Чëрная звезда

Глава 1

19 мая 1904 года «Бриарей», несколько дней неспешно скользивший вокруг Наукана, проснулся. Воздух наполнился вибрацией, которая проникала в легкие и оставалась там особенной эйфорией. С шипением и треском полетели по проводам сигналы телектрофона, понеслись по коридорам томми-вестовые.

На первой палубе томми-стюарды выстроились в ожидании пассажиров, которых вот-вот должен был доставить портовый умаяк[51].

Цезарь сидел у трапа, высунув рифленый проржавевший язык. Пластинчатые бока пса мерно вздымались, ноздри едва заметно травили пар. Изредка Цезарь нетерпеливо переступал передними лапами, скрипел металлом когтей по решетчатой поверхности пола. Звук выходил прескверный, но приструнить пса умел только капитан. А капитану было недосуг.

Капитан Удо Макинтош стоял чуть в стороне и беззвучно боролся с лихорадкой. Хроническая болезнь обнаружила себя накануне вечером: в глазах капитана потемнело, руки начали неудержимо дрожать, а в солнечном сплетении поселился беспокойный птенец. Макинтош сейчас же, следуя рецепту доктора Айзека, выпил горячего молока и постарался уснуть. Сон, однако, не шел всю ночь. Наутро Макинтош не мог с уверенностью сказать, спал ли он хоть мгновение.

Молоко не помогло, как не помогало оно никогда раньше. Лихорадка крепко впилась когтями в Макинтоша и без спешки, с наслаждением пожирала его изнутри. Макинтош беспрерывно дымил теперь вишневым табаком из пенковой трубки с длинным тонким мундштуком. От курения здорово мутило, зато боль притуплялась, птенец в солнечном сплетении как будто делался меньше и тише.

Будучи внутри вымотан и нездоров, снаружи Удо Макинтош имел вид самый мужественный: бледное лицо, украшенное аккуратными усами, выдающийся подбородок, отполированные ногти, парадный мундир.

Капитан полагал своим долгом всякий раз встречать пассажиров лично. Обыкновенно это не составляло труда: сразу с холода они бывали заторможены и необщительны. Макинтош с любопытством даже наблюдал, как проплывают мимо снобические, безэмоциональные лица.

Но в этот раз Макинтошу не терпелось приступить к погружению. На изнанке хроническая болезнь его ослабляла хватку, а то и отпускала вовсе.

Рядом с капитаном стоял доктор Айзек Айзек. Был Айзек стар, сед, ростом невысок, притом сутулился. Всякая эмоция мгновенно находила выражение на его морщинистом лице. Глаза, увеличенные толстыми стеклами очков, смотрели проницательно, цепко.

— Вы никогда не задумывались, капитан, отчего они раз за разом туда возвращаются?

— Вам это удивительно, Айзек?

— А вам разве нет? Уж вы-то лучше прочих понимаете в этом вопросе.

Капитан посмотрел на Айзека оценивающе.

— Бесчеловечная процедура, — продолжал тот. — Никак нельзя к ней привыкнуть.

Вот оно что, понял капитан. Доктор намекал всего лишь на онтымэ[52].

Макинтош никогда не покидал «Бриарей» в Науканском порту. И команда полагала, причиной тому онтымэ — луораветланский напиток, без употребления которого ни один британец не мог сойти на холодную северную землю. Макинтош не считал нужным отрицать свою неприязнь к луораветланской химии. Это было простое и доступное пониманию матросов объяснение. Онтымэ не любил никто. Колючее зелье обжигает пищевод и желудок, проникает в кровь и надежно обволакивает сердце глухой ватой. Будто самую душу отравили анестетиком. Все так, совершенно бесчеловечная процедура. Но у Макинтоша были другие причины не любить Наукан. Настоящие причины, о которых он не хотел и не мог говорить.

— Не припоминаю, чтобы вы отказывались от увольнительных, Айзек.

— Верно, не отказываюсь. Но всякий раз боюсь. Знаете, я когда вкус отравы этой чую — тотчас перед глазами пароход «Фараон». И мысль: а ну как обратного пути не будет?

— «Фараон»?

Айзек снял очки с толстыми стеклами и стал их протирать огромным ярко-желтым платком. Лицо его при этом сделалось задумчивым и беспомощным.

— Полвека тому довелось мне, мальцом еще, служить на Пемброкской верфи в команде ныряльщиков. Жаль, капитан, не застали вы тех времен. Заря эфирного пароходства. Все в новинку, всюду открытия… — Айзек помолчал, глядя куда-то мимо Макинтоша. Мыслью он был далеко.

— Однажды случилось нам поднимать с изнанки смитовский «Фараон», который за год до того только был спущен в эфир. Что за пароход! Нынешним-то не чета, но по тем временам был форменный сокол. Это когда со стапелей спускали. А вернулся…

— Призраком?

Айзек кивнул. Призраками издавна звали пароходы, затонувшие в быстрых подэфирных течениях.

— Именно. Несколько месяцев на изнанке. Команда исчезла, ни капли флогистона в баках — всюду только лед. Вообразите кусок черного льда размером с пароход. Мертвый, пустой. Страшный. Я не мог отвести от него взгляда. А как поднялись в эфир — ни следа. Знаете, ведь лед тогда таял мгновенно…

— Я знаю, Айзек.

Даже двенадцать лет назад черный лед был абсолютно неустойчив в эфире. На глубине, под эфиром, он сразу себя показал, еще во времена ван Дреббеля. Агрессивный и злой в родной стихии, лед укутывал зазевавшиеся пароходы непроницаемым покрывалом, полз по стенам, тянул щупальца во все щели, занимал собой пространство. Медленный убийца — так звали его моряки. Но стоило подняться в эфир, лед мгновенно таял, будто что-то не выпускало его с изнанки. Так было, пока однажды — 11 февраля 1892 года — пароход «Спайси» не пришел в порт с оледенением на киле. Оно продержалось не более получаса, прежде чем окончательно растворилось в эфире — вроде бы ерунда, аномалия. Но с каждым годом, с каждым новым пароходом, поднимающимся с изнанки, лед сохранялся в эфире все дольше. Сейчас официальный рекорд устойчивости льда был что-то около пяти часов.

— По сотне раз за год мы проскальзываем через пасть самого дьявола. Но стоит немного задержаться, переступить невидимую границу дозволенного, и обратного пути не будет. Понимаете, куда я клоню? Онтымэ для человека — все равно что для парохода погружение под эфир. Одно дело пробыть на холоде несколько часов, совсем другое — жить в нем месяцами. Всякий раз боюсь, что уже не буду прежним.

— Видимо, не слишком боитесь.

Но мрачное настроение уже покинуло Айзека.

— А и на «Бриарее» беспрерывно сидеть по вашему примеру тоже никак не возможно. Да и, знаете, за врагом присмотр нужен.

Айзек достал из кармана кулек с мятными мишками, предложил Макинтошу — тот отрицательно качнул головой.

Луораветланов доктор Айзек не любил категорически. «Попомните мои слова, — говорил он, — этот тихий омут однажды нас удивит пренеприятно».

Тихим омутом Наукан, конечно, не был. И еще двенадцать лет назад луораветланы так удивили британцев, что большего и не требовалось. Страшная та история сразу же сделалась государственной тайной, которую Макинтош предпочел бы никогда не знать. Но он не только знал, он сам был частью этой тайны. Единственным выжившим свидетелем «Инцидента» — таким аккуратным словом в официальных бумагах обозначали мучительную смерть пассажиров и команды парохода «Клио».

Раздался звонкий шум шагов — по телескопическому трапу спешил старший помощник Джим Кошки, прибывший на умаяке вместе с пассажирами. Когда он предусмотрительно по широкой дуге обогнул Цезаря, тот утробно заворчал — издавна пес испытывал к старшему помощнику сложные чувства.

Кошки был невысок ростом, лыс головой, веснушчат лицом и руками. Обыкновенно хмурый и замкнутый в себе, после визитов в Науканский порт он делался суетлив и разговорчив: луораветланский отвар специфически действовал на организм старшего помощника.

— Прибыли-с, — доложил Кошки.

Капитан холодно кивнул. В нынешнем своем болезненном состоянии он воспринимал суетливого Кошки как назойливое насекомое, от которого хотелось избавиться решительно и бесповоротно. Макинтош в очередной раз подумал, что Кошки, верно, ухитряется тайком курить лед. Больше и некому курить лед на борту «Бриарея», кроме Кошки. Но поймать его за руку не удавалось.

— Сейчас в порту уморительное действо наблюдал, — интимно зашептал Кошки. — Канис наш, представьте, луораветланского детеныша выгуливал. Икскурсия! Детеныш обо всякой вещи подробно интересуется, всюду нос свой любопытный сует, а Канис следом ходит, смотрит выхухолью, только что не рычит.

Капитан помимо воли усмехнулся.

— Вы, Кошки, замечательно рассказываете, — похвалил Айзек. — Я всю картину очень живо себе представил.

Комендант британского порта на орбите Наукана, Тиккерей Канис, искренне полагал себя хозяином Земли Науканской, луораветланов считал за дикарей и относился к ним с изрядной долей высокомерия.

Дикари же с некоторых пор повадились привозить на экскурсии по порту юных луораветланов. Визиты эти раздражали Каниса, но инструкции недвусмысленно предписывали ему в разумных пределах удовлетворять любопытство туземцев, самому быть обходительным и гостей не обижать.

Потянулись пассажиры, и Цезарь шумно повел носом, поднялся на четыре лапы, готовый работать.

Многообразие красок больно ударило по глазам. С каждым годом одежда луораветланских британцев все больше напоминала маскарадные костюмы. Это был ответ холоду, который пожирал их изнутри и снаружи. Разве что упрямые дипломатические старушки оставались верны мрачным нарядам полувековой давности — по закону инерции. И, конечно, слуги — держась позади, они только подчеркивали строгим платьем этот безумный калейдоскоп.

Под неодобрительными взглядами слуг-людей отдельным ручейком справа двигались томми-носильщики с чемоданами и коробками.

Огромные, неуклюжие, они боязливо проходили мимо Цезаря. Пес жадно обнюхивал каждого томми и его груз, коротким деловым рыком подгонял двигаться быстрее.

— Очень уж суров, — проворчал Кошки. — Мозес намедни сетовал. Говорит, у томми пароотводы рогулькой свертываются — от переживаний-то.

— Ай да Мозес! — восхитился капитан. — Джим, если не прекратите эдаким анекдотам верить, скоро без белья останетесь. Не говорите, что Мозес выпросил у вас денег на новые пароотводы…

Кошки смолчал, но по лицу его видно было, что денег коварный Мозес выпросил.

Случались в толпе лица, знакомые по прошлым круизам. Таких Кошки шепотом комментировал: «Ну этот ничего, помним-с», или «Ох, грехи мои тяжкие», или даже «Чтоб тебя фалафелью заело».

Его можно было понять: очень скоро эти спокойные, вымороженные люди, несколько месяцев проведшие в плену луораветланского онтымэ, сделаются непредсказуемыми, а иные — вовсе безумными. И страшнее прочих — старушки, которые раз за разом упрямо приобретают сложный любовный коктейль, заставляющий их на время круиза без памяти влюбиться — разумеется, в кого-то из команды.

— Но боится же, боится! — зашептал Кошки, указывая на одного из томми. — Посмотрите-с, экие финтипли выписывает, что твой цирк! Все от страху.

Один из носильщиков и впрямь вел себя странно. Заметив Цезаря, он сперва замер на месте, испуганно вращая головой, а потом стал двигаться влево, наперерез пассажирам. Видя такой непорядок, Цезарь утробно зарычал, и от звука этого томми обезумел: бросил чемодан на пол и со всей скоростью, на какую был способен, припустил по коридору мимо капитана. Макинтош почувствовал отчетливый запах гари и еще один — сладковатый, неуловимо знакомый.

Цезарь возмущенно зашипел паром и двинулся следом за нарушителем. Шел он без спешки, то и дело поглядывая на капитана, как бы спрашивая разрешения. Кошки отступил назад, когда пес поравнялся с ним. Между тем у трапа начался затор: один за другим останавливались носильщики, ожидавшие санкции Цезаря на проход. Рядом с брошенным чемоданом топтался растерянный и напуганный владелец. К нему спешил заботливый стюард в сопровождении исправного носильщика.

— Цезарь, извольте вернуться, — тихо сказал капитан.

Цезарь приостановился, но возвращаться не спешил. Что-то влекло его за несчастным томми. Возможно, охотничий азарт.

Во всяком неисправном томми включался инстинкт, который даже на последнем пару вел его прямиком к машинисту-механику Мозесу. Инстинкт этот был надежно вшит в механизм и редко давал сбой, потому присмотр Цезаря сломанному носильщику не требовался.

В этот самый момент птенец лихорадки принялся решительно прогрызать себе дорогу наружу. Капитан едва удержался от болезненной гримасы.

— Назад, Цезарь, — столь недвусмысленно прозвучал приказ, что механическая логика пса не смогла ничего ему противопоставить. Цезарь неохотно возвратился к трапу.

— То-то же! Знай свое место! — неприятно прошипел Кошки себе под нос.

Капитан покосился на него неодобрительно.

— Кошки, догоните носильщика и проводите его к Мозесу, — сказал он. — Лично. Немедленно.

Кошки побледнел, услышав это унизительное поручение, но не сказал более ни слова, а поспешил по коридору вслед за обезумевшим томми. Айзек печально проводил его взглядом и философски заключил:

— Пусть неуклюжий томми будет самой большой нашей бедой.

Макинтош не слушал его. Не помогал больше табачный дым — птенец бесновался в солнечном сплетении, когтями и клювом врезаясь в нервный узел. Болезнь, подаренная луораветланами, прогрессировала.

Несчастный случай в эфире («Таймс», 12 февраля 1892 года)

11 февраля при выходе в эфир потерпел крушение пароход «Клио». В результате столкновения с неопознанной лодкой трагически погибла вся команда (в том числе капитан Питер Дьюринг) и один из пассажиров — юная Марта Макинтош. Наши соболезнования семьям погибших.

Глава 2

Спать нельзя.

Только не сейчас.

Мити дурно от густых цвето-запахов, и она едва держится под натиском снотворного, которое вколол ей томми.

Пока плыли на умаяке, Мити, запертая в металлическом брюхе томми, думала, что хуже и быть не может. Прежде она имела дело только с портовыми томми, почти бесцветными, никогда не видевшими изнанки, — ничего примечательного. Не таков томми-похититель. Старый металл его хранит отпечатки многих путешествий, потеки британских эмоций, ржавые пятна, оставленные изнанкой. Но самое страшное прячется у него в голове. Маленькая Тьма. Недобрая и любопытная, она еще в умаяке тянула к Мити свои робкие пока щупальца. Мити сопротивлялась, лавировала в волнах цвето-запахов и чувствовала: совсем немного — и силы оставят ее.

Здесь, на «Бриарее», она поняла, что все только начинается.

Цвето-запахи — крепкие, душные — обступили Мити плотной стеной, и спрятаться от них невозможно. Она чувствует каждого пассажира на борту. И каждого, кто бывал здесь раньше. Мити тонет, захлебывается в сотнях, тысячах британских цвето-запахов. Никакие встречи с онтымэ не сравнятся с таким. И Тиккерей Канис, который еще пару часов назад страшил Мити, и весь британский ытвынпэн[54] и даже томми-похититель теперь кажутся снежно-белыми и мягко-морозными — по сравнению с нечистым пароходом. В глубине которого прячется, зовет, манит Большая Тьма — такая же черная и злая, как та, что притаилась в голове томми-похитителя. Только в тысячи раз больше и сильнее.

Большая Тьма знает о Мити. Ждет. Жаждет. Черное ее внимание смешалось с духотой цвето-запахов и давит непереносимо. Сердце Мити колотится птицей-камнем, угодившей в сеть птицелова.

Нужно расслабиться, как учила Аявака. Отпустить эйгир[55], раствориться, сделаться прозрачной. Позволить цвето-запахам проходить сквозь себя, не оставляя следа. Это очень здорово звучало на словах. И неплохо получалось с тихими онтымэ в порту. Но здесь… Кутх свидетель, она старается!

Разрывая плотный ковер цвето-запахов, в общую мозаику проникает новый тон, густой, почти такой же темный, как Маленькая Тьма.

— Стой, стой, дурачок. Иди к папочке.

Британец. Трухлявый и черный изнутри — мертвое дерево, захваченное термитами.

Томми останавливается. Со скрипом отворяется дверца, впуская неяркий свет. Мити крепко зажмуривается, притворяясь спящей. Совсем не сложно. Сложнее не уснуть — снотворное все крепче стискивает ее сознание в своих мягких объятиях, наполняет голову соленым песком и ведет куда-то в белую пустоту. Нет. Спать нельзя.

— Кто тут у нас? Ну-ка?

Черный британец заглядывает в нутро томми, где, свернувшись калачиком, устроилась Мити. И она слышит пропитанный трупным ядом, как копальхем[56], запах его мыслей.

Британец прикасается к ней раз, другой и, уверившись, что Мити спит, запирает дверцу. Он доволен. Осторожно шевельнув эйгир, Мити чувствует, как изумрудно-амбровое его удовольствие катится по черной паутине туда, где прячется непроницаемая Большая Тьма, голодная и уставшая ждать. И британец, и томми, внутри которого заперта Мити, отправляются навстречу этой Тьме.

Выписки из дела № 813 об «Инциденте 10 февраля 1892 года» (12 февраля — 23 сентября 1892 года)

…проведено исследование напитка, называемого луораветланами «онтымэ». Удивительно, какая высокая научная культура (под наукой мы имеем в виду, прежде всего, биохимию) соседствует с наивными, типично первобытными реакциями и суждениями о мироустройстве (см. доклад проф. Э. Тайлора от 26 августа сего года). «Онтымэ» представляет собой тончайший нейротрансмиттерный ингибитор, действующий мягко и практически без побочных эффектов. У некоторых испытуемых наблюдается ухудшение координации движения в сочетании со снижением контроля над речевой активностью…

Глава 3

Сон пришел — больной, рваный, с кляксами черных дыр и синими электрическими молниями. Сон плакал кошачьими голосами, и Макинтош, не бывавший в Лондоне почти десять лет, мучительно вспоминал, не запер ли кошек Марты в уютном пригородном коттедже, который должен был стать семейным гнездышком — его и Марты, но так и не стал. Глубокими потоками, без парохода и команды, капитан плыл под эфиром, сердце замерло, ожидая страшной беды. Он плыл в Британию, в маленький пряничный домик, где — если верить обрывкам голосов — его ждали кошки, одна из которых — Марта. Макинтош смотрел на свои руки и понимал, что они сделались черным льдом, и льдом становится он весь, и его сердце, и мысли.

Капитан проснулся от стука в дверь. Руки и ноги его ужасно замерзли, он всегда очень мерз, если забывал укутаться как следует. Проблемы с кровообращением — так говорил доктор Айзек.

— Войдите!

Распахнулась дверь, в каюту, тяжело шагнул томми. Цезарь чуть слышно заворчал, просто чтобы обозначить свое присутствие.

— Что у вас? — капитан повернул клапан газового рожка, чиркнул спичкой.

В груди у томми щелкнуло, застрекотало, из узкого отверстия полезла телеграфная лента. Томми оторвал ее, протянул капитану.

«Луораветланский каяк[57]. Капитан лично».

Макинтош взглянул на часы и похвалил себя за принципиальность, граничащую с прозорливостью. Никаких инъекций пассажирам до погружения. Точка. А до погружения оставалось два часа. Британские пароходы никогда не рвали ткань эфира рядом с Науканом, в точности соблюдая условия договора двенадцатилетней давности.

Мысли Макинтоша, еще сонные и медленные, путались и расплывались. В груди тревожно шевелился птенец лихорадки.

Луораветланы терпеть не могли британские пароходы. Это выглядело так, будто им физически неприятно находиться на борту подэфирных монстров. Так что, какова бы ни была причина их визита, причина эта была чрезвычайно важной. По крайней мере, для луораветланов.

Капитан поборол искушение заглянуть в навигационную рубку, вспомнив, что сегодня дежурит Кошки. «Бриарей» спал, коридоры были пусты, только за спиной слышались скрипучие шаги Цезаря.

