Чëрная звезда

ПЕСНЯ ДЛЯ НАСЛЕДНИКА ^{Грэй Ф. Грин}

Утро для Михельке, пока что единственного сына Михеля Третьего, начинается по сигналу хитроумных часов, собранных специально для наследника придворным механиком. Держава их морская, а потому часы изображают океанское дно, населенное разными тварями. Малышом Михельке мог долго стоять, наблюдая за движением сделанных в виде морских коньков стрелок: от затонувшего пиратского корабля до огромной раковины с жемчужиной. Каждые три часа, кроме ночи, наверху открывается крышечка, откуда появляется кит, выкидывает жестяной фонтан и трубит. Раньше это казалось веселым колдовством, нынче стало неизменным сигналом к рутинным делам.

В шесть утра — подъем. Если Михельке не встает сам, то его поднимает лейб-медик, доктор Вандермеер. Седой и ловкий, пахнущий лакрицей, он слушает дыхание, считает пульс, заглядывает в рот и уши, а дважды в неделю — измеряет рост. После чего уходит, унося, как приз, свеженаполненный ночной горшок. В прошлом году Михельке мог еще лечь обратно в постель и досмотреть самые сладкие утренние сны, но теперь — не то, ему уж исполнилось восемь лет и спрос с него, как со взрослого. Поэтому в спальню наследника входит чопорный гувернер, мистер Джонс, и следит, чтобы мальчик заправил постель и отправился принимать холодную ванну.

Уступишь желанию «еще пять минуточек поспать» — будет наказание: четверть часа на мелкой гальке, на коленях, лицом к стене. Потому что король должен понимать, когда его долг выше его желаний.

Поэтому после противной холодной ванны следует утренний туалет: растертый жестким полотенцем Михельке одевается и с усилием расчесывает спутанные за ночь вьющиеся белокурые волосы. Приведя себя в порядок, возносит утреннюю молитву святому Ионе, покровителю моряков и главному защитнику страны. Затем обыкновенно остается немного свободного времени до завтрака, когда наследник может или повторить уроки, или почитать какую-то из стопки одобренных для него книг. Читать Михельке очень нравится, но он чаще выбирает повторить уроки, потому что о плохом уроке мистер Джонс вечером скажет папе. И тогда, вместо того, чтобы потрепать сына по кудрявой макушке, папа высечет ему руки розгами. Самыми лучшими вишневыми прутьями, специально для наследника доставленными морем, отмоченными за все время плавания в соленой океанской воде.

И плакать нельзя, или получишь добавки — надо терпеть: если ты король и имел неблагоразумие попасть впросак, получи, что тебе причитается, и не подавай вида, что страдаешь. «Ты будешь нести ответственность за целую страну, сын, и ты еще не представляешь, как это иногда бывает трудно и больно — привыкай».

В восемь утра — завтрак. После завтрака к Михельке может зайти мама, но в последнее время все чаще он идет к ней сам: мама неважно себя чувствует. У Михельке скоро должен появиться братик или сестренка, и вот у мамы сейчас большой круглый живот, из-за которого ей тяжело ходить. Мама кладет руку Михельке на свой живот, где под шелком и кружевами что-то движется, и улыбается; мальчик рад, что она чувствует себя счастливой, хоть и огорчается из-за того, что эта улыбка адресована не ему, а куда-то внутрь. Он видит маму всего по четверть часа утром и вечером, и хотел бы, чтобы она интересовалась им, а не своим животом, но наследнику не пристало обижаться на королеву…

В девять утра трубит часовой кит, и мистер Джонс впускает наставников для уроков. По утрам это словесность, отечественная и мировая история, история церкви с Законом Божиим и география. Михельке занимается усердно, но внутри себя ждет с нетерпением, когда кит протрубит о двенадцати часах и настанет перерыв на обед.

После обеда, к часу дня, приходят товарищи по играм. Их всего двое, и Михельке их не особенно любит. Это сын министра полиции, маленький и вечно сопливый, и племянник Канцлера. С ним вроде бы все в порядке, но Михельке почему-то кажется, что он хромает, как его дядя на знаменитой деревянной ноге; а когда он улыбается, то так похож на Канцлера с его злобной ухмылкой, что у наследника холодеет затылок. Играть с ними неинтересно: сын министра полиции все забывает и путает правила, обыграть его легко, но он тогда обижается и начинает реветь, за что гувернер корит Михельке. А племянник Канцлера, наоборот, мастер придумывать какие-то подлости, которые зовет уловками игры, так что его обойти почти невозможно. И то, и другое бывает очень обидно.

Других товарищей по играм Михельке не дают, хоть он и просил папу много раз. «Король не выбирает, с кем ему приходится иметь дело, сын. Тебе выпало родиться в королевской семье, и ты получил не только папу, маму и зависимую от тебя страну, но и свое ближайшее окружение. Нравятся они тебе или не нравятся, ты должен терпеть».

Поэтому часто бывает, что Михельке почти с облегчением дожидается трехчасового кита, зовущего к дневным урокам. Математика, естествознание, французский и немецкий языки. Наставники сменяют один другого, в шесть часов кит приглашает оторваться от учебников и перейти в зал гимнастики. В следующем году обещают добавить фехтование и даже верховую езду, о чем наследник уже мечтает: ему очень нравится один шотландский пони на конюшне. Лохматый, золотисто-рыжий и светлогривый, с такими же, как у самого Михельке, голубыми глазами. Михельке очень надеется, что папа не откажет подарить этого пони на День ангела. Но пока он только с завистью смотрит из окна гимнастического зала, как берейтор водит рыжего пони по кругу, то одного, а то и с каким-нибудь ребенком в седле.

