Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

11. Прощание с девяностодневной войной

Генерал Макдауэлл имел все основания медлить с маршем своих новобранцев на Ричмонд в июле 1861 года. Обстоятельства, над которыми он был не властен, препятствовали кампании с самого начала. Выдвижение 30-тысячной армии Макдауэлла откладывалось вследствие нехватки повозок и необходимости доукомплектовать бригады и дивизии опаздывавшими полками. Когда армия наконец снялась с лагеря 16 июля, то выяснилось, что срок службы некоторых солдат, что были наняты на 90 дней, подошел к концу. Так, например, целый пехотный полк и артиллерийская батарея покинули расположение северян накануне битвы. Солдаты конфедератов, зачисленные на более долгий срок, имели психологическое преимущество, так как мотивация рекрута, чей срок уже почти вышел, всегда ниже.

Находившийся в долине Шенандоа генерал Роберт Паттерсон также опасался, что «девяностодневные» добровольцы в его пятнадцатитысячной армии не будут воевать с энтузиазмом против одиннадцатитысячного войска Джозефа Джонстона. Это было одной из причин, по которым Паттерсон не справился со своей задачей удержать Джонстона в долине, пока Макдауэлл атакует Борегара. Паттерсона также ввели в заблуждение и приказы из Вашингтона, из которых было неясно, нужно ли ему атаковать позиции Джонстона или ограничиться маневрированием. Ошибочно полагая, что южане превосходят его по численности, Паттерсон избрал более безопасную тактику. К сожалению, в результате он не принял участия в кампании вообще. Армия Джонстона ускользнула от него 18 и 19 июля, совершив марш-бросок от Уинчестера до железнодорожной станции в Пидмонте, где погрузилась на поезда до Манассаса. С их прибытием силы конфедератов под Манассасом сравнялись по численности с армией Макдауэлла.

Борегар был осведомлен о наступлении Макдауэлла благодаря своей шпионской сети в Вашингтоне, возглавляемой Роуз О’Нил Гринхау, водившей знакомство с некоторыми северными политиками и одновременно являвшейся агентом конфедератов. Даже будучи предупрежденным, Джонстон не смог бы присоединиться к Борегару вовремя, если бы армия Макдауэлла не двигалась черепашьим шагом. На этом этапе войны солдатам, не имевшим опыта марш-бросков и к тому же тащившим на себе пятьдесят фунтов амуниции, требовалось три дня на покрытие дистанции, которую позже привыкшие к маршам ветераны преодолевали за день. На каждом повороте дорогу приходилось расчищать от деревьев, срубленных топорами южан, или укрываться от «замаскированных батарей», о которых ходили зловещие слухи. Известие о привале медленно, по цепочке достигало хвоста колонны, и солдаты, уставшие от многочасовой ходьбы под июльским солнцем, разбредались в поисках воды или ягод. К тому времени как янки наконец добрались до Сентрвилла, расположенного в трех милях от укреплений южан на другом берегу Булл-Рана, они съели все запасы продовольствия и должны были бездействовать еще целый день, пока не подошел обоз с провизией. Испытывая недостаток в обученных кавалеристах, Макдауэлл лично провел рекогносцировку и обнаружил, что пересеченная местность и внушительные редуты южан мешают его планам атаковать именно этот фланг. На другой день он решил атаковать левый фланг и исследовал подступы к нему. Тем временем переполненные поезда на всех парах везли отряд Джонстона к Манассасу. Ко времени начала наступления северян утром 21 июля три бригады Джонстона уже прибыли, а четвертая была в пути.

Несмотря на все проволочки, Макдауэлл был на грани победы. Борегар распределил свои войска вдоль южного берега Булл-Рана, медленного и заболоченного ручья в нескольких милях к северу от Манассаса. Полки конфедератов охраняли железнодорожный мост с правой стороны, мост со шлагбаумом Уоррентон в шести милях вверх по течению и полдюжины бродов между мостами. Ожидая, что Макдауэлл направит свои войска к железной дороге, Борегар перебросил девять из десяти с половиной своих бригад на этот фланг, с которого он рассчитывал внезапно атаковать янки утром 21 июля, упредив их наступление. Вместо этого пушечный и ружейный огонь в нескольких милях вверх по течению ручья вскоре после рассвета заставил его убедиться, что Макдауэлл первым преподнес сюрприз.

Десятитысячная атакующая группировка федералов в 2 часа ночи, пробравшись через подлесок и колеи от повозок, сделала шестимильный крюк, чтобы зайти противнику во фланг, в то время как остальные соединения предприняли отвлекающий маневр к мосту со шлагбаумом. Эта колонна перешла вброд Булл-Ран в двух милях вверх по течению от моста, где дозоры конфедератов их не ждали. Командовал мятежниками у моста полковник Натан Эванс, строптивый и сильно пьющий южнокаролинец. Поняв, что артобстрел северянами моста является отвлекающим маневром, и завидев облако пыли, поднятое обходящей левый фланг колонной, Эванс во главе большей части своих войск пошел навстречу неприятелю и столкнулся с первой бригадой северян, растянувшейся на марше. Эвансу удалось замедлить наступление янки до тех пор, пока ему на выручку не подоспели две бригады.

На протяжении двух часов 4500 мятежников дрались за каждый клочок земли с 10 тысячами янки к северу от дороги. Для совершенно необстрелянных новобранцев обе стороны сражались на удивление хорошо, но недостаток опыта помешал офицерам северян предпринять одновременное выступление всех полков. Тем не менее под натиском превосходящих сил противника южане вынуждены были отступить за шлагбаум, на склоны холма Генри-Хауз-Хилл. Несколько северных полков прорвали фронт и устремились в тыл врага; Макдауэлл, казалось, был близок к тому, чтобы одержать блестящую победу. Из Вашингтона наблюдать за битвой прибыло множество репортеров, конгрессменов и прочих гражданских лиц. С их наблюдательного пункта в двух милях от поля боя трудно было разглядеть что-то кроме дыма сражения, но их воодушевляли сообщения о победе Союза, а телеграммы, посылаемые в Вашингтон, пробудили надежды в Белом доме.

Сообщения эти оказались преждевременными. Джонстон и Борегар послали подкрепления на левый фланг конфедератов и даже сами прибыли на передовую. Там им удалось объединить разрозненные части армии. В течение нескольких часов во второй половине дня отчаянные, но стихийные атаки и контратаки волнами накатывались на Генри-Хауз-Хилл (названный в честь дома Джудит Генри, прикованной к постели вдовы, по собственному желанию оставшейся дома и погибшей при попадании снаряда). Те, кого война впоследствии вознесла на пик славы, сражались в самом пекле. На стороне Союза были Амброз Бернсайд, Уильям Текумсе Шерман и Оливер Ховард: каждый из них командовал при Булл-Ране бригадой, а закончил войну командующим армией. На стороне Конфедерации были Борегар и Джонстон: первый был главнокомандующим, а второй отвечал за оперативное управление войсками. С ними были и полковник Джеймс «Джеб» Стюарт, энергичный, гордый романтик с густой бородой, к тому же великолепно знавший свое дело командир кавалерийского полка, отразивший наступление союзной пехоты безумным по отваге выпадом; Уэйд Хэмптон, чей южнокаролинский «легион» понес тяжелые потери; Томас Джексон, бывший преподаватель Виргинского военного института, а ныне командующий виргинской бригадой в долине Шенандоа. Лишенный чувства юмора, замкнутый, эксцентричный поборник строгой дисциплины, не знавший сострадания к человеческим слабостям, ревностный пресвитерианин, относивший успехи конфедератов к проявлению Божьей воли и уподоблявший янки дьяволу, Джексон стал одним из лучших генералов войны и легендой своей эпохи.