Томми у шлюза не было — к лучшему, подумал Макинтош. Капитану не удавалось искренне считать томми полноправными матросами, потому рядом с ними он чувствовал себя неловко. Иногда Макинтош задумывался, где проходит граница между машиной и живым существом. Цезарь в капитановой иерархии занимал место, равное местам офицеров. А между тем пес был родным братом механических томми, хоть и ручной работы.

Макинтош сам отжал рычаг и закрыл глаза, слушая, как разворачивается телескопический трап навстречу каяку.

Послышались шаги — настолько мягкие и тихие, что чувствительные стены трапа не давали эха. Коридор мгновенно заполнился знакомым терпким запахом — приятным и тошно-творным одновременно.

— Удо Макинтош, — прошелестел луораветлан. — Мне имя эн Аявака.

Капитан открыл глаза.

Эн — означает шаман, Аявака — женское имя. Двенадцать лет назад Макинтошу приходилось встречать луораветланских шаманов. Это были древние упыри, седые и беззубые. Морщинистые их лица казались масками.

Не такой была Аявака. Совсем юная, лет семнадцати по британскому счету. Густые черные волосы заплетены в две толстые косы длиной ниже пояса (где-то в волосах прятались невидимые обычно нити, что-то вроде вибрисс — эйгир, как звали их сами луораветланы). Бледное лицо. Одета в традиционной для луораветланов манере — в темный дорожный керкер, сшитый из мягких шкур и отороченный сине-серым мехом. Через плечо перекинут небольшой тулун[58].

— Мы знакомствы, Удо Макинтош.

Лишь прожив на Земле Науканской несколько месяцев, а то и лет, британцы начинали кое-как различать их лица — круглые, невозмутимые. Макинтош никогда не спускался на Наукан, никогда не изучал луораветланов в поисках эфемерных различий. Бездушные функции, правильное обращение с которыми приведет к нужному результату, — такими предпочитал их видеть Макинтош.

Но это лицо намертво врезалось в его память грубым отпечатком. И, конечно, имя.

Маленькая девочка Аявака — с узкими щелочками глаз, в черных зрачках которых спряталась холодная науканская ночь.

Двенадцать лет. Удивительно. Одновременно — удивительно недавно и удивительно давно. В прошлом веке. Вчера. Двенадцать лет его жизни в аду. И девять человек, умерших в одну минуту по вине чужеземного ребенка.

Макинтош жадно всматривался в ее лицо. Она выросла, но совсем не изменилась. Все та же простота, наивность во взгляде.

Надо же, шаман.

— Не стану обманывать, будто рад встрече.

— Не нужно обманов, Удо Макинтош, — поспешила успокоить его гостья.

И я не изменился, мысленно убеждал себя Макинтош, и я все тот же. Все так же хочу уничтожить ее, стереть. И за эту простоту, за наивность, за робкую улыбку ненавижу еще больше. Ее ненавижу и всех их.

Он убеждал себя, но убедить не мог. Ненавидел, да — рассудком и памятью. Но чувства не отзывались, не поднималась яростная волна, требующая действий. Макинтош был холоден и спокоен. И чем тогда, спрашивается, он лучше томми, если не способен даже на ненависть?

— Можете звать меня капитаном.

— Капитаном, — послушно кивнула она. — Я пришла сама, своим… своей персоной, чтобы избежать беду.

Для луораветлана Аявака хорошо складывала слова. Капитан непременно удивился бы этому, не разучись он удивляться двенадцать лет назад.

Аявака смотрела ему прямо в глаза — серьезно, даже мрачно.

— Похищение и тайная движение на пароход. Умышление зла.

Как будто абсурдный сон продолжался, набирал обороты, закручивался в тугую спираль с острыми краями. Реальность плыла.

Похищение? Макинтош припомнил, как, вернувшись из увольнения, юный Фарнсворт хвастался деревянной, крошечной совсем, статуэткой Кутха, которую выменял у доверчивого оленевода. Неужели дело в ней?

— Опишите украденный предмет. Мы сделаем все, чтобы вернуть его владельцу.

— Умкэнэ, именем Мити, — сказала Аявака и для убедительности провела рукой по воздуху, как бы отмечая рост невидимого ребенка.

Надежды на спокойный рейс окончательно растворились в холодном эфире.

Может быть, это действительно сон, с надеждой подумал Макинтош, — один из тех, что снились ему двенадцать лет едва ли не каждую ночь. Сам себе ответил: нет, не сон.

Умкэнэ — луораветланский ребенок — на борту корабля с сотней пассажиров. Невозможно поверить. Но и не верить никак нельзя. Луораветланы не умеют лгать.

Не понимая пока толком, как решать внезапную проблему, доверяясь инстинкту, Макинтош снял трубку телектрофона, который висел на стене у люка и предназначен был для прямой связи с ходовой. Катастрофы не произошло. Пока. До погружения два часа, пассажиры спят. Можно поднять команду, спокойно обыскать пароход, убедиться, что…

В динамике телектрофона щелкнуло.

— Капитан у аппарата! Дайте мне Кошки!

Щелкнуло снова, зашептало, затрещало.

Через мгновение треск сменился глухой тишиной. Капитан повесил трубку и снял снова. Ничего.

В этот самый момент послышалось шипение пара, затем — ритмичный скрежет. Макинтошу не нужно было оборачиваться, он знал этот звук: по всему пароходу заработали автоматические механизмы затворных люков, медленно отрезая отсеки друг от друга. Схлопнулся трап, со щелчком заблокировался шлюз.

Палуба под ногами вздрогнула, мир пошатнулся. Капитан зачарованно наблюдал, как одна за другой тускнеют лампы в коридоре и приближается тьма. Где-то внизу взвыли котлы, нагнетая флогистон в цистерны главного балласта. Пароход начал погружение.

Удивительные новости с Севера (Журнал Королевского географического общества, июнь 1892 года)

Напрасно кричат скептики, что в мире не осталось более сюрпризов, а удел будущих поколений — пожинать плоды исследований наших отцов.

На Крайнем Севере Млечного Пути, на живописной снежной Земле Науканской обнаружена неизвестная доселе цивилизация, представляющая несомненный интерес для ученых всех мастей.

Луораветланы живут в суровом краю, но это мирное племя, добровольно пожелавшее сделаться колонией Британской империи.

Для торговых сношений с новой колонией учреждена Норд-Науканская компания, которая уже к концу следующего года обещает наладить регулярные подэфирные рейсы в Наукан.

Глава 4

— Я знаю, что ты не спишь, — шепчет Маленькая Тьма.

Британец с мертвой душой привел томми в свой гыроелгын[59] и ушел, оставив Мити, запертую в тесном чреве механического носильщика. Мити долго не решалась двинуться, а только прислушивалась к затихающему пароходу.

Цвето-запахи почти исчезли, но Мити не рада этому. Дело не в том, что пароход вдруг опустел и очистился. Это снотворное наступает, по кусочку подчиняя себе сознание Мити. Мир уменьшился до размеров темницы.

Маленькая Тьма, уже совсем не таясь, тянется к ней из головы томми. Мити слышит, как Тьма плавится, превращаясь в вязкую жидкость, ползет вдоль металлического позвоночника томми вниз, ближе, ближе.

Мити не боится Маленькой Тьмы. Почти. Та слаба и беспомощна, силы ее тают, и она сама тает, делаясь все меньше. Нужно только подождать, и она умрет. Очень скоро.

Другое дело — Большая Тьма. Теперь она рядом, совсем близко, запертая, но не лишенная свободы. Крепкими невидимыми нитями паутины окутала она весь пароход. Большая Тьма, пустая и голодная, пока занята другими, более важными делами. Но Мити знает: еще совсем немного, и Большая Тьма обратит внимание на нее. И тогда наступит настоящее «плохо». Нужно выбраться отсюда раньше, чем это случится.

— Я знаю, что ты не спишь, — повторяет Маленькая Тьма. Мити не отвечает. Последнее дело — отвечать Тьме.

А что, если она сильнее, чем ты думаешь? Что, если ты не сможешь сбежать? Что, если ты уснешь?

Мити решительно гонит глупые мысли. Маленькой Тьме осталось всего ничего, и она об этом знает. Вибрирует. Больше всего это похоже на дрожь. Тьма словно ждет чего-то и всерьез опасается, что не дождется. Она ждет изнанку, известное дело. Изнанка вернет ей силу.

Мити тоже ждет. Ничем — ни мыслью, ни движением эйгир — не выдает она свою крошечную тайну: о легком каяке, который несется вслед за медленным неповоротливым «Бриареем». На каяке, Мити знает это точно, спешит на помощь Аявака. Мити больше не видит каяк, не чувствует Аяваку, но знает: она близко.

Мити мотает головой, прогоняя предательские мысли.

Нельзя думать о Тьме, иначе она сделается сильнее.

Нельзя думать об Аяваке, иначе Тьма узнает о ней.

Потому Мити думает о томми.

Своих железных слуг британцы считают предметами неодушевленными. То же они думают о камнях, деревьях и животных. Слепцы. Британцы и в Кутха-то отказываются верить.

Мити слышит, как страдает искусственная душа механического томми, раздавленная Маленькой Тьмой. Мити думает о томми — ласково, умиротворенно, уважительно. Так она думала о белом медведе, выбираясь в его владения и испрашивая разрешения на рыбную охоту. Томми не похож на медведя. Скорее — на маленького мальчика, запертого в темной комнате. Не плачь, мальчик.

Где-то далеко, в другом мире, за границей темной комнаты швартуется каяк. Тихо-тихо, осторожно крадется Мити невидимыми эйгир сквозь почти непроницаемый песок наступающего сна. Ей нужно знать, что Аявака близко и капитан идет ей навстречу. Капитан холоден как ночь. Эту мысль Мити прячет так глубоко, что даже сама ее не слышит толком.

Видишь, мальчик-томми, Аявака уже здесь. А значит, все будет хорошо.

— Все будет просто замечательно, — шипит Маленькая Тьма. Она, оказывается, совсем рядом, затаилась и пристально следит за Мити. Слушает ее.

Она знает про Аяваку, а значит, знает о ней и Большая Тьма.

Рычит, оживает, наконец разгоняется в полную силу огромное механическое сердце парохода. Еще немного — и «Бриарей» прорвет ткань реальности, нырнет в открывшуюся прореху и окажется глубоко на изнанке, где нет звезд и нет власти Кутха. Где никогда не умрет Маленькая Тьма, а будет крепко сторожить Мити для Большой Тьмы. Для Кэле.

— Кутх мертв, — шепчет Маленькая Тьма и подползает ближе. — Кутх мертв, а я нет.

Тьма совсем рядом, едва не хватает Мити за эйгир.

— Впусти меня. Вдвоем нам будет хорошо. Мы станем править этим миром. Сами. Без Кутха. Ты и я.

Маленькая лживая Тьма.

Мити чувствует дыхание изнанки. Она никогда прежде не ныряла под эфир, но от Аяваки знает, что ее ждет. Еще немного, и она проиграет эту битву.

— Ты уже проиграла, — говорит Маленькая Тьма слабеющим голосом. — Тебе не сбежать.

Маленькой Тьме остались считаные минуты. Если она умрет, у Мити появится шанс. Но и изнанка близко. Мити слышит, как трещит ткань эфира под килем парохода.

Тихонько, шепотом, едва открывая рот, Мити поет:

Выписки из дела № 813 об «Инциденте 10 февраля 1892 года» (12 февраля — 23 сентября 1892 года)

«…защитная реакция, вызванная первобытным ужасом луораветлан при погружении в подпространство — на так называемую изнанку. Реакция эта, по словам представителей Наукана, присуща исключительно несовершеннолетним луораветланам и связана с недостаточным еще контролем ребенка над эйгир (см. записку проф. У. Джеймса от 13 марта сего года) — шестым чувством, связанным с интенсивным восприятием эмоционального фона…»

«… любопытный феномен, однако исследование его в ближайшее время не представляется возможным. Луораветланы категорически отказываются принимать участие даже в контролируемом эксперименте, связанном с погружением в подпространство. Мы не теряем надежды, что в будущем удастся…»

Глава 5

Шли быстро, почти бежали. Первым Цезарь, следом Макинтош, за ним Аявака. Поднимались по решетчатым лестницам, останавливались перед затворенными люками — тогда Макинтош крутил тяжелый вентиль, отпирал люк. Пропускал Аяваку и Цезаря, запирал. Снова бежали. Цезарь шумно шипел паром и царапал когтями решетчатый пол. Пожалуй, механический пес был самым эмоциональным существом из троих.

За двенадцать лет Макинтош смирился со своей душевной черствостью. Так иные люди не различают цветов. Или, например, имелся у Макинтоша знакомый — камберлендский маркшейдер, который после производственного происшествия разучился понимать запахи: травмы не было, но переключился невидимый тумблер в голове, и человек почти полностью выпал из мира ароматов. С ним навсегда остался только запах ацетилена из карбидной лампы, которую он уронил перед началом обвала.

Похожее несчастье случилось с Макинтошем.

Целый год после трагедии на «Клио» ему решительно некогда было задуматься о подобной чепухе.

«Почему ты выжил?» — вот все, о чем он способен был думать. Этот же вопрос без устали задавали ему многочисленные следователи.

Ответа не было.

Когда завершилось следствие, дело № 813 было закрыто и опечатано, а Наукан без единой битвы признал себя колонией Британии — когда случились, наконец, праздные минуты в жизни Удо Макинтоша, он неожиданно и как-то вдруг осознал, что живет в абсолютной эмоциональной тишине. Не стало грусти, не стало радости; исчезли сильные краски, растворились и оттенки. Восприятие сделалось монохромным. Макинтош разучился смеяться. Только память о последней ночи с Мартой не покидала его — как запах ацетиленовой горелки на всю жизнь остался с камберлендским маркшейдером. Днем память была бледной и чужой — случайный фильм, подсмотренный в кинематоскопическом салоне. Ночью память оживала в кошмарах. Тогда же он обнаружил в себе болезнь — странную лихорадку, которая в самый неподходящий момент могла вызвать каталептический ступор или уложить Макинтоша в постель на несколько дней.

Лучшие врачи диагностировали полное его здоровье и только разводили руками, неспособные понять причины такой беды. Должно быть, говорили они, все дело в чрезмерной эмоциональной защите организма. Дайте ему время, юноша.

Но время не лечило.

Всякий раз, когда жизнь требовала от него эмоциональной оценки: улыбки ли, слов поддержки, гнева, Макинтошу приходилось математически вычислять необходимую реакцию.

Впервые за двенадцать лет этот механизм дал сбой: Макинтош не представлял, как стал бы реагировать на подобные пертурбации обыкновенный человек.

Они были уже рядом с ходовой рубкой, когда Макинтош остановился, сделал Аяваке знак остановиться тоже и взяться за поручень. Он слышал приближающуюся изнанку, как умеют ее слышать только опытные моряки. Цезарь аккуратно сел рядом. У него были свои способы удержаться на месте. Почти тотчас же началась тряска.

— Сколько у нас осталось времени? — спросил Макинтош. Аявака не услышала, и он повторил вопрос.

— Кэле, — ответила Аявака. — Совсем близсок.

Это прозвучало настолько же нелепо, насколько ожидаемо. Кэле. Этим словом луораветланы объясняли всякое зло. Плохой человек, убийца? Кэле попутал. Приснился жуткий кошмар? Кэле смотрел на тебя. Недоброе предчувствие? Кэле ищет тебя.

Даже свое отвращение к изнанке луораветланы отказывались объяснять заурядным первобытным ужасом перед чернотой без звезд. И здесь лепетали они про Кэле.

Но капитан знал правду: ни одно чудовище, как его ни назови, не сравнится с маленьким луораветланским ребенком. Сама Аявака была взрослой по науканским меркам и вроде бы научилась держать свои вибриссы — эйгир — под контролем. Но умкэнэ…

— К черту Кэле! Долго ли продержится девочка?

— Мити сильная. Три десят, кытэкэй…[60]

Макинтош безнадежно махнул рукой. Кытэкэй — это было все, что угодно. От двух минут до года. Какое-то время. Но «три десят» внушало некоторый оптимизм. Полчаса. Уже кое-что.

Двенадцать лет назад Аявака не выдержала на изнанке и десяти минут.

Глава 6

Умбра, аир, этил, индиго…

Давно Аяваке не приходилось чувствовать себя так скверно. Аявака плывет, теряется, падает и тонет. Она слушает пароход, во все стороны тянет невидимые эйгир. Это все равно что в полную грудь дышать в пещере древнего хищника. С каждым вдохом все тяжелее и страшнее.

Мити нигде нет. Не отзывается ни мыслью, ни звуком. Тишина. Есть — британские цвето-запахи, пылью осевшие на стенах и забившиеся в самые укромные уголки парохода.

Есть — жадное внимание запертого Кэле, укутавшее «Бриарей» черной паутиной.

Британцы наивны — хуже юных мэмылтэ[61]. Не просто идут в руки охотнику, а впускают его в дом и дают оружие.

Капитан Удо Макинтош спокоен, как утренний снег. Разве что механически сжимает и разжимает правый кулак, более ничем не выдает своих чувств. Ни капли эмоций не расплескал наружу.

Эйгир Аяваки сами тянутся к капитану. Искушение велико: Аявака слишком хорошо знает, что ждет ее внутри.

Одергивает себя: о чем ты думаешь? Хочешь, чтобы услышал Кэле?

Сульфид, цитрус, фуксия, охра…

Воздух узких и пустых, будто вымерших, коридоров насыщен гулом и скрежетом. Пароход погружается все глубже, и Аявака слышит, как царапает, сминает и рвет он своим проржавевшим корпусом ткань эфира.

Капитан останавливается, показывает, что нужно крепко держаться за поручень. Аявака слушается. Стоять тяжелее, чем идти.

Черный, шафран, сепия, амин, ржавый, ваниль, индол, красный, циннвальдит… Палуба уходит из-под ног, размеренная вибрация меняется нарастающей тряской. Аявака держится за поручень, но ее тащит по полу, и на ладони остается ржавая царапина. Кровь тотчас выдает ее. Громоздкая любопытная тень накрывает Аяваку, отрезая от мира и британских цвето-запахов. Кэле. Аявака зажмуривается, эйгир ее путаются, уклоняясь от черной тени. Кэле как будто отступает. Надолго ли?

Аявака открывает глаза. Капитан Удо Макинтош обернулся к ней, смотрит вопросительно.

— …времени? — говорит он.

Аявака мотает головой. Не слышит.

— Я спрашиваю: сколько у нас времени? — Удо Макинтош кричит, но при этом остается равнодушным и холодным. — Умкэнэ — когда с ней это случится?

Аявака снова мотает головой. На вопрос капитана нет ответа.

— Кэле, — шепчет Аявака. — Совсем близсок.

— К черту Кэле! Долго ли продержится девочка?

— Мити сильная. Три десят, кытэкэй, — Аявака бросает поручень, жестикулирует, пытаясь показать сложное британское время. Никак не получается. Да и незачем. Капитан Удо Макинтош беспокоится не о том.

— Кэле близсок. Удо Макнитош не понимаят.

Британцы никогда не понимают. Аявака хмурится, не находя слов, чтобы объяснить.

«Бриарей» снова трясет.

Помимо воли Аявака хватается за капитаново плечо и любопытные, непослушные ее эйгир на одно только мгновение ныряют Удо Макинтошу прямо в душу. И сейчас же, оглушенные, покидают поле боя, истончаются почти до полного исчезновения.

Внутри у капитана Удо Макинтоша пусто и холодно.

Непривычно, страшно.

Любопытно.

Невозможное для майныян[62] состояние — любопытство. Ребячество и британство, как сказал бы наставник.

Еще не время. Рано.

Тряска прекращается, и капитан спешит продолжить путь.

Аявака медлит. Там, впереди, их ждет нехорошее. Копальхем. Так пахнет смерть.

