс и северные штаты вводили законы, начавшие менять ситуацию с «гражданством второго класса», которым обладали негры на Севере: чернокожим разрешалось свидетельствовать в федеральных судах; отменялся старый закон, запрещавший им разносить почту; воспрещалась сегрегация на общественном транспорте округа Колумбия; в некоторых северных штатах отменялись «законы о неграх», носившие дискриминационные черты или запрещавшие чернокожим занимать государственные должности; делались шаги к проведению в нескольких штатах референдумов с целью предоставления неграм избирательного права (первый такой состоялся лишь в 1868 году).

Едва ли не самое драматичное событие, свидетельствовавшее о произошедших переменах, состоялось 1 февраля, то есть на следующий день после принятия поправки нижней палатой. В этот день сенатор Чарльз Самнер представил в Верховном суде для утверждения кандидатуру бостонского судьи Джона Рока, и председатель суда Салмон Чейз принял его клятву. В этом не было бы ничего необычного, не будь Джон Рок чернокожим, первым негром, признанным высшим судом США, восемью годами ранее отказавшим представителям его расы в правах гражданства. Сам суд, конечно, за это время претерпел полную реконструкцию: Линкольн назначил пятерых новых судей, включая Чейза. Смена Роджера Тони на Салмона Чейза на посту председателя сама по себе была решительным переворотом американской судебной системы[1494].

Новый состав суда неминуемо должен был столкнуться с важными вопросами освобождения рабов и реконструкции. Поставить эти вопросы должны были действия, предпринятые в отношении беглых рабов зимой 1864–1865 годов. Тысячи их сопровождали войска Шермана во время его марша от Атланты к морю. По сообщениям очевидцев, Шерман проявлял равнодушие к их судьбе, а некоторые офицеры и солдаты обращались с ними дурно. Для того чтобы покончить с проблемой и сопутствующими ей слухами, в январе в Саванну отправился военный министр Стэнтон, переговорил с Шерманом и лидерами чернокожих, большинство из которых раньше были рабами. Среди вопросов, заданных им Стэнтоном, был и такой: как они собираются содержать свои семьи в изменившихся условиях. Он услышал: «Лучше всего мы можем позаботиться о себе, если будет земля, которую мы будем брать в аренду и обрабатывать сами… Мы хотим работать на земле, пока не сможем выкупить ее и сделать нашей собственностью»[1495].

Стэнтон и Шерман одобрили эту мысль, и консервативно в общем-то настроенный генерал отдал самое радикальное распоряжение. В изданном 16 января «Особом боевом приказе № 15» Шерман предоставил в распоряжение бывших рабов земли прибрежных островов и богатые плантации от Чарлстона до Джэксонвилла во Флориде в 30-мильной зоне от побережья. Каждому главе семейства отводилось сорок акров земли, и он наделялся «правом собственности на нее», пока Конгресс «не установит иное»[1496]. Угодья эти принадлежали, естественно, рабовладельцам. Лишение их земель приказом Шермана, равно как и лишение их рабов Прокламацией об освобождении было мерой военного времени, санкционированной «военными властями». Тринадцатая поправка придавала намерениям Линкольна силу закона — оставалось только ждать, как Верховный суд, Конгресс и президент отреагируют на последствия приказа № 15. Однако армия ждать не желала. В течение нескольких следующих месяцев генерал Руфус Сэкстон — аболиционист, командовавший оккупационными силами Союза на прибрежных островах Южной Каролины, — лично руководил расселением 40 тысяч освобожденных негров на землях, указанных в приказе Шермана.