Легенда начала складываться здесь, на Генри-Хауз-Хилле. В то время как полки конфедератов, сражавшиеся утром, после полудня отошли на другую сторону холма, Джексон как раз развернул свои свежие войска в боевую колонну за его вершиной. Южнокаролинский генерал Барнард Би, пытавшийся собрать остатки своей разбитой бригады, указал им на отряд Джексона и прокричал что-то вроде: «Посмотрите на Джексона — он стоит здесь как каменная стена! Вставайте к виргинцам!» Хотя по крайней мере один очевидец придает словам Би другой смысл, заявляя, что генерал сердито показал на войска Джексона, стоявшие в бездействии за вершиной холма, и воскликнул: «Посмотрите на Джексона, который торчит тут, как чертова каменная стена!» Что бы ни имел в виду Би, спросить его самого уже было нельзя — вскоре его жизнь оборвала федеральная пуля, а бригада Джексона остановила наступление северян и потеряла убитыми и ранеными больше, чем любое другое соединение конфедератов в этой битве. После этого Джексона стали называть «Каменной стеной», а его солдат, стоявших насмерть под Манассасом, — бригадой «Каменная стена»[663].

Во время битвы то и дело случалась путаница из-за униформы. Во многих случаях солдаты прекращали огонь, опасаясь задеть своих, или, наоборот, попадали в своих по ошибке. Та же самая проблема возникала и с национальными флагами, которые нес каждый полк. С одиннадцатью звездами на синем поле и с двумя красными и одной белой горизонтальной полосой, флаг Конфедерации в дыму сражения можно было принять за звездно-полосатый флаг Соединенных Штатов. После этого сражения Борегар предложил новый флаг — с белыми звездами внутри синего Андреевского креста на красном фоне, который и стал узнаваемым символом Конфедерации[664].

Один такой случай повлиял и на исход битвы. Во время кульминации битвы за Генри-Хауз-Хилл две союзные артиллерийские батареи буквально косили конфедератов. Внезапно из рощи в семидесяти ярдах справа от двух орудийных расчетов появился одетый в синюю форму пехотный полк. Полагая, что это подходит запрошенное подкрепление, артиллерия на несколько минут прекратила огонь, а в это время солдаты, оказавшиеся 33-м виргинским пехотным полком бригады Джексона, открыли прицельную стрельбу по северянам. Артиллерия была подавлена, и атака северян на этом участке сражения захлебнулась.

И действительно, во второй половине дня армия северян утратила и без того слабую сплоченность, полки стали сражаться каждый сам по себе, отставшие от них солдаты незаметно уходили в тыл, а МакДауэллу не удалось бросить в бой две резервные бригады. Борегар и Джонстон, наоборот, сумели ввести в сражение все имевшиеся в наличии силы, включая последнюю бригаду из долины Шенандоа, только что выгрузившуюся из поезда и вступившую в бой в 4 часа пополудни. К этому моменту мятежники сравнялись с федералами по численности войск (примерно по 18 тысяч человек с каждой стороны к концу сражения), а в свежих частях и вовсе имели решающее преимущество. Большинство союзных полков шли маршем или сражались почти все эти четырнадцать часов, оставшись практически без пищи и воды в тот немилосердно жаркий и душный день. Видя, как помощь без конца подходит к противнику, некоторые солдаты-северяне спрашивали: «А где же наши резервы?» В это время Борегар, почувствовав, что перевес уже на его стороне, приказал перейти в контрнаступление по всему фронту. Как только части конфедератов перешли в атаку, воздух разорвал непонятный и жуткий вопль. Этот леденящий душу крик, скоро ставший знаменитым боевым кличем мятежников, каждый раз вселял страх в сердца их врагов. «Я не слышал ничего подобного по эту сторону преисподней, — вспоминал после войны ветеран армии Севера. — Ощущение, когда этот вопль продирает тебя до самых внутренностей, нельзя передать словами. Его можно только почувствовать»[665].

Напуганные этим криком в сочетании с контрнаступлением, потерявшие кураж и изможденные янки, чей трехмесячный срок службы практически подошел к концу, внезапно решили, что навоевались вдоволь. Они начали отступать, сперва медленно, оказывая разрозненное сопротивление, но по мере того, как офицеры стали терять контроль над своими частями, а солдаты отставать, разразилась паника, лишившая армию северян последних признаков дисциплины. Отступление превратилось в бегство: люди бросали оружие, вьючных животных, все, что могло замедлить их бег к бродам через Булл-Ран. Некоторые части бригады Шермана и несколько рот регулярной армии сохранили хладнокровие и образовали арьергард, замедливший неорганизованные попытки преследования со стороны южан[666].

Бегущие солдаты оказались в одном потоке с охваченными паникой штатскими. Некоторые конгрессмены уже в нескольких милях от поля боя тщетно пытались остановить обуянных ужасом солдат, которые не имели ни малейшего желания останавливаться, не достигнув противоположного берега Потомака. «Чем дальше они бегут, тем больший их гложет страх, — заключал один из конгрессменов. — Мы обращались к ним, пытались сказать, что опасность миновала, призывали, заклинали их остановиться. Мы называли их трусами, поносили самыми последними словами, наводили на них револьверы и угрожали им смертью, но все напрасно: жуткая, безумная, безнадежная паника охватила их и передавалась всем, кто находился вокруг. Стояла ужасная жара, несмотря на то, что уже было почти шесть часов; рты измученных солдат широко открыты, губы потрескались и черны от пороха, высыпавшегося, когда в бою они надкусывали патроны. Глаза же полны ужаса — никто на свете еще не видел такого скопления жалких призраков»[667].

На другом берегу Булл-Рана торжествующие мятежники отмечали победу и собирали в круг сотни пленных федералов. Разделить мгновение победы приехал сам Джефферсон Дэвис. Будучи в душе солдатом, Дэвис не мог усидеть в Ричмонде, когда сражение полыхало всего в восьмидесяти милях от города. Он нанял специальный поезд, взял у Манассаса лошадь и в сопровождении адъютанта поскакал к полю боя. По пути он слышал крики раненых и отставших: «Возвращайтесь! Мы разбиты!» Хотя Дэвис и знал, что в тылу всегда беспорядок, создающий впечатление разгрома, какая бы ситуация ни складывалась на передовой, он продолжал поездку с тяжелым сердцем. Суждено ли его Конфедерации погибнуть? Однако по мере приближения к ставке Джонстона шум битвы откатывался на север. Джонстон доложил о триумфе конфедератов. Окрыленный успехом, Дэвис предложил немедленно преследовать побежденного врага. Хотя некоторые части Конфедерации и продвинулись на милю-другую за Булл-Ран, Джонстон и Борегар считали полномасштабное преследование невозможным. Джонстон сказал: «Наша армия сейчас более дезорганизована победой, чем армия Соединенных Штатов — поражением»[668].

Когда спустя несколько недель чувство торжества от победы улеглось, южная пресса начала искать козла отпущения за то, что «плоды победы утрачены, а Вашингтон не взят». Начались неприглядные пререкания, где сторонники каждого из трех творцов победы — Дэвиса, Джонстона и Борегара — обвиняли двух других. После войны мемуары всех троих только подлили масла в огонь. Впрочем, они еще в то время понимали, что захват Вашингтона был утопией. Уже вечером 21 июля в Сентрвилле Макдауэлл установил линию обороны из не принимавших участия в сражении резервов. Рано утром следующего дня пошел ливень, превративший дороги в кашу, а транспортно-материальная служба армии конфедератов не была готова поддерживать длительное наступление даже и в хорошую погоду. Армейские продовольственные склады в Манассасе практически опустели. Несмотря на панические настроения в Вашингтоне, мятежники туда не явились, да и не могли явиться.

В июле 1861 года все споры о неудаче преследования были еще впереди. Юг торжествовал победу, которая доказывала, что один южанин и вправду может победить сколько угодно янки. С легкостью было забыто, что численно войска были равны, что армия Конфедерации большую часть битвы провела в обороне (что проще, чем вести наступление, особенно при неопытности бойцов) и что янки едва не выиграли битву. В любом случае, битва при Манассасе (или Булл-Ране, как ее называли на Севере[669]) была одной из ключевых тактических побед в войне. Хотя многие на Юге считали, что она не дала плодов, эта битва на целых восемь месяцев отложила любые попытки федералов вторгнуться в Центральную Виргинию. К тому же количество жертв оказалось несравнимо меньшим, чем в позднейших битвах. Конфедераты потеряли 400 человек убитыми и 1600 ранеными, из которых 225 впоследствии скончались. Федералы — 625 убитыми и смертельно ранеными, еще 950 оправились от ранений, а 1200 человек попали в плен[670].