Вернувшись с гимнастики, Михельке ужинает и оставшееся время может тратить по своему усмотрению: читать, смотреть в окно, играть в солдатики. В восемь часов приходит папа, справляется у наставника об итогах дня, затем общается с сыном и ровно через десять минут уходит. Михельке отправляется к маме, в ее душноватую, пахнущую пудрой и духами спальню. Прежде в это время она часто одевалась к балу, и наследник целовал королеве руку, тихонько трогая твердую тафту и скользкий сатин ее нарядов. Сейчас мама почти все время лежит, зато он может целовать ее нежную щеку, и даже замереть, уткнувшись в обычно недоступную ароматную ложбинку между шеей и плечом, пока мама прикасается губами к волосам Михельке. Так что, пожалуй, и в ее нынешнем положении есть кое-что хорошее.

После визита к маме остается только умыться, вознести вечерние молитвы — Деве Марии о маме и святому Ионе о стране — и с девятичасовым китом лечь спать. А в шесть утра кит протрубит новый, все такой же день. Выходных от учения нет: ведь у короля не будет возможности отдохнуть от своей страны, король с детства должен нести свое ежедневное бремя с терпением и достоинством.

Один только день в году бывает особенный: такой, которого Михельке ждет, как манны небесной. Самый лучший день, и он приближается.

День Большой Бойни, когда броненосный флот выходит в море — бить китов. Ужасные киты, грозящие благополучию страны, должны опять оказаться слабее, а флот вновь покажет свою мощь. Исходящее от китов зло отступает, и Кетополис из года в год торжествует в День Большой Бойни. В этот прекрасный, великолепный день церкви служат праздничные службы, горожане устраивают карнавал, а морские войска Его Величества проходят парадом.

Когда Михельке был маленьким, все для него ограничивалось торжественным ужином с великолепным тортом в виде кита, которого главный кондитер торжественно обливал какой-то жидкостью, поджигал, и кит загорался под радостные крики придворных. Его величество лично клал на тарелку сына кусочек окончившего гореть торта, который всегда бывал очень вкусным. Но в прошлом году праздник для Михельке не ограничился тортом: папа взял его с собой на парад: показать народу наследника и наследнику — народ.

Ах, какой это был день, какой день!.. Михельке навсегда запомнил серое предзимнее небо и серые бронированные бока королевской эскадры; это единственное, что было серым, а все остальное было ярким, праздничным! Красная ковровая дорожка раскинулась под ногами папы и Михельке, прямо к «Леди Кетонике» — огромному флагманскому броненосцу, идущему в первый боевой поход. Громко играли сияющие медью трубы оркестра, выстроились на палубах белыми рядами моряки, на берегу — синими рядами морская пехота. И папа шел и махал рукой в белой перчатке, и улыбался, а люди махали ему, и кидали цветы, и кричали что-то радостное тысячами глоток!

Следом за папой и Михельке шел Канцлер. Михельке не видел его, но даже сквозь приветственные крики слышал деревянную ногу: скрип-стук, скрип-стук. Однако это было ничего, ведь вокруг разливалось столько радости!

А потом перед ними с папой вырос боевой красавец и отдал честь. Крепкий, мощный, он стоял навытяжку и сиял белозубой улыбкой. Генерал Октавио Остенвольф, герой многих битв с атакующими город дикарями, защита и гордость Кетополиса!..

Серые, как зимнее небо и броня кораблей, глаза Остенвольфа встретились с голубыми глазами Михельке. Наследник понял, что стоит с восхищенно открытым ртом, словно глупый малыш, и смутился; но Остенвольф внезапно подмигнул ему и обратился к королю:

— Вы позволите, ваше величество?

Отстегнул кортик, встал на одно колено и вручил его Михельке. А потом — восторг такой, что чуть сердце не лопнуло!.. — крепко взял наследника, посадил его на плечо и встал. Михельке вознесся к серому небу, оказавшись выше всех, у всех над головами; выхватил кортик из ножен и взмахнул им!

— Урррааа!!! Урррурррурррааааа!!! — прокатилось от корабля к кораблю. Народ разразился криками радости, серое небо разорвали алые, синие и желтые огни фейерверков.

Михельке сидел на крепком, надежном плече генерала Остенвольфа и плакал от счастья, а все кричали ему, радовались ему, поддерживали его! Ах, как он хотел бы быть героем, как генерал Остенвольф — но ему выпала доля стать королем, как папа.

Гордый, Михельке глянул на папу, но папино лицо совсем не понравилось ему, и он, чтобы не портить счастливый миг, отвел взгляд. Но рядом с папой был Канцлер, и лицо Канцлера было еще хуже папиного. Настолько хуже, что улыбка сползла с губ Михельке, а рука с победно поднятым кортиком опустилась. Тут и Остенвольф снова встал на колено и бережно поставил наследника перед королем:

— Осмелюсь сказать, у вас прекрасный сын, ваше величество!

— Вольно, генерал, — махнул рукой папа.

