Былое и дамы

ЭЛИЗАБЕТ

“Какая наглость! Какое бесстыдство! — Элизабет яростно заскрежетала зубами, наблюдая из окна вагона, как эта русская дылда, прижимая к груди букет белых лилий, подает Жуковскому руку для поцелуя. — И это по дороге к моему дорогому брату, перед которым она будет притворяться недотрогой! Не могу понять, что мужчины находят в этой рус-ской обезьяне? А главное, что нашел в ней мой бедный Фрицци, такой чистый, такой нежный, такой ранимый?”

В конце концов, она не выдержала и напрямик спросила русскую обезьяну, каким приворотным зельем оно опоила ее Фрицци, такого чистого, такой нежного, такого ранимого? Это было уже в отеле, где она вынуждена была спать в одной комнате с этой бесстыжей девкой, которая рассылает по всему миру мерзкую фотографию, порочащую Фрицци.

Услышав, каким чистым и нежным выглядит Фрицци в глазах его сестры, девка захохотала так громко, что огонек в газовом рожке замигал и чуть было не погас.

“Чистый, говоришь? Ну уж нет! — выкрикнула она, бесцеремонно переходя на ты. — Не ты ли в юности пробралась однажды в его постель, чтобы лишить его чистоты?”

Элизабет задохнулась от возмущения — откуда она знает? Кто мог рассказать ей великий секрет, который знали только она и Фрицци? Небось, гнусный еврей Ре, много лет притворявшийся другом ее брата — наивный Фрицци вполне мог поделиться с ним своей тайной.

“Заткнись, гадюка!” — прохрипела она, сама пугаясь своего голоса.

Но гадюка и не подумала заткнуться.

“Я бы могла рассказать тебе кое-что о чистоте твоего Фрицци! Хочешь послушать?”

Элизабет картинно заткнула уши и завизжала как можно громче, чтобы заглушить противный голос русской обезьяны:

“Врешь ты все! Врешь! Хочешь его запачкать? Так не выйдет! Не выйдет! Не выйдет!”

И затопала ногами. И топала, топала, топала, пока снизу не постучали в потолок. Она испуганно затихла, руки ее упали вниз и сама она безвольно рухнула на постель, обессиленная собственным визгом. А Лу продолжала:

“Он делает вид, что говорит со мной о высоких материях, а сам все тянется прикоснуться ко моей груди. А когда я стою у окна, он подходит сзади, вроде хочет взглянуть через мое плечо, дышит мне в затылок и все норовит прижаться как бы невзначай.”

“Ты смеешь говорить такое о моем брате, о великом философе, который снизошел до тебя и одарил своей дружбой?”

“Знаем мы эту дружбу философов — все они делают вид, будто интересуются моими мыслями, а сами только и мечтают уложить меня в постель”.

Элизабет стало обидно до боли, что никто не интересуется ее мыслями и не мечтает уложить ее в постель. Она бросила в Лу подушку, не попала и зарыдала:

“Тебе не напрасно кажется, будто все только и мечтают затащить тебя в постель! Это твой мерзкий умишко тебе подсказывает, потому что не Фрицци старается затащить тебя в постель, а ты его”.

“Что я буду делать с ним в постели? Я могу провести с ним ночь в одной комнате и не почувствовать ни малейшего желания с ним переспать!”

“Зачем же ты к нему едешь?”

“Чтобы поговорить о высоких материях!”

“Едешь поговорить и не боишься погубить свою репутацию?”

“Это тебе нужна репутация, а я со своей внешностью как-нибудь обойдусь и без нее”.