Психологическое значение этой битвы было, пожалуй, самым глубоким. Ее последствия парадоксальны. Ликование южан питало их самонадеянность, и они забыли библейскую истину о том, что гордость предшествует падению. «Манассас оказался одной из решающих битв на земле, — писал политик из Джорджии Томас Кобб, — и гарантировал нам независимость». Эдмунд Раффин считал эту «тяжело доставшуюся победу фактическим концом войны». Он полагал, что следующим шагом Борегара должен стать «бросок на Филадельфию и превращение ее в руины… что будет отплатой за насилие северян»[671]. Mobile Register предсказывала, что союзная армия «больше никогда не отойдет от Вашингтона на расстояние пушечного выстрела». Richmond Whig пошла еще дальше: «Закат янки как расы, их неспособность к завоеванию господства склоняет чашу весов в сторону Юга. Мы просто обязаны взять власть в свои руки. Мы должны приспособиться к нашему новому предназначению»[672].

Стыд и отчаяние, охватившие многих северян сразу же после битвы, едва ли не склонили их согласиться с выводами южан. «Сегодняшний день войдет в историю как черный понедельник, — писал один житель Нью-Йорка, как только услышал дурные вести. — Мы совершенно опозорены, разгромлены, разбиты, уничтожены». Хорас Грили, чья New York Tribune столько сделала для того, чтобы правительство отдало приказ о преждевременном наступлении, целую неделю мучился бессонницей, осыпая себя упреками, а потом отправил выдержанное в трагическом стиле письмо Линкольну: «В каждом уголке организма поселилось зловещее, жгучее, неизбывное отчаяние… Если для государства и нации наилучшим выходом будет заключить мир с мятежниками, пусть и на их условиях, то нам не следует избегать этого»[673].

Однако глубокое и долговременное влияние Булл-Рана на умы северян привело не к укоренению пораженчества, а к возрождению решительности. На следующий день после битвы корреспондент лондонской Times предсказывал такой итог: «Этот булавочный укол, после которого лопнул воздушный шар северян, распространив немалое количество ядовитого газа, заставит людей понять суть конфликта, в который они ввязались». В своей проповеди, посвященной одной из притч Соломоновых, «Несчастья убивают только тогда, когда слабость существует как жертва», один из выдающихся северных пасторов выразил этот новый дух мрачной решимости. Ему вторил обычный рядовой солдат: «Я хотел бы доиграть до конца или умереть в процессе игры». Даже Грили, одной рукой писавший полное отчаяния письмо Линкольну, другой помещал в передовицу Tribune такие слова: «Американцам не присуще впадать в отчаяние после поражения… Неудачи, как бы ни оглушали нас поначалу, стимулируют ответную реакцию и обнаруживают неожиданные проявления воли… Так давайте же засучим рукава и проявим волю»[674].

Линкольн согласился как раз с этой передовицей, а не с личным письмом Грили. Потрясенные известиями из Булл-Рана президент и генерал Скотт не впали в панику. День и ночь они работали над тем, чтобы поддержать какую-то видимость порядка среди хаоса поражения. «Сейчас все потеряно, — писал личный секретарь Линкольна, — и пока мы должны вести себя тише воды, ниже травы, прежде чем переживем позор. Правительство будет осуществлять дальнейшую подготовку к войне с удвоенной энергией»[675]. Через день после Булл-Рана Линкольн подписал законопроект о призыве в армию 500 тысяч человек на три года. Три дня спустя он подписал точно такой же указ. Волонтеры в течение нескольких недель наводнили вербовочные пункты; северные губернаторы наперебой предлагали центру все новые и новые полки; вскоре полки начали прибывать в учебные лагеря в окрестностях Вашингтона, где им представили энергичного и многообещающего командующего Джорджа Макклеллана.

В 2 часа ночи после поражения при Булл-Ране Макклеллану пришла телеграмма, в которой говорилось о его назначении на пост командующего новой армией из призванных на три года добровольцев, которая вскоре получила название Потомакской армии. Когда 26 июля Макклеллан прибыл в Вашингтон, то не увидел «армии, командиром которой являлся — был лишь конгломерат частей, оккупировавших берега Потомака: одни абсолютно „зеленые“, другие — разочарованные поражением»[676]. Кто-то может услышать в этих словах нотки самодовольства, однако Макклеллан в первые два месяца командования армией выполнил все, что от него ожидали. Его армейская полиция собрала отбившихся от частей солдат и выкурила из питейных заведений Вашингтона офицеров. Экзаменационные комиссии отправили восвояси некомпетентных командиров. Макклеллан был профессионалом, знавшим цену учебы — он превратил новобранцев в настоящих солдат. Он поднял дисциплину и чувство гордости у своих подчиненных, которые платили ему обожанием, которого не удостаивался ни один другой генерал. Макклеллан превратил Потомакскую армию в боевую машину без слабых мест (и это было его важным вкладом в конечную победу Союза), но оказался неспособен выжать из этой машины весь максимум на поле боя.

Не все южане разделяли возникшее после Манассаса убеждение в непобедимости Конфедерации. Мэри Бойкин Чеснат считала, что победа «унесла нас в призрачное царство гордыни», в то время как у северян она «пробудит к жизни мужество всех до единого». Один чиновник военного министерства южан переживал в своем дневнике месяц спустя после битвы: «Мы почиваем на лаврах, пока враг обучает и оснащает 500 или 600 тысяч человек». Бросая взгляд в минувшее, участники войны с обеих сторон соглашались потом, что безоговорочный триумф южан в первом крупном сражении «оказался величайшим бедствием, которое привело к падению Конфедерации». Такая точка зрения стала доминантой историографии Гражданской войны[677].

В этом утверждении содержится немалая доля истины, но, пожалуй, оно все же не носит исчерпывающий характер. Уверенность, приобретенная победителями при Манассасе, придала им чувство локтя, которое только подкрепилось победами, одержанными в следующие два года. В то же время поражение Союза вызвало симптомы комплекса военной неполноценности, терзавшего офицеров-северян на виргинском фронте. Таким образом, битва при Манассасе и, что более важно, коллективные воспоминания о ней Севера и Юга превратились в психологический фон ведения войны на восточном театре. Именно это помогает понять, почему Макклеллан, создав мощную армию, не спешил давать генеральное сражение. В глубине души он всегда боялся, что враг окажется сильнее. А конфедераты, вооруженные победным духом, получили преимущество, выражавшееся далеко не только в уравнивании численности войск, противостоявших им в Виргинии[678]. В этом и парадокс Булл-Рана: уверенность, полученная после победы, одновременно помогла Югу и причинила ему вред. Точно так же унижение и вновь обретенная решимость ранили Север, но помогли ему возродиться.

Через два дня после Булл-Рана Линкольн обнародовал меморандум о будущей стратегии Союза. Следовало сделать блокаду более эффективной; Мэриленд необходимо было удерживать «заботливой [!], но твердой и решительной рукой»; союзной армии в Виргинии нужно было послать подкрепления, причем хорошо обученные и подготовленные к новому вторжению; некомпетентного Паттерсона заменил новый командующий армией Харперс-Ферри (Натаниэл Бэнкс); армии Союза на западном театре должны были перейти в наступление, «уделив особое внимание Миссури»[679].

Линкольн возлагал большие надежды на только что назначенного военным комендантом западного направления (в сферу интересов которого входил, главным образом, штат Миссури) Джона Фримонта. Знаменитый «Западный Следопыт», Фримонт, проведший одиннадцать лет в корпусе топографов, обладал репутацией, которой не было ни у одного «генерала от политики». Но значительные трудности ведения войны в Миссури — поляризация общества, партизанские набеги, политические интриги, спекуляции на поставках в армию и постоянная угроза вторжения южан из Арканзаса и Теннесси — быстро выявили слабость характера Фримонта. Он был скорее эффектным, чем эффективным человеком. Его наивность и стремление быстро создать крупную армию и флот для масштабного наступления вдоль Миссисипи сделали его легкой добычей военных поставщиков, чьи разбухшие прибыли породили новую череду скандалов. Фримонт мог выйти сухим из воды, если бы одерживал победы, но вместо этого союзные войска в Миссури вскоре после его прибытия в Сент-Луис 25 июля потерпели неудачу, ставшую одним из толчков того же землетрясения, эпицентр которого был в Булл-Ране.