Михельке боялся, что теперь будет какое-то наказание — очень уж странно смотрели на них с Остенвольфом папа и Канцлер. Но ничего так и не случилось, и теперь Михельке с дрожью предвкушения ждал парада и новой встречи с генералом. Сможет ли он снова поднять его на плече, ведь наследник за этот год порядочно подрос? И каждый скучный, одинаковый день приближал мальчика к большому, праздничному…

Шесть утра, протрубил кит. Михельке с неохотой встал, ожидая визита доктора Вандермеера. Тот отчего-то задерживался, не входил и мистер Джонс. Михельке на всякий случай подошел к окну, отодвинул, приплясывая на холодном полу, тяжелую портьеру. Во дворе была необычная суета: прислуга бегала туда и сюда, таскала какие-то вещи; что-то было не так.

За спиной открылась наконец дверь, но никто так и не вошел — заскрежетала вторая, редко открываемая створка. С пыхтением и топотом несколько слуг, рты которых отчего-то были замотаны тканью, протащили мимо удивленного Михельке чугунную ванну.

— А теперь прочь отсюда, быстро, быстро! — сурово распорядился доктор Вандермеер; Михельке, озадаченный всеми этими странностями, и не заметил его появления. — Несите теплую воду для наследника!

— Что происходит, мистер Джонс? — пискнул Михельке, увидев наконец гувернера. Тот, посмотрев неодобрительно на незаправленную постель, ответил чопорно:

— Во дворце чрезвычайная ситуация, ваше высочество. Если я понял верно, уроков у вас сегодня не будет. Доктор Вандермеер сейчас все нам объяснит.

— Я, а также мой коллега, второй лейб-медик Мюллер, должны оказать вам помощь, ваше высочество, — кивнул Вандермеер в сторону другого, средних лет доктора в круглых очках и с остроконечной бородкой. Он как-то заменял Вандермеера, когда тот сам был болен, припомнил Михельке. — В Кетополис пришла инфлюэнца, или русский катар — вероятно, привезли морем из Европы, где она бушует уже месяц. Тысячи погибших, страдают даже королевские династии: австрийский императорский двор потерял уже несколько членов. Вчера вечером заболевшие русским катаром обнаружились у нас во дворце.

Мистер Джонс схватился за сердце. Михельке пока не решил, страшно ему или интересно. Он заметил за спиной доктора Мюллера темноволосого мальчика, старше себя, уже подростка, который почему-то не вышел прочь из комнаты вместе со слугами. Мальчик поймал взгляд наследника и вдруг подмигнул ему.

Михельке недовольно нахмурился и отвел глаза. Что за непочтительность, да кто это вообще? Кто ему позволил входить в покои наследника, этому мальчишке?! Тем временем Вандермеер продолжал:

— Его величеством медицинскому корпусу двора поручено остановить распространение заразы, с особенным вниманием к здоровью королевской фамилии. Мое непосредственное внимание будет направлено на самих короля и королеву, а доктор Мюллер возьмет на себя заботу о его высочестве. Прежде всего, его высочество нужно изолировать, чтобы свести к минимуму риск заражения — все занятия отменяются. Это касается также и вас, мистер Джонс: чем реже вы будете входить к нему, только по крайней необходимости, тем больше вероятность уберечь его высочество от русского катара.

— А это зачем?! — мистер Джонс указал подбородком в сторону ванны. Седой доктор, заглядывая в открытый по обычному знаку рот наследника так пристально, словно надеялся сегодня отыскать там морской клад, пояснил:

— Мы уже изучили свежие новости от коллег о самых прогрессивных методах лечения. Ваше высочество, в целях профилактики вам придется пить хину и антипирин, а также проводить свое время в кровати, укрытым одеялом. Трижды в день — теплая ванна, со сменой всякий раз белья. Выходить в другие помещения крайне нежелательно.

— Но как же мне помогать ему? — совсем растерялся гувернер. Вандермеер, считающий пульс наследника, кивнул Мюллеру.

— Ваша очень важная помощь будет снаружи этого помещения, — любезно пояснил второй лейб-медик, перехватывая инициативу у занятого осмотром коллеги. — Вам предстоит следить за тем, чтобы его высочеству вовремя приносили еду и воду для купания, сменяли постель и забирали горшок, причем все входящие сюда слуги должны действовать очень быстро и быть в повязках на лице: вероятно, русский катар распространяется через кашель. На случай, если что-то понадобится его высочеству, я оставляю с ним своего сына Макса. Макс, представься его высочеству и мистеру Джонсу!

Черноволосый мальчик вышел вперед, полупоклонился в сторону Михельке и гувернера. Несмотря на почтительность жеста, лицо его было лукавым. В памяти Михельке всплыл фокусник, на представление которого несколько лет назад брала наследника мама: каждый раз перед тем, как извлечь из-под цилиндра голубя, а из-за пазухи кролика, фокусник делал точно такое же смешливо-загадочное выражение лица, как этот непонятный мальчик Макс.

— Дважды в день, утром и перед сном, сюда будет приходить доктор Вандермеер, раз в несколько часов — я. Все остальное время здесь будет мой сын. Макс будущий врач, он знает симптомы инфлюэнцы. И уже несколько дней, с тех пор как в Кетополисе стало известно о заболевших русским катаром, профилактически принимает хину с антипирином, — Макс, встретившись глазами с наследником, на этот раз изобразил мину, словно его тошнит. Видно, неприятное это дело, подумал Михельке грустно. — Мой сын будет помогать его высочеству по мере необходимости, передавать его сообщения, а если заметит неблагоприятные признаки — немедленно сообщит мне, чтобы мы вместо профилактики как можно скорее перешли к интенсивному лечению. Хоть мы и надеемся, что этого не понадобится, но безопасность наследника требует особенных мер, — закончил доктор Мюллер серьезно, поправив очки.

