Чëрная звезда

ПРАВО ТРЕТЬЕЙ ПЕТЛИ ^{Вячеслав Бакулин}

Лет двадцать назад мне довелось путешествовать по Ирландии. Причиной тому было отнюдь не желание развеяться и развлечься, как то свойственно многим молодым людям, не обремененным каждодневными мыслями о хлебе насущном, а потому частенько не знающим, чем занять свой продолжительный досуг. Не был я и томим неразделенной страстью, разлукой с любимой или тому подобным чувством, что в девятнадцать представляется острее жала рапиры и безбрежнее океана, в двадцать пять мнится чем-то недостойным, в сорок — глупым, а в шестьдесят вспоминается с легкой светлой грустью. Да и то сказать, трудно найти во всем Старом Свете место, менее подходящее для увеселительного вояжа или врачевания душевных ран, чем эта бедная страна меловых холмов, торфяников и вересковых пустошей, над которыми никогда не стихает пронзительный ветер. Признаюсь честно, что сей клочок суши с его низко нависшим хмурым небом, таким скупым на солнце, но в любой миг готовым пролиться дождем, со всех четырех сторон окруженный таким же хмурым морем, всегда представлялся мне дешевым поделочным камнем, заключенным в треснувшую оправу из тяжелого тусклого свинца.

Под стать стране и ее жители — суровые, неприветливые люди, отличающиеся подозрительностью к чужакам и вообще ко всему незнакомому и беспощадные к врагам. Они неприхотливы и выносливы, горды и обидчивы, набожны и суеверны, практичны и сентиментальны. А еще они самозабвенно, до исступления любят свою неказистую родину, искренне считая ее лучшим местом из всех, что создал Господь, и тоскуют в разлуке с нею.

Немудрено, что местные жители по сей день не позабыли своих корней. Песни, сказки, танцы, народные обычаи Ирландии сохранились практически неизменными, словно и не было в ее истории множества чужеземных набегов и завоеваний. Даже приняв христианство и став весьма ревностными католиками, ирландцы тем не менее не восприняли дух латинской книжности. Парадоксально, но народ, подаривший миру непревзойденные образцы рукописных Евангелий и житий, украшенных великолепными иллюстрациями и сложнейшими орнаментами, в душе остался верен устной традиции. Да и немудрено, ведь еще одна особенность ирландцев — их совершенно особые взаимоотношения с потусторонним миром. Ни в одном известном мне народе христианство и язычество не переплелись так причудливо и тесно. Где еще увидите вы колыбель младенца, стену над которой украшают одновременно распятие и ветки рябины, отгоняющие эльфов? А благочестивые ирландские священники, которые скорее умрут от голода, чем оскоромятся в Великий пост, не видят ничего дурного в плошках молока, выставляемых их паствой по вечерам за порог на угощение Малому народцу. Каждый древний род (а древним ирландцы считают только тот, который насчитывает не меньше двадцати поколений) обязательно имеет в числе своих предков нескольких представителей Волшебной страны и гордится этим куда больше иного континентального дворянина, мнящего, что в его жилах течет толика крови Карла Великого. Именно с таким родом и связана удивительная история, которую я хочу вам рассказать.

Я услышал ее холодным осенним вечером. Хлестал косой дождь, превращая и без того скверную дорогу в непроходимое месиво. Иссиня-черную тяжелую массу облаков то и дело пронизывали слепящие белые сполохи, а за оглушительными раскатами грома совершенно терялись все прочие звуки.

Экипаж, который я на время пути делил с почтенным окружным судьей мистером Эдуардом Флагерти и его семейством, остановился у двухэтажного приземистого дома, ярко освещенные окна которого словно были вырезаны в окружающем мраке.

— Так что позвольте доложить, ваши милости: приехали, — распахнув дверь, сообщил наш кучер — уроженец здешних мест лет пятидесяти, состоящий, казалось, лишь из безразмерного клетчатого пледа и кошмарного вида матросской кожаной шляпы, с полей которой нескончаемым потоком стекали струи дождя.

— Но это совсем не похоже на Нэйс! — близоруко щурясь от света фонаря в его руке, протянула миссис Флагерти.

— Прямо в точку, м’леди! — закивал кучер. — До Нэйса еще, почитай, миль сорок.

— Но в таком случае… — вмешался судья, однако возница даже не дослушал его:

— Конячки дюже притомились, м’лорд! — смешно выговаривая явно непривычные ему английские слова, сообщил он, разводя руками. — Да и погодка, сами видите, такая, что не приведи господь!

Словно подтверждая его слова, вновь оглушительно громыхнуло. Жена и дочь судьи — бледная, болезненного вида белокурая девушка пятнадцати лет — торопливо перекрестились и зашептали молитву.

— Где мы? — поинтересовался я. — Кажется, это какой-то постоялый двор?