С назначением Фримонта под его начало перешел Натаниэл Лайон. После того как он загнал ополченцев Стерлинга Прайса в югозападный угол штата, Лайон во главе небольшой армии в 5500 человек занял Спрингфилд, ставший конечным пунктом ненадежной линии снабжения почти в 200 милях от Сент-Луиса. Здесь Лайон лицом к лицу столкнулся с разношерстной армией конфедератов, состоявшей из 8000 миссурийцев Прайса и 5000 других бойцов под командованием генерала Бена Маккалоха — неотесанного жителя фронтира, добившегося признания во время войн с индейцами и мексиканской кампании как техасский рейнджер. Прайс был полон решимости освободить Миссури от янки и «германцев» Лайона. Маккалох не верил в надежность миссурийцев Прайса; на две-три тысячи солдат оружия не досталось вообще, а остальные были вооружены охотничьими ружьями, дробовиками и древними мушкетами. В конце концов Маккалох с огромной неохотой уступил просьбам Прайса начать наступление.

Тем временем Лайон убедился, что Фримонт не может послать ему подкрепления. Все соединения Союза были нужны для подавления партизан и отражения выступления мятежников в юго-восточной части Миссури, которое угрожало союзной базе в Кейро (Иллинойс). У уступавшего по численности вдвое отряда Лайона, добрую половину которого составляли «девяностодневные» добровольцы, чей срок службы почти истек, казалось, не было иного выхода, кроме отступления. Однако огненно-рыжий генерал не мог оставить юго-запад Миссури без борьбы, поэтому он решил атаковать позиции Маккалоха и Прайса прежде, чем те нападут на него.

Оставив без внимания мудрость военных трактатов (как позже делал Роберт Ли, одерживая свои великие победы), Лайон перед носом у превосходящих сил врага разделил свою и без того небольшую армию, направив ночью отряд из 1200 человек под командованием Франца Зигеля для выхода во фланг южанам. Отряд должен был зайти конфедератам в тыл у Уилсонс-Крик в десяти милях к югу от Спрингфилда. В то время как Зигель должен был ударить из-за спин южан, основные силы Лайона атаковали бы с фронта. На рассвете 10 августа федералы успешно осуществили этот сложный маневр, причем для южан такая двусторонняя атака стала полным сюрпризом. Однако Маккалох и Прайс не потеряли самообладания и вдохновили своих солдат на отчаянное сопротивление, которое велось с переменным успехом на небольшой возвышенности, тянувшейся вдоль берегов Уилсонс-Крик и на склонах близлежащего холма.

Битва была отмечена двумя событиями, которые в конечном итоге позволили мятежникам одержать победу. Во-первых, после того как отряду Зигеля сперва удалось отбросить конфедератов к югу, его атака захлебнулась из-за очередной ошибки при опознании своих. Луизианский полк, одетый в форму, похожую на ту, которую носили ополченцы 1-го Айовского полка Лайона, подошел вплотную к авангарду Зигеля и расстрелял его в упор прежде, чем северяне поняли, что это враги. Атака Зигеля утратила внезапность, и вскоре заградительный огонь артиллерии южан в сочетании с контратакой их пехотинцев рассеял деморализованную бригаду. А во-вторых, луизианцы и арканзасцы, действовавшие на этом участке, присоединились к миссурийцам, сражавшимся с главными силами Лайона, которого они теперь превосходили втрое. Находившийся в самой гуще боя Лайон был дважды легко ранен, потом был убит его конь, наконец, пуля конфедератов попала ему в сердце. Это деморализовало северян, у которых ко всему прочему почти закончились боеприпасы. Постепенно они прекратили сопротивление, оставив поле битвы врагу и отойдя в Спрингфилд. Южане, измотанные ничуть не меньше, не стали их преследовать.

Каждая из сторон потеряла в этом кровавом сражении по 1300 человек, что пропорционально больше, чем при Булл-Ране. Хотя тактическая победа конфедератов на Уилсонс-Крик была далеко не такой важной, как под Манассасом, и общественный ее резонанс за пределами Миссури был незначителен, но ее стратегические последствия поначалу казались даже серьезнее. Силы федералов отошли к Ролле, в ста милях к северу от Спрингфилда. Обретя уверенность и популярность, Прайс направился к реке Миссури, по пути вербуя добровольцев. Во главе 18-тысячного войска он окружил гарнизон Лексингтона — самого крупного города между Сент-Луисом и Канзас-Сити. Фримонту с большим трудом удалось послать небольшой отряд на выручку гарнизону, но тот не смог пробиться сквозь кольцо осады. После трех дней сопротивления 20 сентября гарнизон сложил оружие.

Репутация Прайса росла как на дрожжах, в то время как авторитет Фримонта стремительно падал. За два месяца в своей должности он умудрился потерять половину Миссури. Партизаны-конфедераты увеличили свою активность. Семейство Блэр, некогда оказывавшее Фримонту финансовую помощь, стало интриговать в пользу его отставки. Даже отчаянный шаг, который Фримонт предпринял, чтобы переломить судьбу, обернулся против него и предрешил его участь.

30 августа Фримонт обнародовал поразительный указ. На правах командующего он принимал на себя всю «административную власть в штате», вводил военное положение, выносил смертный приговор всем партизанам, пойманным за линией фронта северян, конфисковал собственность активистов Конфедерации в Миссури и освобождал их рабов[680]. Этим безрассудным шагом он надеялся убить двух зайцев: во-первых, провести драконовские меры для подавления партизан и устрашения тех, кто сочувствовал мятежникам, и, во-вторых, завоевать симпатии республиканцев из числа противников рабства. Своей второй цели Фримонт достиг, но вызвал недовольство Линкольна, который прилагал все усилия, чтобы удержать Кентукки в составе Союза. В личном письме Фримонту президент приказывал не расстреливать партизан «без моего одобрения», ибо, если он начнет казнить захваченных партизан без разбора, «конфедераты, скорее всего, начнут в отместку за это убивать наших лучших людей, оказавшихся в их руках, и действовать по принципу „око за око“»[681]. Кроме того, Линкольн предупредил Фримонта, что освобождение рабов мятежников может «встревожить наших друзей, юнионистов Юга, и настроить их против нас, что, возможно, расстроит наши планы в отношении Кентукки». Президент также попросил Фримонта (а не приказал ему) смягчить этот пункт своей прокламации, чтобы та соответствовала закону Конгресса от 6 августа о конфискации только собственности (включая рабов), активно используемой в военной экономике[682].

Более благоразумный человек воспринял бы просьбу Линкольна как приказ, однако Фримонт с заносчивостью, сделавшей бы честь римскому проконсулу, но не понравившейся Линкольну, отказался изменить прокламацию без официального приказа из Вашингтона. Он даже отправил в Вашингтон свою отважную жену (дочь легендарного Томаса Харта Бентона), чтобы убедить Линкольна в его ошибке. Джесси Фримонт уязвила президента намеками на интеллектуальное превосходство и больший авторитет ее мужа, нанеся тем самым делу Фримонта значительный ущерб. Пока она наставляла президента, в Белый дом шли письма от пограничных юнионистов, выражавших тревогу и недовольство. «Мы переживем несколько таких Булл-Ранов, но не подобную прокламацию, если она одобрена администрацией президента, — писал кентуккиец Джошуа Спид, старейший и лучший друг Линкольна. — Не лишайте себя нашей активной лояльности, согласившись с недальновидными шагами этого военного выскочки». На следующий день после визита Джесси Фримонт Линкольн официально приказал ее мужу изменить свой указ об освобождении рабов[683].