Макс снова подмигнул. Похоже, в ближайшие дни ему предстояло составить для Михельке все общение, заменив разом не только гувернера и учителей, но и сопливого полицайчика, и вредного канцлеренка. Быть может, не такая уж это и плохая замена, подумал Михельке и на этот раз не отвел взгляда.

Доктор Вандермеер, попрощавшись, вышел, а доктор Мюллер указал на ванну:

— Ну-с, ваше высочество! Мистер Джонс, прошу вас для первого раза помочь…

Гувернер хлопотливо и растерянно взялся стягивать с Михельке ночную рубашку.

— Я не маленький и переодеваюсь сам! — возмутился наследник.

— Ваше высочество, особые обстоятельства… — бормотал тот, дергая затрещавшую ткань.

Голого, бордового от неловкости и от боли из-за нечаянно выдранной гувернером пряди волос, Михельке отправили в ванну — слава святому Ионе, в отличие от обычного теплую. После короткого мытья Макс расторопно подал полотенце, которое тоже оказалось мягче обычного; в него наследник и завернулся, пока доктор Мюллер объяснял гувернеру:

— Ванна длится не более пяти минут, и перед помещением в нее наследника проверяйте температуру воды термометром — не менее тридцати шести и не более тридцати семи градусов по цельсиевой шкале. Сразу после ванны его высочество обтирается полотенцем, одевается в чистое белье и отправляется в постель. Смена белья всякий раз — тоже ваша забота, мистер Джонс.

Тот всплеснул руками и выбежал прочь. Доктор Мюллер, покачав головой, подобрал брошенную на пол ночную рубашку:

— Макс, будь любезен, напоминай мистеру Джонсу забирать использованное белье всякий раз, как он приносит новое — это важная часть профилактической гигиены. Позвольте откланяться, ваше высочество, я еще навещу вас сегодня.

Михельке, в одном полотенце, сел на кровать — казалось невероятным, что он сможет вновь зарыться в одеяло вместо того, чтобы погрузиться в учебники! Когда скрипнула дверь, мальчик уже был готов к тому, что войдет учитель словесности и выговорит ему — но вошел мистер Джонс. Расправив на ходу ворот свежей ночной рубашки, он тут же попытался продеть в него голову наследника, снова больно дернув за волосы.

— Я сам оденусь, мистер Джонс, да сам же! — вскрикнул Михельке.

— Инфлюэнца — очень заразная болезнь, господин, — вклинился Макс, — сейчас лучше всего никому не вступать в прямой контакт с наследником. Чтобы снизить риск заражения, в его покои заходить следует ненадолго, а заходя — стараться не кашлять, не чихать, не дыш… гм, — парнишка остановился, видно, поняв, что увлекся. Но мистер Джонс с таким ужасом отдернул руки и отскочил назад, что Михельке запутался в наполовину надетой рубашке.

— Простите, ваше высочество, я вас покидаю, чтобы распорядиться о завтраке, — дрожащим голосом сказал мистер Джонс, и за ним, панически скрипнув, захлопнулась дверь. Михельке, еще бившийся в кружевах чертовой ночной рубашки, услышал хихиканье — и, не выдержав, захихикал тоже. Захихикал, захрюкал, захохотал, пока не упал на кровать, как был, в сбившемся на голову белье. Это было очень необычное ощущение — смеяться вместе с кем-то. До сих пор такое случалось всего несколько раз — с мамой, понял Михельке. Да еще с генералом Остенвольфом на параде. Не так уж много у наследника поводов разделить с кем-то смех.

И Михельке обрадовался, что все так поворачивается — этот Макс, похоже, совсем неплохой мальчишка!

Завтрак, который принес тут же убежавший прочь слуга, оказался странным, как и все в этот день: несколько вареных яиц, пара апельсинов в яркой оранжевой кожуре и чай с сухарями. Повару словно некогда нынче готовить, подумал Михельке. Взял яйцо и выронил от удивления: оно было твердым.

Макс подмигнул опешившему наследнику, взял другое яйцо и стукнул им о край металлического подноса. По твердой кожуре пошли трещины, и мальчик ловко счистил поврежденную оболочку.

— Это скорлупа, ваше высочество, — сказал он, — наверное, ты никогда не видел скорлупы? То есть вы… Держи, — Макс, сияя улыбкой, протянул наследнику очищенное яйцо, и Михельке снова вспомнил давешнего фокусника. — Видимо, вас решили кормить пищей, у которой меньше вероятности подвергнуться заражению. Значит, придется чистить яйца и апельсины. Как думаешь, сухари хоть сладкие? Ой, извините, ваше высочество, все время путаюсь — вы мне кажетесь больше похожи на друга, чем на господина…

Друг?! Почему нет, подумал Михельке, откусывая яйцо и глядя на хрупающего сухариками Макса. Да, да, конечно, у короля не бывает друзей… Но он пока еще не король, а наследник. Да и вообще все сейчас не так, как всегда. Лучше, понял он с изумлением! Это вареное яйцо много лучше обычной сладкой молочной каши; сидеть в постели раздетым и есть прямо тут много лучше, чем корпеть над уроками; а общество Макса значительно приятнее, чем полицейчика и канцлеренка. И неужели нельзя себе позволить немножко дружбы, пока никто не видит и никто не знает?!

