Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

16. «Или мы освободим рабов, или сами станем рабами»

Если сам Роберт Ли был недоволен тем, что армия Макклеллана избежала полного разгрома во время Семидневной битвы, то общественное мнение Юга не разделяло его досады. «Этой „Великой армии“ Севера был нанесен решающий удар, — торжествовал один ричмондский обыватель. — Ли произвел перелом в войне, и я не удивлюсь, если нас ждет долгая череда успехов». Ли превратился в героя дня. Больше никто не поминал «Короля лопат» или «убегающего Ли». Вместо этого Richmond Whig заявила, что сдержанный виргинец «поразил и поставил в тупик своих очернителей великолепием своего гения… своей энергией и отвагой»: «Он навсегда утвердил себя в наших сердцах, и вся страна теперь по праву воздает ему хвалу»[883].

Все эти комментаторы, разумеется, не могли предвидеть парадоксальные последствия успехов Ли. Если бы кампания Макклеллана увенчалась успехом, то война бы закончилась, причем Союз вернулся бы к жизни с минимальными потерями для Юга. Рабство бы сохранилось (будучи лишь слегка видоизменено), по крайней мере на какое-то время. Разбив Макклеллана, Ли гарантировал продолжение войны до уничтожения рабства, Старого Юга и практически всех устоев, за которые сражалась Конфедерация.

После Семидневной битвы в стратегии Союза произошел решительный поворот в сторону ведения тотальной войны. Поначалу северяне пали духом, в то время как южане получили большой заряд оптимизма. «Здесь царит отчаяние», — писал один видный нью-йоркский демократ, а республиканский хроникер отмечал: «…самый мрачный день, который мы видим со времен Булл-Рана… Все выглядит ужасно… Мне нелегко сохранять горячую веру в торжество государственности и закона». Хотя Линкольн также пребывал в угнетенном состоянии духа, он действовал решительно: «Я собираюсь продолжать битву, пока не выиграю ее или не умру, пока нас не завоюют или пока Конгресс либо народ не откажет мне в доверии», — писал он губернаторам штатов[884].

Линкольн уже осознал, что прекращение набора рекрутов в апреле было ошибкой, но он не решался объявить о новом призыве сразу после Семидневной битвы, опасаясь «паники и массового дезертирства». Эту дилемму весьма мудро разрешил Сьюард. Он поспешил в Нью-Йорк, где совещался с губернаторами северных штатов. Они согласились подписать воззвание к президенту (написанное Сьюардом), в котором просили обратиться к штатам с призывом предоставить новых добровольцев и «закрепить» «недавние победы нашего оружия… ускорив крах мятежа». Сьюард датировал этот документ 28 июня. Таким образом, «с согласия» губернаторов, Линкольн 2 июля объявил о наборе 300 тысяч добровольцев, чтобы привести войну «к быстрому и победному концу»[885].

Вновь вышли на сцену вербовочные комитеты. Губернаторы призывали волонтеров сражаться за «старый флаг, страну, Союз и Свободу». Джеймс Гиббонс, квакер и аболиционист, «в необходимых случаях впадавший в гнев и ярость», сочинил для волонтеров ставшее популярным стихотворение, положенное вскоре на музыку Стивеном Фостером, Лютером Эмерсоном и другими: «Мы идем на подмогу, отец Авраам, нас еще триста тысяч теперь!» Но триста тысяч шли на подмогу далеко не так быстро, как хотелось. Парады и митинги 1862 года были лишь слабой копией бурных демонстраций 1861-го. Растущий список жертв дал гражданам понять, что война — не красивая игра. Хотя Север и мобилизовал всего лишь треть годных к строевой службе людских ресурсов, экономический бум и летняя сельскохозяйственная страда оставили без дела очень немногих юношей, готовых податься в волонтеры, которые к тому же (как и те, кто уже служил) должны были записаться на три года. Губернаторы уведомили военное министерство о том, что легко могут заполнить свои квоты желающими служить короткий срок, но предоставить достаточное количество «трехгодичников» будет весьма нелегко.

В ответ правительство прибегло к старому методу кнута и пряника. Роль пряника играли премии за поступление на службу. Военное министерство санкционировало выплату авансом 25 долларов из тех 100, которые полагались за увольнение с хорошей аттестацией. В добавление к этому некоторые штаты и города предлагали отдельные премии добровольцам-«трехгодичникам». Задуманные как своего рода компенсации за экономические жертвы, которые несут волонтеры и их семьи, эти поначалу скромные поощрения вылились в карикатурные аукционы наемников, когда разного рода сомнительные личности боролись за право попасть в квоты добровольцев. Кнутом же послужил закон об ополчении, принятый Конгрессом 17 июля 1862 года. Закон включал в ополчение всех годных к военной службе мужчин от 18 до 45 лет и наделял президента полномочиями призывать ополчение штатов на армейскую службу на срок до девяти месяцев. А так как ополчение во многих штатах пребывало в коматозном состоянии, ключевое положение закона давало президенту право «принимать все надлежащие постановления… чтобы обеспечить сбор ополчения или ввести данный закон в действие иным способом»[886]. В этом положении содержался потенциал для колоссального расширения полномочий федеральной власти в ущерб правам штатов. Администрация не стеснялась применять свою власть и, игнорируя границы штатов, провело этот квази-призыв. 4 августа военное министерство потребовало от штатов предоставить в его распоряжение 300 тысяч ополченцев сроком на девять месяцев вдобавок к 300 тысячам добровольцев, о наборе которых было заявлено месяцем ранее[887]. Более того, пробелы в квотах штатов, оставшиеся после предыдущего призыва, должны были быть восполнены дополнительным набором ополченцев, а если штаты не смогут набрать требуемое число ополченцев, тогда в дело вступит военное министерство и сделает это за них. Впрочем, военный министр Стэнтон смягчил удар кнута, издав постановление о том, что каждый волонтер сверх требуемой квоты, завербованный на три года, приравнивается к четырем ополченцам, завербованным на девять месяцев.