После этого дни Фримонта на посту коменданта Миссури были сочтены. Понимая, что спасти престиж можно только на поле брани, он собрал 38-тысячную армию, чтобы уничтожить милицию Прайса. После захвата Лексингтона Прайс постиг разницу между вторжением и набегом. Ему не хватало людей и снабжения для того, чтобы превратить свой рейд в успешную оккупацию захваченных территорий. Больше половины его солдат разошлись по домам собирать урожай или подались в партизаны, поэтому Прайс вновь отошел в юго-западный угол штата. Прежде чем федералы добрались до него, Линкольн отстранил Фримонта от командования. Союзная армия в конце концов нанесла поражение отряду Прайса и рассеяла его, но когда это произошло, Фримонт уже был в далекой Западной Виргинии, где готовился к очередному неудачному предприятию.

Отмена Линкольном указа Фримонта об освобождении рабов и его отстранение от командования всколыхнули противоречия по вопросу о рабстве. За то время, что прошло после принятия Конгрессом резолюции Криттендена — Джонсона, не признающей антирабовладельческую направленность войны, многие республиканцы изменили свои взгляды. Аболиционисты, до того молчавшие, начали высказываться все громче. Важным катализатором подобной перемены было поражение при Булл-Ране. «Поражение нанесло страшный удар, — писал один аболиционист, — но я думаю, оно сможет как-то расшевелить эту невежественную страну и покажет всю сложность предстоящей работы». Мятеж, поддержанный рабством и поднятый в защиту рабства, может быть подавлен только движением против рабства. Фредерик Дуглас выразил это убеждение такими словами: «Сражаться с рабовладельцами, не сражаясь против самого рабства, это лишь полдела, это сковывает всех, кто в нем участвует… Пожар нужно тушить водой… Войну за уничтожение свободы может остановить только война за уничтожение рабства»[684].

Понимая, что расизм или приверженность Конституции могут помешать многим северянам принять моральные аргументы за освобождение рабов в качестве одной из целей войны, противники рабства предложили концепцию «военной необходимости». Южане похвалялись тем, что рабство было «надежной опорой Конфедерации», так как оно позволяло Югу «выставить армию, пропорционально — исходя из численности населения — большую, чем мог Север». Так и есть, соглашались приверженцы эмансипации. Рабы составляют более половины рабочей силы Юга. Они готовят пищу, строят укрепления и подвозят припасы для армии мятежников. Они работают в шахтах и на военных заводах. Подневольный труд настолько важен для военной экономики Юга, что правительство Конфедерации привлекло чернокожих работников для нужд армии даже раньше, чем объявило о вербовке белых солдат. «Нутро этого мятежа — негр в личине раба, — говорил Дуглас. — Выньте мотыгу из его рук, и вы сможете поразить мятежников в самое сердце»[685].

Как можно было это сделать в рамках Конституции, защищавшей рабство? Мятежники лишились права на собственность, отвечали аболиционисты. Их имущество подлежит конфискации в качестве наказания за измену. Более того, если в теории считалось, что Юг охвачен мятежом, то на практике он ведет войну. Администрация Линкольна уже фактически признала это, объявив блокаду Конфедерации и обращаясь с захваченными солдатами как с военнопленными. Признав Конфедерацию воюющей стороной, Союз может также конфисковать собственность противника, что законно в условиях войны[686].

Первой заметной фигурой, поступившей в соответствии с этими аргументами, был Бенджамин Батлер. Еще в мае три раба, работавшие на возведении укреплений южан, бежали в расположение войск Батлера в Фортресс-Монро (Виргиния). Их владелец, полковник армии конфедератов, на следующий день явился к Батлеру под парламентерским флагом и, сославшись на закон о беглых рабах, потребовал возвращения собственности. Батлер ответил, что раз Виргиния заявила о выходе из Союза, то закон о беглых рабах в данной ситуации неприменим. Он окрестил беглых рабов «военной контрабандой» и отправил работать в свой лагерь. Северные газеты подхватили эту фразу, и с тех пор сбежавшие в расположение северян рабы стали называться «контрабандным товаром».

Администрация после некоторого колебания одобрила поведение Батлера. К июлю около тысячи единиц «товара» присоединились к северянам в Фортресс-Монро. Их законный статус оставался туманным. Батлер решил прояснить его, адресовав конкретные вопросы военному министерству. В своем письме от 30 июля, которое вскоре появилось в печати, он спрашивал военного министра Кэмерона: «Являются ли эти мужчины, женщины и дети рабами, или же они свободны?.. Как [на них] повлиял мятеж и состояние войны? Если они — собственность, то не превращаются ли они автоматически в собственность своих спасителей? Но мы, их спасители, не нуждаемся в такой собственности и не собираемся ее держать… Поэтому не являются ли отныне все имущественные отношения прекращенными?» [687]

Это были жесткие и полемические вопросы. Как раз в то время, когда Батлер их составлял, в Конгрессе шли жаркие споры по вопросу о законе, позволяющем конфисковать имущество, использованное в помощь мятежу. Джон Криттенден из Кентукки настаивал на том, что ни в мирное, ни в военное время Конгресс не имеет права выпускать законы, ограничивающие рабство в штатах. Это так, соглашались республиканцы, но ведь Конгресс может наказать изменника путем конфискации его имущества, и эта мера направлена против отдельной личности, а не целого института. В таком половинчатом, ограниченном виде республиканцы приняли 6 августа закон о конфискации имущества. Батлер получил ответ на свой вопрос. «Контрабандные негры» более не могли считаться рабами в том (и только в том) случае, если их напрямую наняли вооруженные силы Конфедерации. Но были ли они теперь свободными? На это закон ответа не давал. Закон этот вряд ли можно было признать громким одобрением эмансипации, к чему призывали аболиционисты. Вот только для демократов и конгрессменов из пограничных штатов это все равно было чересчур. Все они, кроме троих, проголосовали против закона, тогда как все республиканцы (кроме шестерых) выступили за него. Это было первой трещиной двухпартийной коалиции, поддерживавшей военные меры Союза, и сигналом того, что если конфликт превратится в войну против рабства, то он станет войной одних только республиканцев.

Линкольн в 1861 году был обеспокоен такими перспективами, вот почему он аннулировал указ Фримонта об освобождении рабов, который вышел далеко за рамки закона о конфискации, распространив его на всех рабов, находившихся у мятежников, и объявив этих рабов свободными[688]. Шаг президента был непопулярен среди многих республиканцев. «Нам говорят, что мы должны советоваться с пограничными штатами, — комментировал один влиятельный республиканец из Коннектикута. — Позвольте заявить, что мне плевать на эти штаты… Целая тысяча линкольнов не сможет остановить борьбу народа против рабства». Даже Орвилл Браунинг, консервативный сенатор из Иллинойса и близкий друг Линкольна, критиковал отмену указа Фримонта. Уязвленный такой реакцией, Линкольн предпочел ответить Браунингу в частном письме: «Действия Фримонта не были обусловлены ни военным временем, ни простой необходимостью». Он мог конфисковать имущество врага, включая рабов, как поступил Батлер, но «не ему решать, каким будет их дальнейшее будущее. Такой вопрос должен быть решен законодательно, а не военными прокламациями». Браунинг одобрял политику Фримонта как «единственный способ удержать власть». Напротив, возразил Линкольн, «это и есть сдача власти». Когда рота солдат союзной армии из числа уроженцев Кентукки услышала об указе Фримонта, сказал Линкольн, они «побросали ружья и разошлись». Если бы текст приказа оставался неизменным, то, по словам Линкольна: «…оружие, которым мы вооружили кентуккийцев, могло обернуться против нас. Я считаю, что потерять Кентукки значит почти то же, что и проиграть войну. С потерей Кентукки мы не сможем удержать ни Миссури, ни, скорее всего, Мэриленд. Если все эти штаты пойдут против нас, то задача станет непосильной. Мы сразу же согласимся на отделение штатов, включая передачу им Капитолия… и может ли такое государство называться государством Конституции и законов, если в нем генерал и президент вводят новые законы о собственности путем прокламаций?»[689]

Интересно, вспомнил ли Линкольн об этих словах, когда год спустя объявил рабов «свободными навсегда»? Правда, в этот год уместилась целая жизнь. Проблема рабства уже не могла исчезнуть из нее, да и сами рабы не дали бы ей забыться. Поодиночке и по двое, десятками и сотнями они продолжали становиться «контрабандным товаром», сбегая в стан федералов. Для их хозяев с каждым разом становилось все труднее возвратить их оттуда, даже если дело происходило в пограничных юнионистских штатах. Многие полки северян давали приют беглецам и отказывались выдавать их обратно, несмотря на получение прямых приказов[690].