— Можешь звать меня на ты, — решился Михельке. Торопливо добавил: — Только когда нас никто не слышит, хорошо?

— Конечно, я все понимаю, — кивнул Макс. — Мне самому от отца попадет, если он услышит. Но ты мне как-то очень приглянулся, твое высочество. Я постараюсь быть тебе полезен. Следующие несколько дней для профилактики инфлюэнцы ты будешь находиться в постели. Хоть это и скучно, но это важно для твоего здоровья, а твое здоровье важно для всей страны.

— Ничего, я потерплю, — ответил Михельке. — Лежать в постели — не самое плохое занятие.

— Тем более, здесь буду я, чтобы следить за твоим самочувствием, составлять тебе компанию и приносить все, что нужно. Сейчас ты чего-нибудь хочешь? Горшок, игрушку, еще что-нибудь?

— Книжку, — попросил Михельке. — Вон из той стопки на столе. Там должна быть такая, «Принц и нищий», я ее сейчас читаю.

Свежее издание какого-то нового писателя из Северной Америки, Марка Твена, передал для королевской библиотеки их американский посол. Макс, отыскав нужную книжку, перелистал ее и хмыкнул:

— Совсем без картинок, только на обложке. А у меня дома есть графический роман с таким же названием, где картинок больше, чем слов. Интересно, там про одно и то же? Как один королевский сын поменялся местами с бедняком, похожим на него как две капли воды, и вот один остался во дворце, а второй наконец вырвался на волю…

— Похоже, да, — ответил Михельке. — С картинками, конечно, читать было бы интереснее. Но мне сейчас почти не дают книжки с картинками, только учебники. Говорят, я ведь уже не маленький.

— И я не маленький, — возразил Макс. — А графические романы очень люблю! Многие взрослые их любят, в основном они-то и покупают. Есть даже запрещенные графические романы — это же целая история, как их добывают!.. Ну, у нас-то дома их нет, — спохватился он, — так, от знакомых слышал… Но у меня графических романов много, и как по мне, они гораздо интереснее всех этих книжек без картинок! В другой раз захвачу для тебя несколько. Как тебе, кстати, «Принц и нищий»?

— Не верится мне в эту историю, — сказал честно Михельке. — Как такое возможно: просто взять и поменяться королевскому сыну с бедняком, да еще так, чтобы никто не заметил и не догадался? Во дворце за наследником постоянный надзор. Я только по ночам один остаюсь, да и то мистер Джонс за стенкой храпит. А так бы хотелось погулять одному по Кетополису, как простой мальчик, идти куда захочешь, заниматься чем хочешь…

— Ты знаешь, в Кето есть очень опасные места, куда никак нельзя ходить одному, — заметил Макс. — Разве только с надежным другом.

Михельке только собрался расспросить об этих опасных местах, как протрубил кит. Макс взглянул на часы и вздохнул:

— Пришло время нам с тобой пить антипирин и хину. Честно, это очень неприятно…

— Но я должен терпеть, потому что мое здоровье важно для страны, — закончил Михельке. — Конечно, давай сюда.

Макс, с заранее перекошенным лицом, принес две чашки.

— Ну, кто первый? Давай посчитаемся, что ли… «И выпьет жизнь и кровь твою в тумане Эрикуба…» Эй, я еще не досчитал, а ты уже выпил?

— Король должен подавать пример своим подданным, — сказал Михельке, глотая горькую слюну и стараясь не кривиться и не стошнить. — Что такое Эрикуба?

— А ты не знаешь? — оживился Макс. — Все в Кето знают. Эрикуба — это огромная, страшная белая обезьяна, которая живет в тумане у болот. Когда в Кето приходят туманы, она под их прикрытием прокрадывается из болот в город. Ночью и ранним утром, когда в тумане и на три шага вперед не видно, в Кето нельзя ходить поодиночке. Эрикуба в тумане нападает на одиноких путников, тихо придушивает их и утаскивает во мгле на болота, а потом в тумане появляются призраки. Я сам как-то видел в тумане призрака — я держался тогда за папину руку, а он проскользнул рядом и овеял меня холодом, так что у меня волосы поднялись дыбом. А потом застонал, так грустно и жутко, что у меня слезы навернулись. Папа сказал, это всего лишь собака, но неужели я не отличу собаки от призрака?! А еще один мальчик с нашей улицы…

И Макс рассказал зачарованному Михельке про мальчика, который своими глазами видел, как ужасная Эрикуба уволокла одинокого прохожего.

И про дикарей, с которыми годами сражаются доблестные морпехи, а они приходят вновь и вновь. Не иначе на болотах какое-то колдовство возрождает их и гонит на Кетополис. Они непременно колдуны, потому что пленных морпехов генерала Остенвольфа дикари жарят и съедают, а Остенвольфу потом остается только передать матерям с почестями жареные обглоданные головы.

И про больших железных механических солдат — автоматонов, которых вооружают, чтобы они воевали вместо живых. Их-то невозможно убить и съесть, можно только вывести из строя, но создавшие автоматонов чудо-механики чинят их, и они встают вновь, и снова идут в битву. Опасность только в том, что автоматонам все равно, с кем сражаться, и потому автоматону в боевом режиме ни за что нельзя попадаться на пути.