— Он и есть, м’лорд! — закивал кучер. — Только не «какой-то», а, если будет мне позволено так сказать, самый что ни на есть наипервейший в этих краях. Постели чистые, чтобы клоп какой — так ни-ни, а стряпня — вилку проглотишь! Вкуснее тутошних бараньих ребрышек с картошкой и вареного лосося на сто миль окрест не сыскать, а уж эль такой…

— Разумеется, тебя он интересует в первую очередь, мошенник, — нахмурился мистер Флагерти. — Наверняка здешний хозяин тебе еще и приплачивает… Однако, как вы считаете, друг мой, — обратился он ко мне, — не стоит ли нам потерпеть тяготы пути еще несколько часов, но уж потом остановиться в какой-нибудь приличной гостинице, а не в этом захолустье?

— Воля ваша, м’лорд, — зачастил кучер, не дав мне и рта раскрыть, — но только, ежели по-честному, в Нэйс-то можно и до утра не поспеть. Потому как конячки дюже притомились, а дорога знай себе раскисает, будто при втором Потопе. И ежели застрянем среди ночи, или, того хуже, колесо соскочит, али ось поломаем, сохрани нас от того святые угодники, то куда как хуже будет. Особливо если, — тут он хитро прищурился и таинственно понизил голос, косясь на женщин, — лихие людишки нагрянут. Хотя по правде сказать, и им, поди, в такую ночку не слишком-то уютно по кустам да канавам хорониться. Так что если м’лордам позарез нужны приличия и они всенепременно желают путь продолжать…

Но тут жена и дочь судьи стали наперебой убеждать нас переночевать тут и пуститься в дорогу засветло.

— Мошенник добился своего, — ухмыльнулся глава семейства, виновато разводя руками. — Боюсь, мой юный друг, мы с вами обречены на ужас ночевки в грязи, среди овец и крестьян.

— Скажете тоже, м’лорд! — возмутился возница, как мне показалось, совершенно искренне, от чего его жуткий акцент еще усилился. — Да у мамаши Браниган чисто, что в твоей церкви! А кухня!..

— Да-да, про кухню мы уже поняли, — отмахнулся мистер Флагерти. — Ребрышки, лосось и эль… Хотя, по мне, куда полезнее сейчас был бы стаканчик горячего грога, — он оглушительно чихнул, вытер нос необъятным платком, извлеченным из-за отворота рукава, и провозгласил:

— Что ж, решено! В руки Твои, Господи, вверяем души свои в месте сем… кстати, а как именуется это заведение?

— Осмелюсь доложить, «Веревка», — поклонился кучер, низвергнув с полей своей шляпы обильный водопад и даже не пытаясь скрыть довольной улыбки. — То есть это так местные называют промеж собою, для краткости. А так-то «Третьей петлей» величают. Дорога-то тут все сплошь петляет, все поворот да поворот…

Говоря это, он поднял фонарь повыше, и, словно дожидавшийся этого порыв ветра качнул вывеску над входной дверью. Видимо, когда-то на ней и впрямь была изображена извилистая дорожка, похожая на свернувшуюся кольцами змею, однако теперь, да еще и в темноте…

— Вылитый «пеньковый воротник», как именуют его иные мои подопечные! — фыркнул судья. — Нечего сказать, внушает доверие! Вы еще не передумали ночевать в таком месте, дорогие? Что ж, тогда — вперед! — он помог своим домочадцам выйти из кареты и широко зашагал впереди всех по лужам к дому.

Несмотря на скепсис моего спутника, я не мог не признать, что постоялый двор оказался весьма уютным местом. Разумеется, в любом более-менее крупном городе вы без труда найдете пристанище куда фешенебельнее. Но в осенней ночи, когда ветер, в котором уже ощущается дыхание близкой зимы, стремится сорвать с вашего тела влажную одежду, крепкие стены и пышущий жаром очаг, в котором пылают пласты торфа — обычного в здешних краях топлива, кажутся уютнее любого дворца. А аппетитные запахи готовящегося мяса, яблочного пирога и подогретого с пряностями вина заставляют кровь быстрее бежать по жилам.

Хозяйка — высокая, хмурая, седая женщина с темным морщинистым лицом — тут же принялась с неподдельным участием хлопотать над нашими спутницами. Две и без того расторопные служанки просто сбились с ног, выполняя ее многочисленные приказания. Зато в итоге даже мистер Флагерти, как и многие мужчины в его возрасте отличавшийся некоторой ворчливостью, не смог не признать, что «Третья петля» — весьма милое место. А отведав так разрекламированного кучером лосося, овощного рагу, домашнего сыра и запив все это парой стаканчиков отменного грога, сей достойный господин забыл о своих недавних сомнениях и пришел в самое благостное расположение духа.