Жестокое убийство в Портсмуте! («Лондон Газетт», № 27 за 1899 год)

Наш корреспондент Уильям Кларк сообщает из Порт-смута. Весть об ужасном преступлении нарушила покой жителей города. В собственной квартире обнаружены убитыми вдова Спэйн и ее юная дочь. Полиция Портсмута по горячим следам арестовала виновника жестокого преступления. Им оказался не кто иной, как Джон Майлз, эсквайр, — портсмутский коммерсант. Знакомые характеризуют мистера Майлза как человека исключительной порядочности и доброты. Между тем нашему корреспонденту удалось выяснить, что мистер Майлз не единожды замечен был в портовых курильнях за употреблением так называемого «черного льда». Вынуждены констатировать, что перед нами очередной случай ледового психоза, существование которого с завидным упорством отрицает как полиция, так и совет по вопросам здравоохранения.

Глава 7

Ходовая рубка была любимым местом Макинтоша на «Бриарее». Здесь можно было немного отдохнуть от металлической услужливости томми. Несмотря на уверения машиниста-механика Мозеса, что томми отлично справятся с обязанностями младших офицеров, этот рубеж Макинтош не уступал и не был намерен уступать впредь. Достаточно того, что весь низший состав палубной команды был сделан из шестеренок и пара.

А еще имелась в ходовой огромная — во всю правую стену — игрушка, какой позавидовал бы любой мальчишка вне зависимости от возраста. Игрушка эта звалась навигационной системой «Бриарея» и представляла собой механический монитор шириной двенадцать футов. В центре монитора помещались: два хронометра; автоматические таблицы для расчета течений; подвижная карта Млечного Пути, на которой отмечены были приблизительные координаты погружения и всплытия и схематически — основные подэфирные течения (с помощью медных и серебряных полос, пластин и просто проволоки — в зависимости от ширины потока). Располагались они в несколько слоев, перекрывая друг друга, иной раз — хаотически путаясь.

Монитор соорудил Мозес, и это была самая современная и полная схема Млечного Пути из тех, что использовались на пассажирских пароходах.

Была.

Макинтош остановился на пороге. Равнодушно отметил запах — приторный, неуловимо знакомый и почему-то напоминающий о Джиме Кошки; звук — тихий, но навязчивый шепот неисправных репродукторов оповещения.

А потом уже осознал, что видят его глаза.

Напротив двери, опираясь на перекошенный штурвал, стоял в нелепой позе Фарнсворт — навигатор и третий помощник. Стеклянный взгляд его был полон недоумения и обиды, а грудная клетка пробита. Возле расколотого машинного телеграфа скорчился Джон Броуди.

Капитан в два шага оказался рядом, проверил пульс — мертвы. Тогда только огляделся.

Рубка была разорена. Усыпана осколками стекол и обломками мебели. Из навигационного монитора торчали хаотически погнутые медные пластины, изображавшие потоки, — точно в карту Млечного Пути швырнули чем-то тяжелым. Сохранившаяся часть навигационной системы показывала неверный, безумный курс, и табличка с описанием пункта назначения была пуста.

Под картой, нелепо разбросав руки, лежал Том Берк, на лице которого написано было легкое удивление. Похоже, испугаться он так и не успел.

Пол, стена, сам Берк — все было испачкано кровью. И эта кровь стала Макинтошу знаком, что он окончательно утратил представление о происходящем на «Бриарее».

Двенадцать лет назад, когда Макинтош очнулся на «Клио» и обнаружил девять мертвецов, все выглядело совершенно иначе. Ни единой капли крови, ни малейшего беспорядка. Все как будто уснули. Макинтошу не нужно было специально припоминать детали: «Инцидент» во всех подробностях снился ему едва ли не каждую ночь за эти двенадцать лет. И с момента появления Аяваки на борту Макинтош был готов к повторению кошмара.

Но то, что он видел теперь, совершенно точно не было делом рук ни ребенка, ни луораветлана.

Макинтош снял трубку телектрофона — глухо. Щелкнул тумблером системы оповещения, гаркнул в рупор — голос его растворился в размеренном шипении репродукторов.

В рубку вбежал Кошки. Вид он имел заспанный, растрепанный. Глаза его были — два блюдца. Он даже не отшатнулся по обыкновению от Цезаря, охранявшего вход.

— Капитан! Что здесь стряслось?

Вопрос этот прозвучал чрезвычайно фальшиво, но таков был Кошки: во всякой ситуации выглядел он фальшиво и неискренне.

— А это, Джим, я хотел спросить у вас. Если мне не изменяет память, сейчас время вашей вахты.

— Верно, капитан. Да только какой из меня моряк — после отравы-то? Я за одним ржавым томми уследить не смог, а тут целый пароход. Поменялся я с Фарнсвортом. Это он? Наш Дэнни?

Старший помощник наклонился к Фарнсворту, боязливо прикоснулся к нему, словно надеясь, что третий помощник оживет, улыбнется во все зубы и признается в глупой мистификации.

— Я ни за что не отстоял бы ночь, — оправдываясь, сказал Кошки. — Непременно какая-нибудь коллизия приключилась бы.

«Будто без вас не приключилась», — Макинтош не сказал этого вслух и сам себе удивился: прежде он никогда не щадил чувства подчиненных.

Аявака, до того молчаливой тенью стоявшая в углу, ожила, подошла сперва к Фарнсворту, потом к Броуди, затем к Берку. Она закрывала им глаза, шептала что-то по-луораветлански и каждого обходила по кругу.

Кошки лишь теперь заметил ее, и лицо его сделалось сложным. Однако, видя невозмутимость Макинтоша, Кошки только нахмурился и деловито заметался по рубке, цепко осматривая разбитые приборы.

— Проснулся, чую — уши-то заложило, а в темени молотилка бьет. Понял — нырнули, значит. Глянул на время — рановато, смекнул — дело швах… — Кошки не умел замолчать сам. После онтымэ делался он исключительно рефлективным и всякое событие мог обсуждать часами.

— Вы встретили кого-нибудь по дороге сюда?

— Ни единой души, капитан.

— А этот странный запах — не находите его знакомым? — почему-то вопрос казался Макинтошу очень важным.

Кошки принюхался, вскинул брови и покачал головой.

Но капитан уже вспомнил, глядя на простодушное лицо Кошки, на его рыжие брови, — вспомнил и запах этот, и почему напоминал он о старшем помощнике. С таким ароматом — приторным, густым — курился в матросских трубках черный лед. И именно Кошки давно был у Макинтоша на подозрении как курильщик льда.

Какой безумец первым догадался насыпать измельченный лед в трубку и поджечь? Макинтош встречал не менее дюжины людей, приписывающих себе это сомнительное открытие, сделанное чуть более десяти лет назад, вскоре после того, как лед впервые пробрался с изнанки в эфир. Черный лед, не будучи в прямом смысле льдом, тлея, давал аромат сложный и искусительный. Дым его был сладок, бодрил, расслаблял, обманывал и уводил в волшебные сны. Субстанция, известная как первейший враг всякого подэфирного парохода, сделалась вдруг желанной и необходимой.

Сначала лед стали курить моряки, которым это новое и невероятное зелье доставалось бесплатно и в любых количествах. Курили много, жадно, без оглядки. Портовые подпольные химики с удвоенным рвением взялись за поиск формулы, которая подарит льду устойчивость. Добыча льда сделалась профессией. На небольших лодчонках, рискуя всем, лихачи ныряли под эфир, собирали лед, на предельной скорости возвращались в порт, где в маленьких дорогих кабинетах курилен ожидали их специальные клиенты. Это был опасный промысел, лишняя минута под эфиром могла обернуться смертью в объятиях агрессивного льда.

Макинтош лед не пробовал, несмотря на вдохновляющие примеры со всех сторон. Почему-то казалось Макинтошу, что ото льда будет ему плохо, что лед может быть для него вовсе смертелен. В те времена, когда палубная команда «Бриарея» вся состояла из живых людей, не было ни одного матроса на борту, который не употреблял бы лед. На иных судах курение льда быстро запретили, и Макинтош перенял этот поучительный пример. Но не случалось рейса, чтобы офицеры не обнаруживали матросов, тайком скалывающих лед в трюме. Когда три года назад Мозес пришел к нему с «проэктом», когда предложил заменить механическими людьми живых, веским аргументом стал такой: томми не курят и курить не научатся.

Макинтош достал из рундука две лампы Дэви, одну отдал старшему помощнику.

— Разбудите Ирвинга, Стивенса и Нолана. Пусть берут столько томми, сколько потребуется, и обыщут корабль. Нужно найти убийцу. Будьте осторожны, Кошки, и предупредите остальных. Судя по всему, мы имеем дело с безумцем. После возвращайтесь сюда. Как только остановится турбина, начинайте продувать балласт.

Каждый моряк знает: подниматься в эфир с работающей подэфирной турбиной — верная смерть.

— А вы, капитан, к Мозесу? — Кошки с пониманием покосился на изуродованный машинный телеграф, не способный выполнить свое назначение — передать приказ в машинное.

Капитан кивнул:

— Телектрофон тоже не работает. Удивительное совпадение, верно?

— Ох, дурное у меня предчувствие. Нам бы держаться вместе.

— Что говорит ваше, Джим, предчувствие про курс «Бриарея»? Лично меня этот вопрос очень занимает. К тому же… — Макинтош покосился на Аяваку, — есть еще… нюансы.

Нюансы. Сколько прошло с момента погружения? «Десят»? «Два десят»? Времени оставалось все меньше. Деяния кровавого убийцы покажутся невинными забавами фэйри по сравнению с тем, что может натворить луораветланская умкэнэ.

Кошки решился, наконец, озвучить свои соображения. Зашептал:

— А она-то тут каким валетом взялась? Не ее ли рук дело? Я про этих, знаете, всякое слышал. Говорят…

— Она все время была со мной, Кошки. Вопрос закрыт. Будьте осторожны и внимательны, Джим. Это может быть кто угодно. Но у него есть примета: убийца чертовски сильно испачкался кровью. Нужно поймать подлеца, пока он не смыл с себя улики.

— Думаете на кого-то из пассажиров, капитан?

— Все может быть, Джим. Все может быть.

Кошки кивнул и двинулся к выходу. Макинтош смотрел на его коренастую фигуру, на широкую спину и пытался вспомнить, что зацепило его несколько минут назад в словах старшего помощника. Была это деталь вроде бы неважная, но как будто подозрительная — в свете сегодняшних происшествий. Прежде чем выйти, Кошки обернулся. Макинтош неожиданно почувствовал благодарность за этот взгляд. Вот почему из всех мест на «Бриарее» капитан любил ходовую рубку. Здесь, среди живых людей и настоящих эмоций, он и сам становился немного человеком. А не бездушным механизмом вроде томми-носильщика или томми-санитара…

Вот оно. Томми.

— Кошки!

— Капитан?

— Что вы там говорили про ржавого томми? Это тот томми, что вечером разбросал по палубе багаж и трусливо сбежал?

— Он самый. Я, капитан, так и не догнал его. Спустился на техпалубу, а его, собаки, и след простыл.

К Мозесу обиженный Кошки, разумеется, не ходил.

Пароходство Норд-Науканской компании (рекламная заметка)

Покупайте билеты на пароходы Норд-Науканской компании! Вас ждут современные комфортабельные каюты первого класса, лучшая британская кухня, театр и даже кинетоскоп — недавнее открытие инженерной мысли. Обратите внимание: палубную команду и весь персонал наших пароходов набирают исключительно из живых людей — только самых опытных, только с лучшими рекомендациями. Никаких томми!

Глава 8

По дороге в машинное Макинтош сделал все-таки небольшой крюк. Мысль о черном льде противно скрипела на периферии сознания. Картина преступления — дикая, кровавая, яростная — в сочетании со сладким запахом льда напоминала о похожих историях, читанных Макинтошем в отсыревших подшивках «Таймс» и «Лондон Газетт», которые пылились в кают-компании.

Если на борту завелся ледовый наркоман (остроумные репортеры звали таких «подледниками»), он мог пронюхать о запасе льда, хранившемся — разумеется, тайно и с соблюдением всевозможных предосторожностей — в лазарете.

Дверь в лазарет была распахнута, внутри густо смешались тьма и острые медицинские запахи. И, конечно, сладкий аромат льда. Цезарь остановился у входа и неуверенно заворчал. Здесь, в лазарете, обитало единственное существо в мире, которого боялся механический пес. Инъекционарий.

Капитан вошел внутрь, выставив перед собой лампу.

Инъекционарий представлял собой замечательный образец современной техники. Был он похож на паука, пронизавшего своими длинными лапами весь пароход. Целью существования этого паука была доставка коктейлей прямо в каюты пассажирам.

Инъекционарий и все, что с ним связано, было тайной причиной процветания «Бриарея».

Из Наукана в Британию добраться можно было разными способами. На огромных пароходах — подэфирных городах — Норд-Науканской компании, подмявшей под себя почти всю торговлю с колонией, пассажиры получали комфорт и обслуживание наивысшего уровня. Но дипломаты и врачи, ученые и исследователи, а особенно — их жены и дети, покидающие суровый север, нередко отдавали предпочтение маленькому неуютному «Бриарею». Никакого первого класса. Каюты с минимальным набором удобств. Питание сытное, но без изысков. Из развлечений — небольшое казино с механическими дилерами.

И вот почему.

Известный факт: после ватного плена луораветланского онтымэ возвращаться в мир человеческих эмоций крайне непросто. Если намерзнуться как следует, а после устроиться у камина, чтобы отогреть побелевшие пальцы, в первую очередь почувствуешь сильную боль. Подобная история происходила с эмоциями британцев после посещения Наукана. Естественный процесс разморозки, который практиковала официальная медицина, в первую очередь возвращал к жизни душевные страдания. Любая, самая незначительная негативная эмоция могла завладеть человеком и сделаться его персональным адом на все время путешествия домой.

Несмотря на то, что капитан Удо Макинтош никогда не ступал на Землю Науканскую и не пробовал онтымэ, он лучше многих понимал страдания луораветланских британцев. Почти каждую ночь с ним приключалось нечто подобное.

Врачи Норд-Науканской компании лечили этот недуг, названный луораветланским синдромом, традиционными методами: водными процедурами, натуральной пищей и чтением Диккенса. Как это ни прискорбно, но в последние десятилетия британская наука, уделяя первейшее внимание механизации окружающего мира, несколько отстала в вопросах внутреннего устройства человека. Официальной медицине пока нечего было противопоставить луораветланскому синдрому.

Неофициальная, как водится, обернулась быстрее: ее-то достижения и использовались на «Бриарее» для отогрева соотечественников. Всякий пассажир «Бриарея», покупая билет на пароход, заказывал себе персональный коктейль. Посредством инъекционария пассажиры получали инъекции прямо в каютах, не просыпаясь, — после отплытия и погружения под эфир. Дирижировал процессом доктор Айзек. Повинуясь его манипуляциям, летели по трубам влюбленность, азарт, ностальгия, радость, блаженство, нежность, предвкушение, смешанные подпольными лондонскими химиками. Модальность эмоций обеспечивали индивидуально подобранные гормоны, а силу и длительность — черный лед. Таков был секрет успеха «Бриарея»: вне зависимости от погружений на изнанку, в инъекционарии всегда хранился запас черного льда, который в герметичной шарообразной камере Мозесова изобретения был стабилен рекордные семь суток.

Макинтош сомневался, что это продлится долго, но пока «Бриарей» был единственным реабилитационным пароходом на рейсе Наукан — Британия.

Теперь инъекционарий выглядел жалко. Отовсюду парило, с труб капал конденсат, в корпусе зияли рваные дыры, обнажая внутренности машины. И самое ужасное — черный лед расползся по полу, смешался с осколками и обломками мебели, но не остановился, а по своей коварной привычке продолжал двигаться, расти и занимать все пространство, которое способен был освоить. Медленно, но неумолимо.

Шшорх.

Из глубины помещения к Макинтошу двинулась, тяжело переступая и свистяще поскрипывая, широкая тень. Без сомнения, это был томми. Звук движения смешивался с шепотом репродукторов. Когда томми приблизился достаточно, чтобы его осветила лампа, Макинтош увидел, что тот с головы до ног забрызган кровью. Кровь капала с его металлических рук. Кровью пропитана была телеграфная лента, клочья которой торчали из груди томми. Судя по красному кресту на предплечье, это был томми-санитар.

Обыкновенный человек, увидав такую картину, замешкался бы, потерял драгоценные мгновения, по меньшей мере, на удивление. Но не Макинтош.

— Ближе не подходи, — предупредил капитан, поднимая револьвер. Томми не остановился. Его грубое лицо не приучено было выражать эмоции, поскольку эмоций у томми не было и быть не могло — не придумали еще таких шестеренок. Но почему-то сейчас каждая черточка, условный разрез несуществующего рта, темные провалы глаз — все казалось капитану зловещим.

Томми был в десяти футах, когда капитан выстрелил ему в правый глаз. Не задумываясь, точно и уверенно. Будто заранее отметил это место как слабое и уязвимое. Томми остановился. Внутри у него застрекотало. Из груди полезла телеграфная лента. Из глаз то ли потекло, то ли выбралось тонкое черное щупальце.

Макинтош подошел ближе, не опуская револьвер. Томми не двигался. Узнав черный лед, капитан поморщился. Осторожно оторвал телеграфную ленту: «Больно. Страшно. Темнота идет. Смерть. Смерть. Смерть».

— Удо Макинтош! — услышал он крик Аяваки. Обернулся и едва успел отскочить в сторону. Лампа выпала из его руки на пол, не переставая, впрочем, освещать поле боя. Яростный удар, предназначавшийся капитану, пришелся прямо в грудь мертвому томми. Грудная клетка томми была крепче человеческой, но и в ней осталась внушительная вмятина. Механический матрос пошатнулся и рухнул навзничь. Капитан выстрелил в нового противника. Это тоже был томми, на этот раз — томми-стюард. Пуля попала ему в висок и рикошетом ушла куда-то вправо. Еще выстрел. Снова мимо. Осечка. Осечка.

Томми приближался, и капитан приготовился к безнадежному кулачному бою с металлической махиной, когда, преодолев свой многолетний страх перед демоном лазарета, на помощь пришел Цезарь.

Он ураганом пронесся через комнату, взлетел в воздух в немыслимом прыжке и стальными челюстями перекусил одну из медных трубок-артерий, по которым циркулировала кровь томми — сжатый пар. С шипением и визгом пар вырвался на свободу, а томми тотчас замер: вместе с давлением из него ушла жизнь.

— Цезарь, дружище, — прошептал ошеломленный Макинтош.

Цезарь имел весьма довольный вид, и дело было не только в поверженном томми. Посреди лазарета, изувеченный, жалкий, лежал его старый враг, механический медицинский паук. Инъекционарий. Капитан усмехнулся, вообразив, как поступил бы теперь Цезарь, будь у него физиологическая возможность.

За ширмой раздался шорох. Это был не томми: слишком осторожный, тихий, интеллигентный звук. Макинтош поднял лампу и шагнул к закутку.

— Кто там?

— Слава богу, капитан, это вы!

В углу, скрючившись, прикрывая голову руками, сидел Айзек Айзек.

— Вы в порядке, Айзек? — капитан протянул ему руку.

— Порядком я бы это не назвал. Но — жив.

С помощью Макинтоша Айзек поднялся, достал свой невероятный желтый платок и принялся нервически протирать стекла очков.

— Спасибо, капитан. Вы спасли мою жизнь и честь, — он покачал головой. — Не думал, что меня когда-нибудь будет волновать такое… Но до чего незавидна и нелепа смерть по воле бездушной машины.

— Что вы здесь делаете, Айзек? Что произошло с этими томми? Дьявол, что вообще творится на моем пароходе?

— Даже вы не знаете, с меня какой тогда спрос! Я проснулся во время погружения. Вы помните мое отношение к изнанке. Я не могу спать, я не могу жить, пока мы под эфиром. Скажу прямо, я был обескуражен. Капитан, вы знаете, что мы погрузились на два часа раньше срока? Конечно, у меня разболелась голова, и я отправился за глоноином. Да и инъекционарий следовало настроить, раз уж такое дело. Ах ты ж, эфира ты мать, инъекционарий!

Айзек выглянул из-за ширмы — убедиться, что разорение инъекционария ему не приснилось. Лицо его сделалось похоже на мордочку расстроенной обезьяны.

— Вы знаете, зачем они это сделали? — спросил Макинтош.