И про противных морлоков, которые живут под землей, а по ночам выходят оттуда через подвалы, которые есть во многих домах. Хозяева не знают, что у морлоков есть ключи ко всем дверям; а некоторые знают, но молчат, потому что безопаснее делать вид, что не знаешь. И эти морлоки воруют детей и утаскивают их под землю.

И про главного морлока, который вообще не человек, а осьминог — и мозги его, страшные, зеленые, лежат отдельно в огромной банке. Но он живет и распоряжается всеми подземными жителями, и решает, что делать с крадеными детьми.

И про Вивисектора, который когда-то сделал это с главным морлоком, и сделал еще много-много разного с разными людьми — такого, что и не поймешь, люди они теперь или уже нет. Один мальчик с нашей улицы своими глазами видел…

Истории шли одна за другой. Меж ними несколько раз приходили доктора — сначала папа Макса, потом доктор Вандермеер; смотрели внимательно глаза с прикрытых повязками лиц, считали пульс, мерили температуру. Слуги приносили воду для купания, обед, ужин — Михельке едва обращал внимание на их суету, переживая рассказы Макса, будто все случалось не с мальчиком с соседней улицы, а с ним самим. К ночи Михельке знал о Кетополисе столько, сколько не узнал за всю свою предыдущую жизнь.

Он и сам не понимал прежде, как же невыносимо скучно жилось ему за глухими стенами дворца!.. Мальчик догадывался, что снаружи происходит много интересного, что скрывают от него ради скучных учебных дисциплин — и вот теперь, благодаря Максу, Кетополис приблизился к нему. И завтра его новый друг придет с новыми историями, страшными и чудесными. Слава инфлюэнце!

— У меня есть для тебя большой-большой секрет, — сказал назавтра Макс, кривясь после только что выпитой вместе хины. — Поклянись, что никому никогда не расскажешь?

— Конечно, клянусь! — Михельке подался вперед и распахнул засиявшие глаза навстречу тайне.

— Доктор Вандермеер умеет кое-что делать, — сказал тихо Макс. — Если только ты захочешь, то мы с папой его попросим — и тогда он сделает тебе такую специальную штучку, чтобы ты очень хорошо слышал. Когда инфлюэнца во дворце закончится, ты уже будешь слышать, что говорят в соседней комнате, и как за закрытыми окнами дует ветер и плещет вода в канале, и как люди готовятся к карнавалу. А еще ты будешь слышать, как скрипит пол под ногами часовых, и как дышат спящие слуги. И мы с тобой сможем встречаться всегда, когда ты захочешь — все заснут, а ты тихо, как мышка, выскользнешь наружу, я буду тебя ждать. Мы будем зимой кататься на санках с уличных гор, а летом — купаться ночью в канале, и гулять по самым интересным местам, ведь ночью все всегда интереснее, чем днем, ты это знаешь?

Михельке уже забыл дышать от восторга, однако Макс продолжал:

— А потом — потом мы отправимся по самым опасным местам, ведь с твоим чудесным слухом ты будешь слышать опасность издалека, и мы будем прятаться и смотреть на все самое страшное и самое опасное, чего кроме нас не видел и не увидит никто живой. А под утро вернемся в свои постели, и никто ничего не узнает, будем знать только мы с тобой.

— Разве это на самом деле возможно? — спросил Михельке с недоверием и тайной надеждой.

Макс прижал свои губы к уху наследника и сказал гулко и страшно:

— Доктор Вандермеер — ученик Вивисектора. Помни, ты поклялся, твое королевское слово должно быть свято!

— Я хочу, да, очень хочу! Если ты не врешь и не шутишь, — торопливо добавил Михельке. Он боялся, что Макс просто расхохочется, но тот сказал серьезно:

— Тогда я поговорю с папой, а папа поговорит с доктором Вандермеером. Но только завтра, а то вдруг ты передумаешь. Эрикуба, она ведь очень страшная.

— Я не передумаю! Только… зачем это доктору Вандермееру? Его ведь каз… то есть накажут, если узнают…

— Никто не узнает, — сказал твердо Макс. — Мы с тобой друзья, и я тебе доверяю. Ты пообещал мне молчать и не обманешь меня, своего друга. А зачем это доктору Вандермееру — очень просто: ты когда-нибудь вырастешь и станешь королем, и наградишь за это его и моего папу.

Этим вечером Михельке долго не мог уснуть. Он делал то, что всегда хотел, но не осмеливался прежде: встал во тьме и крадучись подобрался босиком к окну, раздвинул тяжелые складки портьер и всмотрелся в огни за дворцовой оградой. Стены дворца будто трескались вокруг него, как скорлупа вокруг цыпленка. Совсем рядом жил, дышал и волновался огромный, ужасный, прекрасный Кетополис. Где-то там, снаружи, билось сердце города — в Опере? На бульварах? В порту? Или на болотах, или в подземелье морлоков? Михельке не знал, но точно был уверен — жизнь города не во дворце. И он твердо решил узнать, и завладеть тайной Кетополиса, этого чудо-города, которым ему суждено было править. Вернувшись ворочаться в смятой горячей постели, наследник считал, сколько раз протрубит часовой кит: с каждым разом ближе утро, которое должно все изменить…

— Вы уверены, ваше высочество? — тихо спросил доктор Вандермеер за утренним осмотром. — Конечно, сейчас самое благоприятное время для такой операции — весь дворец озабочен русским катаром, и присмотр за вами целиком передан в наши руки, так что о вашем усовершенствовании никто не узнает. Когда еще выдастся такой случай — а подобные устройства с наибольшим успехом приживаются у детей, для взрослых успех сомнителен… Но вы уверены, что хотите этого, и будете скрывать ото всех, кроме меня, доктора Мюллера и Макса? Это очень серьезный шаг, его нельзя делать без обдумывания.