— Как вы были неправы, друг мой! — порядком захмелев, рассуждал он часом позже, когда женщины и немногие прочие постояльцы отправились на покой, а мы остались сидеть в обеденной зале перед камином, чтобы выкурить по трубке и побеседовать. — И как я счастлив, что спасительная мысль остановиться здесь посетила мою старую голову!

Разумеется, я нисколько не обиделся и не стал его разубеждать.

— М-да, и кто бы мог подумать, что такое милое и уютное место носит столь зловещее название. Ибо, — длинная трубка судьи начертила в воздухе замысловатую фигуру, — я готов поставить свой лучший парик против прошлогоднего каштана на то, что хозяйка лукавит, а народное название постоялого двора куда ближе к истине.

— Вот как? — скорее из вежливости, чем из любопытства, поинтересовался я.

— Да-с. Я, знаете ли, перекинулся парой слов с этой Марой Браниган, пока она устраивала Эстер и Джудит. Говорит, предок ее, что когда-то построил постоялый двор на этом месте, прозывался Шон Веревка, оттого-де местные и стали говорить: «Пойдем в «Веревку»».

— Что ж, — пожал плечами я, — объяснение кажется мне вполне логичным.

— Однако, — продолжал мистер Флагерти, все более распаляясь, — дальше я спросил: отчего предка почтенной вдовы так прозвали? Так она смутилась и пробормотала что-то насчет того, что был он длинный и тощий, а потом улизнула под каким-то благовидным предлогом. А ведь нас, ирландцев, хлебом не корми — дай только почесать языком про своих предков!

— И вы считаете…

— Уверен. Я ведь родился в этой стране вот уж скоро шесть десятков лет тому назад, а потому кое-что смыслю в психологии ее жителей. Тут так принято, и если постоялый двор называется «Белая гончая», «Сломанная шпора» или еще какой-нибудь «Волшебный холм», то любой вам скажет — тому есть конкретное объяснение, и хорошо еще, если единственное. Порасспросите местных жителей, и они, без сомнения, поведают вам стародавнюю историю, в которой будут фигурировать гончая, шпора и холм, да-с! А если даже такой истории изначально не было, то очень скоро она появится, да такая подробная и древняя, что по незнанию ее можно посчитать произошедшей на самом деле в библейские времена.

— Ну, в названии нашего пристанища, как мне кажется, как раз нет ровным счетом ничего легендарного! — не согласился я. — В нем просто отражена местная топография. Хотя, признаться, я склонен полагать, что эта треклятая дорога петляла куда как больше трех раз.

— Боже всемогущий, да при чем тут дорога?! — фыркнул судья. — Я говорю о народном названии, «Веревке».

— То есть вы и впрямь считаете…

— Да, считаю. Уж не знаю, была ли история связана с этим Шоном Браниганом, но вот не съесть мне больше ни одного каплуна, если в ней не фигурировала пара ярдов доброй пеньки. У меня на эти штуки чутье: все-таки висельники — хе-хе! — как раз по моей части. И я незамедлительно доказал бы вам это, будь свидетелем нашего разговора кто-нибудь из слуг или сама хозяйка. Уж теперь-то она бы не отвертелась, слово чести! Я ведь, поверьте, и не из таких, как эта крестьянка, правду вытягивал. Впрочем, узнать истину мы вполне сможем и завтра, перед тем, как двинемся дальше. А сейчас идемте спать!

Но я чувствовал, что, несмотря на нелегкий день, проведенный в душном и тесном экипаже, сытный ужин и выпитое вино, совершенно не испытываю сонливости, поэтому сообщил своему собеседнику, что, пожалуй, посижу еще немного. Добродушно посмеиваясь насчет молодости, не способной оценить главные прелести жизни, мистер Флагерти пожелал мне доброй ночи, взял со стола один из двух подсвечников и, слегка пошатываясь, отправился на второй этаж. Я же вновь набил трубку, плеснул в стакан еще вина и погрузился в раздумья.

Признаться, слова судьи не давали мне покоя. Подмеченную им особенность ирландской топонимики я неоднократно отмечал и сам, и вот теперь, оставшись в одиночестве, прикидывал так и эдак, пытаясь увязать мирный постоялый двор с петлей виселицы, да еще почему-то третьей. Поломав голову с четверть часа, я был весьма близок к тому, чтобы под каким-нибудь благовидным предлогом разбудить одну из служанок и удовлетворить свое любопытство, не дожидаясь утра, и тут за моим плечом послышалось негромкое покашливание. Я обернулся.