Радикальные республиканцы сочувствовали такому поведению, а к октябрю 1861 года некоторые из них стали выступать за то, чтобы не только освобождать «контрабандный товар», но и зачислять его в ряды армии Союза. Военный министр Кэмерон в своем ежегодном отчете одобрил такую меру: «Те, кто ведет войну против государства, справедливо лишены имущества… Вооружить бывших рабов в случае необходимости — такое же безусловное право государства, как и использовать захваченный у противника порох»[691]. 1 декабря Кэмерон опубликовал свой отчет в прессе без предварительного согласия президента. Когда изумленный Линкольн прочитал эти слова, он приказал Кэмерону отозвать отчет и вычеркнуть данный абзац. Но некоторые газеты уже опубликовали его полную версию. Поспешные действия Кэмерона и Фримонта внесли свой вклад в расширение все более глубокой трещины между Линкольном и радикальным крылом его партии. Вскоре Кэмерон, подобно Фримонту, потерял свою должность. В обоих случаях основной причиной отставки была некомпетентность, а не приверженность аболиционизму, но лишь немногие радикалы считали, что проблема рабства здесь ни при чем.

В своем ежегодном послании 3 декабря 1861 года Линкольн сказал: «Я был особенно внимателен [к тому, чтобы война] не превратилась в жестокую и безжалостную революцию». Однако аболиционисты и некоторые другие республиканцы уже рассматривали ее как революционный конфликт между двумя социальными системами. «Мы — революционеры!» — писал в 1861 году Монкьюр Конвэй, уроженец Виргинии, получивший, впрочем, образование в Новой Англии. Хотя конфедераты «оправдывают свой поступок правом на революцию, — продолжал Конвэй, — [их дело] не революция, а мятеж против самой благородной в мире революции». Север, указывал другой аболиционист, обязан назвать свободу рабов одной из целей войны, тем самым завершив «вторую славную американскую революцию»[692]. Тадеус Стивенс, угрюмый кромвеллианец, лидер радикальных республиканцев в Палате представителей, призывал к жестокой и безжалостной схватке, которой Линкольн так надеялся избежать: «Освободите всех рабов, уничтожьте всех предателей, сожгите дома всех мятежников, если это будет необходимо для защиты храма свободы… [Мы должны] превратить эту [войну] в радикальную революцию и видоизменить наши институты». Коллеги Стивенса не были готовы к такому, но к декабрю 1861 года их позиция серьезно изменилась по сравнению с тем, что было несколько месяцев назад. 4 декабря при единогласном голосовании республиканцев Палата представителей отказалась подтвердить резолюцию Криттендена о том, что война не носит анти-рабовладельческий характер[693].

Проблема рабства сыграла определенную роль в растущем разочаровании республиканцев деятельностью Макклеллана, но более важным обстоятельством были черты его характера и ошибки в управлении армией.

«Для меня Макклеллан остается одной из загадок войны», — говорил спустя десяток лет после ее окончания Улисс Грант. Историки до сих пор пытаются разгадать эту загадку[694]. Казалось, что сама жизнь готовила Макклеллана для великих дел. Он вырос в состоятельной филадельфийской семье и получил образование в лучших частных школах, что дало ему основания с особого разрешения поступить в Вест-Пойнт за два года до достижения необходимого возраста. После окончания академии вторым в выпуске двадцатилетний Макклеллан получил известность как автор инженерных изобретений во время войны с Мексикой, затем был американским наблюдателем во время Крымской войны. В 1857 году он подал в отставку и в 30 лет стал главным инженером и вице-президентом одной железной дороги, а два года спустя — президентом другой. В мае 1861 года, когда ему было 34, он стал вторым по званию генералом армии Соединенных Штатов, а уже в июле принял командование основной сухопутной группировкой северян. Макклеллан прибыл в Вашингтон, по словам корреспондента лондонской Times, как «военный диктатор», призванный спасти Союз; пресса подняла невиданный ажиотаж вокруг его фигуры; один в общем трезвомыслящий современник писал, что «его окружает необъяснимая аура успеха, в нем есть что-то от „избранника судьбы“»[695].

Но карьера Макклеллана оказалась, пожалуй, слишком успешной. Он никогда не испытывал, подобно Гранту, отчаяния или унижения от поражения. Ему неведомы были уроки бедствий и подчиненного положения. Лесть, которую он слышал в Вашингтоне, постепенно влияла на его мысли. В письмах Макклеллана жене можно увидеть зачатки мании величия. «Я нахожусь в очень странном положении: президент, кабинет министров, генерал Скотт и все окружающие подчиняются мне, — писал он день спустя после прибытия в Вашингтон. — Каким-то странным и волшебным образом я сделался верховной властью страны». Через три дня он посетил Капитолий. «Я поражен количеством поздравлений, которые получил, и тем уважением, с которым ко мне обращались». Конгресс, казалось, был готов дать ему «полный карт-бланш». На следующей неделе Макклеллан сообщил, что получает «письмо за письмом, проводит беседу за беседой», в которых его убеждают «спасти нацию, намекая на президентские, диктаторские полномочия и т. д.». Макклеллан утверждал, что такие полномочия ему не нужны, но получал истинное удовольствие от приветственных возгласов своих солдат, когда ехал вдоль строя — эти крики подкрепляли его наполеоновский имидж. «Ты даже не представляешь, как воодушевлены мои солдаты, когда я рядом с ними. Я вижу блеск в их глазах… Ты никогда не слышала этих приветственных криков… Я уверен, что они любят меня… Господь поручил мне великую работу… Я предназначен для нее: вся моя предыдущая жизнь — это невольная подготовка к великой миссии»[696].

Первой жертвой тщеславия Макклеллана пал главнокомандующий Уинфилд Скотт. Будучи в два раза с лишним старше Макклеллана, Скотт был самым известным из живых американских военных, героем двух войн, по авторитету уступавшим лишь Джорджу Вашингтону. Но слава Скотта осталась в войнах прошлого, тогда как Макклеллан стремился быть героем настоящего. Соперничество со «старым генералом», как Макклеллан за глаза называл Скотта, вскоре стало заметным. По правде говоря, после Булл-Рана обновлением армии должен был руководить только один человек, и Макклеллан взялся за эту задачу с огромным энтузиазмом. Он работал по восемнадцать часов в сутки, что быстро принесло ощутимые результаты. Макклеллан общался с президентом напрямую, через голову Скотта. Возраст и дряхлость не позволяли последнему работать с документами больше нескольких часов в сутки, и он затаил обиду. Макклеллан жаловался, что Скотт расстраивает его планы по наращиванию сил и подготовке скорейшего наступления. «Я стараюсь довести до конца перестройку наших сил, — писал Макклеллан жене в начале августа, — но проклятый старый генерал постоянно встает у меня на пути. Он — сущий кошмар, ничего не понимает и ничего не может оценить по достоинству… Я не знаю, дело здесь в слабоумии или в предательстве… Если его нельзя убрать с моего пути, то я… подам в отставку, и пусть администрация выкручивается как хочет… Народ призвал меня спасти страну, поэтому я должен спасти ее, не обращая внимания на тех, кто мне мешает»[697]. Линкольн пытался посредничать между двумя генералами, но ему удалось лишь отсрочить неизбежное. Президент в конце концов уступил давлению республиканских сенаторов и позволил Скотту уйти в отставку с 1 ноября «по состоянию здоровья». На посту главнокомандующего его сменил Макклеллан, которого Линкольн предупредил о том, что совмещение постов главнокомандующего и командира Потомакской армии наложит на него «двойную ответственность». «Я справлюсь с обеими задачами», — отвечал Макклеллан[698].