Это постановление, чья законность вызывала сомнения, а расчеты приводили в замешательство, тем не менее достигло своей цели. После многократных оттяжек «последних сроков» властям большинства штатов удалось набрать необходимое сочетание «трехлетних» и «девятимесячных» новобранцев. К концу 1862 года в армию были отправлены 421 тысяча «трехгодичников» и 88 тысяч ополченцев, в результате чего план набора, будучи пересчитан по формуле Стэнтона, оказался превышен на 45 %. Большинство волонтеров нанимались путем образования новых полков, в каждом из которых насчитывалось по тридцать с лишним офицеров, искавших выгодных синекур. Некоторые новые полки к 1863 году превратились в отборные части, но в процессе становления столкнулись с большими потерями, будучи обречены идти тем же путем проб и ошибок, как и их предшественники в 1861 году.

В некоторых штатах призыв ополченцев остался необходим, так как по квотам образовался недобор. Кое-где призыв встречал ожесточенное сопротивление, особенно в шахтерских районах восточной части Пенсильвании, населенной католиками-ирландцами, в округах Огайо и Индианы, населенных «серыми», и в поселках немцев-католиков в Висконсине. Разъяренные толпы убили двух вербовщиков в Индиане и ранили уполномоченного в Висконсине. Правительство вынуждено было послать армию во все четыре штата, чтобы навести порядок и завершить призыв. 24 сентября Линкольн выпустил прокламацию, приостанавливающую действие права habeas corpus и обрекающую на преследование по законам военного положения «всех, кто препятствует набору волонтеров, сопротивляется призыву или виновен в нелояльности, оказании помощи мятежникам и укрывательстве их». Военное министерство энергично взялось за проведение этого указа в жизнь. Стэнтон создал целую сеть военных полицейских, которые арестовали и заключили в тюрьму без суда и следствия несколько сотен уклонистов и антивоенных активистов, включая пять редакторов газет, трех судей и несколько второстепенных политиков[888].

Большинство из арестованных были демократами, однако это не служит доказательством того, что республиканская администрация решила избавиться от политических противников, а, скорее, отражает тот факт, что практически все, кто осуждал призыв и сопротивлялся ему, действительно были демократами. Они представляли наиболее консервативное крыло партии по таким вопросам, как освобождение рабов, призыв и финансовое законодательство, принятое республиканским Конгрессом в 1862 году. Противодействие этим мерам было наиболее сильным среди ирландских и немецких католиков, а также среди «серых», живших в южных округах Среднего Запада, чье материальное положение было существенно хуже, чем у среднего жителя Севера. Эти социальные группы протестовали против призыва и вывешивали плакаты такого рода: «За Конституцию, как она есть, и за Союз, каким он был» и «Мы не будем сражаться за черномазых»[889].

Такие лозунги помогают понять как мотивы противников призыва, так и реакцию республиканцев. Фракция «медянок» из числа северных демократов противилась превращению Гражданской войны в тотальную, в войну за уничтожение устоев Старого Юга вместо восстановления прежнего Союза[890]. В глазах республиканцев, оппозиция их военным целям значила и оппозицию войне как таковой, следовательно, все оппоненты провозглашались пособниками мятежников и подлежали аресту военной полицией. Большинство арестов в 1861 году пришлось на пограничные штаты, где распространены были симпатии к Конфедерации. В 1862 году многие из арестованных были северными демократами, чье разочарование войной было вызвано республиканцами, объявившими освобождение рабов одной из целей войны.

К началу 1862 года ход войны выделил три условных группировки в составе Республиканской партии по вопросу о рабстве. Наиболее энергичной и определившейся была фракция радикалов, разделявшая убеждения аболиционистов о том, что рабов можно освободить, если воющая держава конфискует собственность врага. Другое крыло формировала меньшая группировка консерваторов, надеявшаяся на неминуемое исчезновение рабства, но предпочитавшая при этом добровольные действия южных штатов в сочетании с колонизацией освобожденными рабами заморских земель. В центре находились умеренные, которых возглавлял Линкольн, разделявший отвращение радикалов к рабству, но опасавшийся межрасовых последствий полного освобождения рабов. Однако в свете событий первой половины 1862 года умеренные перешли на радикальные позиции.

Одним из признаков такого развития событий было растущее влияние аболиционистов. «Никогда еще аболиционистов не уважали так, как в эти дни», — торжествовал один из них в декабре 1861 года. «Нелегко осознать ту поразительную перемену, что произошла в отношении к нам», — размышлял другой[891]. Самый радикальный из всех, Уэнделл Филлипс, зимой и весной 1862 года читал лекции в переполненных залах по всему Северу. В марте он прибыл в Вашингтон (куда еще год назад едва ли мог явиться без риска для жизни) и трижды выступил перед большой аудиторией, включавшей, в частности, президента и многих конгрессменов. Также Филлипс удостоился редкой чести официально открыть заседание Сената. «Вице-президент освободил свое кресло и поприветствовал Филлипса с нескрываемым почтением, — писал репортер New York Tribune. — Внимание сенаторов было весьма лестным для апостола аболиционизма». Отмечая перемену по сравнению с прошлой зимой, когда толпы нападали на аболиционистов, считая их смутьянами, подбившими Юг на сецессию, Tribune сделала наблюдение: «Нечасто бывает в истории, чтобы настроения сменялись столь резко за небольшой промежуток времени… Почтение и уважение, которое сейчас выказывают ему наши лучшие государственные мужи, это дань той идее, которую Филлипс символизирует в большей степени, чем все прочие». Даже New York Times в январе 1862 года предоставила свои страницы аболиционистам, отправив репортера на съезд Массачусетского антирабовладельческого общества. «В прежние годы многое было сказано на таких собраниях и еще больше забавных поступков совершено, — писала газета. — Тот факт, что на этом собрании свободно общаются черные и белые, а мужчины и женщины столь же свободно образуют смешанную аудиторию, дает пищу юмористам и остроумным редакторам. Но такие мотивы не заставили бы присутствовать здесь представителей пятнадцати самых читаемых изданий Севера. Особые обстоятельства придали [собраниям аболиционистов] ту значимость, которой раньше не наблюдалось»[892].