— Представления не имею. Когда я пришел, механические твари добивали ледовую камеру. Я пытался их остановить!

— Вы отважный человек, доктор.

— А они крушили и крушили. Яростно, будто по зову сердца. Хотя откуда у железок сердце? — Айзек стал нервно хлопать себя по карманам, выудил кулек с леденцами и, не предложив Макинтошу, отправил в рот сразу двух мишек. — Капитан, я требую, чтобы Мозес понес наказание за этот произвол!

Слушая Айзека, Макинтош без спешки перезарядил револьвер.

Томми — послушные, безотказные, неуклюжие — сошли с ума и устроили настоящую резню. Это было так же нелепо, как, скажем, шкаф с маниакальными наклонностями. Что приключилось в их больших металлических головах? Неужели действительно скрутились рогульками пароотводы? Макинтош с облегчением поверил бы, что виной всему производственный брак, сбой в шестеренках у двоих томми (у троих, если вспомнить о сбежавшем носильщике — а как о нем не вспомнить?). Если бы не этот разгром в лазарете — точный, обдуманный, целенаправленный. Если бы не черный лед. Если бы пароход не шел полным ходом по глубокому течению в неизвестном направлении. Если бы не похищенная умкэнэ.

— Мне понадобится ваша помощь, доктор. Неизвестно, сколько всего томми повредились рассудком. Необходимо предупредить о них Кошки и остальных, — Макинтош протянул Айзеку револьвер. — Возьмите.

— Это совершенно ни к чему…

— К сожалению, доктор, вы знаете не все подробности сегодняшней ночи.

— Это уж точно! — Айзек сверкнул глазами в сторону застывшей в коридоре Аяваки. — Что касается томми, то с железными болванами я как-нибудь справлюсь.

— Фарнсворт, Броуди и Берк не справились. Все трое мертвы. Берите револьвер, доктор.

Айзек недоверчиво посмотрел на окровавленные манипуляторы томми. Его передернуло.

— Но как же… Фарнсворт? Наш Дэнни?

Макинтош терпеливо кивнул. Ему каждый раз приходилось напоминать себе, что обычные люди склонны поддаваться эмоциям в самый неурочный час. Айзек с новым интересом взглянул на револьвер.

— Я совершенно не умею с ним обращаться…

— Не глупите. Все элементарно. Цельтесь в глаз.

Айзек взял револьвер, прицелился в мертвого томми. Рука его дрожала.

— Вы сможете, Айзек. Мы с Кошки расстались у ходовой рубки. Найдите его и остальных. Расскажите про томми. Пассажирам велите запереться в каютах и никуда не выходить. Впрочем, пассажиры, надеюсь, спят.

— А вы, капитан, спокойны, как сырная запеканка, — неясно было, с одобрением сказал это Айзек или, напротив, с осуждением. Глаза его, увеличенные линзами очков, смотрели строго и внимательно. Он покосился на Аяваку, которая так и стояла в коридоре, не решаясь войти в лазарет, нахмурился, взял капитана под руку и деликатно отвел в угол.

— Капитан, простите мне мое любопытство, но… это ведь луораветланка чистой воды.

Макинтош не знал, откуда выросло Айзеково предубеждение к луораветланам, но выросло оно ветвисто и размашисто — ни малейшей возможности выполоть. Во всякой новости о луораветланах Айзек усматривал невероятнейшие козни — с луораветланской, разумеется, стороны. Таких коварств не способен был выдумать ни один преступный ум, какие иной раз озвучивал за чаем старый доктор. Кроме всего прочего, Айзек искренне верил, что нет ничего хуже плохого мира — а мир с луораветланами он считал плохим. Знал ли Айзек о трагедии на «Клио»? Иногда Макинтош замечал, что доктор осведомлен о луораветланских тонкостях слишком уж подробно, но затем Айзек позволял себе такие наивные замечания, что Макинтош решительно отметал все подозрения на его счет.

— Не кажется ли вам странным, капитан, что наши томми помутились рассудком именно теперь, когда на борту появился луораветлан? Нет ли здесь связи?

— Связь, безусловно, есть. Кто-то похитил из порта маленькую умкэнэ. Подозреваю, это был томми. Помните происшествие при погрузке? Обезумевшего носильщика?

— Но зачем томми похищать луораветланского ребенка?

— А зачем томми убивать старших офицеров?

— Позвольте вопрос, капитан. Откуда у вас информация о похищении ребенка?

Макинтош выразительно посмотрел в сторону Аяваки. Наивная луораветланка стояла прямо в луже подтаявшего черного льда. Лицо ее было сосредоточенным, хмурым, руки нервно подергивались.

— Но это ведь нонсенс, международный скандал. Кто пойдет на такое? Может, не было никакого ребенка, а, капитан? А был только повод проникнуть на наш пароход и устроить все это… безобразие? Неужели вы верите этой… кукле?

Макинтош пожал плечами.

— Ничего не остается. Луораветланы не обучены лгать.

— А я когда-то не умел курить, был молод и высок. И посмотрите на меня сейчас. Все меняется, капитан.

— Найдите Кошки, Айзек. Предупредите его. Остальное — моя забота.

Айзек глубоко вдохнул, выпрямил тощую спину и двинулся по коридору в сторону ходовой. Остановился, хлопнул себя по лбу, словно вспомнив что-то важное, обернулся и сказал:

— Зато знаете что? Голова совершенно не болит. Не чудо ли?

И ушел, не дожидаясь ответа. Вид он имел одновременно жалкий и геройский.

Аявака стояла задумчивая, точно в трансе. Макинтош осторожно тронул ее руку.

— Пойдемте, Аявака. Нужно спешить.

Затоптал тонкое щупальце черного льда, ползущее по коридору.

Глава 9

— Что же ты не войдешь, девочка? — шепчет Кэле. — Помнишь меня? Видишь, у меня все получается — и без твоей помощи.

Аявака двенадцать лет слушала эхо этого голоса в своей памяти. Вкрадчивое, неживое, ледяное. Знала — это случится, они встретятся снова. Готовилась. Недостаточно хорошо. Все по-прежнему. Голос. Аявака увязла в нем, как муха в паутине. Стоит, не в силах пошевелиться.

— Удо Макинтош — надоедливый пинычьын[63], — жалуется Кэле. — Но мне приятно, что все мы снова вместе. Пора довершить начатое.

Мертвой чернотой тень Кэле ползет по стенам и полу.

— Попрощайся с капитаном, — шепчет Кэле. И дергает за черную ниточку, к которой привязан громоздкий томми.

— Убей, — приказывает Кэле своей марионетке, и томми начинает движение.

— Удо Макинтош! — кричит Аявака, и тотчас захлебывается, теряет равновесие, тонет в ледяной черноте. Вот и все, думает она. Вот и все. Мы опоздали.

Она падает, падает в черную бездну без звезд, и со всех сторон на нее смотрит Кэле.

— Ты совсем не изменилась, — говорит Кэле. — Такая же маленькая и глупая. Такая же послушная.

Он тянет за ниточки, и Аявака чувствует, как поднимается одна ее рука, затем вторая. Чувствует на лице чужую злую улыбку.

— Я убил Кутха, — говорит Кэле. — Я выждал время. Я возвращаюсь. Я победил.

Аявака чувствует, как голова ее кивает. Кэле победил.

Время остановилось. Аявака не видит ничего, кроме черноты. Все ее звуки — голос Кэле, все запахи — его сладкий запах.

Еще немного, и Аяваки не останется вовсе.

— Мы найдем маленькую непослушную умкэнэ, — продолжает Кэле. — И она станет моим лейвинэнэт[64] для возвращения домой.

Аявака путается в словах, блуждает в них, как в лабиринте, но… Мити ушла от него? Сильная маленькая Мити смогла победить Кэле. Аявака хочет улыбнуться, хотя бы мысленно, но не позволяет себе и этого. Нельзя, чтобы Кэле увидел ее радость.

Тот продолжает:

— Не обижайся. Я взял бы тебя — ты послушнее и глупее. Но ты слишком стара. Не умеешь гнуться, сразу ломаешься.

Сквозь густую тьму Аявака чувствует живое прикосновение. Капитан Удо Макинтош.

— Пойдемте, Аявака. Надо спешить.

— Иди, милая. Пусть поживет пока. Он приведет нас к маленькой умкэнэ, а потом ты его убьешь, — шепчет Кэле и дергает за ниточки.

Ноги Аяваки двигаются, послушные воле Кэле. Тело предает. Шаг, еще один. Аявака идет следом за капитаном.

Но теперь все иначе. Если Мити смогла, значит, и я смогу, думает Аявака.

Вспоминает, как сама учила маленькую Мити. Отпустить эйгир. Пусть тьма плывет сквозь тебя, не задевая. Ты прозрачна и чиста.

Расслабиться и дышать. Сладкий запах Кэле — завеса, обманка — растворяется, открывая настоящую его суть. Копальхем. Гниение. Смерть.

Пусть.

Нужно представить, будто ныряешь в холодный океан. Течение несет тебя прочь от берега. Не сопротивляйся. И тогда…

Аявака чувствует боль в поцарапанной руке. Чувствует сердце — бешеное, дикое, оно колотится за три сердца сразу. Чувствует лицо — с нехорошей улыбкой, которую подарил ей Кэле.

Очень скоро Кэле заметит ее маленькую победу и надавит сильнее.

Потому Аявака делает глоток из своего тулуна, длинный, жадный, быстрый. Еще один. И еще. Чем больше, тем быстрее.

Прости, капитан Удо Макинтош, нельзя больше ждать. Прости, чем бы это ни закончилось.

Все. Ее здесь больше нет.

Как Ийирганг ушел

Старики рассказывают:

Два сына у Кутха было. Савиргонг — охотник, добытчик. Олени у него лучшие в Наукане. Ийирганг — мечтатель. Все норовит новую штуку выдумать. Вот бы, говорит, такую лодку построить, чтобы по небу летать. Смеется Кутх.

Уехал Кутх на охоту, а сыновьям наказал: что бы ни случилось, в янаан[65] не заглядывать.

Ийирганг задумчив сделался, ходит вокруг янаана, взгляд не отводит. Савиргонг ему говорит:

— Зачем ты, Ийирганг ходишь вокруг янаана, если отец строго-настрого запретил туда заглядывать?

Не отвечает Ийирганг.

Ночью проснулся, пошел к леднику. Смотрит: Савиргонг здесь, сторожит. Не спит.

Ийирганг утром брату ничего не сказал. На вторую ночь пришел на ледник: снова Савиргонг не спит. Охраняет янаан от любопытного брата.

На третью ночь не выдержал Савиргонг, уснул. Обрадовался Ийирганг, спускается в ледник. Смотрит, а там Кутх сидит. Мерзнет.

— Думал, не дождусь, когда ты меня выпустишь, — говорит Кутх. — Ты, Ийирганг, давно самостоятельный стал. Простора ищешь. Тесно тебе со мной. Савиргонг — послушный, будет моей опорой. А ты уходи.

Дал ему припасов на дорогу, лучших оленей и свою любимую парку.

Ушел Ийирганг.

Глава 10

На случай встречи с обезумевшими томми Макинтош отправил Цезаря вперед. Пес, оценив задачу, двигался без лишней спешки, но уверенно. В отличие от Макинтоша, Цезарь бывал здесь часто. Как и всякому сложному механизму, ему требовалась забота понимающего специалиста.

Мозес не покидал свою берлогу уже почти два года. Машинист-механик стал слишком громоздок, чтобы свободно передвигаться по пароходу. Лабиринты технической палубы, похожие на механизированные кротовьи норы, украшенные трубами и ржавчиной, были, кроме прочего, оснащены хитрой рельсовой системой, по которой передвигался Мозес. Ноги, даже механические, не могли исправно носить нагромождение металла, каким сделался машинист-механик за время службы на «Бриарее».

С помощью томми машинист-механик неустанно перестраивал не только пароход, но и — с особым рвением — собственное тело. Мозес состоял в переписке с такими же сумасшедшими учеными-механизаторами, как он сам, и всякий раз после получения почты команда с ужасом ждала, какое новшество примется внедрять машинист-механик и как изменится от этого жизнь «Бриарея».

Макинтош опасался, что по лекалам безумных своих корреспондентов Мозес модернизировал и собственный мозг. Что под клепаным черепом его давно крутится тонкий парочасовой механизм с самым совершенным анкерным спуском, миниатюрными шестеренками и изящной системой пароотводов.

Не имея возможности покидать свою берлогу, Мозес радовался всякому гостю, был разговорчив неимоверно и настолько же умен и проницателен.

Именно поэтому владения Мозеса капитан посещал не чаще, чем того требовала его капитанская совесть: посреди неуемной Мозесовой болтовни Макинтош острее чувствовал пустоту на месте исчезнувших эмоций.

Они были уже совсем рядом с машинным отделением, когда, обернувшись, капитан обнаружил, что Аявака пропала. Мелькнула испуганным маятником мысль: Айзек прав. Весь этот кошмар, этот черный ужас — диверсия луораветланов, которые устали терпеть британцев. Но ведь глупо это, глупо и бессмысленно. Не нужны луораветланам такие диверсии. Тем более — кровавые. Тем более — железными руками томми. Всякий луораветлан сумеет убить сколько угодно британцев, не пошевелив и пальцем.

Макинтош тихо свистнул. Свист его без следа растворился в шуме турбины, но Цезарь, кажется, умел слышать даже мысли капитана. Вместе они развернулись и пошли обратно.

Аявака лежала на полу. Волосы ее и открытые глаза переливались синим, освещая коридор не хуже лампы.

— Аявака?

Нет ответа. Макинтош отдал лампу Цезарю — тот аккуратно принял крючок в пасть, — а сам наклонился к девушке. Дыхание ее было тяжелым, хриплым. Как если бы она не лежала на полу, но несла на плечах невероятной тяжести груз. Макинтош видел такое однажды — двенадцать лет назад.

Убить ее, пока не поздно, вот что. Убить, пока она не убила всех. Воткнуть нож прямо в сердце. Совсем просто было бы застрелить, но револьвер капитан отдал старому Айзеку. А нож — нож есть. Убить эту, потом найти маленькую, умкэнэ. Мити. Которой, очень может быть, и нет вовсе, которая, возможно, придумана юной шаманкой для каких-то своих тайных целей.

Палуба под ногами дрогнула, ушла назад и вниз. Плавно, но ощутимо. Еще громче взревела рядом турбина, а потом — Макинтош это почувствовал, как умеет почувствовать только настоящий моряк, — стала замедляться, умирать.

Капитан аккуратно поднял Аяваку. Была она легкой, как травинка, и неожиданно теплой.

Макинтош не видел, как за его спиной бесшумно и осторожно, словно живое существо, не обделенное разумом, приближается, крадется по стенам, полу, потолку черный лед.

Глава 11

Аявака не спешит открывать глаза. Прислушивается. Тишина. Только ветер шелестит снежинками. Пахнет морозом.

Получилось? Открывает сначала один глаз, потом второй. Вокруг тундра, пустая, бескрайняя, белая. Получилось.

Аявака встает, оглядывается. Далеко, там, где земля встречается с небом, — черное пятнышко. Воскыран[66].

Аявака срывается с места. Бежит. Не сразу понимает: что-то не так. Хорошо бежит, быстро. На всех четырех лапах. Совсем не холодно: длинная белая шерсть и слой подкожного жира не дают замерзнуть. Аявака довольно рычит, скрипит когтями по снегу.

Из доклада доктора Х. Спенсера (материалы следствия Тайной комиссии по делу № 813 об «Инциденте 10 февраля 1892 года», 7 сентября 1892 года)

…Весьма любопытна мифология упомянутых выше луораветланов. Мифология эта естественным образом граничит с философией и представляет собой простое, но вместе с тем не лишенное известного изящества описание реальности, какой ее видят луораветланы. Например, они признают существование души и, более того, считают ее (душу) едва ли не отдельным измерением пространства-времени.

Дальше, к сожалению, философия сменяется чистейшей воды мистикой. Считается (луораветланами), что подпространство — так называемая «изнанка» — есть вместилище некой злой силы, именуемой «Кэле». Кэле-де только и думает о том, как выбраться в эфир, чтобы (здесь окончательно побеждает первобытное мышление. — Прим. Х.С.) одну за другой поглотить все звезды Млечного Пути. А выбраться не может: граница между изнанкой и эфиром непроницаема для Кэле (обратите внимание на симметричность этой легенды с существованием так называемого «черного льда» — великолепный пример бредового мышления, которое всякую деталь реального мира вписывает в картину собственного безумия. — Прим. Х.С.). Но Кэле, продолжают луораветланы, хитер и может спрятаться в душе человека. И когда тот преодолеет барьер между изнанкой и эфиром, покинуть его и приступить к поглощению звезд.

На справедливые вопросы вашего покорного слуги о том, почему за пятьдесят лет подэфирного пароходства Кэле так и не выбрался с изнанки, шаманы с детской наивностью предъявляют разницу между душой британца и душой луораветлана. Британская, мол, слишком эгоистична, полна собственными эйгир (чувствами, переживаниями, памятью), поместиться в ней Кэле — все равно что в забитый вещами шкаф попробовать утрамбовать еще и слона (аналогия моя, луораветланы о существовании слонов не осведомлены. — Прим. Х.С.). Душа же луораветлана как будто отличается от британской особым простором и незащищенностью (см. интереснейшую записку проф. У. Джеймса об эйгир — вибриссах, позволяющих луораветлану чувствовать гораздо больше и тоньше, чем чувствует британец. — Прим. Х.С.).

Тут мы подошли к интересному моменту, когда мифология становится инструментом оправдания: по мнению луораветланов так называемый «Инцидент» — неудачная попытка этого самого Кэле перебраться в эфир, воспользовавшись душой луораветланского ребенка…

Глава 12

С Аявакой на руках капитан едва помещался в узком коридоре. Идти стало совсем неудобно, чудовищные конструкции, угловатые и острые, то и дело цеплялись за одежду, словно ожившие ветви и корни деревьев в мистическом лесу. Как только передвигается в этих лабиринтах Мозес?

Наконец впереди показался задраенный люк машинного отделения.

— Мозес! — крикнул капитан. — Открывай!

Со всех сторон зашелестело недовольное шипение и кряхтение, а потом уже сварливый голос — низкий, хриплый, прокуренный, подозрительный:

— Назовись!

Неслыханная наглость!

— Мозес, у тебя пароотводы рогульками не свернулись ли?

— Макинтош, ты? — голос звучал отовсюду. Капитан знал этот фокус — несколько репродукторов создавали мультифонический эффект и ощущение, будто сам Господь изволил ответить. Весь коридор перед входом в машинное Мозес превратил в огромный телектрофон.

— Я, черт тебя дери! Есть сомнения?

— Меня едва не прикончил палубный томми! Да, пожалуй, у меня теперь имеются некоторые разумные сомнения.

Макинтош разглядел под ногами мелкие детали томми, а справа от двери — скрюченную его тушу с оторванной головой. Не так-то просто прикончить Мозеса.

Раздался щелчок, люк открылся. Первым в машинное вошел Цезарь, за ним капитан с Аявакой на руках. Люк захлопнулся. Внутри было темно, свет давала только лампа, которую держал в зубах Цезарь.

— И правда, живой капитан в наших краях! Хоть отметку в календаре делай, — услышал Макинтош обрадованный голос Мозеса. — Август, отбой!

Из-за спины Макинтоша в круг света выступил томми, с головой и туловищем, причудливо размеченными красной и белой краской. Это был личный помощник и любимец Мозеса — более громоздкий и вместе с тем — более ловкий, чем обычные томми. От неожиданности капитан едва не уронил Аяваку.

— Спокойно, капитан, этот томми — правильный томми. Не из тех, с которыми ты, вижу, успел поговорить по душам. — Мозес появился из темноты.

Огромный, грозный, с черным от копоти лицом, с желтыми от табака усами. Больше ничего человеческого в его облике не осталось. Трубы, шестеренки и ременные приводы заменяли Мозесу человеческие органы. В дополнение к механическим рукам имелись у него многочисленные манипуляторы. Лысая голова крепилась к подвижной шее из нескольких сегментов. Череп прятался под латунным кожухом.

