Былое и дамы

ЛУ

Лу оглядела себя в тройном зеркале и осталась довольна. Всё было как надо: черное, просто, но элегантно скроенное платье выгодно подчёркивало достоинства её фигуры — осиную талию, высокую грудь и сильные длинные ноги. Пепельные локоны, перехваченные на затылке чёрной бархаткой, выгодно оттеняли нежную кожу её стройной шеи. Всё было как надо, только непонятно, зачем это всё было надо. Она не любила никого из тех, кого любила обольщать. Она была с ними мила и изысканно умна, но в душе она их всех слегка презирала, хоть и нуждалась в их преклонении.

Её оскорбляло их откровенное вожделение, их липкие взгляды, обволакивающие её тело, их пренебрежение её исключительным филигранным интеллектом. Они все, как один, притворялись, что их интересуют её меткие философские наблюдения и восхищают её остроумные афоризмы, но она не сомневалась, любой из них пропускает это всё мимо ушей, а думает только о том, как бы уложить её в постель. И хоть были они особи оригинальные, друг от друга резко отличные, в какой-то миг они становились поразительно похожи. Она легко узнавала этот миг по их внезапно застывающему взгляду, совсем как у рыбы, попавшейся на крючок. В этот миг их тонкие интеллигентные лица превращались в тупые грубые маски, и Лу вспоминалась где-то подслушанная похабная шутка: “У мужчины мало крови — когда у него эрекция, на мозги уже не хватает”.

Впрочем, у мужчины, на свидание с которым Лу направлялась сегодня, с кровью всё было в порядке, — даже когда взгляд его застывал как у рыбы, попавшейся на крючок, лицо его оставалось интеллигентным и тонким. Блестящий журналист Георг Ледебур, одновременно безжалостный насмешник и щедрый благотворитель, популярный оратор и коварный политикан, в сердечных делах оказался таким же, как все другие — он с первого взгляда влюбился в неотразимую Лу Саломе.

Но повёл он себя не так, как все другие — не вслушиваясь в её лепет о праве каждой женщины распоряжаться своим телом, он грубо прижал её к себе и объявил: “Я понял, почему ты несёшь эту детскую чушь! Ты всё ещё девственница! Но мы сейчас эту ошибку исправим!” С этими словами он поцеловал её в губы, а потом, рванув пуговицы её традиционно высокого ворота, уткнулся лицом в её обнажённую грудь.

Самое удивительное, что ей это понравилось. Она его не только не оттолкнула, а напротив, как подкошенная, рухнула на диван и позволила ему лишить её девственности. С тех пор она уже больше года пару раз в неделю ездит к нему на его холостую квартиру, где он снова и снова делает вид, что лишает её девственности, только не на диване, а на роскошной двуспальной кровати, украшающей его спальню.

Карл, конечно, в конце концов об этом узнал и взбесился, со всей своей пламенной полу-турецкой страстью. Он потребовал, чтобы жена немедленно отказалась от Ледебура, в ответ на что она рассмеялась и заметила, что согласно их брачному контракту это не его дело: что бы она ни делала с другими мужчинами, трахаться с ним она всё равно не будет. Карл взвыл. А поскольку этот разговор протекал у них за обедом, он схватил с подноса острый нож для разделки ростбифа и всадил его себе под левое ребро.

Красное пятно начало быстро расплываться по белоснежному полю его крахмальной манишки — в доме Андреасов было принято обедать в формальных вечерних нарядах. Лу, изловчившись, выдернула нож, благо, он только чуть-чуть вошел под кожу, перевязала рану супруга своим шифоновым шарфом и объявила, что после другой такой сцены подаст на развод.

Её угроза образумила Карла и кровопролитных сцен он больше не устраивал. Однако в сценах без кровопролития он время от времени себе не отказывал. Вот и сейчас, пока Лу стояла в коридоре, выбирая шубку для сегодняшнего свидания, он подглядывал за ней в щель полуприкрытой двери своего кабинета.

Выбор шубки был для Лу одной из радостей жизни. Шубок у неё было много, она обожала меха, часто носила их до самой летней жары, — они напоминали ей санкт-петербургское детство. Дождавшись, когда она сдёрнула с плечиков норковое полупальто, Карл выскочил из кабинета и завизжал:

“Опять собралась к своему жеребцу?”

Лу невозмутимо протянула мужу шубку и, не повышая голоса, попросила: “Подай, пожалуйста”.