Этими «особыми обстоятельствами» было растущее убеждение республиканцев, что судьба государства неотделима от судьбы рабства. 14 января 1862 года лидер радикалов Индианы Джордж Джулиан произнес в Палате представителей знаменательную речь, задавшую тон политике республиканцев в Конгрессе. «Когда я говорю, что мятеж питается соками рабства, я лишь повторяю избитую истину», — заявлял Джулиан. Четыре миллиона рабов «не могут соблюдать нейтралитет. Если не как солдаты, то хотя бы как обслуживающий персонал они будут либо на стороне мятежников, либо на стороне Союза». Освободив их, Север отвратит эту рабочую силу от поддержки изменников в пользу поддержки Союза и свободы. Это приблизит день триумфа страны, но даже если страна и победит без освобождения рабов, то «простое подавление мятежа будет лишь насмешкой над нашими страданиями и жертвами, ибо рабство и дальше будет разъедать наши внутренности и замышлять свои дьявольские козни»[893].

К середине лета 1862 года все республиканцы, за исключением наиболее консервативных, согласились с подобным выводом. «Ты не можешь даже представить себе, как поменялось здесь мнение по вопросу о неграх, — писал в августе сенатор Джон Шерман своему брату-генералу. — Лично я уже готов к тому, что будет объявлено о полном освобождении рабов». Консервативная бостонская газета признавала, что «самым заметным явлением года может считаться страшное влияние, которое приобрело решение об [освобождении рабов]. Еще год назад люди колебались, идти ли им на такой крайний шаг, [но сейчас] они полностью готовы к нему»[894].

Учитывая такие настроения, законопроекты против рабства сыпались в разбухавшие папки конгрессменов, как осенью листья с деревьев. Их передавали в соответствующие комитеты, где они находили радушный прием. Уникальное сочетание истории и географии дало радикалам из Новой Англии невообразимую власть в Конгрессе, особенно в Сенате. Новая Англия и верхний пояс штатов к западу от Гудзона, заселенные эмигрантами-янки, были колыбелью аболиционизма и фрисойлерства. Именно оттуда прибыли в Вашингтон самые первые и самые радикальные республиканцы. Одиннадцать из двенадцати сенаторов от Новой Англии возглавляли сенатские комитеты, а те, кто родился там, но представлял другие штаты, возглавляли пять из оставшихся двенадцати. Пять из десяти наиболее заметных радикалов в Палате представителей, включая спикера и председателя бюджетного комитета (Галуша Гроу и Тадеус Стивенс, оба представляли Пенсильванию), родились и воспитывались в Новой Англии. Поэтому не стоит удивляться, что семь законопроектов, касавшихся освобождения рабов и конфискации имущества, к середине января успешно прошли рассмотрения в комитетах Конгресса и в течение ближайших шести месяцев стали законами[895].

Некоторые из этих законов удовлетворяли давнишним устремлениям фрисойлеров: запрещение рабства на новых территориях, ратификация нового договора с Великобританией о более эффективном противодействии работорговле и упразднение рабства в округе Колумбия. Однако если все эти меры можно было объявить величайшей победой антирабовладельческого движения в мирное время, в 1862 году, в разгар войны, они едва ли решали реальные проблемы, связанные с рабством. Более существенным был новый приказ по армии от 13 марта, запрещавший офицерам возвращать беглых рабов хозяевам. Это было решением задачи, указанным Бенджамином Батлером и его политикой в отношении «контрабанды» еще в 1861 году. Территориальная экспансия Союза вдоль атлантического побережья на юге Конфедерации и в нижней части долины Миссисипи столкнула большую массу невольничьего населения с янки. Многие рабы бежали от своих хозяев и обрели убежище (и свободу) в боевых порядках северян.

Иногда прием был далеко не таким радушным. Солдаты-северяне не питали симпатий к рабству, но большинство из них также не питало их и к рабам. Они сражались за единство Союза и против изменников, лишь немногих интересовало освобождение черных. Мало кто готов был подписаться под словами одного рядового из Висконсина: «Эта война для меня пустой звук, если нам не удастся освободить рабов». Гораздо более распространенным было мнение солдата из Нью-Йорка: «Сперва мы должны разобраться с южанами, а уж потом настанет время поговорить о судьбе этих чертовых ниггеров». Лишь некоторые янки относились к «контрабанде» объективно и доброжелательно, более обыденным было равнодушие или проявление презрения и жестокости. Вскоре после того как силы Союза в ноябре 1861 года взяли Порт-Ройал в Южной Каролине, там произошел инцидент, описанный одним рядовым, сказавшим, что ему сделалось «стыдно за Америку»: «Восемь или десять солдат 47-го Нью-Йоркского полка погнались за несколькими негритянками, но тем удалось скрыться. Тогда солдаты схватили чернокожую девочку семи-девяти лет от роду и изнасиловали ее»[896]. Даже когда «билли» хорошо принимали «контрабанду», они поступали так из соображений утилитарного характера, а не из гуманизма. «Офицеры и солдаты бездельничают, а негры делают за нас всю рутинную работу, готовят и стирают», — писал в 1862 году солдат из Мэна, находясь в оккупированной Луизиане[897].

До марта 1862 года командующие федералов не знали, как им поступать с бежавшими к ним неграми. Одни офицеры следовали примеру Батлера, укрывая рабов и отправляя восвояси тех белых, которые называли себя их хозяевами. Министерство финансов посылало наблюдателей в оккупированную часть Южной Каролины, чтобы те контролировали сбор неграми на прибрежных островах хлопка, который шел ткацким фабрикам Новой Англии. Аболиционисты организовывали общества помощи освобожденным, которые посылали учителей и трудовых инспекторов на эти острова, где начался получивший широкий резонанс эксперимент по внедрению принципов свободного труда и образования для негров. Другие командиры, напротив, отказывались принимать рабов в армейские лагеря и возвращали их рабовладельцам. Глава Западного округа генерал Хэллек приказал удалить «контрабандный товар» из рядов армии под предлогом соблюдения военной безопасности. Хотя многие из подчиненных Хэллека пропустили приказ мимо ушей, сам факт его издания вызвал протест радикалов, настаивавших на том, что армия не имеет права исполнять закон о беглых рабах. После этого Конгресс выпустил еще одно распоряжение, под угрозой трибунала запрещавшее возвращать беглецов из армейских лагерей даже тем хозяевам, которые присягнули на верность Союзу.