Военные мероприятия офицеров, управлявших оккупированными территориями, деятельность представителей Министерства финансов, наблюдавших за покинутыми плантациями, и обществ помощи освобожденным рабам, посылавших миссионеров и учителей, сделали необходимым создание правительственного органа для координации их усилий. К сожалению, эти группы работали вразнобой. В 1863 году Конгресс впервые принял закон об учреждении Бюро по делам освобожденных негров. Разногласия по поводу того, должно ли это агентство быть частью военного или финансового ведомства, отложили введение закона в действие до 3 марта 1865 года. К тому времени Чейз уже не возглавлял министерство финансов, поэтому радикальные республиканцы, желавшие, чтобы он руководил работой этого офиса, были согласны считать его подразделением военного министерства. Функциями Бюро (официально именовавшегося Бюро по делам беженцев, освобожденных рабов и пустующих земель) было предоставление материальной и духовной помощи сотням тысяч белых и черных беженцев, которых война сорвала с родных мест, и содействие освобожденным рабам в их непростом переходе от рабства к свободе. Также Конгресс предоставил Бюро контроль над «пустующими» землями, оговорив, что каждый отдельный освобожденный «должен получить не более сорока акров» такой земли в аренду на три года с возможностью ее выкупа по истечении данного срока, получая на нее такое право, «какое определит правительство Соединенных Штатов»[1497]. Это было расширенное толкование приказа № 15 Шермана. Сможет ли Конгресс установить какое-либо право на землю, оставалось пока неясным, но в любом случае создание Бюро по делам освобожденных стало беспрецедентным обращением федерального правительства к темам социального обеспечения и трудовых отношений. Здесь правительство ждали столь же беспрецедентные проблемы, порожденные освобождением четырех миллионов рабов и строительством нового общества на развалинах старого.

Успех или провал деятельности Бюро частично зависел от политических условий реконструкции. Этот вопрос поднимался на большей части заседаний Конгресса зимой 1864–1865 годов. Перспективы достижения компромисса с президентом казались благоприятными. Послевкусие от убедительной победы республиканцев сгладило противоречия, нараставшие после применения Линкольном «карманного вето» по законопроекту Уэйда — Дэвиса. Перевод Чейза в Верховный суд был еще одним шагом в русле сближения позиций президента и радикалов. Касаясь вопросов реконструкции в своем послании Конгрессу от 6 декабря, Линкольн намекнул на вероятность «более жестких мер, чем приняты к настоящему дню»[1498]. Такая готовность прислушаться к мнению Конгресса уже наполовину подготавливала почву для принятия нового билля о реконструкции. Контуры этого закона были вскоре намечены в ходе переговоров Линкольна с лидерами парламентского большинства: Конгресс соглашался с проведенной реконструкцией Луизианы и Арканзаса (к которым вскоре должен был присоединиться Теннесси) в обмен на обещание президента подписать закон, касавшийся остальных штатов бывшей Конфедерации, близкий к варианту Уэйда — Дэвиса.

Представленный нижней палате, этот новый билль гарантировал избирательное право «для всех мужчин», включая чернокожих.

Линкольну удалось убедить председателя комитета, ответственного за доработку этого проекта, ограничить это право, даровав его только тем чернокожим, кто сражался в армии. Следующие два месяца билль непрерывно правился как в самом комитете, так и на заседаниях палаты. На одном этапе вместе с солдатами в привилегированную категорию попадали и все грамотные негры, на другом вообще снимались все расовые ограничения, на третьем — положения законопроекта опять распространялись на Луизиану с Арканзасом. Демократы блокировались с умеренными республиканцами, чтобы провалить более радикальные варианты билля, и с радикальными — чтобы не прошли консервативные, так что законопроект не имел шанса быть принятым. Не желая способствовать росту сторонников президентского варианта реконструкции, радикалы объединились с демократами и не допустили в состав Конгресса сенаторов и представителей от Луизианы. Таким образом, 38-й Конгресс завершил свою деятельность, не предприняв дальнейших шагов по вопросу реконструкции. Радикальные республиканцы сочли, что это даже к лучшему. В следующий состав Конгресса прошло больше радикалов и меньше демократов, заметил один из них: «А пока, я надеюсь, народ лучше поймет наши требования всеобщего избирательного права»[1499].

Перспектива «растолковать» эти требования и Линкольну казалась заманчивой. Политические взгляды президента в ходе войны неуклонно дрейфовали влево: сначала он не признавал освобождения рабов, потом склонялся к ограниченному освобождению и возможности колонизации, а затем — к всеобщему освобождению и ограниченному избирательному праву. Такой тренд вполне мог привести его на момент окончания войны к признанию всеобщего избирательного права. Призывы Линкольна во второй инаугурационной речи о «недопустимости мщения» и о «милосердии для всех» не оставляли сомнений в этом, несмотря на то что в этих словах имелось в виду скорее гуманное обращение с бывшими мятежниками. В то же время эта речь свидетельствовала о решимости президента продолжать войну, пока с рабством не будет покончено. «Мы искренне надеемся и истово верим, что этот Божий бич — война — закончится как можно скорее, — сказал шестнадцатый президент Соединенных Штатов в начале своего второго срока. — Однако если Господу угодно, чтобы она продолжалась, пока все богатства, созданные двухсотпятидесятилетним безвозмездным трудом рабов не обратятся в пыль, пока за каждую каплю крови от удара хлыста не воздастся каплей крови от удара меча, как было сказано три тысячи лет назад, пусть так же будет сказано и сейчас: „Суды Господни истина, все праведны“» (Пс. 19:9)[1500].