— А ты, капитан, времени не теряешь? — кивнул он на Аяваку. При этом одной рукой забрал у Цезаря лампу Дэви, другой, которая скорее была похожа на щупальце, ловко зажег несколько газовых ламп на стенах.

Макинтош осмотрелся. Слева обнаружился огромный металлический стол, на котором закреплены были дополнительные лампы, инструменты для ювелирных и, наоборот, чрезвычайно грубых работ, оптический прибор с десятком линз и ящики с запчастями. На столе этом хаотически разложены были механизмы разной степени собранности. Проследив его взгляд, Мозес молниеносно оценил задачу и, стуча колесами по рельсам, бросился освобождать место для Аяваки.

Томми Октавиан Август равнодушно замер у входного люка, ожидая распоряжений.

— У вас там наверху революция, а? — Мозесу как будто не требовались ответы собеседника, только бы самому болтать без умолку. — Разнесли всю машинерию! Датчики рыдают.

— То-то я смотрю, ты на войну собрался.

Из-за плеча Мозеса грозно торчало обрезанное дуло «энфилда». За пояс заткнут был потрепанный «бульдог».

— Я, конечно, тоже бобер травчатый, — Мозес аккуратно перекладывал вскрытые головы томми, россыпи шестеренок и сверкающие суставами и поршнями руки. — Мне б, дураку, сразу сообразить, что дело неладно, когда еще телеграф погружение скомандовал. Но вроде все штатно было. Процедура один в один. А что на два часа раньше — так не моего оно ума дело. Сижу, жую, эль хлебаю. В котельную одним глазом. А тут инъекционарий возьми да и включись — едва погрузились, ни в какие ворота. Да и сработал как-то с подвыподвертом — ну я, значит, насторожился.

— Инъекционарий включался? — капитан уложил Аяваку на стол.

— Еще как включался. Знатно включался — вот что я тебе скажу. Отправил пассажирам чистый лед вместо коктейлей, — Мозес сделал паузу, ожидая реакции Макинтоша.

Что тут скажешь? С одной стороны, настоящий скандал — сотне добропорядочных пассажиров подали вместо реабилитационного коктейля неразбавленный крепчайший наркотик. С другой — если все обернется совсем скверно, хоть кому-то на борту будет весело.

— У меня ж все давление сюда выведено, по науке. Я было решил, что доктор наш принял малость лишнего. Но потом такая чехарда началась, я аж присел. В телеграфе тишина. Телектрофон шипит и плюется. Манометры с ума посходили. Зову, значит, своего Октавиана Августа — он про механиков у меня главный. Иди, говорю, разберись. Август — так точно. Только в коридор — слышу — бум! бах! кедрах! Беру тогда свой любимый ключ на сто восемь. Выглядываю. А там — мама родная — два томми из верхних палубных друг друга месят на шестеренки. Дерутся, значит. И Августу моему достается, хоть он и в стороне. Я сунулся разнимать — едва с Всевышним не поздоровался.

В подтверждение Мозес неестественно наклонил голову, демонстрируя вмятину на латунном кожухе, под которым прятался его череп.

— Мы с Августом одного-то, который почернее да позлее, вдвоем приговорили кое-как. Второй смирный оказался, ничего. Сам сдох — видать, на последнем пару был. Я ему руки-то открутил на всякий случай, — Мозес кивнул в угол, где рядом со столом стоял спящий томми с отвинченными манипуляторами. — Ну, думаю: наверху латифундия творится. А началось все с погружения этого недоношенного. Один в один, как я в романе читал — про пиратов мериканских. Куда плывем? К какой рыбе в зубы? В общем, я турбинку-то и приглушил. Хвала эфиру, что хоть кочегары слушают меня, а не голоса в голове. Думал выбираться наверх, осмотреться, что, как, — да куда ж мне с моими габаритами. В эфир бы нам, а, капитан?

Капитан только покачал головой. Если Кошки делался разговорчивым исключительно под влиянием луораветланского зелья, то Мозес был таким всегда. Кажется, разбуди его — и он тотчас засыплет тебя вопросами, ответами и соображениями.

— Спокойно, Мозес. Наверху Кошки. Вот-вот начнет продувку балласта.

Мозес сделал скептическое лицо, но ответить не успел, за спиной его раздался шум.

— Август? — заволновался Мозес.

Октавиан Август оставил свой пост и двигался к ремонтному столу. Из груди его со стрекотом ползла телеграфная лента.

— Вот скажи, капитан, отчего на этом корабле всякая железка имеет свое мнение? — возмутился Мозес, разворачиваясь навстречу томми. — Что у тебя, Август?

— Стой, Мозес, — тихо сказал Макинтош. Он успел увидеть то, чего не заметил механик. По всему телу Октавиана Августа хаотически путались щупальца черного льда, закрывая собой боевую красно-белую раскраску томми. Скользкий ледяной след тянулся от Августа к входному люку. Точно такие же черные разводы льда видел Макинтош на томми из лазарета. Черный лед пробрался в механизм томми, и ничего хорошего это не предвещало. Макинтош потянулся за револьвером и вспомнил, что отдал его Айзеку.

— Вот ведь пар тебя свисти, — сказал Мозес, который тоже заметил лед и оттого, кажется, впал в ступор. — Макинтош, дружище, это ж лед. Это до хрена льда прямо в машинном отделении!

— Стреляй. Стреляй в глаз, — прошептал Макинтош.

Но Мозес как будто не слышал.

Август был в трех ярдах, когда Цезарь вышел вперед, закрывая собой Макинтоша и Мозеса. Сейчас этот поганый лед переберется на пса, понял капитан. И тогда Цезарь, верный Цезарь, добрый Цезарь развернется и молча убьет своего хозяина. Капитан думал об этом равнодушно, отстраненно, как если бы речь шла не о нем самом и его механическом псе.

Словно услышав эти мысли и желая показать их нелепость, Цезарь без предупреждающего рыка, без подготовки, с места прыгнул почти вертикально вверх, намереваясь вцепиться стальными зубами в незащищенное горло Октавиана Августа.

Но Август не был обыкновенным палубным томми. Слишком много времени потратил Мозес, чтобы соорудить себе идеального помощника — ловкого и быстрого. Предчувствуя исход этой битвы, Макинтош начал движение одновременно с Цезарем.

Он бесцеремонно выхватил «бульдог» из-за пояса у машиниста-механика и выстрелил в тот самый момент, когда огромные железные пальцы Октавиана Августа сомкнулись на шее пса. Звук выстрела смешался со скрежетом сминаемого металла и свистом пара.

Пуля, влетевшая в левый глаз Октавиана Августа, заставила томми замереть мертвой статуей. Он так и не отпустил Цезаря, из сломанной шеи которого торчал наружу искореженный позвоночник.

— Это же Август, — сказал Мозес. — Мой Август.

А Макинтош слушал «Бриарей». Пароход, лишившийся собственного хода, сделался игрушкой во власти глубокого подэфирного течения. Кошки и не думал продувать балласт.

Глава 13

Воскыран. Темница. Серый камень, поросший мхом и плющом — голым, замерзшим, жестким, без единого листочка. Стены кривые, уродливые, ни окон, ни дверей.

Аявака обходит воскыран кругом. Становится на задние лапы, передними опираясь на стену. Не подступиться.

Царапает когтями камень — ни следа.

Разгоняется, бежит так, что ветер завидует ее скорости. Скользит мягкими лапами по льду и боком врезается в стену.

Шррррхт!

Когда опускается облако пыли, Аявака видит, что ничего не изменилось. Тогда она разбегается снова.

Шррррхт!

И еще раз.

И еще.

Шкура стесана до крови. Тело болит страшно — будто снова и снова обрушивается на нее ледяная гора. Но Аявака не останавливается.

До тех пор, пока на стене не появляется тоненькая — с эйгир — трещина. И за ней шорох — тихий, осторожный; запах — знакомый с детства, запах неба; мрак — мягкий, как вечерние сумерки.

Аявака знает, что большего ей не добиться. Это не ее камни, не ей их рушить.

Из записки о природе так называемого черного льда (А. Смит, «Таймс», номер 16 за 1897 год)

Я, как известно, категорически против названия «лед», но так уж исторически сложилось, и не мне эту традицию менять. Важно помнить, что как бы мы ни назвали обсуждаемое вещество, свойства его от этого не изменятся. Черный лед невероятно гибок и агрегатные состояния меняет быстрее, чем иные дамы собственные решения.

…Первая научная экспедиция для исследования этой загадочной субстанции снаряжена была едва ли не полвека назад, задолго до того, как лед впервые выбрался с изнанки в эфир. С прискорбием вынужден констатировать, что с тех пор наше представление о черном льде так и не сдвинулось с мертвой точки. А ведь только Королевская академия наук снарядила не менее дюжины экспедиций, три из которых поныне числятся пропавшими без вести.

За полвека высказано немало теорий, большинство из которых невозможно проверить ни математически, ни экспериментально. Некто Калуца вовсе утверждает, что черный лед представляет собой особенное, дополнительное измерение пространства, свернутое еще более причудливо, чем изнанка. Нелепость! Как, скажите на милость, приходят людям подобные мысли? Лед — объект более чем материальный, о чем с радостью расскажут вам эксцентрики, употребляющие эту субстанцию в качестве легкого наркотика. Попробуйте пить расстояние и вдыхать время — тогда вернемся к вопросу об измерениях.

Ваш покорный слуга придерживается более традиционной и самой распространенной в консервативных научных кругах точки зрения, полагающей лед паразитом, простейшим организмом, сформировавшимся в чуждых человеческому пониманию условиях. Чем-то вроде океанического планктона — но агрессивного. Все имеющиеся на сегодняшний день данные в полной мере подтверждают эту теорию…

Глава 14

— До чего ж безумные люди, эти ученые! Свернутое измерение, ишь. Паразит как есть. Черный, мерзкий, грязный… Знал я, что он людей с ума сводит, но чтобы томми?

Даже мертвый, томми продолжал подергивать конечностями, крутились какие-то шестеренки внутри него, дребезжали трубы.

— Ишь, упорный. Не признает поражения, подлец!

— Томми?

— Лед! Смотри, как мечется, шкода. Только ведь физику не обманешь, будь ты хоть сто раз на изнанке. Нет пара, нет давления, нет томми.

Мозес, скривив лицо, разглядывал внутренности Октавиана Августа. Лед укутал каждую шестеренку, сплел свой замысловатый и пугающий узор вдоль поршней и металлического туловища. Заполнил собой голову механического человека. И продолжал движение.

— Осторожно, Мозес!

Тонкое щупальце льда метнулось к левому глазу Мозеса. Но машинист-механик не терял бдительности — мгновенно, по-змеиному, его голова переместилась на два фута назад и замерла, покачиваясь на длинной шее.

— Вот ведь паразит! — Мозес ловко выплеснул на томми глицерин из ведра, которое держал наготове. Лед зашипел, тая. — Ну держись!

Мозес продолжал скрипеть что-то неразборчивое, но весьма возмущенное, поливая глицерином застывших памятником Цезаря с Октавианом, пол вокруг них, дверь в машинное. Лед, шипя и пенясь, скрылся в коридоре. Впрочем, опыт показывал, что на изнанке глицерин сдерживал лед недолго. Следовало поторопиться. Они давно уже должны были умереть, если верить подсчетам Аяваки.

Черный лед, наступающий открыто, неумолимо, заставил Макинтоша на время забыть об опасности тайной и незаметной.

Где-то пряталась маленькая напуганная девочка, которая одной только силой мысли могла убить все живое на пароходе. Неизвестно еще, кто из них опаснее: лед или умкэнэ.

Зачем томми-носильщик — а капитан не сомневался, что это было именно его манипуляторов дело — украл луораветланского ребенка? По чьему приказу? Это наивные луораветланы всякое зло списывали на мифического Кэле. А капитан Удо Макинтош знал точно: за любой пакостью непременно стоит живой человек, преследующий свои обыкновенные и понятные цели.

Мозес? Повелитель пара и шестеренок, отец всех томми на борту. Случись у Мозеса причина захватить власть на «Бриарее», он сделал бы это ловчее и быстрее, а хватка его была бы железной. К тому же за годы собственной бесчувственности Макинтош научился тонко различать чужие эмоции по мимолетным внешним признакам. И совершенно определенно мог сказать: Мозес был удивлен и рассержен происходящим. Еще бы: какой-то подлец нарушил порядок, который машинист-механик строил годами, и забрал у него, у Мозеса, тончайшие нити управления пароходом.

— Сдается мне, наш Кошки продувать балласт не собирается, — сообщил Мозес, справившись со льдом. — Уж пять раз продул бы, если б хотел.

Мозес был прав. Выполни Кошки приказ Макинтоша, они бы уже были в эфире. Но в иллюминаторах и на эхолоте бурлила фиолетовая тьма изнанки.

— Я возвращаюсь наверх. Как бы с Кошки не приключилась та же беда, что с Фарнсвортом и другими.

— Напрасно беспокоишься за Кошки, капитан. Он парень крепкий, в обиду себя не даст. Слыхал, какую славную драку устроил он в Бристольском порту? Говорят, семерых уложил.

— Это были люди, Мозес. Из плоти и крови. А не обезумевшие ото льда томми.

— Кому-то нужно было это безумие, капитан. Тому, кто отдал томми приказ разнести инъекционарий и выпустить на свободу лед. Это человек, капитан. Из плоти и крови.

— Человек, похитивший луораветланского ребенка?

— Возможно.

— И этот человек…

— Кошки. Кошки это все заварил, собака, вот что. Больше и некому. Сам посуди: Кошки был сегодня в порту? Был. По томми он первый специалист после меня. Вахта его была? Его.

— Складно говоришь. Но мотив?

Макинтош широким шагом расхаживал рядом с ремонтным столом, на котором лежала Аявака. У него было странное ощущение, будто луораветланка смотрит на него сквозь опущенные веки — смотрит прямо в душу. Мозес перетащил скульптурную композицию «Октавиан Август убивает Цезаря» к стене, где смирно стояли еще несколько неисправных томми, и теперь примерялся, как бы разделить соперников.

— Мотив простой, капитан. Лед. Знаешь, сколько стоит унция этой отравы наверху, в эфире? — он со значением махнул любимым ключом на сто восемь. — А камера инъекционарная! Про камеру забыл? Камера-то наша дороже иного парохода.

Камера, в которой лед хранится в эфире не меньше недели… Пожалуй, человек беспринципный не постеснялся бы за такую добычу и убить.

— Во-первых, про лед на борту и камеру Кошки ничего не знал…

Про лед знали трое. Мозес, который придумал эту безумную авантюру и всячески ее отстаивал (Мозес обожал безумные авантюры); доктор Айзек, который с самого начала был категорически против и уступил, только убедившись, что пассажиры будут получать исключительно гомеопатические дозы льда; Макинтош, который холодно оценил экономические выгоды новшества.

Айзек? Невероятно. Айзек искренне верил в силу закона. Взгляды его порой были весьма радикальны, но радикальность эта уравновешивалась кристальной убежденностью, что всякий человек занимает строго определенное для него место и выполняет строго отмеренную ему задачу. Случись у старого доктора нужда в черном льде, он пошел бы самым бюрократическим путем. Написал бы сотни писем, жалоб, заявок, прошений…

— Знал Кошки. Знал. С неделю назад, когда к Наукану шли, он моего томми поймал за скалыванием льда в трюме. Пришлось ему кое-чего объяснить. Да.

Слова Мозеса утонули в грохоте — ему удалось-таки разделить томми и пса, и Цезарь рухнул на пол. Мозес испуганно покосился на полуразобранных томми в углу.

— А мне, значит, ни слова, ни полслова, — укорил его Макинтош.

— У тебя, капитан, своих забот полный пароход.

Таков был Мозес — толстая механическая наседка, которая сама все знала и сама все решала, не считаясь с мнением окружающих.

— Есть еще во-вторых, — заметил Макинтош. — Если Кошки собирается продать твое гениальное изобретение, то объясни мне — зачем ему разбивать его? Вдребезги.

— Да что тут думать? Выходит, наркоман твой Кошки. Недаром такой недалекий. Ото льда они все умом двигаются.

В очередной раз Макинтош убедился в уникальном таланте Мозеса видеть суть вещей.

— Ответь мне тогда, умник, куда делся луораветланский ребенок? И это я еще не спрашиваю, зачем он сдался нашему Кошки.

— Я так скажу: задачи решать нужно строго по порядку. Ты сперва пароход в эфир подними, а там и ребенок отыщется.

Тут Мозес был прав. Медлить никак нельзя. Капитан оглянулся на спящую Аяваку.

— Девушка остается на твоем попечении. Если почувствуешь неладное, то…

Мозес насторожился.

— Что? Убить ее?

— Полагаю, до этого не дойдет. Я пришлю сюда доктора Айзека. Возможно, он сумеет разобраться с ее недугом.

— Если она не убьет нас прежде.

Голова Мозеса с помощью сегментной его шеи оказалась совсем рядом. Мозес усмехался и — редкий случай — молчал, ожидая реакции собеседника.

Капитан нахмурился.

— Тебе что-то известно?

— Ты что конкретное имеешь в виду, капитан? Луораветланов? Этот ваш так называемый «Инцидент»?

— Но откуда?.. Это же…

— Государственная тайна? Не для моего коллеги Уильяма Джеймса. Ты должен помнить его, капитан. Проныра с бородищей.

Макинтош покачал головой. Джеймс был мозгоправом — одним из множества ученых, которых привлекли для расследования «Инцидента».

Разумеется. Информация, полученная любым из корреспондентов Мозеса, сейчас же становилась достоянием всего их кружка ученых-безумцев. Возможно, эта маленькая научная секта хранила больше государственных тайн, чем Королевский архив.

Впрочем, так было даже лучше. Рано или поздно пришлось бы кому-то рассказать.

— Так что скажешь, капитан? Отправим опасную дамочку поохотиться на небесных китов? Превентивно, как изволят говорить господа военные. Чик — и все.

— Никаких китов, Мозес. Это очень кстати, что ты в курсе возможных проблем. Но убивать никого не станем. Девушка не представляет опасности. Если бы она хотела, мы были бы уже мертвы.

Мозес молчал, но по виду его Макинтошу было ясно: машинист-механик ждал другого ответа. Подвижное лицо его с такой скоростью меняло выражения, как если бы Мозес теперь же мысленно советовался одновременно со всеми своими товарищами по переписке. Никаких собеседников, конечно, не было. Но подобная мимическая работа была ярчайшим признаком сложных мыслительных процессов внутри головы машиниста-механика.

Презанятное зрелище.

— Мне пора, Мозес. И вернувшись, я рассчитываю найти девушку живой, — Макинтош направился к двери.

— Погоди, капитан. Покажу тебе кое-что, — решился наконец Мозес.

Глава 15

Пароход ныряет под эфир в тот самый момент, когда Мити прекращает петь. Она замирает, прислушивается. Ищет ослабевшими эйгир Маленькую Тьму. Ничего. Пусто.

Маленькая Тьма умерла, не дождавшись изнанки.

Что со мной? Кто здесь?

Томми. Все в порядке, мальчик. Все хорошо. Кажется.

Нужно выбираться. Мити шевелит невидимыми эйгир. Ее мир — тесная утроба томми. Дальше — пелена сна. Еще немного — и Мити укутается в нее целиком. Она почти не чувствует уже тошнотворные цвето-запахи парохода. Это хорошо. Она не слышит Аяваку. Плохо.

Нет. Спать нельзя.

Ну-ка, мальчик. Нам пора, давай. Мити тянет непослушные эйгир к пугливой душе томми. Маленькая Тьма повредила его изнутри, но томми твердо помнит маршрут туда, где ждут его тепло и спасение. Не бойся, мальчик, я помогу тебе. Мити собирает остаток сил, чтобы сдвинуть его с места.

— Куда-то собралась? — спрашивает Большая Тьма.

Здесь, на изнанке, она всюду. Мити не нужны эйгир, чтобы знать это. Изнанка — и есть Большая Тьма. Кэле.

Часть его заперта в огромном неживом шаре, опутанном латунными трубами. Мити видит этот шар глазами томми.