Сенаторы способствовали отставке Скотта, так как Макклеллан убедил их, что «старый генерал» во многом ответственен за бездействие армии. Когда Макклеллан впервые прибыл в Вашингтон, он выражал намерение «провести масштабную операцию и покончить с мятежниками в течение одной кампании»[699]. Республиканцы были в восторге, однако вскоре Макклеллан стал выражать опасения, что Борегар во главе огромной армии вот-вот начнет наступление, чтобы разгромить его самого. В слова и поступки Макклеллана стала проникать невиданная доселе неуверенность, хотя он по-прежнему думал о себе как о божьем избраннике, призванном спасти республику. Первые признаки этого проявились в хронической склонности переоценивать силу врага и использовать это для оправдания собственной пассивности. В октябре в распоряжении Макклеллана было 120 тысяч человек, тогда как у Борегара и Джонстона около Манассаса и в нем самом — всего лишь 45 тысяч. Однако Макклеллан предпочитал верить, что армия врага насчитывает 150 тысяч и готовится атаковать[700].

Конфедераты выдвинули вперед пикеты, которые можно было видеть из Вашингтона невооруженным глазом. Также они установили артиллерийские батареи в нижнем течении Потомака, чтобы препятствовать речному сообщению со столицей Союза. В конце сентября южане отошли с неукрепленной позиции на Мансонс-Хилл в нескольких милях к юго-западу от Вашингтона. Когда федералы заняли холм, то вместо огромного парка орудий, который они ожидали там увидеть, их глазам предстал бревенчатый макет пушки. Конфуз Макклеллана, связанный с этой «квакерской пушкой»[701], поставил под сомнение его отчеты о превосходстве сил противника. Терпение северян, видевших бездействие своих войск против дерзких мятежников, готово было лопнуть. Инцидент с макетом пушки положил предел безоговорочной поддержке и всеобщему обожанию Макклеллана. Заканчивались последние теплые и сухие дни октября, а Потомакская армия по-прежнему не переходила в наступление. Некоторые республиканцы стали подозревать Макклеллана в некомпетентности и даже в нелояльности Союзу. Ежедневное телеграфное сообщение: «Вдоль Потомака без перемен» стало восприниматься как насмешка над Макклелланом. «Молодой Наполеон падает вниз столь же стремительно, сколь и вознесся», — писал республиканец из Индианы, наблюдавший перемены общественного мнения. В ноябре Лаймен Трамбл сказал, что, если армия Макклеллана отойдет на зимние квартиры, так и не дав сражения, он очень опасается, что результатом будет признание Конфедерации иностранными державами [и] деморализация нашего населения: «Действие, действие — вот то, чего мы хотим и что обязаны совершить»[702].

21 октября тишина на Потомаке была на время нарушена, но не так, как того хотели северяне. Мятежники удерживали городок Лисберг (Виргиния) в сорока милях от Вашингтона вверх по течению реки. Рассчитывая выбить их оттуда, Макклеллан приказал генералу Чарльзу Стоуну провести «легкую демонстрацию» на мэрилендском берегу реки, пока другие полки армии Союза пройдут вверх по виргинскому берегу реки, создав угрозу флангу конфедератов. Стоун поручил эту операцию полковнику Эдварду Бейкеру, бывшему политику из Иллинойса и старому другу Линкольна, назвавшему своего второго сына в честь президента. Бейкер переправил через реку большую часть своей бригады, и там она неожиданно столкнулась с бригадой конфедератов, дислоцированной в лесу над стофутовым обрывом Боллс-Блафф. Бейкер и его солдаты, не имевшие никакого боевого опыта, заняли крайне неудачные позиции. После оживленной перестрелки, в которой Бейкер погиб, конфедераты сбросили беспорядочно отступавших янки с обрыва в реку, где утонули те, кому удалось избежать пуль. Свыше половины из 1700 солдат Бейкера были убиты, ранены или захвачены в плен.

Это позорное поражение заставило Линкольна скорбеть о гибели друга, а раздраженных республиканцев — искать козла отпущения. Собравшись в декабре, Конгресс учредил объединенный комитет по ведению войны для расследования причин поражений при Боллс-Блаффе и Булл-Ране. Комитет возглавил Бенджамин Уэйд, а преобладали в нем радикальные республиканцы. Недовольные проклинали комитет за «якобинство» и шельмование генералов из числа демократов, а защитники восхваляли за нетерпимость к бездействию и коррупции в армии. Правы были и те и другие[703]. В начале своей деятельности комитет и в самом деле выступил неким аналогом «Звездной палаты»[704]. Первой жертвой комитета стал генерал Стоун. Этот офицер приобрел репутацию сторонника рабства после полемики с губернатором Массачусетса Эндрю по поводу выдачи хозяевам беглых рабов, которые укрывались в расположении массачусетских полков, находившихся под командованием Стоуна. Несколько свидетелей, вызванных в комитет, сбивчиво рассказали о якобы имевших место контактах Стоуна с офицерами южан. Эти свидетельства позволяли обвинить Стоуна в измене, и комитет подозревал его в том, что он намеренно послал своих людей на верную гибель; генералу не дали возможности опровергнуть обвинения или хотя бы ознакомиться с показаниями свидетелей. Макклеллан, какое-то время пытавшийся защитить своего подчиненного, вскоре понял, что основной мишенью комитета был не Стоун, а он сам. Когда Макклеллану поступило очередное сомнительное свидетельство переговоров Стоуна с южанами, он направил его военному министру Стэнтону, который приказал арестовать Стоуна. В течение шести месяцев неудачливый (и, вероятно, невиновный) генерал томился в стенах форта Лафайет. Против него так и не было выдвинуто никаких официальных обвинений. В конце концов его выпустили и определили на незначительный командный пост; с карьерой было покончено[705].

Отправил ли Макклеллан Стоуна на заклание ради самозащиты или нет[706], но к концу 1861 года его с головой накрыла политическая волна. Макклеллан был демократом. Некоторые из его ближайших довоенных друзей-сослуживцев были южанами, включая Джозефа Джонстона, чью армию при Манассасе Макклеллан, как поговаривали, вовсе не стремился атаковать. Хотя Макклеллан и не был приверженцем рабства, аболиционисты ему нравились и того меньше. У него были связи с нью-йоркскими демократами, которые начали говорить о нем как о будущем кандидате в президенты. Одному из этих демократов Макклеллан писал в ноябре: «Помогите мне защититься от ниггеров — я не хочу иметь ничего общего с ними. Лично я сражаюсь за сохранение целостности Союза… Для достижения этой цели не обязательно приплетать проблемы негров»[707].

В то время Линкольн соглашался с этими представлениями о целях войны. Президент употребил все свое влияние, чтобы оградить Макклеллана от нарастающей критики. «Я намерен быть последовательным и делать свою работу наилучшим образом, — говорил Линкольну главнокомандующий. — Единственное, о чем я прошу вас, — не позволяйте им торопить меня». «Поступайте, как считаете нужным», — отвечал Линкольн. Президент стал брать книги по военному делу в библиотеке Конгресса и засиживался над ними допоздна, пытаясь постичь основы стратегии. Будучи дилетантом, он был склонен полагаться на мнение профессионала Макклеллана. В то же время, будучи профессионалом в своем деле, президент старался адаптировать генерала к политическим реалиям, особенно к опасности игнорирования политического давления во время национальной войны. Во время одной из частых встреч Линкольн попытался заставить Макклеллана понять, что требования активных действий со стороны республиканских лидеров — это «реальность, с которой необходимо считаться»[708].

Макклеллан же не только сопротивлялся этой реальности, но в частных разговорах он выражал презрение ко всем республиканским политикам, включая Линкольна. В письмах жене он сокрушался: «Я не могу выразить тебе, как мне отвратительны эти жалкие политики — это самые презренные люди на земле… День ото дня меня все больше тошнит от этой слабоумной администрации… [В кабинете собрались] одни из самых больших болванов, которых я встречал в жизни… Худший из всех Сьюард — навязчивый, въедливый и несмышленый щенок… Уэллс — болтливая старая баба… Бэйтс — старый осел… Сам президент — просто благонамеренный павиан… настоящая горилла… До крайней степени мерзко… видеть всю слабость и непригодность этих несчастных созданий, которым вверена судьба нашей великой страны»[709].