Это была мера, обладавшая большим потенциалом для упразднения рабства как в союзных, так и в конфедеративных штатах. Данный прецедент придал Линкольну уверенности в его первом шаге в направлении освобождения рабов. Будучи сторонником постепенных преобразований, он надеялся покончить с рабством, не вызвав социальных потрясений, а также при добровольном содействии рабовладельцев. В 1862 году Линкольн полагал, что ему удалось начать планомерное воздействие на институт рабства. Он рассудил, что юнионисты из пограничных штатов вряд ли могут не чувствовать первые сигналы такой политики, поэтому они могли бы принять предложение правительственной компенсации за добровольное освобождение рабов. 6 марта Линкольн обратился в Конгресс с просьбой принять резолюцию, предлагавшую «материальную помощь любому штату, согласившемуся на постепенную отмену рабства». По словам президента, это была не просто гуманитарная мера, а средство для скорейшего прекращения войны, ибо если бы пограничные штаты объявили себя свободными, это лишило бы Конфедерацию надежд на их лояльность. Тем, кто жаловался на сумму компенсации, Линкольн объяснял, что сумма военных расходов за три месяца эквивалентна сумме выкупа рабов из четырех пограничных штатов. Рабовладельцам же президент послал слегка завуалированное предупреждение: если они откажутся от его предложения, то будет «невозможно предугадать все нежелательные последствия и разрушения, которые может принести» продолжение военных действий[898].

10 апреля Конгресс принял резолюцию Линкольна. Все республиканцы проголосовали за нее, 85 % демократов и юнионистов из пограничных штатов — против. Противодействие последних обескуражило президента. 10 марта у Линкольна уже была одна безрезультатная встреча с конгрессменами из пограничных штатов, когда те подвергли сомнению конституционность его предложения, возмутились прозрачным намеком на принуждение со стороны федеральной власти и сожалели о потенциальной проблеме межрасовых отношений, которая неминуемо проявится после освобождения огромного количества чернокожего населения[899].

В те несколько месяцев, что последовали за этой встречей, масштаб провоенных и сочувственных к черным настроений только возрастал. Конгресс приступил к обсуждению закона о конфискации имущества конфедератов. В расположение федеральных частей стекались десятки тысяч беглых рабов. 9 мая генерал Дэвид Хантер, командующий войсками Союза, оккупировавшими острова у побережья Южной Каролины и Джорджии, издал военный закон, упразднявший рабство во всех трех штатах, составлявших его «Южный округ» (Южная Каролина, Джорджия и Флорида). Хантер, как и его предшественники Кэмерон и Фримонт, пошел на этот шаг, не информируя о нем президента, узнавшего обо всем из газет. «Ни один генерал не должен принимать на себя ответственность за мои поступки, не известив об этом меня», — сказал Линкольн министру финансов Чейзу, выражавшему одобрение распоряжению Хантера. Линкольн отменил его и обрушился на генерала с критикой. Консерваторы, рукоплескавшие реакции президента, должны были разглядеть и антирабовладельческие нотки в упреках Линкольна. «[По сути, распоряжение Хантера] может оказаться необходимой мерой для поддержки правительства, — намекнул президент, — [но это решение] я оставлю за собой». Вслед за этим Линкольн обратился к юнионистам из пограничных штатов с просьбой еще раз изучить его предложение о компенсированном, постепенном освобождении рабов. «[Перемены в этом случае] будут незаметны как роса на небесах, если обойтись без ломки и разрушений. Примете ли вы мой план?.. Вы не можете не замечать велений времени»[900].

Оценка Линкольном политического кругозора представителей пограничных штатов была слишком благоприятной. В мае 1862 года эти люди разделяли уверенность северян в скором окончании войны. Если бы Макклеллану удалось взять Ричмонд, с мятежом было бы покончено, но институт рабства остался бы нетронутым. После Семидневной битвы надежда на это исчезла. Новый виток вербовки и мобилизации, начавшийся в ответ на поражение Макклеллана, знаменовал собой переход к тотальной войне, при которой сохранение «Союза, каким он был» становилось недостижимой мечтой, но большинство политиков в пограничных штатах по-прежнему не замечали очевидного.

В июле 1862 года вторая сессия 37-го Конгресса достигла своей кульминации после принятия двух законов, сигнализировавших о переходе к более жесткой военной политике. Первым был закон об ополчении, согласно которому правительство впоследствии провело призыв ополченцев на девять месяцев. Также этот закон позволял президенту зачислять на военную службу «лиц африканского происхождения» для «исполнения любых военных обязанностей, которые они могут осуществлять с пользой», включая солдатскую службу (шаг, который привел бы консерваторов в ужас). Администрация еще не готова была на это пойти, но сам закон наделял правительство поистине революционными полномочиями. Как считали даже умеренные республиканские сенаторы: «Настало время, когда… необходимо заставить военных использовать все человеческие ресурсы страны для подавления мятежа». Войну нужно вести по-другому: время, когда можно было «сражаться в белых перчатках», прошло[901].

Такие настроения еще более проявились в законе о конфискациях от июля 1862 года, согласно которому «изменники» наказывались путем конфискации всего имущества, включая рабов, «объявляющихся военнопленными и подлежащих безусловному освобождению». Но текст закона был настолько запутанным и коряво составленным, что хорошему юристу не составило бы труда найти в нем двоякие толкования. Главным образом разночтения происходили из-за двойственного определения конфликта как внутреннего мятежа и как настоящей войны. Закон о конфискации изымал собственность мятежников в наказание за измену, но вместе с тем рабы объявлялись «военнопленными». Впрочем, председатель юридического комитета Сената Лаймен Трамбл не видел в этом непоследовательности: «Мы можем обращаться с ними как с изменниками и как с врагами, потому что мы имеем права как воюющей, так и суверенной стороны»[902]. Те положения закона, которые касались соблюдения прав суверенного государства, были изложены туманно и затрагивали процессуальные действия окружных судов, которые, разумеется, не функционировали в мятежных штатах. Однако закон о конфискации был важным символом превращения войны в инструмент для упразднения социального уклада Юга как средства реконструкции Союза.