Карл сразу стих, втянул голову в плечи и покорно подал ей шубку. Выйдя из подъезда Лу печально вздохнула, — она правильно поступила, предпочтя кроткого Карла своему неумолимому другу Полю Рэ, и всё же жаль! И ещё как жаль! Выйдя замуж за Карла, она потеряла Поля, которого ей так и не удалось смирить. И до сих пор она переживает боль этой потери. На миг рядом с Полем промелькнул незваный образ Фридриха Ницше, безумного, гениального и тоже потерянного, но эта потеря никакой боли ей не причинила.

Лу, как всегда, опаздывала, и, подойдя к дому Ледебура, заметила, что штора на окне его кабинета полузадёрнута. Прекрасно, значит, он нетерпеливо топчется у окна, высматривая её из-за полузадёрнутой шторы. Она опаздывала намеренно, наслаждаясь своей властью над влюблёнными властителями дум. А не властителей она к себе не подпускала.

Через пару минут Лу уже звонила в бронзовый колокольчик, украшающий дверь Ледебура, звонила долго и настойчиво, но дверь не спешила открываться. Не сомневаясь, что Георг наказывает её за опоздание, она и не думала обижаться — пусть наказывает, если это его утешает! Наконец, щелкнул замок, дверь приоткрылась, и, не дожидаясь, пока она распахнётся в полную ширину, Лу гибко проскользнула сквозь образовавшуюся щель в сумрак прихожей. Проскользнула и с разбегу наткнулась на широкую волосатую грудь возлюбленного, затаившегося на пороге в чём мать родила.

“Сейчас я проучу тебя за опоздание!” — прорычал он и поволок Лу в спальню, не снимая с неё ни норковой шубки, ни пушистого берета, ни меховых сапожек, ни чулок на подвязках. Он только сильным рывком разодрал её прелестные, отделанные кружевом панталоны, и этим ограничился. Наказание было чувствительным и обидным — Георг прекрасно знал, как страстно она любит предкоитальные ласки.

“Ладно, дорогой, я тебе сейчас покажу?” — прошептала Лу, выбираясь из смятой постели. Она стряхнула на пол разодранные панталоны и как была, в норковой шубке, в пушистом берете, в меховых сапожках, в чулках на подвязках, но без панталон, решительно двинулась к выходу: “Ну, я пошла!”

И, конечно, победила — как всегда. Ледебур скатился с кровати и помчался за ней. Он был быстрый и сильный, но у неё было маленькое преимущество — он гнался за ней по скользкому паркету босиком, а она ускользала от него в меховых сапожках, пригодных для ходьбы по льду и снегу. Но до выхода ей всё же добраться не удалось — он поймал её у самой двери и опять поволок в постель проучать. Но на этот раз смилостивился и собственноручно стянул с нее пальто, платье и нижнее бельё, оставив только чулки и сапожки. Честно говоря, наказание это было упоительным, и она его простила. Он её тоже.

«А теперь пошли ужинать» — сказал он и нежно набросил ей на плечи пушистый голубой халат — его подарок на годовщину их романа. «Ты же знаешь, я ношу только чёрное», — упрекнула она его, когда он поднёс ей этот подарок, обернутый в тончайшую папиросную бумагу и перевязанный голубой шёлковой лентой.

«Но я всегда вижу тебя только в голубом», — ответил он. Отвечать он умел хорошо, как и многое другое.

Ужин был сервирован красиво, элегантно и вкусно. Когда они выпили по бокалу искристого вюртембергского Мюллер-Тюргау, (Георг пил только немецкие вина) он спросил:

«Что, Карл опять закатил тебе сцену?»

«Ты же его знаешь. Опять грозился проткнуть себе грудь ножом, на этот раз хлебным».

Он положил ладонь на низкий вырез ее халата:

«Послушай, пора с этим кончать. Сколько ещё я должен сходить с ума, часами ожидая тебя у окна, а потом проучать и проучать?»

«Разве это было так уж плохо?»

«Это было замечательно, но начинает приедаться. Хватит! Пора наконец развестись с ним, и выйти за меня».

«А что это мне даст?»

«Любящего мужа…»

«Это у меня уже есть!»

«Любящего и любимого! — Он больно стиснул её грудь. — Разве это не так?»

«Так, так, тысячу раз так! Но как только появятся дети и пойдёт обыденная жизнь, это станет тысячу раз не так!»

«Разве ты не хочешь нормального банального счастья? Уюта: детей?»

«Как было у мамы с папой? Не хочу! Папа всегда мечтал похитить меня и сбежать подальше от мамы. И в конце концов сбежал на тот свет, оставив меня наедине с мамой».

Георг досадливо поморщился и повысил голос:

«При чём тут твои родители? Я говорю о нас с тобой».

Лу сердито оттолкнула бокал с недопитым вином и стала развязывать пояс халата:

«Лучше я уйду, пока ты не вздумал схватить фруктовый нож и воткнуть его себе под рёбра».