— Я хорошо подумал, — так же тихо ответил Михельке. — Я понял, что у меня нет никого ближе, чем Макс, и я хочу, чтобы наша дружба продолжалась. Когда мы вырастем, я назначу его своим личным лейб-медиком. Так что мы всегда будем вместе, и я так хочу, я доверяю ему.

Доктор Вандермеер испытующе поглядел на наследника, отвел взгляд и чуть заметно кивнул Максу. Затем с непонятным вздохом обратился к Михельке:

— Тогда сегодня в шесть часов вечера выпейте этот состав. Когда я к девяти приду на вечерний осмотр, вы будете уже спать медицинским сном, и я сделаю вам эту операцию. Если передумаете — просто не пейте.

Днем Макс рассказывал про веселый карнавал, который бывает накануне Большой Бойни; про то, как празднующая толпа несет цветных бумажных китов и драконов, и они движутся, будто живые; про сказочные огни фейерверков и радостную суматоху на улицах. Михельке прежде в дни карнавала видал только далекие отблески в небе, да глухие отзвуки веселья доносились до него, пока мистер Джонс не задергивал на ночь глухую штору. С новым, острым слухом открывалась возможность увидеть и услышать все самому…

А еще Макс говорил про бравых контрабандистов, которые, рискуя жизнью, привозят разные чудеса из всех стран мира, и прячут свои грузы в хитрых местах, чтобы никто не прознал. Но тот, кто слышит лучше прочих и не боится, может узнать что угодно, и доступ к сокровищам контрабандистов откроется перед ним легко.

И про Плетельщиц, которые сами слепые, но общаются друг с другом через свои плетения. У них есть целый квартал, куда ход всем, кроме них, запрещен; там всюду натянуты сети, и Плетельщицы, как паучихи, получают сигналы, если их спокойствие кто-то потревожит. Тогда они высылают свирепых охранников — но ловкий человек может тихо скрыться, узнав немало опасных секретов.

И про барбюнов, которые соревнуются, у какой семьи будет ярче и красивее карнавальная повозка, поэтому начинают делать их заранее, в глубокой тайне. Сейчас они уже наверняка начали готовиться, и мальчик с острым слухом и его друг могли бы втайне подкрасться и подсмотреть, как те ночью в своих мастерских вытачивают разные фигуры для повозок, красят их в яркие цвета, а после прячут.

Разве мог Михельке передумать?!

…Противная, белая и голая, как червяк, обезьяна Эрикуба тянула к Михельке шесть лап с десятком хватких пальцев на каждой, скалила острые желтые зубы и хохотала, как все мамины фрейлины разом. Михельке — в одной руке сабля, в другой кортик генерала Остенвольфа — делал выпад, другой, и отрубленные лапы падали наземь, Эрикуба с визгом убегала.

…с шипением и свистом обступали Михельке морлоки: лысые, скрюченные, со злыми красными глазками. Они выжидали момент, когда Михельке отвернется — наброситься на него скопом, схватить, придушить, заткнуть рот — и унести в подземелья, чтобы там сожрать или сделать еще чего похуже. Но смелый королевский наследник не отворачивался: он громко кричал: «Прочь, проклятые морлоки, вам не место на земле!» Махал сменившим саблю факелом, грозил все тем же кортиком — и морлоки, шипя, скрывались.

…Михельке купался в канале — как же это было здорово! Совсем не то, что в тесной дворцовой ванне. А вода сверкала под солнцем, смеялась и пела, и качала и обнимала, как мама в давние-давние времена. Она была родная и теплая. Михельке махал руками и ногами, потом просто лег на воду и зажмурился, подставив лицо теплым солнечным лучам. Было так спокойно и хорошо… Но вдруг какая-то гибкая плеть схватила его за ноги, мальчик забарахтался в приступе паники. Чьи-то щупальца тянулись из темной глубины, крепко опутывали. Кальмар, проклятый кальмар!!! Михельке завопил, дернувшись, но кальмар сдавил его голову, руки, ноги; виски жгло, будто отцовскими розгами. Вода сомкнулась над мальчиком, полилась в нос, в горло — и тут что-то дернуло его вверх, а кальмар ослабил хватку. Разлепив глаза, задыхаясь, Михельке разглядел генерала Остенвольфа — тот, одной рукой держа мальчика, другой рубил кальмара. По воде расплывались темные струи кальмаровой крови, и вот уже последнее щупальце дрогнуло и оставило ногу наследника. Кальмар сгинул в темной бездне.

— Спасибо, генерал, вы спасли меня и всю страну, — еще задыхаясь, сказал Михельке. — Вы мой герой — я знал, что смогу на вас рассчитывать!

Остенвольф, помолчав, глянул стальными глазами на наследника:

— А где же твой друг, Михельке? Тот, что обещал быть с тобой и защищать тебя от всех страхов?