Контролировать соблюдение этого закона должно было само правительство, опираясь на расширяющиеся полномочия армии. В июле 1862 года отношение к войне у правящих кругов и армии стало более серьезным. С запада прибыл Джон Поуп, получивший командование над новой Виргинской армией, сформированной из корпусов Бэнкса, Фримонта и Макдауэлла, столь безуспешно преследовавших «Каменную Стену» Джексона в долине Шенандоа. Раздраженный назначением младшего по званию генерала на более высокий пост, Фримонт подал в отставку, с удовольствием принятую Линкольном. Хотя радикальные республиканцы и потеряли одного из своих любимых командиров, вскоре они обнаружили родственную душу в Поупе. Одним из первых его шагов в Виргинии был ряд приказов, предписывавших офицерам изымать собственность мятежников без всякой компенсации, расстреливать захваченных в плен партизан, ведших огонь по союзным войскам, высылать с оккупированной территории гражданских лиц, отказавшихся присягнуть на верность Союзу, а при их самовольном возвращении в родные пенаты поступать с ними как со шпионами.

Действия Поупа вызвали возмущение у южан, которые относились к нему с такой ненавистью, которую из всех янки заслужили только Батлер и позже Шерман. Роберт Ли заявил, что деятельность «негодяя Поупа» должна быть «пресечена». Джефферсон Дэвис угрожал применить крайние меры по отношению к пленникам-северянам, если начнутся расстрелы захваченных в плен федералами партизан. Приказы Поупа были, несомненно, опрометчивыми, но их нельзя было назвать бессмысленными. Гражданские лица, оказавшись за боевыми порядками федералов, действительно сколачивали партизанские отряды, убивавшие отставших солдат, погонщиков и других людей в тылу. Попавшие в распоряжение северян бумаги полковника Конфедерации Джона Имбодена, командовавшего первым отрядом партизан-рейнджеров в Виргинии, содержали приказы «вести как можно более активную войну против жестоких захватчиков… постоянно находиться рядом с их лагерями и отстреливать часовых, дозорных, курьеров и возчиков, словом, всех, кто попадется на глаза»[903].

Хотя Поуп так и не расстрелял ни одного партизана и не выслал ни одного местного жителя, его политика по конфискации собственности южан проводилась своим чередом как в Виргинии, так и на других фронтах; осуществляли ее офицеры и рядовые, получив соответствующие приказы или вовсе без них. Обширные территории на Юге превращались в пустыни. В основном это было неизбежное следствие войны, так как обе армии вырубали деревья и растаскивали заборы, чтобы заготовить дрова, взрывали мосты, водоводы и железнодорожные пути, использовали любые подручные средства для ремонта разрушенных мостов и железных дорог, а также реквизировали урожай, скот и домашнюю птицу для полевых кухонь. Солдаты испокон веку грабили гражданское население, но к середине лета 1862 года уничтожение имущества южан приобрело осмысленный, даже «идеологический» характер. Все чаще и чаще солдаты-федералы высказывались, что настало время снять «белые перчатки» и не миндальничать с «предателями». «Чтобы раздавить гадину, — писал один офицер, — надо расстаться с белыми перчатками и надеть железные рукавицы». Поэтому казалось резонным уничтожать собственность людей, которые делали все, чтобы уничтожить Союз, иными словами, «обирать египтян», — цитировали Библию солдаты-янки. «Защищать собственность мятежника, когда сам он на поле боя сражается против нас — с этим должно быть покончено, — писал капеллан огайского полка. — Так считают все до последнего рядового»[904]. Такие настроения поддерживались сверху. В июле Линкольн пригласил Хэллека в Вашингтон и назначил его главнокомандующим. Одним из первых приказов Хэллека Гранту, в то время уже командующему оккупационными силами в западной части Теннесси, было предписание «схватить всех активно сочувствующих [мятежникам] и заключить их под стражу либо выслать за расположение наших войск. С ними можно не церемониться, а их собственность нужно передавать на общественные нужды… Настало время им почувствовать, что война пришла на их порог»[905].

Отобрать собственность. Это и было отменой рабства в действии. Как объяснял один из подчиненных Гранта: «Наша задача — быть беспощадным к врагу. Я постоянно использую негров в качестве возчиков, и таких у меня 1000 человек». Освобождение рабов было лишь средством для победы, а не целью войны как таковой. Грант писал своей семье, что его единственным желанием было «покончить с мятежом»: «У меня нет никакого стремления решать вопрос, дать ли неграм свободу или, наоборот, оставить их в неволе… Я использую их как кучеров, санитаров, поваров и так далее, плюс солдаты теперь избавлены от того, чтобы самим нести ружья. Мне неведомо, что станет с этими беднягами потом, но то, что мы лишаем врага их помощи, ослабляет его»[906].

Одним из видных северян, сожалевших о новом взгляде на войну, был Макклеллан. Когда Линкольн приехал к Харрисон-Лэндинг, чтобы своими глазами увидеть положение в армии Макклеллана, генерал вручил ему меморандум о том, как следует вести войну. «Война не должна иметь цели поработить [южан], — наставлял президента Макклеллан. — Сейчас нельзя прибегать ни к конфискации имущества, ни к насильственному освобождению рабов… Войну нужно вести не против населения, а против армии… Военных нельзя допускать к решению вопросов о рабстве… Пропаганда радикальных взглядов, особенно по вопросу о рабстве, быстро внесет раскол в действующую армию»[907].