Улисс Грант был уверен, что Судный день не заставит себя долго ждать. Зимой союзные войска под Питерсбергом продвигались на запад, чтобы перерезать последнюю дорогу, ведшую в город с юга, и угрожали последней находившейся в распоряжении южан железнодорожной линии. 55-тысячная армия Ли таяла из-за дезертирства, весеннее солнце сушило дороги после необычайно сырой и дождливой зимы, и успех 120-тысячной армии Гранта был лишь вопросом времени. Ожидалось, что Шерман выйдет в тыл Ли к концу апреля, но Грант хотел, чтобы Потомакская армия «победила своего извечного соперника» без посторонней помощи, чтобы избежать в будущем насмешек шермановских ветеранов. «Я хочу покончить с этим делом здесь», — говорил главнокомандующий Филипу Шеридану. Больше всего Гранта беспокоило то, что одним прекрасным утром он не увидит против себя южан, ушедших на соединение с 20-тысячным войском Джонстона для совместного нападения на Шермана[1501]. Ли, совершенно очевидно, обдумывал подобный план, но таким образом он давал Гранту долгожданную возможность выманить южан из окопов на открытую местность.

К марту Ли убедился в том, что вскоре ему придется оставить укрепления Питерсберга, чтобы избежать окружения. Это бы означало и падение Ричмонда, но это было бы не так фатально, как поражение армии — единственной силы, оставшейся у Конфедерации. Для того чтобы вынудить Гранта сократить фронт и ослабить мертвую хватку, препятствовавшую отходу южан, Ли запланировал неожиданную атаку на позиции врага к востоку от Питерсберга. В ночь на 25 марта командующий корпусом южан Джон Гордон послал фальшивых дезертиров, сначала побратавшихся с дозорными янки напротив форта Стедман, а затем повязавших их, после чего дивизии Гордона ворвались в сонный форт. Захватив несколько артиллерийских батарей и полмили траншей, конфедераты, казалось, совершили блестящий прорыв, однако северяне в ходе контратаки вернули все потерянное, присовокупив к этому передовые окопы конфедератов, окружив там многих мятежников и вынудив их сдаться. Южане потеряли около 5000 человек, федералы лишь 2000. Вместо того чтобы вынудить Гранта сузить фронт, Ли пришлось растянуть свой до предела, и Грант не замедлил воспользоваться этим.

29 марта он приказал одному из пехотных корпусов и кавалерии Шеридана, недавно вернувшейся из долины Шенандоа, обойти правый фланг конфедератов в десяти милях к югу от Питерсберга. Ли послал Джорджа Пикетта во главе двух пехотных дивизий под проливным дождем, чтобы помочь измотанной кавалерии остановить их движение. В ходе ожесточенного боя на размокшей земле в последний день марта федералы действительно были ненадолго задержаны, однако на следующее утро они стали окружать изолированный отряд Пикетта у перекрестка дорог, известного под названием Файв-Форкс. Спешившиеся солдаты Шеридана, вооруженные скорострельными карабинами, пошли в лобовую атаку, пока 5-й корпус Гувернера Уоррена медленно обходил Пикетта с фланга. Появляясь то тут, то там, уговорами и проклятиями призывая пехоту двигаться быстрее и бить сильнее, Шеридан наконец сумел скоординировать наступление, завершившееся самой крупной победой в начавшейся в Глуши почти год назад этой долгой кампании. Дивизии Пикетта были разгромлены, половина солдат сдалась торжествующим янки, а другая обратилась в беспорядочное бегство. Когда весть об этом достигла ставки Гранта, он приказал начать наступление по всему фронту на следующий день — 2 апреля.