Но весь Кэле — летит, несется по течению вместе с «Бриареем», обнимает его огромными черными щупальцами.

Мити — это все, что ему нужно. Бьется, беснуется запертая в шаре Тьма. Рвет обшивку парохода, втискивается внутрь Тьма из подэфирного течения.

Ирония: снотворное, с которым Мити так упорно борется вот уже несколько часов, защищает ее сейчас. В этом мокром белом песке вязнут не только эйгир и мысли Мити, но и Большая Тьма.

Бежать.

— Ты никуда не уйдешь.

Не отвечать. Правой. Левой.

Давай, мальчик, вперед. Очень хочется спать. Во сне кружит метель, и огромная снежинка падает на нос — тает, а где-то совсем недалеко спряталась евражка.

Не спать. Мити открывает глаза. Она почти уснула. Без ее помощи томми снова замер на месте, не способный пошевелиться.

— Как дела у моих девочек?

Входит британец, мертвый душой. Доволен. Думает, что все идет по плану. По его плану. Британец не видит Большую Тьму. Не умеет видеть. Ему кажется, он здесь главный. Мысли британца — сепия, амин, ваниль, индол, красный, циннвальдит. Он предвкушает.

Вслед за британцем появляются томми. Еще один. И еще.

Нужно уходить, но ее томми не двигается с места. Шестеренки его механизма примерзли друг к другу.

Британец достает пенковую трубку — такие же Мити видела у онтымэ в британском порту и у многих майныян. В трубку принято насыпать смесь высушенных и перемолотых листьев, но британец сыплет туда кристаллы Тьмы. Он вдыхает черный дым, наполняется Тьмой до краев.

— Выпусти меня, — требует Большая Тьма.

Британец слышит Тьму как эхо собственных желаний. Он плохой слуга, не умеет выполнять указания точно, своевольничает, путает, забывает.

— Выпусти меня, — повторяет Большая Тьма терпеливо. Но Мити чувствует в ее голосе скрытый гнев.

Британец подходит к шару, в котором заперта Тьма, и принимается колдовать над ним. Он доволен, как ребенок, задумавший напакостить родителям. Наконец британец завершает свой ритуал, и от Большой Тьмы отделяются кристаллы, которые тотчас плавятся, чтобы по латунным трубам улететь прочь. Мити, отгоняя на мгновение сонную пелену, бросает эйгир вслед. Ей нужно знать.

Длинные иглы, не встречая препятствий, проникают в спящие тела пассажиров, и в каждого из них вливается Тьма. Растекается по венам, сковывает разум, наполняет безумием.

Большая Тьма довольна, но это не все.

— Выпусти меня, — терпеливо повторяет она. — Выпусти по-настоящему.

Британец вскрывает черепную коробку соседнего томми и высыпает туда кристаллы Маленькой Тьмы из своего кисета. Закрывает. Подходит к следующему. Всего в двух шагах от Мити.

Медлить нельзя.

Давай, мальчик, давай. Не подведи меня. Мити щекочет вялыми эйгир замерзшие шестеренки томми и чувствует, как самой ей становится холодно — сон подкрадывается ближе. Но шестеренки со скрипом начинают вертеться. Шаг, еще один.

— Ну-ка, стой, — мягко и уверенно говорит британец. Он не сомневается, что томми послушается. Томми обязаны беспрекословно слушать британцев. Не в этот раз. Иди, милый, иди, мальчик. Мити ласково подталкивает его вперед. Мити не знает, куда пойдет томми, но это и неважно. Где угодно будет лучше, чем здесь.

Большая Тьма гневно плещется в своей темнице. Ее яростный вопль должен расслышать даже британец. Не слышит. Британцы слепы и глухи.

Мити успевает заметить, как, в точности выполняя приказ Большой Тьмы, томми принимаются громить надежную тюрьму, в которой Тьма заперта.

Не закрывать глаза. Мити не слышит больше ничего, не видит ничего и ничего не хочет. Все, на что она способна, — не закрывать глаза. Остались только они, последний оплот реальности. Сон сомкнул мягкие лапы и тянет ее вниз, вниз, в белую бездну. Но пока глаза открыты, она здесь.

Опутанный Маленькой Тьмой, томми догоняет их, когда они почти добрались до цели.

— Не уйдешь, — шипит Маленькая Тьма из его головы, и томми наносит удар.

В этот самый миг снотворное в крови Мити взрывается снежной бурей и забирает Мити в страну медведей и хитрых белок. Девочка спит.

Глава 16

Туловище и голова томми были изрядно помяты в битве. Без рук, предусмотрительно снятых Мозесом, выглядел он жалко и безвредно. Равнодушное лицо, испачканное сажей, производило впечатление трагической маски. Никаких особых примет, обыкновенный носильщик. Как и у всякого носильщика, имелась в туловище этого томми камера для особо ценных вещей.

— Что там? — спросил Макинтош, зная ответ заранее.

Мозес молча отворил дверку.

Внутри, укрытая старым клетчатым пледом Мозеса, спала девочка. Крошечная. Макинтош не дал бы ей и пяти лет. Бледное луораветланское лицо, черные волосы. Свернулась калачиком.

Умкэнэ.

— Я оставил ее внутри, боялся разбудить. На звуки-то она не реагирует, — Мозес осторожно, с нежностью прикоснулся к светящимся волосам умкэнэ. — Вот, вишь, загадка природы. Вроде спит малышка мирно, а случись что не по-ее, останутся от нас всех рожки да ножки.

Он посмотрел на свою металлическую руку пристально, будто ожидая видимых изменений от прикосновения к луораветланскому ребенку.

— Ты хотел спрятать ее от меня? Почему?

Мозес не ответил, но капитан понял все сам. Старый черт боялся, что Макинтош без лишних раздумий убьет ребенка. И ведь, надо признать, это было бы самым разумным, пусть и циничным решением вопроса. Совершенно в духе холодного бесчувственного Макинтоша.

Что изменилось?

— И не поймешь ить, что она там внутри себя делает. Может, черным льдом командует. Очень может быть.

Макинтош покачал головой. Черный лед луораветланы не любили особенной нелюбовью. Едва ли не больше пароходов. Лед опасен, говорили они. Что тут ответишь? Да, опасен. Об этом известно всякому моряку. И эфир опасен. А уж флогистон как опасен — это любой мальчишка расскажет. Лед — другое дело, убеждали шаманы. Но объяснения их были путаны и наивны — с привлечением первобытной луораветланской космогонии, Кутха, Кэле и прочих то ли животных, то ли богов. Потому британцы только весело отмахивались. Соблюдая, однако, строгое условие: не привозить лед ни в порт, ни тем более на Землю Науканскую.

Где-то наверху, под потолком, тревожное шипение репродукторов сменилось потрескиванием, затем послышался голос.

— Внимание-внимание, говорит пост номер один. Сообщение для капитана Удо Макинтоша. Удо. Повторяем по буквам: У-Д-О, — голос в репродукторе шипел и булькал. — Дорогой капитан Удо Макинтош, если вы немедленно не вернете нашу ценную собственность, мы вынуждены будем применить к вам чрез-вы-чайные меры. Чайные, вы слышите? Любите ли вы чай, капитан?

Репродукторы захлебнулись страшным каркающим смехом.

— Кошки, стервец, не иначе! — всплеснул руками Мозес. И добавил задумчиво: — Это он, собака, всю мою систему, значит, зацентровал.

Макинтош тревожно оглянулся на умкэнэ — как бы не проснулась. Но та даже не шевельнулась.

— Одно могу сказать наверняка, — сказал Мозес. — Хохотун этот употребил пол-унции льда, никак не меньше.

Макинтош кивнул. Ему приходилось общаться с подледниками. После трубочки-другой те делались веселейшими людьми, деятельными и активными. И невероятно самовлюбленными. Особенно легко в зависимость от черного наркотика попадали люди творческие: когда у них было достаточно льда, они становились королями мира. Веселыми и страшными королями мира.

— Повторяем. Капитан. Я говорю — капитан. Как слышно? Короток сачок, мышка прыг да скок, зонтик развернет и опять уснет, — голос затихал, скатываясь в какое-то невнятное бормотание.

Капитан не узнавал ни интонации, ни смеха, ни голоса — все сглаживалось отвратительным шипением.

Неужели и правда Кошки? Не металлический носильщик, не призрак, не мифическое существо. Человек. И человеку этому зачем-то нужна была маленькая умкэнэ. Но где-то сломался его, Джима Кошки, план, и ценная спящая собственность попала не в злодейские руки, а сюда, под клетчатый плед Мозеса.

Страшными представлялись цели старшего помощника, если вспомнить, на какие преступления он пошел. Макинтош не намерен был дожидаться прямых угроз, а тем более их исполнения. Механически Макинтош отметил, что обыкновенный человек на его месте сейчас непременно разозлился бы.

— План такой: я поднимаюсь в рубку и продуваю балласт. Ты присматриваешь за нашими дамами и запускаешь турбину, едва мы окажемся в эфире.

Мозес наклонил голову влево, задумчиво скрипя шестеренками.

— Хороший план. Только вот как ты один справишься против дюжины безумных томми?

— Не один. Два.

Макинтош обернулся на голос. Это была Аявака.

Луораветланка сидела на ремонтном столе. Волосы ее больше не светились, лицо было спокойно.

— Прошу извинение за мой недвижимость. Сей час вполне порядок.

— Амын-ым! Етти! Ымто гыыт?![67] — закричал Мозес, старательно артикулируя непростые звукосочетания. Кажется, получилось у него пристойно, потому что Аявака, моргнув, ответила:

— Вэлынкыкун…[68]

Ответа Мозес, похоже, не понял, но остался доволен. И тотчас ринулся в бой.

— Милая барышня, сдается мне, вы немного в курсе, что за чертовщина у нас здесь творится, — он галантно протянул Аяваке манипулятор. Та, ничуть не удивившись, оперлась о механическую ладонь машиниста-механика и спрыгнула со стола.

— Немного в курсе, — повторила Аявака за Мозесом и убедительно кивнула. — Кэле.

Макинтош покачал головой.

В первый раз глупую, наивную байку про Кэле он услышал после гибели Марты. Правда, тогда старые шаманы особо не настаивали на виновности мифического своего врага и даже предложили выбрать девятерых луораветлан и казнить их — взамен убитых Аявакой британцев.

Почему Макинтош вспомнил об этом именно теперь? Он смотрел, как Аявака ласково гладит спящую умкэнэ по волосам. Простая луораветланская девушка. Ничем не отличается от своих сверстниц. Что в ней такого, что двенадцать лет назад каждый из старейших шаманов готов был отдать себя и всю Землю Науканскую, лишь бы она осталась жива?

Аявака подошла к Макинтошу, положила ему руку на грудь.

— Ты должен отпустить.

О чем она? Макинтош умоляюще посмотрел на Мозеса, тот покачал головой. Аявака повторила:

— Должен.

И, как ни в чем не бывало, подошла к люку, где глицериновая лужа проигрывала битву черному льду.

— Идти? Идий!

Затрещал один из рупоров. Из него выползло щупальце черного льда, замерло, словно прислушиваясь, а потом тонкой струйкой потекло по стене вниз.

Глава 17

Макинтош где-то впереди. Аявака едва поспевает за ним, пол уходит из-под ног, вокруг черно ото льда. Кэле больше не скрывается, он всюду. Он тянет свои щупальца, хватает Аяваку за ноги.

С тех пор, как погиб Нишмук, а мир остался без Кутха, Аявака никогда не чувствовала себя такой умиротворенной. Аявака больше не боится Кэле. Она прозрачна и чиста, и весь мир течет сквозь нее, не оставляя следов.

— Слишком спокойна… Зачем ты так спокойна? — голос Кэле бежит вслед за ней. Аявака не отвечает. Она знает свою судьбу и идет ей навстречу.

Аявака догоняет капитана. Пора.

Из писем в Тайную комиссию (1892–1904, папка «Черный лед», ответственный секретарь Ф. Баклэнд)

«…совершил открытие, которое перевернет наше представление о мире. Знаете ли вы, что при употреблении черного льда в человеке обнаруживается способность видеть неизвестные науке цвета, слышать звуки и даже — новые буквы, что кажется мне весьма интересным с точки зрения развития литературы…»

«…Прошу обратить внимание на незаменимые особенности черного льда, который известен у нас как наркотик, а между тем способен послужить страшным оружием (страшным, разумеется, для врагов Британской империи)…»

«…что бы вы миня поняли как следуит вынужденн признатса что курю чорный лед но делаю это исключително в целях благародных. Недавна было мне видение коим спешу поделиться с ува жаемой комисией…»

«…а также выслать мне сто фунтов для приобретения вышеуказанного «льда» с целью проведения испытаний на животных. Я, со своей стороны, обещаю заручиться поддержкой моего дяди Дика Кэхилла, у которого, как я писал выше, имеется собственная ферма с большим количеством коров…»

Глава 18

Никогда прежде Макинтошу не приходилось дрейфовать под эфиром, да еще в таком глубоком и быстром течении. Без машинной тяги «Бриарей» превратился в бумажный кораблик среди штормовых волн. Бурный поток как будто выжидал, не веря, что добыча попала в его сети. И вот, наконец, качка настигла их — в коридоре первой палубы. Легкая вибрация сменилась заметной тряской, а там и вовсе взяла власть над «Бриареем» и его обитателями.

Одновременно в Макинтоше проснулась лихорадка. Словно соревнуясь с бурным течением — кто раньше уронит капитана на пол, — лихорадка запустила свои когти в легкие Макинтоша, разрывая их и мешая дышать.

Макинтош привалился к стене и принялся набивать трубку вишневым табаком. Это было его единственное средство против коварного птенца.

Стена не помогла: повинуясь воле течения, «Бриарей» подпрыгнул в очередной раз, и Макинтош, потеряв равновесие, упал. Очень соблазнительной казалась мысль остаться лежать и никуда больше не идти. Пусть случится то, что случится. А капитан Удо Макинтош немного поспит.

Завидев добычу, к Макинтошу пополз черный лед, нечеловеческими узорами которого был увит уже почти весь коридор.

Стиснув зубы, капитан стал подниматься, упражнение это давалось ему нелегко. Лихорадка кружила его в безумном непредсказуемом танце по раскачивающейся палубе. Поднявшись, Макинтош обнаружил, что выронил и трубку, и кисет — прямиком в цепкие щупальца льда. Оставалось разве что сесть в уголке и зарыдать. Вместо этого капитан расправил плечи и двинулся по коридору. Стены, то приближаясь, то удаляясь, умоляли опереться на них, но капитан был слишком моряком для такой слабости.

— Стойти! — его догнала Аявака. Она протянула Макинтошу свой тулун. — Пейти.

Капитан наслышан был о диких традициях луораветланов. В тулуне могло оказаться все, что угодно. В том числе, например, протухший рыбий жир. Макинтоша едва не стошнило от этой мысли, он замотал головой.

Тогда Аявака демонстративно сделала огромный глоток и снова протянула тулун капитану.

— Пейти.

Сам не понимая, что делает, Макинтош взял тулун, зажмурился и выпил.

Напиток по вкусу напоминал скисшее молоко, но был неожиданно бодрящим. А главное, в одно мгновение усмирил лихорадку. Теперь птенец ласково щекотался крыльями и смешно курлыкал.

По курлыканью этому Макинтош понял, что выпил какой-то наркотик. Плевать. Зато можно двигаться вперед.

Ходовая рубка была совсем рядом. Капитан сделал Аяваке знак остановиться, а сам подкрался к приоткрытой двери, заглянул. Сложно поверить, но хаос внутри сделался еще более ужасающим. Все, что оставалось целым, когда Макинтош уходил отсюда два часа назад, разнесено было в щепки. Щепки эти тонули, растворялись в прожорливых объятиях черного льда, который добрался и в рубку. Стараясь ступать бесшумно и держа «бульдог» наготове, Макинтош вошел. Пусто. Ни одного томми. Ни одного человека — по крайней мере, живого. А вот мертвых прибавилось.

У штурвала, рядом с Фарнсвортом, лежал Ирвинг. Выглядел он таким же спокойным и уверенным, каким был при жизни. Только ноги его были скованы ледяным узором, и лед продолжал движение.

Дальше, за штурвалом, Макинтош увидел тело доктора Айзека Айзека. Широко открытые глаза его без очков казались какими-то особенно беспомощными.

Капитан привычно отметил, что сейчас ему следовало бы почувствовать вину.

Это Макинтош отправил старого доктора одного против десятков томми и коварного их хозяина. Но Макинтош ощутил только неприятную пустоту от своей неспособности быть человеком.

Он пересек рубку, осторожно обходя тела, убрал «бульдог» и обеими руками взялся за вентиль продувки.

За спиной его раздался невнятный звук. Одновременно краем глаза Макинтош заметил то, чего не увидел сразу, — еще одно тело. Лежало оно в стороне от прочих, за рундуком. Это был Кошки. Убитый выстрелом в глаз.

Макинтош обернулся к штурвалу.

Вроде бы все было по-прежнему, но капитана не покидало ощущение, будто что-то изменилось. Он сделал шаг, другой. Вот они — Берк, Броуди, Фарнсворт. Ирвинг. Доктор Айзек Айзек…

Доктор, чье лицо минуту назад было настоящей маской печали, теперь улыбался.

Рука Макинтоша, опередив мысль, сама потянулась за «бульдогом».

— Вот ведь незадача, — Айзек стал подниматься. — Так и думал, что не удержу эту печальную гримасу. Надо было сразу улыбаться!

Он отряхнул сюртук, достал из кармана очки.

— Правда, смешно вышло? Только не говорите, капитан, что не оценили. Я — оценил. Ей-богу, вы чуть не плакали! Впрочем… — Айзек помрачнел, — вы даже не остановились. Это подло, капитан. Подло и коварно. Коварно-товарно! Заварно! Не знаю, как вы, капитан, а я здорово хочу есть.

Айзек, казалось, не видел направленный на него револьвер. Был он весел, улыбался глупейшей улыбкой, весь дергался, приплясывал, размахивал руками, словно адреналин заполнил его до макушки. Макинтош подумал, как непросто, должно быть, дались доктору эти несколько минут без движения, когда он притворялся мертвым.

— С вами скучно, капитан. Я, пожалуй, поищу друзей повеселее! Смелее! И выше, и выше, и выше летят облааа-кааа… — он направился к двери.

— Стойте, Айзек. Вы никуда не пойдете.

— Ерунда. Очень даже пойду.

— Вы без промедления расскажете мне, что здесь происходит.

В крайнем случае, думал Макинтош, можно прострелить ему ногу. Мысль эта казалась капитану дикой, но мертвые моряки рядом примиряли с любой дикостью. В голове у капитана зашумело, во рту снова появился кислый привкус напитка из тулуна. Макинтош пошатнулся, но тотчас взял себя в руки.

— А то что? — Во взгляде Айзека появилось любопытство. Лицо его исказилось злой улыбкой, и он достал револьвер из кармана. — Я стреляю, как учили, куропатке точно в глаз! Нет ли у вас лишнего глаза, а, капитан?

Айзек двинулся на Макинтоша, подняв руку с револьвером, будто дуэлянт.

— Десять, девять, восемь, семь, капитан умрет совсем!

Неожиданно Макинтош заметил, что Айзеков стало двое. Они надвигались на капитана неумолимо, и у обоих были револьверы. Макинтош целился то в одного, то в другого, пока не увидел третьего Айзека, который шел к нему по потолку. Был он фиолетов, с огромными ушами, из которых соленой волной лилось убаюкивающее шипение.

Луораветланка отравила его, понял Макинтош. В тулуне был не рыбий жир, а кое-что похуже.

Отстраненно и равнодушно Макинтош наблюдал, как теряет контроль над телом. «Бульдог» выпал из его руки, а сам капитан по стене сполз на пол.

Тем временем в рубке, надрывно скрипя суставами, появился томми, ведя перед собой Аяваку.

Зачем этот цирк, когда всякому понятно: они заодно — старикашки и луораветланка. Макинтош попытался открыть рот, чтобы сказать об этом Аяваке, но мышцы сделались чужими и каменными.

Айзеки, включая фиолетового на потолке, несказанно обрадовались Аяваке, отступили на несколько шагов назад, чтобы видеть одновременно и ее, и капитана. И принялись считать.