Линкольн прочитал эти комментарии в присутствии Макклеллана, не проронив ни слова, однако ход его мысли можно воссоздать. Три-четыре месяца назад он бы согласился с Макклелланом, но теперь он уже был убежден в необходимости «насильственного освобождения рабов» и начал составлять Прокламацию об освобождении. Южному юнионисту и северному демократу, несколькими днями ранее приводившими те же доводы, что и Макклеллан, президент резко ответил, что войну более нельзя вести, «опрыскивая сорняки розовой водой… Правительство больше не может играть в игру, на которую оно поставило все, а враг — ничего. И враг должен понять, что нельзя пытаться в течение десяти лет бороться за свержение правительства, а потом, если не получится, вернуться в лоно Союза как ни в чем не бывало… [Требование рабовладельцев из пограничных штатов о том,] чтобы правительство не наносило удар по явным его врагам, пока их не победит стечение обстоятельств, парализует, и смертельно, наше государство, ведущее такую борьбу»[908].

Преисполненный решимости, Линкольн 12 июля пригласил конгрессменов из пограничных штатов в Белый дом. Он еще раз обратился к ним с просьбой принять положительное решение по вопросу об освобождении рабов за компенсацию: «Небывало суровые факты, — начал президент, — [игнорировать более нельзя. Отменив указ генерала Хантера об освобождении рабов два месяца назад], я разочаровал, если не обидел, много людей, чью поддержку мы не имеем права потерять. Этим дело не закончилось. Давление на меня в этом вопросе существует, и оно растет. [Если пограничные штаты не примут] решения немедленно начать процесс постепенного освобождения рабов… то рабство в ваших штатах будет уничтожаться в результате стихийных вспышек раздражения, случайных „несчастных случаев“… и вы не получите за это ровным счетом ничего». Но конгрессмены остались глухи даже к такому откровенному предупреждению. Две трети представителей пограничных штатов подписали манифест, отвергающий предложение Линкольна как ведущее к чрезмерно «радикальному изменению нашего общественного уклада», как «вмешательство» администрации во внутренние дела штатов, как дорогостоящую затею (смехотворное возражение со стороны людей, чьи штаты только выиграли бы в финансовом отношении, причем за счет свободных штатов). Наконец, они указали, что вместо приближения конца борьбы это предложение разжигает костер войны и ставит под сомнение победу Севера, так как толкает многих юнионистов в объятия мятежников[909].

Такая отповедь вынудила Линкольна оставить попытки вести с консерваторами мирные переговоры. С этого момента президент перешел на радикальные позиции, хотя еще два с лишним месяца не афишировал это. 13 июля, в тот самый день, когда ему вручили манифест пограничных штатов, он обмолвился Сьюарду и Уэллсу о своем намерении издать Прокламацию об освобождении рабов. Согласно записям Уэллса, фиксировавшего ход беседы, Линкольн сказал, что этот вопрос «занимал его мысли днем и ночью» на протяжении нескольких недель. Он пришел к выводу, что освобождение рабов — «военная необходимость, абсолютно неотъемлемая часть решения задачи сохранения Союза»: «Или мы освободим рабов, или сами станем рабами. Несомненно, что рабы являются большим подспорьем для тех, кто ими владеет, и мы должны решить, будет ли эта сила отныне с нами или против нас». Линкольн решительно отмел предположение о неконституционносги такого указа. Идет война, и как главнокомандующий он может отдать приказ о захвате вражеских рабов с тем же правом, что и приказ о выведении из строя железных дорог южан. «Мятежники… не могут одновременно нарушать Конституцию и взывать к ее защите. Развязав войну против государства, они обрекли себя на все бедствия войны». Пограничные штаты «ничего не сделают» по своей воле; возможно, было неправомерно просить их отказаться от рабства, пока мятежники сохраняют этот институт. «[Поэтому] первый и главный удар нужно нанести [по мятежникам]… Необходимо предпринять решительные и глобальные меры… Мы хотели, чтобы армия наносила удары более энергично. Администрация должна показать пример этого и нанести удар в самое сердце мятежников»[910].

Макклеллан уже ясно дал понять, что он не тот генерал, который будет наносить энергичные удары. Вручив президенту свой меморандум о невмешательстве в проблему рабства, Макклеллан не успокоился и послал письмо Стэнтону, где предупредил: «Народ не поддержит такую политику… Наша армия не будет сражаться за что-то другое». Для Стэнтона и Чейза это было уже слишком. Они присоединились к все громче звучащему хору республиканцев, требовавших от Линкольна отставки Макклеллана[911]. Но Линкольн колебался. Вполне возможно, он знал о том, что Макклеллан в частной переписке называет членов кабинета глупцами и негодяями, отказавшими ему в поддержке во время кампании на Полуострове, во всяком случае, сторонники генерала из числа демократов кричали об этом на каждом углу. Также Линкольн знал и о визите видных нью-йоркских демократов, в том числе «медянки» Фернандо Вуда, к Макклеллану в Харрисонс-Лэндинг с предложением баллотироваться на следующих президентских выборах от их партии. Но президент не мог не принимать во внимание, что солдаты Потомакской армии боготворят Макклеллана, видя в нем вождя, превратившего их в настоящую армию. Солдаты и сержанты не разделяли критику Макклеллана политиками-республиканцами, а многие офицеры не одобряли войну против рабства, курс на которую был взят в Вашингтоне. Учитывая это, Линкольн понимал невозможность отстранения Макклеллана от командования без риска вызвать упадок духа в армии и спровоцировать острую реакцию демократических кругов в тылу.

Угроза выстрела в спину со стороны демократов внесла свой вклад в задержку обнародования Прокламации. 22 июля Линкольн известил членов кабинета о своем намерении выпустить Прокламацию об освобождении и попросил высказать свои мнения. Несогласие выразил лишь Монтгомери Блэр, опасавшийся, что такой указ будет стоить республиканцам контроля над большинством в Конгрессе на осенних выборах. Госсекретарь Сьюард одобрил Прокламацию, но порекомендовал отложить ее опубликование «до тех пор, пока она не будет сопровождаться военными успехами». В противном же случае общество может увидеть в ней «последнюю попытку истощенного государства, крик о помощи… предсмертный вопль бегущего». «[Мудрость такого совета] до крайней степени поразила меня», — говорил позже президент, поэтому он отложил проект Прокламации до лучших, победных времен[912].