Оно началось на заре, причем Потомакская армия атаковала с таким воодушевлением, какого за ней уже давно не замечалось. В свою очередь Северовиргинская армия, усталая, голодная, потерявшая свыше одной пятой своих сил в сражениях 25 марта и 1 апреля, больше не могла сдерживать янки. Шеридан взял под контроль последнюю железную дорогу на Питерсберг, а пехота прорвала фронт конфедератов в нескольких местах к юго-востоку от города. Мятежники вели ожесточенные арьергардные бои, целью которых было лишь успеть до темноты отойти к внутренним укреплениям — а затем отходить дальше.

Ли знал, что должен оставить город. В этот теплый воскресный день Джефферсон Дэвис находился на службе в церкви Св. Павла в Ричмонде, когда ему передали телеграмму. Ли сообщал о том, что Ричмонд невозможно отстоять. Побледнев, президент покинул церковь, не обмолвившись словом, но прихожане, глядя на него, обо всем догадались; новость быстро распространилась по городу. Все, кто мог выпросить, одолжить или попросту украсть транспортные средства, покинули Ричмонд. Правительственные чиновники заполняли ветхие вагоны остатками казначейского золота и архивами, которые могли взять с собой (остальные пришлось сжечь). Огню также были преданы все военные и экономические объекты Ричмонда. Ночью армия ушла из города, и толпы начали поджигать то, что не успели сжечь солдаты. Южане оставили от своей столицы меньше, чем северяне от Атланты или Колумбии. Когда янки на следующее утро вошли в Ричмонд, их первоочередными задачами стали наведение порядка и тушение пожаров. Среди частей, исполнявших в Ричмонде роли пожарных и полицейских, был полностью сформированный из чернокожих 25-й корпус.

За военными в Ричмонд прибыло и гражданское лицо № 1 — Авраам Линкольн. Президент взял короткий отпуск от дел в Вашингтоне, чтобы побывать в расположении Потомакской армии как раз перед тем, как та отбила атаку конфедератов у форта Стедман. Желая остаться в ставке до конца, который казался неминуем, Линкольн стал гостем генерала Гранта. Главнокомандующий и верховный главнокомандующий въехали в Питерсберг 3 апреля, спустя лишь несколько часов, как Северовиргинская армия оставила город. Вскоре Грант отправился на запад, чтобы преградить путь Ли, а президент вернулся на союзную базу на реке Джемс и сказал адмиралу Дэвиду Портеру: «Хвала небесам, я дожил до этого дня. Мне кажется, что все четыре года я видел ужасный сон, и вот кошмар отступил. Я хочу видеть Ричмонд»[1502]. Портер отвез Линкольна во вражескую столицу, где президент Соединенных Штатов вошел в кабинет президента Конфедеративных Штатов лишь через сорок часов после того, как Дэвис его покинул.

Визит Линкольна в Ричмонд стал одной из самых ярких сцен этой навечно оставшейся в памяти войны. Сопровождаемый лишь десятью матросами, президент гулял по улицам города, пока Портер с беспокойством всматривался в каждое окно, за которым могли прятаться убийцы. Однако вскоре Освободителя окружила плотная толпа чернокожих, кричавших: «Слава Богу! Слава! Слава! Благослови его Господь! Великий Мессия! Я узнал его, как только увидел! Его образ хранился в моем сердце эти четыре долгих года! Приди и освободи своих детей из рабства! Слава, аллилуйя!» Некоторые освобожденные рабы дотрагивались до Линкольна, чтобы убедиться в его реальности. «Я знаю, что я свободна, — кричала одна старая негритянка, — потому что я увидела Отца Авраама и прикоснулась к нему». Ошеломленный таким неистовым проявлением чувств, Линкольн обратился к одному чернокожему, который пал перед ним ниц: «Не стоит преклонять колени передо мной. Это неправильно. Ты должен простираться лишь перед Господом и Его благодарить за ту свободу, которой будешь наслаждаться в будущем»[1503]. Среди репортеров северных газет, описавших это событие, находился и тот, чье присутствие стало символом совершившейся революции. Это был Моррис Честер, писавший корреспонденцию для Philadelphia Press за столом в Капитолии Конфедерации. «Никогда еще Ричмонд не давал такого торжественного спектакля, — писал он. — Какая восхитительная смена декораций после расставания со всеми грезами Юга!»[1504] Честер был чернокожим.