— Я стреляю — раз-два-три, мой приказ тебе — умри! — говоря так, Айзеки поочередно указывали револьвером то на Макинтоша, то на Аяваку. На слове «умри» дуло уставилось капитану в лицо. Макинтошу было все равно. Он чувствовал, как одна за другой на лицо ему падают снежинки, забиваются в нос, рот, глаза, тают и оборачиваются речным потоком, который несет, несет его прочь. Капитан равнодушно смотрел, как Аявака вырывается из железных объятий томми. Как удивленно разворачиваются к ней все присутствующие Айзеки Айзеки, как стреляют, и три пули медленно и дискретно летят луораветланке в сердце.

— В глаз, в глаз, — проворчал Айзек. — Нет в вас, капитан, эстетической жилки.

Но Макинтош уже не слышал доктора.

Глава 19

Капитан Удо Макинтош понимает это лучше других: подлинный кошмар почти неотличим от реальности. С нелепой точностью и достоверностью повторяются события из настоящей жизни. Разница есть: во сне Макинтош всякий раз заранее знает, что произойдет. И рвет связки в беззвучном крике, спрятанный внутри собственного тела, не способный что-либо изменить. Подойти к Марте, обнять. Сказать еще раз, как любит ее.

Это всегда тот же день. Последний день сумасбродного свадебного путешествия, план которого придумала юная Макинтошева жена. Простая и вместе с тем необычайная идея: за неделю посетить как можно больше уголков Млечного Пути, составив яркую калейдоскопическую картинку. С такими воспоминаниями, говорит Марта, не страшен ни лондонский смог, ни пыльные университетские кабинеты. К этому дню на карте их путешествия отмечена дюжина портов.

Это всегда те же декорации. Небольшой пароходик с романтическим именем «Клио», капитан которого, Питер Дьюринг, — давний друг Макинтоша. Для молодоженов организована пристойная по местным меркам каюта с огромной кроватью. Днем «Клио» глубокими течениями сквозит от звезды к звезде, ночью дрейфует в эфире. Вечерами небольшой лондонский оркестр, ангажированный Питером, играет вальс, мазурку и кадриль.

От яркой ли череды картинок и впечатлений или от постоянных погружений под эфир у Макинтоша кружится голова. Он совершенно счастлив. И второй Макинтош, тот, которому все это снится, не способен противиться огромному, безудержному счастью. Тем страшнее падать.

Итак, последний, самый необычный пункт сумасшедшего плана — путешествие на край Млечного Пути, в места неизведанные и темные. Сложная задача, но Питер неизменно ручается, что проблем не будет. Всякий раз Макинтош порывается остановить его, рассказать, не позволить. Но тело делается чужим и не слушается приказов. Продолжает играть по сценарию.

И все повторяется.

Раннее утро по корабельному времени. Марта рядом, спит. Макинтош открывает глаза и ждет. Не способный пошевелиться, он чувствует, как «Клио» погружается на глубину. Это короткое путешествие. Всего полчаса смертельной муки и неспособности даже моргнуть. Пока пароход плывет навстречу своей гибели.

Невозможно предсказать подобное: в безлюдном и неизученном уголке Вселенной, течение к которому капитан совместно с навигатором рассчитывал всю ночь, «Клио» налетает на утлую лодчонку самого небританского вида. Поднимись пароход из-под эфира всего на четверть мили в сторону или на три минуты позже, встреча эта стала бы великолепным завершением безумной экспедиции.

Холод. Чужие звезды. Марта бледна, напугана. Удо обнимает ее, прижимает к себе — в последний раз. Чье сердце бьется так громко? И тогда было не понять, а во сне — тем более.

Питер лично возглавляет спасательную команду. Он напряжен, собран, но полон оптимизма.

Здесь Макинтош всегда пытается проснуться. Безрезультатно.

На борту лодки обнаруживают двоих: древнего старика и совсем маленькую девочку. Старик дышит хрипло, прерывисто. Он при смерти. Борта лодки, сжатые ударной волной, раздробили ему кости. Девочка без сознания, но цела. Старик сберег ее, прикрыл своим телом.

Обоих тотчас переносят с агонизирующей лодки на «Клио», в тесную каморку с двумя кроватями, служащую лазаретом. Остро пахнет хлорной известью.

Марта. Всегда деловая, уверенная в себе, она сейчас же берет дело в свои руки: дает указания фельдшеру — принести морфин из капитанского сейфа и лед с камбуза; отсылает прочь зевак-музыкантов, которые набились было в лазарет, желая как следует рассмотреть необычайных пациентов; обтирает лицо девочки тряпицей, смоченной в уксусе.

Из коридора доносится шепот матросов.

Макинтош склоняется над стариком.

Тот роста очень малого, словно усох от долгой жизни. Волосы — длинные, снежно-белые — заплетены в две косы. Одежда сшита из шкур какого-то животного и искусно украшена затейливыми орнаментами. Дышит старик медленно, редко, как будто знает доподлинно, сколько вдохов ему отмерено.

Питер уходит на мостик, отдает приказы о погружении. Рассчитывает глубоким быстрым течением в кратчайшие сроки добраться до цивилизованного порта, где девочка, а может — чем черт не шутит — и старик получат помощь врача.

Под ногами, в машинном, гудит, разогреваясь, турбина.

Погружаться никак нельзя. Здесь Макинтош всегда пробует остановить Питера. Невозможно. Эта пьеса сыграна раз и навсегда. И теперь точно заново крутится пленка в кинетоскопе, кадр за кадром повторяя то, что видено уже десятки, сотни, тысячи раз.

Кружится голова — «Клио» погружается.

Старик чувствует переход на изнанку. Сквозь тело его проходит конвульсивная волна. Он открывает глаза.

В глазах стариковых Макинтошу видится бездна, от взгляда — жгучего и темного — остаются на сердце неизлечимые шрамы.

Нечеловеческим усилием приподнимается старик изломанным своим телом, опираясь правой рукой о кровать, а левой цепко хватает Макинтоша за руку. И шепчет-поет высоким хриплым голосом, повторяя по кругу одно и то же:

Дотянув хрипло последний слог, старик бессильно падает на кровать. Последний вдох. Умирает. Зрачки его делаются прозрачными, ледяными. Руку Макинтошеву он не отпускает, так что Макинтошу приходится самому расцеплять мертвые пальцы, высвобождая запястье.

Дальше так. Вскрикивает Марта, и Макинтош, обернувшись на этот звук, видит, как приходит в себя маленькая девочка на соседней кровати.

Радости нет: он точно знает, что сейчас произойдет.

И всегда не готов.

Едва девочка открывает глаза (взгляд остается лунатическим, пустым), как невидимая сила вжимает ее в поверхность кровати. Кожа девочки делается мертвенно-бледной, черные глаза синеют. Она принимается неистово размахивать руками в воздухе, словно защищаясь от чего-то страшного. Яростно шепчет непонятные слова. Марта отшатывается, не решаясь прикоснуться к обезумевшему ребенку.

Неясная черная тень на мгновение скрывает от Макинтоша мир — и он находит себя лежащим на полу.

Холодно, отовсюду ползут сквозняки.

И нечто прожорливое, мучимое чудовищной жаждой, забирает его воздух и жизнь. Макинтош тонет в глубоком мутном озере, цепляясь за обломанный камыш на дне, глотая горькую зеленую воду и песок. Пузырьками последнего вздоха уплывают куда-то эмоции — одна за другой. С минуту Макинтош бьется с неотвратимой напастью, потом делается спокоен и расслаблен, будто со стороны наблюдая, как мечется в конвульсиях его тело, отдавая жизнь по капле.

Страшнее другое. Как зеркальное его отражение — Марта. Она задыхается. Лицо ее искажается от боли, затем делается безэмоциональным, пугающе расслабленным. Марта просто лежит на полу и беззвучно, по-рыбьи, умирает. Только руки ее подрагивают и ногти царапают пол. Зрелище это оставляет равнодушным Макинтоша. Ему ни до чего нет дела, точно всю любовь его, и нежность, и простое человеческое сочувствие кто-то выпил до дна. В этот момент он теряет ее — еще до того, как Марта по-настоящему умрет.

Шорох. Свет.

Маленькая девочка сидит на кровати, глаза ее и волосы явственно светятся синим. Длинные косы растрепались и гибкими нитями тянутся к Марте и к Макинтошу, впитывая украденные флюиды. Макинтош некоторое время наблюдает, как синими светящимися точками удаляются его воспоминания по этим нитям, а потом его накрывает чернильной тьмой.

Заканчивается всегда одинаково.

В эфире неподалеку от европейской звезды Ла-Корунья дрейфует небольшой пароход «Клио».

Та-та-та-тааа-тааа-тааа-та-та-та, — шепчет он радиоволнами. И снова: — Та-та-та-тааа-тааа-тааа-та-та-та.

В ходовой рубке, живой среди мертвецов, лежит без сознания юный Удо Макинтош. Придя в себя, он не сможет рассказать, как оказался в рубке и кто вывел корабль из-под эфира.

Мертвы все. Питер Дьюринг с помощником — здесь же, на мостике, матросы на вахтах, кочегары и машинист внизу, оркестранты — в кубрике, Марта и фельдшер на полу лазарета.

Девочка мирно спит на кровати, свернувшись клубком.

Глава 20

Капитан открывает глаза. Над самым его лицом нависла огромная белая морда. Медведь. Во взгляде медведя Макинтош читает осуждение. Капитан пытается встать и понимает, что лежит на снегу и всюду, сколько хватает взгляда, снег. Только на горизонте темнеет неясным пятном нечто, снегом не являющееся. Капитан смотрит на медведя, на тундру вокруг, на низкое серое небо и понимает: он все еще спит. Поскольку спать Макинтош предпочитает в горизонтальном положении, он ложится на снег и закрывает глаза.

Глава 21

В огромном мире ее детства бескрайние белые просторы и прозрачное небо. Аявака воображает себя героиней сказки — из тех, что старухи рассказывают у огня, пуская в небо табачный дым.

Аяваке пять лет. Нишмук берет ее с собой в наргынэн — верхний мир.

Шаман Нишмук, отец Кутха, ростом с десятилетнего мальчика. С темного его морщинистого лица никогда не сходит лукавая улыбка, а в глазах живут звезды. Говорят, Нишмук выбрал Аяваке судьбу. Говорят, она станет матерью Кутха, когда старый шаман уйдет.

Шорох умаяка, скользящего в эфире, и ласковый свет тысячи звезд. Эйгир Аяваки, неуправляемые и строптивые, тянутся в темноту верхнего мира, желая теперь же узнать все истории и выпить Млечный Путь до дна. Нишмук молчалив и неспокоен, глаза его как будто потухли. Видит ли он будущее? Знает ли, что Аяваке суждено жить в мире без Кутха?

Шшшшшорх!

Трещит и рвется ткань эфира, взрывается многоцветными волнами, пропуская с изнанки гремящее угольное чудовище — прогулочный британский пароход. Пароход этот стирает судьбу Аяваки и переписывает наново: неопытный капитан ведет свое чудовище прямо на умаяк. Гнутся тонкие борта лодки, сжимая в смертельных объятиях маленьких луораветланов.

Масляно-черная клякса расползается перед глазами Аяваки, убаюкивает ее, лишает опоры. Короткими вспышками взрываются в этой черноте неясные цвето-запахи. Красный — жестокость, сульфид — гниение, умбра — отчаянье, уголь — движение.

Не просыпаясь, не понимая еще себя, Аявака чувствует, как жизнь уходит из Нишмука. Аявака тянется к нему жгутиками неумело, неловко… Нишмук холоден и нем, рот его запечатан навеки, а разум пуст. Нишмука нет; нет и Кутха.

Вэгыргын[69].

Кутх умер.

Аявака смотрит в черноту и ждет, ждет, когда обновленный Кутх придет к ней. Зовет его — нет ответа. Пусто. Темно.

Тишину ломает хруст и рокот. Это рушится сказочный детский мир Аяваки. Осколки его разлетаются в стороны и разбивают черную стену обморока: Аявака приходит в себя. Выныривает из пустоты.

И тотчас сметает ее чудовищная волна цвето-запахов, которые теряются друг в друге и оттого кажутся сплошной бурой массой грязи. Аяваку подхватывает потоком, кружит, тянет на дно.

Эйгир ее, не готовые к такому испытанию, мечутся в безумной пляске. Найти укрытие и не видеть, не слышать, забыть. Укрытия нет. Нет ласкового эфира, исчез в угольном дыму верхний мир. Повинуясь поспешному приказу молодого капитана, пароход погружается в фиолетовую бездну изнанки.

И тогда на сцене появляется Кэле.

Глава 22

Макинтош открывает глаза. Чувствует ладонью холод снега и понимает, что еще не проснулся. Встает, прыгает на месте, разминая суставы. Оглядывается. Давешний медведь никуда не делся. Шкура на его боках — серая, грязная, с запекшейся кровью. Медведь неспешно движется прочь. То и дело останавливается. Роет лапой снег. Рычит. Макинтош бежит следом. Вдвоем все же веселее. Но догнать медведя не так просто. Зато темное пятно, которое в прошлый раз Макинтош разглядел на горизонте, приближается, обретает очертания и наконец оказывается совсем рядом.

Это часовня. Построенная кое-как, будто неизвестные строители сложили ее из руин замка, который когда-то стоял здесь же. Нелепо. Британский замок в науканской тундре.

Старые камни укутаны толстыми стеблями замерзшего плюща. Макинтош обходит часовню кругом. Ни дверей, ни окон.

Но внутри что-то есть.

Бьется крыльями и когтями, грызет камни, рвется на волю.

Макинтошу не нужно заглядывать внутрь, чтобы узнать маленького черного птенца, который терзает его двенадцать лет.

Капитан Удо Макинтош просыпается.

Глава 23

Прямо на Макинтоша смотрел мертвыми глазами крокодил. Левый глаз рептилии, черного стекла, пошел мелкими трещинами, правый, изумрудно-зеленый, позаимствованный у бельгийской куклы, был расколот надвое. Крокодил такой имелся только в одном месте на «Бриарее». Макинтош осторожно повернул голову и убедился, что действительно находится в казино.

Казино расположено было во втором этаже пассажирской палубы и представляло собой круглое помещение, в стены и потолок которого встроены были самые большие обзорные иллюминаторы на пароходе.

Люстра волей оформителя имела вид синей антикварной оболочки от дирижабля с обрывками веревок и бессмысленными конструкциями из медных шестеренок и труб.

Макинтош вместе с крокодилом составлял часть декоративной инсталляции справа от входа. В голове капитана шумел ветер, но шум этот постепенно стихал, впуская внешние звуки. Первое, что Макинтош услышал, — журчание фонтанчика в искусственных зарослях. Распознав этот звук, он понял, что испытывает жесточайшую жажду. Однако переместиться ближе к воде никак не мог — был связан.

Во всяком рейсе казино было самым многолюдным и шумным помещением на «Бриарее», что объяснялось не только популярностью азартного коктейля среди пассажиров, но и отсутствием альтернативных развлечений. Здесь всегда было накурено и пахло сумасшедшей смесью одеколонов и виски. Механический оркестр — автомат, устроенный в специальной нише, — играл рэгтайм. Непременно кто-нибудь танцевал или дрался.

К немалому изумлению Макинтоша, нечто похожее происходило и теперь. Окончательно победив шум ветра, в голову капитана ворвались настойчивые ритмичные звуки — «Рэгтайм кленового листа».

Макинтошу удалось чуть приподняться и выглянуть из-за пыльного крокодила.

Зал казино был полон. Похоже, здесь собрались все пассажиры «Бриарея» — они танцевали. Шумно, энергично, лихо. Повинуясь ритму мелодии, кавалеры кружили дам, подбрасывали их в воздух (и не всякую даму удавалось поймать). Места на танцевальной площадке не хватило, потому некоторые, самые отчаянные, взобрались на столы. Рядом с леди и джентльменами невозмутимо отплясывали их горничные и камердинеры.

Все танцоры двигались самую чуточку иначе, чем двигались бы обыкновенные люди в обыкновенном танце. Шире шаг, яростнее па, нарочитые гримасы вместо улыбок. И никаких разговоров. Никто из кавалеров не шептал интимно, наклонившись к уху своей дамы. Ни одна дама не смеялась заливисто очередной шутке.

В первое мгновение, услышав музыку, увидев танцоров, Макинтош готов был поверить, что все сегодняшние злоключения приснились ему в лихорадочном бреду, но, присмотревшись, понял: в зале творится безумие. И в безумии этом было меньше веселья, чем могло показаться невнимательному зрителю. Многие — особенно дамы преклонного возраста — давно устали, одежда их насквозь пропиталась потом, движения сделались неловкими. Иные падали, чтобы тотчас подняться и продолжить танец.

Никогда прежде Макинтош не видел одновременно столько подледников, — а все танцующие были под действием наркотика, никаких сомнений.

Мозес сказал, что инъекционарий отправил пассажирам чистейший черный лед, прежде чем томми превратили машину в обломки. И вот он результат.

На подмостках в центре зала помещался большой рулеточный стол, освещенный дополнительно газовыми лампами по углам. На столе капитан нашел доктора Айзека Айзека, злого предводителя этого мрачного безумия. Айзек приплясывал и размахивал руками, напоминая кукольника, движения которого заставляют оживать марионеток.

Большая Тьма смотрит на тебя. Будь осторожен. Будь готов.

Макинтош оглянулся в поисках источника звука. Никого.

Неожиданно музыка смолкла. Айзек с мальчишеской ловкостью спрыгнул со стола и сделал несколько шагов к двери.

— А вот и наши друзья из подземного Аида. Приветствуйте! Черный-черный человек скушал сорок барабек, тянет-тянет свою тушу, из которой сыплет снег!

Зал взорвался аплодисментами, Айзек довольно раскланялся.

Макинтош услышал ржавый скрип. И звук шагов. Медленных. Неуверенных.

Сперва капитан не узнал Мозеса. В таком виде механик не появлялся едва ли не с тех пор, как Макинтош нанял его на «Бриарей». Толстяк — высокий, нескладный — в ветхом латаном-перелатаном мундире машиниста мало похож был на чудовище, которое только что летало по рельсам машинного. Остались только две руки и две ноги — самые заурядные, пусть и механические. Сегментная шея скрывалась под высоким воротником.

Неужели это правда и Мозес пришел ему помочь? Уж с ним-то и десяток томми не справятся. Макинтош хотел позвать Мозеса, но во рту пересохло, и вместо слов получился только бестолковый хрип.

Мозес шел так, как ходят старики и люди, разучившиеся управлять своим телом после долгой болезни. Когда механик приблизился, Макинтош понял, что надежды его напрасны. Едва ли не все пространство между суставами, шестеренками, поршнями Мозесовых ног залито было черным льдом. Лед оставался на полу скользким следом. Лицо Мозеса было искажено гримасой боли и отчаянья.

На руках он нес умкэнэ.

Девочка не спала и смотрела прямо на Макинтоша.

«Ты должен отпустить», — услышал капитан в своей голове тот самый детский голос.

— Стой, Мозес, — сказал вдруг Айзек.

Мозес послушно замер на месте.

Почему они слушаются? Почему они все слушаются доктора? Сначала томми, теперь Мозес. Лед заставляет их? Но при чем здесь Айзек? Как может этот маленький жалкий человечек управлять черным льдом?

«Смотри внимательнее, — зашелестело в голове. Голос был тоненьким, слабым и, кажется, детским. — Ты видишь Большую Тьму?»

У капитана закружилась голова. Голос девочки рассыпался на разноцветные звуки, которые заново раскрасили картинку, подчеркивая спрятанные прежде детали.

Макинтош увидел. Мягкие тени, рожденные неярким светом синего дирижабля, словно части одной головоломки, сложились вдруг вместе. Капитану попадались подобные рисунки: сперва это гусь, но если присмотреться, то обнаружишь, что в птичьих очертаниях прячется усатый кот.

От каждого человека в зале тянулась тонкая черная нить — вверх, вверх под потолок, к огромному иллюминатору. Смотреть туда не хотелось, но не смотреть было никак нельзя. Там скользила черным льдом, заглядывала с изнанки, шептала непроницаемая, глубокая, довольная Большая Тьма. Такая же черная нить управляла и смешным стариком Айзеком, который — вот умора! — возомнил себя кукловодом.