Как-то вечером в ноябре Линкольн и Сьюард приехали к Макклеллану домой. Тот был на свадьбе, а когда через час вернулся и узнал о посетителях, то, проигнорировав их, поднялся наверх. Полчаса спустя слуга сообщил президенту и государственному секретарю, что генерал изволит почивать. Личный секретарь Линкольна был в бешенстве, но президент будто бы лишь ответил: «Я буду держать стремя его лошади, если только Макклеллан принесет нам победу»[710].

Но в этом-то и была проблема. Успеха на поле боя можно было достичь только риском, а риска Макклеллан избегал. В «молодом Наполеоне» не было уверенности и внутреннего мужества, присущего великим генералам, не было желания действовать, постичь тяжелый момент истины на поле брани. Вся его карьера была одним сплошным успехом, поэтому его так пугал призрак поражения. Он страдал от того, что можно назвать «синдромом Булл-Рана» — от паралича, препятствовавшего всякому наступлению против южан, пока армия не будет полностью подготовлена. Армия эта постоянно была почти готова к наступлению, вот только враг казался подготовленным лучше и к тому же более многочисленным.

Чтобы замаскировать свои страхи, Макклеллан пытался переложить вину на других. В августе он писал: «Я нахожусь в ужасном положении. Силы врага превосходят мои в три-четыре раза [на самом деле у Макклеллана было двукратное превосходство], президент — идиот, старый генерал впал в маразм: они не могут или не хотят видеть истинного положения вещей». В ноябре, когда у Макклеллана было почти трехкратное преимущество над конфедератами в живой силе и более чем трехкратное — в артиллерии, он жаловался: «Я не могу выдвинуться без подкреплений… Я сделал все, чтобы превратить армию в то, чем она должна быть… На каждом шагу мне мешают и меня обманывают неспособные люди… Сейчас все идет к тому, что мы будем бездействовать всю зиму. Если так и случится, то моей вины в этом нет; моя совесть будет чиста, даже если весь мир об этом не узнает»[711].

Джефферсон Дэвис также страдал от самолюбия своих генералов. 31 августа президент Конфедерации произвел пять человек в звание полного генерала[712]. Джозеф Джонстон и Пьер Борегар занимали в этом перечне четвертое и пятое места вслед за генерал-адъютантом Сэмюэлом Купером, Альбертом Сидни Джонстоном и Робертом Ли. Когда Джозеф Джонстон узнал об этом, то пришел в негодование. Мало того, что такое присвоение званий незаконно, писал он Дэвису в сумбурном и раздраженном тоне, оно оскорбляет его честь. Он был старше всех этих людей по званию в армии Соединенных Штатов, поэтому, согласно закону, вводящему звание полного генерала Конфедерации, он по-прежнему опережал их по старшинству. Кроме того, Купер был штабным генералом (и в придачу янки, родившимся и выросшим в Нью-Джерси); Альберт Джонстон только что вернулся после долгого отсутствия из Калифорнии и еще не слышал звука выстрелов на поле боя; Ли не выиграл ни одной битвы и был на грани поражения в Западной Виргинии, тогда как он, Джо Джонстон, являлся триумфатором Манассаса. Как сказал Джонстон: «[Дэвис] надругался над моими правами офицера, опозорил мое доброе имя солдата и человека… унизил того, кто не покладая рук трудился с самого начала войны… и внес выдающийся вклад в единственное ее значительное сражение, и все это ради тех, кто еще палец о палец не ударил для Конфедерации»[713].

Оскорбленный тоном письма, Дэвис ответил ледяным тоном: «Сэр, я только что получил и прочитал ваше письмо от 12 числа сего месяца. Его тон я нахожу странным, аргументы и выводы — однобокими, а содержащиеся в нем намеки — настолько же безосновательными, насколько и недостойными»[714]. Лишь позже Дэвис разъяснил, что Джозеф Джонстон стоит в перечне ниже Ли и Альберта Джонстона, потому что те имели более высокие строевые звания в армии Соединенных Штатов, чем Джозеф Джонстон, который был квартирмейстером (спорный довод, в любом случае не относившийся к Куперу, который в старой армии также был штабистом).

Основным итогом этой нелицеприятной переписки было то, что между Джонстоном и Дэвисом были посеяны семена вражды, что имело трагические последствия для Конфедерации. Также этот случай продемонстрировал важное различие между Дэвисом и Линкольном как лидерами воюющих держав. Гордый человек с обостренным чувством чести, Дэвис никогда не закрывал глаза на пренебрежительное к себе отношение и не прощал тех, кто его проявлял. Готовность Линкольна «держать стремя лошади» заносчивого генерала, если только тот побеждает, была явно не для него.

Дэвис рассорился и с Борегаром. В октябре отчет самодовольного луизианца о битве под Манассасом стал достоянием общественности. Там содержался намек на то, что Дэвис медлил отдать приказ армии Джонстона выдвигаться на соединение с Борегаром, поставив тем самым его войска на грань катастрофы. Упоминался там и отказ Дэвиса от грандиозного плана Борегара перейти в наступление еще до битвы, причем изложено все было так, что пресса спутала этот момент с другим, более поздним спором об ответственности за провал преследования разбитых северян и отказ от взятия Вашингтона. Борегар, выражаясь цветистым стилем, на протяжении всего отчета всячески пытался выпятить свою фигуру. Выведенный из себя Дэвис сделал генералу выговор за этот отчет, «похожий на попытку самоутвердиться за мой счет»[715]. Единственным способом избавиться от Борегара, которому не давала спать его вторая (после Джонстона) должность в Виргинии, было отправить его как можно дальше от Ричмонда. В январе 1862 года Дэвис перевел Борегара на театр Теннесси — Кентукки, где он мог помочь другому Джонстону — Альберту Сидни — справиться с реорганизованными силами северян в Кентукки.

Несмотря на ссору со своими генералами, Дэвис встречал новый год с большим оптимизмом, чем Линкольн. С середины июля Конфедерация выиграла большинство сражений на суше: Манассас, Уилсонс-Крик, Лексингтон (Миссури) и Боллс-Блафф. Хотя союзный флот и одержал несколько значимых побед, они ни к чему не привели. Один из несомненных триумфов флота — захват полномочных представителей южан Джеймса Мэйсона и Джона Слайделла на британском судне «Трент» — после угроз Великобритании обратился даже поражением янки. Северные банки приостановили выплаты, и страна замерла на пороге финансового кризиса[716]. Боевой дух федералов упал ниже, чем после Булл-Рана. Вашингтонский корреспондент лондонской Times сообщал — почти все иностранные дипломаты считают, что «дела Союза совсем плохи, а независимость Юга — лишь дело времени»[717]. Потомакская армия отошла на зимние квартиры, не сделав ничего для того, чтобы отбросить аванпосты противника как можно дальше. Что еще хуже, Макклеллан в середине декабря заболел брюшным тифом, примерно на месяц оставив армию без командующего. Линкольн назначил двух многообещающих генералов — Генри Хэллека и Дона Карлоса Бьюэлла — командующими в Миссури и Кентукки, но в январе оба доложили о невозможности быстро перейти в наступление. «Это вызывает колоссальное уныние, — написал Линкольн на копии посланного ему письма Хэллека. — Ничего нельзя поделать, впрочем, как и везде». В день, когда он написал эти слова (10 января 1862 года), президент посетил офис генерал-квартирмейстера Мейгса. «Генерал, что мне делать? — спросил он в отчаянии. — Народ в нетерпении, у Чейза нет денег… главнокомандующий слег с брюшным тифом. Лодка кренится все больше. Что мне делать?»[718]

Но январь 1862 года оказался для северян тем самым мрачным часом, после которого начинается восход солнца. Хотя Север ожидало еще немало темных ночей, четыре последующих месяца оказались для Союза одним из самых светлых отрезков войны.