Ожидание лучших времен затянулось, а между тем мнения по вопросу о рабстве расходились все больше и больше. С левого фланга, со стороны радикалов и аболиционистов, доносились все более оскорбительные комментарии в адрес президента, публично не поддержавшего освобождение рабов. Линкольн «просто-напросто тряпка», — возмущался Уильям Ллойд Гаррисон, а его военная политика — это «сплошные колебания, непоследовательность, уклончивость и нерешительность». Фредерик Дуглас полагал, что президент «позволил себе превратиться в… жалкую марионетку в руках изменников и мятежников». В письме Чарльзу Самнеру от 7 августа Хорас Грили спрашивал: «Вы помните эту старую богословскую книгу, где первая глава называлась „Ад“, а вторая — „Ад продолжается“? Именно так, мне кажется, нужно разговаривать со стариной Эйбом в годину кризиса». На страницах New York Tribune Грили перешел к нападкам на Линкольна[913].

Эти слова звучали весьма жестко, но они были несравнимы с теми, что раздавались из лагеря демократов. Выдвижение вопроса о рабстве на первый план в кампании 1862 года угрожало тем, что большое количество членов Демократической партии могли встать на антивоенную позицию. Игнорировать такое было нельзя. Демократы получили 44 % голосов избирателей свободных штатов на выборах 1860 года. Если к ним прибавить голоса пограничных штатов, то Линкольн мог оказаться «президентом меньшинства». К 1862 году некоторые «военные демократы» перешли в лагерь республиканцев: яркие примеры тому — генерал Батлер и военный министр Стэнтон. Другие «военные демократы», такие как Макклеллан, оставались на своих позициях и поддерживали сохранение Союза путем военной победы над мятежниками, но противостояли отмене рабства. В этом же году на арену вышла и третья сила: «мирные демократы», или «медянки», которые выступали за восстановление Союза путем переговоров, а не военных побед. Это было несбыточной мечтой, которую республиканцы расценивали как измену, поскольку такие взгляды играли на руку конфедератам. Южане возлагали большие надежды на фракцию «медянок», считая ее «сильной и многочисленной»: «Если ей позволят действовать в рамках Конституции, то она сможет парализовать агрессивные действия партии большинства»[914].

Коалиция «военных» и «мирных» демократов была шаткой, ненадежной и порой прекращала свое существование, но по вопросу о недопустимости освобождения рабов обе фракции были едины. В ходе четырех ключевых поименных голосований в Конгрессе по вопросу о рабстве в 1862 году (указ по армии, запрещавший выдачу беглых рабов хозяевам, упразднение рабства в округе Колумбия, запрет рабства на новых территориях и закон о конфискации имущества) 96 % демократов голосовали против, а 99 % республиканцев — за эти законы. Редко (если вообще когда-либо) в американской политической жизни поднимался вопрос, мнения по которому у обеих основных партий были бы столь полярными. Благодаря сецессии республиканцы имели подавляющее большинство в Конгрессе и могли легко принять эти акты, но обратная реакция противников аболиционизма могла лишить их этого большинства на осенних выборах. Это объясняет опасения Монтгомери Блэра и осторожность Линкольна.

Северные демократы и в 1862 году нещадно эксплуатировали расовый вопрос, как они привыкли делать перед каждыми выборами со времен зарождения Республиканской партии. «Черные республиканцы», «партия фанатиков» намеревается освободить «два-три миллиона полудикарей», которые «наводнят Север и начнут конкурировать с белыми трудящимися» и мешать кровь с «их сыновьями и дочерьми». «Должен ли рабочий класс быть приравнен к неграм?» — кричали заголовки демократических газет[915]. Солдаты огайских полков, предупреждал конгрессмен от этого штата и лидер демократов Сэмюэл Кокс, перестанут сражаться за Союз, «если результатом войны будет перемещение на Север миллионов чернокожих». А архиепископ Джон Хьюз предостерег: «Мы, католики, и большинство наших храбрых солдат, проливающих кровь на поле брани, не имеем ни малейшего желания вести войну, стоящую нам стольких жизней и средств, ради удовлетворения горстки аболиционистов» [916].

Наслушавшись подобной риторики от своих лидеров, некоторые белые рабочие (что неудивительно) стали воспроизводить эти убеждения на улице. Летом 1862 года в нескольких крупных городах прошли расистские бунты. Наиболее кровавые события разразились в Цинциннати, где решение о замене бастующих ирландских докеров неграми вызвало ряд нападений на черные кварталы. В Бруклине толпа выходцев из Ирландии пыталась сжечь табачную фабрику, на которой работали больше двадцати негритянок и их детей. Кошмарные видения черных полчищ, захватывающих Север, материализовались в Иллинойсе, куда военное министерство переправило несколько вагонов с «контрабандой» для помощи сборщикам урожая. Несмотря на отчаянную нехватку рук и гибнущий урожай, начавшиеся бунты вынудили правительство вернуть большинство чернокожих в лагеря к югу от реки Огайо.

Расистские настроения не были монополией демократов. Довоенные законы об исключении негров из общественной жизни, принятые в некоторых штатах Среднего Запада, пользовались поддержкой немалого количества вигов. В 1862 году около ⅖ республиканских избирателей присоединились к демократам, чтобы подтвердить действие такого закона на референдуме. Сенатор Лаймен Трамбл, создатель закона о конфискации, признавал: «На Западе (я знаю это на примере моего собственного штата) существует колоссальное неприятие того, чтобы свободные негры жили среди нас. Наши люди не хотят иметь с неграми ничего общего»[917]. Чтобы успокоить волнения, некоторые республиканцы начали утверждать, что именно рабство побудило негров бежать на Север в поисках свободы; освобождение оставит представителей этой тропической расы на Юге, где они смогут наслаждаться свободой в подходящих для них условиях. Однако данный тезис вызвал немалый скепсис. Чтобы решить вопрос со страхом населения перед миграцией негров, ставший настоящей ахиллесовой пятой партии, многие республиканцы начали выступать за колонизацию.