Для Роберта Ли и его солдат грезы обернулись кошмаром. Уменьшившаяся до 35 тысяч человек, потрепанная армия, отошедшая из Питерсберга и Ричмонда, сосредоточилась в городке Амелия в 35 милях к западу, где голодные солдаты рассчитывали найти запасы продовольствия. Из-за общей неразберихи они нашли только боеприпасы — последнее, что им было нужно, так как их изможденные лошади едва могли тащить орудия. Задержка для поиска пропитания в окрестностях стала фатальной. Ли намеревался пойти вдоль железной дороги на юг к Дэнвиллу, где он мог объединиться с Джонстоном и откуда 4 апреля Джефферсон Дэвис обратился к нации с воодушевляющим призывом: «Избавленная от необходимости защищать города… наша армия свободно передвигается от одного пункта до другого… Здесь враг отрезан от своих баз… для окончательного триумфа нам нужно проявить… лишь неумолимую решительность»[1505]. Однако враг был ближе к Дэнвиллу, чем армия Ли. Преследуя отступавших мятежников, в нескольких милях к югу находились кавалерия Шеридана и три пехотных корпуса. 5 апреля они перерезали железную дорогу, ведущую в Дэнвилл, вынудив Ли избрать целью Линчберг и перевал через Блу-Ридж.

Но и эта цель не была достигнута измотанными и павшими духом южанами из-за стремительности их преследователей, почуявших близость конца войны. Разящие атаки союзной кавалерии всякий раз приносили десятки пленных; сотни южан в изнеможении валились на обочину и ждали, когда их подберут янки. 6 апреля около мутного ручья Сейлерс-Крик три федеральных корпуса отрезали четверть армии Ли, взяли в плен 6000 человек и уничтожили большую часть обоза. «Господи, — воскликнул Ли, узнав об этом, — неужели армии больше нет?»[1506]

Армия еще существовала, но дни ее были сочтены. Пока уцелевшие мятежники пробирались на запад, 7 апреля Грант послал Ли предложение сдаться. Тот сначала решил выяснить условия северян. Федеральный командующий предложил те же условия, что и под Виксбергом: освобождение под честное слово до обмена. Так как капитуляция Ли означала фактический конец войны, пункт об обмене был простой формальностью. 8 апреля напряжение нарастало, Грант свалился в приступом мигрени, а Мид — тошноты. К тому же Ли ответил размытым предложением обсудить условия общего «мирного соглашения», что было политическим вопросом, лежавшим вне компетенции Гранта. Услышав об этом, Грант покачал головой и заявил: «Похоже, Ли собирается драться»[1507].

У Ли действительно был такое намерение: утром 9 апреля он хотел атаковать Шеридана, заблокировавшего дорогу около здания суда города Аппоматокс. Мирную атмосферу вербного воскресенья последний раз за эту войну нарушил клич южан — одетые в лохмотья «серые мундиры» отбросили кавалеристов, но обнаружили за ними разворачивающийся фронт двух пехотных корпусов янки. Два других корпуса приближались к позициям Ли с тыла. Окруженный почти со всех сторон в пять-шесть раз превосходящим его противником, Ли примирился с неизбежным. Один из его подчиненных предложил альтернативное решение: солдаты могли рассеяться по лесам и превратиться в партизан. Однако Ли отказался — он не хотел, чтобы вся Виргиния стала такой же пустыней, как и долина Шенандоа. «[Партизаны] превратятся в обыкновенные банды мародеров, и вражеская кавалерия будет преследовать их, заглядывая в такие места, которые [при других обстоятельствах] она никогда бы не заметила. Этим мы затянем страну в такой омут, из которого она будет выбираться годами». С тяжелым сердцем Ли признал: «Мне ничего не остается, кроме как встретиться с генералом Грантом, хотя вместо этого я предпочел бы умереть тысячу раз»[1508].