Если бы Тьма умела смеяться, она бы сейчас расхохоталась.

Тьма? Похоже, напиток из тулуна Аяваки все еще бродил в крови, вызывая безумные мысли и галлюцинации. Макинтош тряхнул головой.

Но Большая Тьма никуда не исчезла.

«Большая Тьма» — что за детство?

Изнанка. Черный лед. Колония простейших, свернутое пространство, бес его знает, чем он еще может быть, но только не…

Кэле.

— Захвати-ка нашего капитана. Он совсем рядом, за крокодилом. Неси его сюда.

Макинтош почувствовал, как металлическая рука Мозеса берет его за пояс.

Глава 24

Вечность белоснежного сна уступает место черным мгновениям реальности. Мити расправляет эйгир.

Железный британец, который крепко держит ее в своих неживых руках, скован тьмой. Как скован тьмой весь «Бриарей». Обрывки цвето-запахов путаются в этой тьме, жалят Мити, но теперь они ей не страшны.

— Все почти закончилось, умкэнэ. Ты успела к финалу, — говорит Кэле.

Тьма, послушная его воле, остановилась, замедлилась — только чтобы не убить раньше времени пароход, но позволить ему вернуться в эфир, вернуться вместе с Кэле, навсегда.

В эфир без Кутха. В эфир, где, одну за одной, Кэле поглотит все звезды.

— Так и будет, — улыбается Кэле. — Ты мой обратный билет, умкэнэ.

Мити не слушает. Эйгир ее плетут замысловатые узоры, летят во все уголки укутанного тьмой парохода. Мити ищет Аяваку.

— Аявака мертва, я убил ее, — говорит Кэле, и голос его печален. — Остались мы с тобой. Ты и я.

Мити открывает глаза. Осматривается. Всюду британцы. Они полны тьмой.

Все, кроме одного. Мити шепчет ему:

— Большая Тьма смотрит на тебя. Будь осторожен. Будь готов. Смотри внимательнее. Ты видишь Большую Тьму?

Кэле смеется.

— Зачем тебе этот глупый сын Ийирганга? Он слеп. Он почти мертв. Как и все вы.

Черная бездна окружает Мити — лениво, неспешно. Кэле слишком уверен в своей победе, чтобы торопиться.

— Нет, — говорит Мити. Если вступаешь в разговор с Тьмой, это все, что можно сказать. — Нет.

— Бесполезно. Тебе некуда сбежать.

Кэле кутает ее ледяными щупальцами.

— Вы все одинаковы — дети Савиргонга. Слишком разумны. Слишком слабы.

Кэле не знает, что кое-чему дети Савиргонга научились у своих двоюродных братьев. Научились говорить «нет». Даже если от них уже ничего не зависит.

Расслабиться. Отпустить эйгир, сделаться прозрачной. Нет ничего: ни Кэле, ни парохода, ни изнанки.

Есть Мити.

Есть Кутх.

— Ты должен отпустить, — шепчет Мити.

Она знает, что ее ждет. Она готовилась к этому с рождения. Только бы капитан Удо Макинтош не подвел.

Кутх и время

Старики рассказывают:

Кутх взял горсть снега и сказал: вот, будет время. Снег растаял и утек сквозь пальцы. Не осталось времени. Кутх улыбнулся тогда и нашел кувшин. С тех пор хранит время в кувшине.

Глава 25

Пассажиры стояли смирно — широким полукругом прямо перед Макинтошем. Черный лед, однако, держал их по-прежнему и требовал движения. Кто-то нервно стучал пальцами по бедру, у кого-то не находили покоя ноги. Одна старая леди то и дело поправляла прическу. Глаза при этом у всех были совершенно пустые.

— Вам, капитан, как почетному гостю, места в первом ряду. С дамой, — сказал Айзек.

Макинтоша усадили на стул, привязав его руки к спинке так, чтобы он не упал, но и двинуться не смог. Рядом томми устроили мертвую Аяваку. Сейчас только Макинтош осознал, что там, в ходовой рубке, луораветланка намеренно отвлекла на себя внимание Айзека. Пожертвовала собой ради него. Немыслимо. И отметил: вероятно, ему следовало бы растрогаться.

— Признаюсь, сперва я думал и вас убить, капитан, — голос Айзека сделался нормальным, доктор как будто немного протрезвел от наркотика. — Но теперь вижу особую элегантность в том, что вам придется выступать в мою защиту, когда комиссия станет разбирать наше дело.

Комиссия! В этом был весь Айзек. Даже совершив самое, возможно, страшное преступление за историю подэфирного пароходства, он убежден был, что окончательное решение вопроса надлежит поручить вдумчивой комиссии.

Рядом с Айзеком возвышался Мозес, на руках его неподвижно сидела девочка. Эх, Мозес. Выходит, Макинтош был прав в своем давнем подозрении относительно опасных вмешательств Мозеса в собственный организм. Лед подчинил машиниста-механика так же легко, как подчинял томми.

Не лед. Кэле.

Девочка смотрела Макинтошу прямо в глаза.

Ты должен отпустить.

— Кэле не существует, — упрямо прошептал Макинтош и физически почувствовал возмущение Большой — огромной — Тьмы.

Тут пассажиры заговорили. Без выражения, без эмоций, громко и четко.

По очереди.

— Ты.

— Всерьез!

— Так…

— Считаешь?

— Открой!

— Глаза.

— Капитан!

Макинтош не успевал поворачивать голову, чтобы увидеть, кто именно говорит следующее слово. Пассажиры смотрели на капитана внимательно и требовательно. У каждого на лице написано было презрение — никогда прежде не видел Макинтош столько презрения, такого разного, искреннего и высокомерного.

— Смотри, сын Ийирганга, — сказала строгая леди Граттан.

— Смотри, — сказал усатый полковник Карпентер.

— Смотри, — сказал юный юноша в полосатом жилете.

— Вот он я!

Трусливая мысль об отрепетированном спектакле бежала прочь, так и не решившись заявить о себе громко. Это не могло быть спектаклем. Макинтош обернулся к мертвой Аяваке. Во взгляде луораветланки прочел он ласковую укоризну.

— Вы, Макинтош, всерьез полагаете, будто тайна, о сохранности который вы так печетесь, не стала еще достоянием лиц заинтересованных и достаточно прозорливых, чтобы оценить масштабы возможного бедствия?

— Бедствия? — Макинтош с удивлением уставился на Айзека. Тот вроде бы не замечал странного поведения пассажиров — как не чувствовал нити, которой крепко держал его Кэле. Капитан усмехнулся. Обыкновенный человек до последнего цепляется за шаткую привычную реальность, отказываясь верить в мистику, даже разглядев ее на кончике собственного носа. Лишенный эмоций, капитан лишен был и механизмов самообмана, потому вынужден был признать: да, Кэле.

Привычным движением доктор Айзек достал из кармана леденцы. Протянул кулек Макинтошу.

— Я говорю о войне, разумеется.

— В случае войны, Айзек, луораветланы сметут нас в три минуты. Вам это должно быть известно, раз вы слышали об «Инциденте».

— Правда? — Айзек скептически изогнул бровь. — Отчего тогда живы до сих пор все эти люди?

Он огляделся победно, и Макинтош невольно проследил его взгляд.

Что видел Айзек сейчас сквозь пелену своего подледного безумия? Вероятно, обычную для таких рейсов картину: шелестят на столах карты — стриты, флеши и простенькие пары заставляют пассажиров взрываться громкой радостью; стучит рулеточный шарик — «Ставок больше нет» — «Тринадцать, черное»; двое у барной стойки пьют клубничную «Маргариту» из одного бокала; томми-официанты лавируют между столиками, где грозные старухи обсуждают, как водится, неприступного капитана Макинтоша…

Спорить с подледником никак нельзя, переубедить его невозможно, единственно верной кажется ему та реальность, которую транслирует лед.

— Черный лед обладает уникальными свойствами, позволяющими не только лучше управлять механическими устройствами, что я доказал сегодня на примере ваших томми и господина Мозеса, но и сопротивляться агрессии луораветланов. Я изучал эти свойства почти пятьдесят лет…

Может быть, это был Айзек — тот самый легендарный моряк, придумавший курить лед?

— Я обращался в Тайную комиссию, я буквально штурмовал ее письмами! И что, вы думаете, они отвечали мне? Они отвечали: предоставьте экспериментальные данные. Я понимаю, как это делается. Меня записали в безумцы, но старались не обижать. Однако же, как всякий безумец, я предпочитаю в своем безумии идти до конца. Вот он полигон. Вот эксперимент. И вы — мой свидетель. «Предоставьте экспериментальные данные»! Глупцы, не видящие дальше собственного носа. Но я заставлю их увидеть. Остался последний штрих.

Айзек достал из саквояжа лоток со шприцами и закатал девочке рукав. Все шприцы в лотке наполнены были черной жидкостью — очевидно, это был растопленный лед. Умкэнэ смирно сидела в Мозесовых клешнях, только не сводила взгляда с Макинтоша.

«Сделай это. Отпусти. Ты должен», — зашептало в голове.

Последний штрих — проверка действия льда на луораветланского ребенка? Макинтош осторожно, исподлобья, глянул наверх — и тотчас отвел взгляд. Достаточно. Тьма — огромная, мерзкая, ледяная и душная одновременно — затаилась, замерла, пристально наблюдая за Айзеком. Вот кому требовался этот последний штрих. Вот зачем устроен был весь этот адский спектакль. Все убийства. Предательства. Хаос. Для того, чтобы вколоть лед одной маленькой луораветланской девочке.

На страницах воскресных газет Макинтош читал об адептах боевых искусств вроде бартитсу, которые умели всякий предмет превратить в опасное оружие. Уж наверное они придумали бы самый неожиданный способ использования стула, привязанного за спиной.

А Макинтош не мог даже встать как следует. И ему ничего не оставалось, кроме как, наклонившись головой вперед и разбежавшись изо всех сил, врезаться в доктора Айзека и, возможно, сломать ему хотя бы пару ребер.

Впрочем, и этот план закончился провалом. За спиной у капитана стоял, оказывается, томми, который ласково придерживал стул. Макинтош, потерявший равновесие, непременно упал бы, не придержи томми и его тоже.

— Поучи капитана, — проворчал Айзек. — Только нежно, без лишнего усердия.

Он постучал ногтем по стеклу шприца, выгоняя пузырьки воздуха, подмигнул Макинтошу и воткнул длинную иглу в маленькую бледную руку умкэнэ.

А Макинтош почувствовал, что голова его сделалась настоящим колоколом, в который — нежно и без усердия — ударил томми.

Глава 26

Доктор Айзек Айзек жмет на поршень шприца и прямо в вену Мити впрыскивает растопленный черный лед — маленькую, но полноценную часть Кэле.

Кэле ныряет — по венам к сердцу и оттуда — прямо в душу — увирит[70]. Он готов к сопротивлению, готов биться с глупой умкэнэ, но та сдается без боя. Молча исчезает, растворяется в его черноте.

Кэле доволен. С комфортом, первым классом возвращается он домой.

В путь!

В разрушенной ходовой рубке сам собой проворачивается вентиль продувки. Открываются заслонки на цистернах балласта, выпуская ненужный теперь флогистон.

Айзек недоуменно оглядывается на происходящее. Тряска. Легкость в груди. Эйфория. Айзек закрывает глаза, и его личная реальность продолжает движение по собственной траектории. Доктору Айзеку Айзеку — как и всякому человеку на пароходе — осталось только одно мгновение. Но в это мгновение он проживет целую жизнь — человеком, который выполнил свое предназначение. Таково милосердие Кэле.

«Бриарей» поднимается в эфир.

Едва пароход покидает изнанку, черный лед принимается пожирать все на своем пути. Жадно оплетает тела доктора Айзека Айзека, капитана Удо Макинтоша, мертвой Аяваки, пассажиров, Мозеса, умкэнэ…

Огромная черная тень каракатицы отрывается от «Бриарея», растет, закрывая собой звезды. Замирает как будто в раздумьях, оглядывается на агонизирующий пароход. Оставить его медленно умирать под гнетом безумия черного льда или…

Сегодня на обед у Кэле весь Млечный Путь. А «Бриарей» будет маленьким аперитивом.

Кэле возвращается.

Глава 27

Макинтош открывает глаза. Он снова лежит на снегу. Рядом нетерпеливо расхаживает медведь. Смотрит на Макинтоша хмуро и, судя по всему, едва сдерживается, чтобы не проучить капитана как следует.

Увидев, что Макинтош проснулся, медведь уносится прочь. Останавливается в сотне ярдов и тотчас бежит обратно, набирая скорость. На последнем участке — ярдов за десять до стены — медведь ловко разворачивается и боком врезается в стену, поднимая облако пыли.

Медведь смотрит на Макинтоша так, что иного толкования нет: твоя очередь, капитан.

Макинтош обходит часовню по кругу. Уродливая, построенная наспех, но крепкая — ее и тремя такими медведями не прошибешь, не то что одним капитаном.

Макинтош хватается руками за плющ. Тянет его, рвет, отбрасывает. Пробует расшатать освобожденный камень. Снова рвет плющ, снова пробует. Ладони кровоточат, но Макинтош не останавливается. Медведь — сообразительный! — рвет плющ зубами.

Внутри яростно бьется о стену птенец. Волнуется. Помогает.

Проходит целая вечность — и вот один из камней под давлением рук Макинтоша подается, немного сдвигается внутрь. В этот самый момент наступают сумерки.

Макинтош оборачивается. Горизонт затянут черным. Черные щупальца ползут к ним — по небу, по земле, по воздуху.

Из-под ног Макинтоша начинает расти и сковывать стену новый плющ — на этот раз черный. Ледяной.

Ну уж нет.

Макинтош топчет его, рвет, убивает. Макинтош кричит и рычит — не хуже медведя. Стучит кулаками по камням — не чувствуя боли. Бьет в стену плечом. Ногами. Медведь вновь начинает врезаться в часовню с разбега. С каждым разом бежит он все медленнее.

Напрасно. Часовня стоит, и все плотнее обступает ее черный плющ. И небо, и земля вокруг — сплошной черный лед.

Макинтош готов уже отчаяться, опустить руки, лечь и ждать — смерти своей или мира, — когда замечает Цезаря. Пес просто появляется рядом, будто всегда был здесь. Подставляет огромную лобастую голову под капитанову руку. Бьет мощной механической лапой по подножию часовни. И от этого удара раскалывается камень, и трещина — все шире и шире — ползет, ветвится, змеится. Летят куски камня, тает ледяной плющ.

Глава 28

За мгновение до смерти всего «Бриарея» Макинтош проснулся от ледяного сна. Он чувствовал, как лед пробирается в его тело, студит, сковывает кровь, рвет на части душу.

Птенец лихорадки сделался хозяином в его теле. Безжалостно царапал когтями, выбираясь из тесного плена. Тянул Макинтоша за собой, направлял его взгляд, принуждая смотреть, как изнанка Вселенной, самая глубокая, самая черная, выбирается в эфир, разливается по нему чернильным пятном.

В огромном обзорном иллюминаторе видно было, как одна за другой гаснут звезды. Макинтош посмотрел в противоположном направлении, затем вверх — и увидел ту же картину: чудовищная тень укутывала «Бриарей» со всех сторон.

Людей не стало. Их место заняли мертвые статуи, обреченные целую вечность изображать одну и ту же эмоцию.

Подчиняясь неожиданному импульсу, Макинтош рванулся вперед и обнаружил в себе невиданную легкость. Движения его сделались порывистыми, словно был он ветром. Странная, неуместная эйфория наполнила его и требовала немедленных решительных действий: взлететь, взорваться, радоваться, кружить.

Макинтош обернулся.

На него смотрело усталое, равнодушное лицо. Его собственное. Так же, как и все, был он скован льдом.

Неожиданно Макинтош расхохотался. Он не был больше мрачным капитаном, самым черствым из британцев. Он не был больше птенцом, запертым в клетке. Его не держали больше крепкие замерзшие стены души сына Ийирганга.

Он стал Кутхом.

Луораветланская космогония Млечного Пути

Старики рассказывают:

Кутх создавал звезды, Кэле пожирал их, и не было конца-краю этому круговороту. Устал Кутх. Великая битва началась между ним и Кэле. Никак не мог один победить другого.

Тогда Кутх — ловкач и обманщик — сделался энэр[71], маленькой звездочкой, и Кэле проглотил его.

Спрятался Кутх внутри Кэле, впитал всю его силу и плотность, отчего вырос неимоверно. Кэле же стал маленьким и жалким, обернулся пустотой, бездной.

Что делать с Кэле?

Кутх так придумал: отделил изнанку от Млечного Пути, скомкал ее, измял и выбросил. Там, на изнанке, Кэле остался мертвый, пустой.

И Кутху несладко пришлось. Понял Кутх, что истратил свое время до капли, стал смертным.

Кутх мудр.

Закурил трубку, вдыхая звезды, а выдыхая туманности. Прозрел Кутх: нужна душа человеческая — увирит…

Позвал Кутх сыновей — Ийирганга и Савиргонга, стал выбирать.

У Ийирганга душа яркая, беспокойная, полна своими заботами, не вмещается туда Кутх. Да и крепка больно, если уж застрянет там, будет беда.

Зато у Савиргонга душа мягкая, просторная, а внутри — тишина и безмятежность. Хорошо там, уютно.

Так и живет с тех пор Кутх в детях Савиргонга. Умирает и рождается снова.

Следит, чтобы Кэле с изнанки не выбрался.

Ставит ловушки.

Охотится.

Глава 29

Мир сдвинулся с мертвой точки. Со скрежетом, нехотя разгоняется его турбина, все быстрее крутятся шестеренки, гремят поршни, хрипит пар в раскаленных трубах.

«Бриарей» мал, меньше даже, чем мертвая душа капитана Удо Макинтоша. Но Кутх не спешит его покидать. Выжидает.

Гаснут одна за другой звезды, скрытые тенью. Медленно приближается черная дыра — Кэле. Тянет в себя, хочет проглотить маленький пароход.

Не зная, что вместе с ним проглотит и Кутха.

Глупый жадный Кэле.

Каждый раз попадает в ту самую ловушку.

Кутх улыбается.

Скрипят колеса Вселенной.

Время идет по кругу.

Глава 30

Удо Макинтош открыл глаза и обнаружил себя в привычном, до последнего штриха знакомом сне.

Это была темная прохладная комната, огромная, неуместная в тесной каюте маленького парохода.

Рядом, закинув на Макинтоша ногу, спала юная жена — Марта. Дыхание ее было чуть сиплым, и Макинтош забеспокоился, не простыла ли девочка в этой безумной гонке по Млечному Пути. В комнате пахло лавандой — с вечера Марта жгла ароматическую палочку.

Пароход «Клио» дрейфовал в эфире. По легкой вибрации понятно было, что котлы разогреваются, готовые нагнетать флогистон в цистерны. Должно быть, кочегары уже забрасывали уголь в топку. У Дьюринга не было ни единого томми на борту, во всех работах заняты были исключительно люди. Прошелестели шаги за дверью — ночная вахта сменялась дневной.

Макинтош вдохнул воздух и почувствовал его вкус. Сладкий, живой. Такого не бывало с ним наяву двенадцать лет и ни разу не случалось во сне.

Неужели?

Он попробовал приподняться и замер, не веря. Получилось.

Ни разу, сколько видел он этот кошмар, не удавалось ему даже пальцем шевельнуть. Но сейчас все было иначе. Макинтош ощутил невероятную свободу и легкость. Непредрешенность.

Высвободившись из объятий Марты, он первым делом зажег лампу. Взял часы с прикроватной тумбочки: до погружения «Клио» полчаса. Он успеет.

Нежно поцеловал Марту в плечо, стал одеваться.

Жена зашевелилась, проснулась, сонным голосом спросила:

— Что-то случилось?

Макинтош почувствовал теплое покалывание в груди. Впервые за многие годы сердце его было по-настоящему живо.

— Ничего. Просто приснился дурной сон. Ты спи, я скоро вернусь.