Такое решение проблемы межрасовых отношений жестко, но действенно резюмировали слова одного солдата из Иллинойса: «Я против освобождения негров и того, чтобы они жили среди нас, и старина Эйб тоже против этого, поэтому мы отправим их в колонии»[918]. «Старина Эйб» в 1862 году действительно был сторонником колонизации. Еще со времен своей деятельности в Иллинойсе он привык держать руку на пульсе общественного мнения по данному вопросу и считал, что пропаганда колонизации действеннее всего ослабит пафос противников освобождения, который мог привести к поражению республиканцев на выборах 1862 года. Это предложение стало лейтмотивом встречи президента с лидерами негритянских общин в округе Колумбия, которых он пригласил на встречу в Белый дом 14 августа. Рабство было «величайшим злом, причиненным всем людям», — начал Линкольн свое обращение к делегации. Но даже если рабство будет упразднено, расовые различия и предрассудки никуда не денутся. «Многие представители вашей расы очень сильно страдают, живя среди нас, и нам также тяжело от вашего присутствия». У чернокожих очень мало шансов достичь равенства, проживая на территории Соединенных Штатов. «Часть нашего народа, как ни горько признать, не желает, чтобы свободные цветные люди жили среди него… Я сейчас не хочу обсуждать это, но просто привожу факт, который мы должны учитывать. Я не могу изменить это, даже если попытаюсь». Факт этот, продолжил Линкольн, делает необходимым эмиграцию негров в другие страны, где у них будет больше возможностей. Президент обратился к лидерам общин с просьбой набрать добровольцев для первого колонизационного проекта в Центральной Америке, причем финансировать его должно было правительство. Если такой проект завершится удачей, он подготовит почву для эмиграции многих тысяч, которые получат свободу в результате войны[919].

Большинство представителей общин высмеяли и осудили предложение Линкольна. «Эта страна наша в той же мере, что и ваша, — возразил президенту представитель Филадельфии, — и мы не покинем ее». Фредерик Дуглас обвинил Линкольна в «оскорблении негров» и «лицемерии». Высказывания президента, говорил Дуглас, побудят «невежественных и низких» белых «к совершению насилия и возбуждению ненависти к цветным». Аболиционисты и многие радикальные республиканцы последовательно выступали против колонизации как расистской и негуманной меры. «Насколько лучше, — писал Сэлмон Чейз, — смотрелись бы мужественный протест против расистских предрассудков и благоразумные усилия, направленные на обустройство освобожденных в самой Америке!»[920]

Но консерваторы обвинили своих радикальных коллег в игнорировании непреложных расовых различий. «Аболиционисты могут толковать сколько угодно о том, что конец рабства значит и конец напряженности, — писал консервативно настроенный деятель, — [но] самые большие сложности как раз тогда и начнутся! Вопрос о расовых различиях глубокий и пугающий». Две трети республиканцев в Конгрессе в конце концов убедились, что напряженность необходимо снять, и проголосовали за поправки к упразднению рабства в округе Колумбия, а также за закон о конфискации, благодаря которому удалось найти 600 тысяч долларов на обеспечение колонизации. С практической точки зрения, признавался один республиканец, колонизация «есть полнейшая нелепица, но эта идея может успокоить людей»[921].

Правительству удалось завербовать несколько сотен потенциальных черных эмигрантов. Но колонизация действительно оказалась на практике полной нелепицей. Центральноамериканский проект сорвался из-за протестов Гондураса и Никарагуа. В 1863 году правительство США построило поселок для 453 колонистов на одном из островов близ Гаити, но и это начинание потерпело неудачу, после того как голод и оспа выкосили колонию. В конце концов в 1864 году администрация послала на остров военный корабль, вернувший на родину оставшихся в живых 368 колонистов. Это положило конец официальным попыткам отправить негров в колонии. К тому моменту раскрутившийся маховик войны отвлек большинство северян от событий 1862 года.

Действия Линкольна по подготовке колонизации являлись частью его политики по подготовке общественного мнения к освобождению рабов. Хотя он и решил не обнародовать Прокламацию до победы своей армии, он продолжал время от времени зондировать почву. 22 августа он ответил Хорасу Грили на его аболиционистскую передовицу «Молитва двадцати миллионов» открытым письмом. «Моей главной задачей в этой борьбе является спасение Союза, а не спасение или уничтожение рабства, — писал Линкольн в этом выразительном документе. — Если я смогу спасти Союз, не освободив ни одного раба, я сделаю это. Если я смогу спасти Союз, освободив всех рабов, я сделаю это. И если я смогу спасти Союз, освободив часть из них, а другую оставив в оковах, я также сделаю это»[922]. В этом пассаже могли увидеть ответы на свои сомнения сторонники противоположных точек зрения: президент вновь повторил, что целью войны для него остается сохранение Союза, но многие отметили намек на то, что частичное или даже полное освобождение рабов может оказаться необходимым для достижения этой цели.

Та же самая двусмысленность отличала и ответ Линкольна группе священнослужителей, представивших ему 13 сентября петицию о свободе. Президент согласился, что «рабство является корнем мятежа»: «[Освобождение рабов] ослабит мятежников, лишив их рабочей силы [и] поможет нам в Европе, убедив тамошние державы, что мы руководствуемся не только честолюбием… [Но в создавшихся обстоятельствах,] когда я даже не могу добиться действия Конституции в мятежных штатах, какое благо может принести Прокламация об освобождении?.. Я не хочу издавать документ, который, как неизбежно станет ясно всему миру, не будет действовать и уподобится папской булле против кометы!»[923] Здесь также Линкольн, рассуждая о желательности, но тщетности освобождения рабов в настоящий момент, поступил по принципу «и нашим и вашим».

Когда Линкольн произносил эти слова, его ум больше занимали военные вопросы. За два месяца положение вещей как на западном, так и на восточном театре военных действий ухудшилось: в середине сентября три южные армии маршировали на север в полном предвкушении победы. Однако спустя несколько недель этот девятый вал вновь отхлынул обратно на Юг, так и не затопив Вашингтон, что положило конец надеждам Конфедерации на признание ее европейскими державами. Линкольну же досталась долгожданная победа, которая позволила ему обнародовать Прокламацию об освобождении.