Ли послал Гранту письмо с предложением капитуляции. Мигрень Гранта и тошнота Мида мгновенно прошли — крови и смерти больше не будет, они победили. Для подписания акта о капитуляции Ли и Грант выбрали дом Уилмера Маклина. В 1861 году Маклин жил около Манассаса, где его дом служил штаб-квартирой конфедератов, а снаряд, выпущенный федералами, разворотил столовую. Впоследствии он перебрался в глухой уголок на юге Виргинии, чтобы спастись от ужасов войны, но финальный акт этой драмы разыгрался опять-таки в его доме, на сей раз в гостиной. Побежденный, шести футов ростом, с величественной осанкой, прибыл в парадном облачении, с позолоченной шпагой на перевязи; невысокий и сутулый победитель появился в обычном кителе и заляпанных грязью брюках, заправленных в столь же грязные сапоги — штабной экипаж по дороге перевернулся. Именно здесь, в гостиной Маклина, сын дубильщика из Огайо продиктовал условия капитуляции отпрыску одной из первых виргинских семей.

Условия эти были гуманными: офицеры и солдаты могли разойтись по домам; «власти Соединенных Штатов обязались не преследовать их, пока они держат свое слово и соблюдают действующие законы». Это положение имело колоссальную важность. Оно послужило шаблоном для условий капитуляции прочих формирований конфедератов и гарантировало южанам то, что их по крайней мере не будут преследовать за измену. Ли просил еще об одной уступке. В армии Конфедерации, объяснил он, кавалеристы и артиллеристы призывались со своими лошадьми, поэтому могут ли они взять их обратно? Грант согласился: рядовые и офицеры, чьи лошади были в личном владении, могли отправиться на них домой «чтобы использовать их на полевых работах и прокормить себя и свои семьи зимой». «Это придется по душе моим людям, — сказал Ли, — и сможет в какой-то степени их утешить». После подписания документов Грант представил Ли своему штабу. Пожав руку личному адъютанту Гранта, индейцу-сенека Илаю Паркеру, Ли вгляделся в черты его лица и произнес: «Рад видеть здесь одного истинного американца». Паркер ответил: «Мы все американцы»[1509].

Акт о капитуляции был подписан, два генерала хмуро отсалютовали друг другу и разъехались. «Это останется в веках», — высокопарно выразился один из помощников Гранта, но сам командующий выглядел расстроенным. Только что воссоединив страну, он испытывал душевную пустоту. «Я чувствовал себя… потерянным и опечаленным, — писал Грант, — из-за поражения врага, который столь долго и столь храбро сражался и претерпел столько страданий за „правое дело“, хотя, по моему мнению, дело это было одним из худших, за которые можно было проливать кровь». Как только новости о капитуляции распространились по частям, начались салюты, но Грант распорядился прекратить их. «Война окончена, — сказал он, — и мятежники вновь стали нашими соотечественниками. Поэтому лучшим проявлением радости после победы будет воздержание от всяких проявлений»[1510]. Чтобы помочь бывшим мятежникам скорее проникнуться идеей Союза, Грант приказал выдать трехдневный паек 25 тысячам человек на линии фронта. Это, возможно, облегчило душевные и физические страдания солдат Ли.

Такое же действие возымел и символический жест три дня спустя на официальной церемонии, когда проходившие части конфедератов складывали оружие и свои флаги. В этой печальной колонне многие, должно быть, мысленно произносили слова, сказанные одним офицером вслух: «Неужели это конец наших маршей и сражений? Я не в силах сдержать слез». Со стороны северян ответственным за эту церемонию был Джошуа Чемберлен, бывший преподаватель Боуден-колледжа, получивший Почетную медаль Конгресса за Литтл-Раунд-Топ, два ранения и чин генерал-майора. Колонну, двигавшуюся навстречу двум стоявшим навытяжку бригадам Чемберлена, возглавлял Джон Гордон, один из самых боевых подчиненных Ли, принявший командование корпусом «Каменной Стены» Джексона. Первой в колонне шла бригада «Каменная Стена» — пять полков, в которых осталось всего 210 человек, прошедших через все сражения. Как только Гордон «с опущенным на грудь подбородком, упавшим сердцем и отчаянием во взоре» приблизился к северянам, Чемберлен отдал короткий приказ, вслед за которым раздался звук сигнальной трубы. По этому сигналу федералы перевели винтовки, бывшие в положении «к ноге», в положение «в руке» — знак почетного приветствия. Услышав звук трубы, генерал Гордон изумленно поднял голову и, поняв, что произошло, быстро обернулся к Чемберлену и поднял шпагу в приветственном жесте, после чего приказал своим людям взять на караул. Так враги, бывшие по разные стороны баррикад в многочисленных сражениях, окончили войну не со стыдом на одних лицах или ликованием на других, а «взаимным солдатским прощанием»[1511].