— Макс? Он, ну… ой… Макс! — крикнул Михельке, завертев головой. Образ генерала исчез в наплывшем из болот желтом тумане, на месте его слепилось встревоженное лицо доктора Мюллера. Губы его едва шевелились, но голос отдавался в ушах гудением басовитых соборных колоколов:

— Макса здесь нет, он… болен. А вы пришли в себя, ваше высочество?

— Не кричите, — сказал Михельке, его собственный голос тоже противно звенел в ушах, — у меня болит голова…

Всхлипнул, и все снова заволокло влажным липким туманом.

Из тумана к нему неуклюже и неотвратимо шагали огромные механические фигуры. Металлические сочленения скрипели, тяжко чвакало болото под покрытыми ржавчиной тушами. Саблей их не возьмешь, понял мальчик, и затаился в укромном месте, боясь вздохнуть. Фигуры неуклюже поворачивали головами из стороны в сторону, искали незрячими глазами его, Михельке. Надо только сжаться здесь, под кочкой, подумал он, и тогда они просто пройдут мимо, не заметив. Он же пока еще такой маленький, его от кочки и не отличишь, тем более в этом тумане.

И вдруг меж металлическими фигурами прошла человеческая, в два раза ниже. Встала неподалеку, оглядываясь. «Что же, они не опасны?» — подумал Михельке. Но болото по-прежнему стонало под месящим его металлом, и мальчику было страшно. «Кто это, и почему не боится их?» В фигуре было что-то знакомое. Вот она повернулась в сторону Михельке, и мальчик радостно встал: это был генерал Остенвольф.

— Вот я и нашел тебя, — сказал Остенвольф.

— Да, — выдохнул Михельке с облегчением, — я знал, что вы найдете и спасете меня!

Генерал сделал знак поднятой рукой, и все механические фигуры со скрипом развернулись и стали стягиваться к ним. Наследник сглотнул набежавшую хинную слюну и спросил:

— Они не опасны? Зачем вы позвали их?

— Опасны, — ласково улыбнулся Остенвольф, — а позвал я их, потому что это мои автоматоны. И теперь ты наш!..

— Нет, — вскрикнул Михельке, развернулся и побежал. Туман прятал механические фигуры, но их тяжкие шаги были слышны совсем рядом. Мальчик бежал и бежал, пока кровь не зашумела в ушах, ноги заплелись, и он упал в странно мягкое и теплое болото.

Что-то мерно бухало и свистело. Михельке задержал дыхание, и свист утих; выдохнул — снова раздался свистящий хрип, а в горле заклокотало. Это я так дышу, подумал он с удивлением. Тиканье морских часов было таким громким, словно кто-то принес их с другого конца спальни и сунул наследнику под одеяло. Жестяной кит протрубил, но не стих — звуки трубы длились и длились. Кто-то играл во дворце рядом с покоями наследника? Невозможно, непозволительно. Но музыка слышалась все четче, и уже было ясно, что это не один инструмент, а несколько разных, из которых ведет то один, то другой.

Это не труба и вообще не инструмент, — понял вдруг Михельке. Это живые существа, настоящие киты. И они поют. Он сам не знал, откуда взялось это понимание, но китовая песня лилась, печальная, странная, но чем-то знакомая — и Михельке притих, зачарованный.

Вдруг в песню ворвались чьи-то приближающиеся шаги, громкий звук открывающейся двери заставил вздрогнуть, кто-то громко всхлипнул, приблизились и удалились чьи-то рыдания. В самое ухо сказали оглушающим шепотом:

— Могу выделить только пару минут… Наследник приходил в себя?

— Один раз. Посмотрите его — боюсь, он нехорош, поэтому я рискнул отвлечь вас. Что королева?

— У королевы кризис; если дотянет до утра, то выживет. Относительно плода и вовсе ничего не могу сказать.

— Как же неудачно заболел наследник, его организм сейчас ослаблен операцией…

— Мама?! Это про маму? У мамы кризис?! — сквозь боль в голове и горле просипел Михельке.

— Он слышит нас, — загремел голос доктора Мюллера, и многократно усиленный голос доктора Вандермеера ответил ему:

— Значит, операция прошла удачно, — теперь бы победить инфлюэнцу!

В рот хлынула хинная горечь, Михельке закашлялся, выплюнул все и стиснул зубы. Меж них, разжимая, сунули что-то металлическое. Мальчика вырвало, рядом началась суета, но все померкло перед надвигающейся песней китов.

Киты пели. Они пели грозно, и громко, и жалобно, и громко, и яростно, и все громче и громче. Они пели черным и багровым, их песня вонзалась в мозг, как гарпун китобоя в обильную морскую плоть. И он уже не мог терпеть и запел вместе с ними, и забился выброшенным на берег китенком в руках белого, как брюхо косатки, доктора Вандермеера. Сквозь разрывающее голову пение прорезались слова:

— Это конец. Всё пропало. Мы пропали.

И он понял сквозь черное и красное, что песня китов — это и есть ритм, которым живет Кетополис, и сердце города не на бульварах, не в подземелье и не в болотах, а там, где киты. Киты сами нашли наследника и завладели им, и не будет ни карнавала, ни парада с веселым и страшным генералом Остенвольфом, ни купания с Максом в городских каналах. И ни морлоки, ни автоматоны, ни Эрикуба из тумана не настигнут его, потому что все, что могло случиться с Михельке, сыном короля Михеля Третьего, уже случилось.