Георг умиротворяюще притянул её к себе:

«Ладно, на сегодня хватит. А халат можешь распахнуть, если хочешь”.

Когда ей опять удалось затянуть пояс халата, Георг подлил в бокалы ещё вина и задал неожиданный вопрос:

“Скажи, ведь некая Элизабет Ницше была когда-то твоей подругой?»

“С чего вдруг ты о ней вспомнил?”

“Если она была твоей подругой, я посвящу тебя в её тайны. Так была или нет?”

«Была, была! И ещё какой подругой! Она иначе как русской обезьяной меня не называла и даже грозилась потребовать у германской полиции моей высылки из Германии за развратное поведение!»

«Ах, вот как! А почему она так на тебя взъелась?»

“Да всё из-за Фридриха, её гениального братца, который был безумно в меня влюблён. А она была безумно влюблена в него. Ходили слухи, что в ранней юности она с ним подживала. И считала его своей собственностью на всю жизнь».

«Всё-таки наверно не на всю жизнь. Иначе она бы не вышла замуж за другого»

“Неужто вышла замуж? Давно?»

«Довольно давно, Несколько лет назад;

«За кого, интересно?”

“За одного взбесившегося антисемита по имени Бернард Фюрстер”.

“Удачно! Взбесившийся антисемит ей как раз подходит. Ведь у неё есть два объекта истинной ненависти — евреи и я. Как же ей живётся в замужестве?”".

“Об этом я и хочу тебе рассказать. Три года назад она уехала с мужем и с ещё сотней придурков в Парагвай — строить новую, чистую Германию без евреев».

«Остроумно! Уехать в Парагвай чтобы избавиться от евреев! И что, им это удалось?»

«Вряд ли. Я сегодня прочёл во «Франкфуртер Альге-майне”, что парагвайская колония Германия Нова полностью обанкротилась, а её лидер умер от горя».

«То есть, покончил с собой?»

«Это в газете не написано, но подразумевается между строк. Зато написано, что вдова покойного Бернарда Фюрстера, фрау Элизабет Фюрстер, урождённая Ницше, продолжает умело и деловито управлять делами колонии и надеется вытащить её из ямы. Как ты думаешь, это похоже на правду?»

Лу на минуту задумалась. И решительно объявила:

«Очень даже похоже. У этой женщины есть удивительная воля к власти!»

«Совсем как у тебя?»

Лу вспыхнула: «Нет, в тысячу раз больше!»

“Ладно, ладно, не горячись. Идём лучше спать, мы сегодня заслужили хороший здоровый сон”.

Наутро Лу выскользнула из постели, когда Георг ещё спал — она спешила домой к завтраку и не хотела опаздывать, чтобы не огорчать Карла. На свидания с Карлом она никогда не опаздывала, ей ни к чему было раздувать его страсть. Она вышла за него замуж сознательно и продумано: замужество защищало её от слишком назойливых поклонников, жаждущих на ней жениться. Кроме того, ей тогда исполнилось двадцать шесть лет, и Россия перестала платить ей небольшую пенсию, положенную ей после смерти папы. Ей оставалось только пойти работать гувернанткой, что ничуть её не привлекало, так что она предпочла выйти замуж за покорного Карла и не намеревалась с ним разводиться даже ради любви к Георгу. Она не сомневалась, что Георг не допустит в их совместной жизни никаких отклонений и увлечений, а Карл никогда и ни в чём не станет создавать ей препятствий.

Она застегнула шубку и осторожно прикрыла за собой входную дверь, чтобы не разбудить Георга, который, проснувшись, способен был затащить её обратно в постель. Она с наслаждением втянула в ноздри свежий морозный воздух и весело зашагала по улице, посверкивающей выпавшим за ночь мелким снежком.

Она откинулась на подушки удачно подхваченной пролётки и мерно закачалась в такт мерному бегу хорошо откормленной лошадки. По странной прихоти высших сил, в которые она не верила, мысли её, оторвавшись от Георга и Карла, устремились к удивительному перерождению Элизабет Ницше, превратившейся из отвратительной серой мыши в не менее отвратительную властную управительницу немецкой колонии, гибнущей где-то среди болот экзотического Парагвая. Живо вспомнив яростный косой глаз Элизабет и её неугасимую враждебность, Лу неожиданно для себя страстно пожелала, чтобы Элизабет никогда не встретилась на её пути, а ещё лучше, чтобы она сгнила в болотах Парагвая.

Комфортабельно покачиваясь на подушках извозчичьей пролётки Лу содрогнулась, представив себе возможность пересечения жизненных путей её и Элизабет. Но даже её богатое воображение не могло в конце девятнадцатого века предположить, какова будет эта встреча в середине двадцатого.