Новость о капитуляции Ли разнеслась по Северу, едва успевшему отойти от бурного празднования взятия Ричмонда. В честь падения столицы Конфедерации в Вашингтоне был устроен салют из 900 залпов; капитуляция Северовиргинской армии прибавила к ним еще 500. «На протяжении всей Пенсильвания-авеню, — сообщал один репортер, — воздух словно горел от ярких цветов нашего флага… Будто по мановению волшебной палочки улицы наполнились толпами людей, которые разговаривали, смеялись, произносили здравицы и кричали от счастья, обнимались, предлагали друг другу выпивку, забывали старые ссоры, мирились, ходили в обнимку, распевая песни». Та же картина была и на Уолл-стрит в Нью-Йорке: «Люди сжимали друг друга в объятиях, целовались, отбегали в дверные проемы, чтобы украдкой смахнуть слезу, и вновь принимались размахивать шляпами и кричать: „Ура!“», — писал очевидец событий. — Они пели „Старый сотый“ псалом, „Слава в вышних Богу“, „Тело Джона Брауна“ и гимн… снова и снова; толпа издавала многоголосый рев, а в конце каждого куплета в воздух взлетало облако шляп». «Только один раз прежде я видел такое яркое проявление чувств, — писал в дневнике другой очевидец, — на митинге сторонников Союза на Юнион-сквер в апреле 1861 года». Но в этот раз эмоции били через край: «Миновали четыре года неудач, когда нам оставалось только надеяться на лучшее, и наступило сознание того, что наконец одержана безоговорочная победа»[1512].

Линкольн также отдался радостному чувству освобождения от былых тягостных раздумий, но уже думал о будущем. Находясь в Ричмонде, он встречался с Джоном Кэмпбеллом, одним из представителей Конфедерации на недавней конференции в Хэмптон-Роудс. Сейчас Кэмпбелл выражал готовность вернуться в Союз на условиях Линкольна. Он предложил напрашивавшийся шаг к окончательному прекращению сопротивления южан: позволить собраться легислатуре Виргинии, чтобы та смогла отозвать войска штата из армии Конфедерации. Президент одобрил эту идею и 6 апреля дал необходимое разрешение. Но Кэмпбелл неверно истолковал позицию Линкольна как признание этой легислатуры законным правительством штата. В действительности Линкольн вовсе так не считал. Он санкционировал собрание «джентльменов, выступавших как легислатура Виргинии… и имеющих полномочия издать особый указ де-факто», но не намерен был рассматривать их как «законную легислатуру». Капитуляция армии Ли, состоявшей из жителей Виргинии, сделала вопрос чисто теоретическим, поэтому Линкольн отозвал свое разрешение на собрание легислатуры. All апреля он выступил перед торжествующей толпой с балкона Белого дома с тщательно продуманной речью, посвященной миру и реконструкции. «Нет никакого официального органа, с которым мы можем иметь дело, — сказал он, не принимая, таким образом, во внимание ни правительства штатов, ни кабинет Джефферсона Дэвиса в изгнании. — Мы просто должны начать работать с неорганизованными и противоречивыми элементами». Так Линкольн поступал в Луизиане, Арканзасе и Теннесси. Защитив от нападок правительство Луизианы, президент признал, что хотел бы, чтобы оно предоставило право голоса образованным неграм и чернокожим ветеранам. Впрочем, он надеялся, что в Луизиане скоро прислушаются к его просьбе. Что же касалось еще не подвергшихся реконструкции штатов, Линкольн обещал вскоре объявить о новой политике принятия их в Союз[1513].

По меньшей мере один слушатель истолковал эту речь как сближение Линкольна с радикальными республиканцами. «Это означает государство черномазых, — бросил Джон Уилкс Бут своему спутнику. — Клянусь Богом, теперь уж я заставлю его замолчать.

Это была последняя речь, которую он произнес»[1514].