— Прошу прощения, сударь, — произнес стоящий рядом со мной незнакомый мужчина, приподнимая треуголку, — но коль скоро название постоялого двора так вас интересует, я мог бы кое-что поведать на этот счет. Предупреждая ваш вопрос, я сидел вон в том углу, — он кивнул на темную часть зала, куда не доставал свет от очага и свечей, — и, должно быть, слегка задремал. Ваши голоса меня разбудили, а тема разговора показалась настолько любопытной и при этом лишенной какой бы то ни было интимности, что я счел не таким уж бестактным немного послушать. Но рано или поздно мне все равно пришлось бы покинуть свое убежище. К тому же, слыша, как вы, даже оставшись в одиночестве, бормочете что-то насчет «третьей петли», я понял: не утоли кто-нибудь ваше любопытство, и вы, чего доброго, просидите тут до утра, а если и ляжете, то всю ночь проворочаетесь без сна.

Я покраснел, поскольку незнакомец был совершенно прав, предложил ему занять место, на котором недавно сидел мистер Флагерти, и угощаться. Отказавшись от вина, нежданный собеседник с благодарностью принял у меня кисет. Пока он набивал и раскуривал свою причудливо изогнутую глиняную трубку, я имел возможность как следует его рассмотреть.

На первый взгляд, мужчине было немногим больше лет, чем мне, то есть около тридцати. Одежда и манеры выдавали в нем человека обеспеченного и с хорошим вкусом, хотя и несколько старомодного. Его густые блестящие черные волосы и бакенбарды еще не тронула седина, волевое лицо с благородным лбом, резко очерченными скулами, слегка крючковатым носом и ямкой на подбородке дышало умом, энергией и силой. Разве что глаза, как мне показалось, несколько диссонировали со всем остальным обликом: бесцветные, под набрякшими веками, они глядели на мир с какой-то странной усталостью или даже тоскливой обреченностью и наводили на мысль, что их владелец, по крайней мере, втрое старше. Впрочем, может статься, виной тому было лишь слабое освещение и весьма густой табачный дым. Незнакомец явно понимал, что я разглядываю его самым невежливым образом, но, судя по всему, не видел в этом ничего предосудительного и лишь чуть иронично улыбался уголками губ, слишком тонких для того, чтобы казаться красивыми. Осознав всю бестактность своего поведения, я вновь смутился и, дабы загладить неловкость, спросил, местный ли он.

— И да, и нет, — усмехнулся мой визави. — С одной стороны, дом мой ныне находится весьма далеко отсюда, а в последние годы я почти беспрестанно путешествую. А с другой — на свет я появился именно здесь, в графстве Килдэр, и знаю эти края куда лучше многих из тех, кто за всю жизнь не удалялся от них на расстояние двух дней пути. Шеймас Мак-Гован, эсквайр, к вашим услугам.

Я тоже назвал себя.

— Вот как? — поднял брови Мак-Гован. — Вы врач?

— Надеюсь через два года стать им, закончив лечебный факультет Сорбонны.

— Однако! Далековато же вы забрались от солнечной Франции…

— Не по своей воле, уверяю вас. Впрочем, матушка всегда учила меня держать слово, пусть даже данное необдуманно. А я обещал мистеру Уильяму Шеридану, своему декану и уроженцу здешних мест, что на каникулах навещу его дочь и передам от него письмо и небольшой сверток… даже не знаю, что в нем. Старик отчего-то не доверяет почте и ужасно боится умереть прежде, чем дочь получит его посылку. Сам же он давно вышел из того возраста, в котором показаны длительные путешествия.

— Такие поступки делают вам честь. Ну-с, будущий профессор N, любопытно, что вы скажете вот об этом?

С этими словами мой собеседник развязал свой шелковый шейный платок и повернулся так, чтобы быть освещенным стоящим на столе канделябром. В этом свете я увидел, что на белой коже шеи Мак-Гована явственно проступает темная полоса шириной в два пальца, пересекающая горло чуть выше кадыка.

Несколько растерявшись, я предположил, что это след давнего ожога. После чего честно добавил, что, если догадка моя верна, ума не приложу, что могло его ставить. Шеймас покачал головой:

— С такой отметиной рождаются все мужчины в моем роду вот уже три сотни лет, — заявил он. — А история ее происхождения напрямую связана с той, которую я собираюсь вам поведать.

Сказав это, он замолчал, слегка прикрыв глаза, будто вспоминая что-то, и время от времени глубоко затягиваясь. Так прошло несколько минут, а потом Мак-Гован внезапно отложил в сторону трубку и, усмехнувшись, посмотрел мне прямо в глаза:

— Вижу, что вы скоро начнете подпрыгивать на месте от нетерпения. Ладно, не стану вас больше мучить. Слушайте.

Вы, конечно, слыхали о короле Гарри Втором, родителе Ричарда Львиное Сердце и Джона Безземельного? Так вот, когда-то папа-англичанин по-свойски разрешил ему завоевать Ирландию, заранее даровав титул ее лорда. Из-за этого, а также благодаря сластолюбию, глупости и гордыне вождя Дермота Мак-Морроу, через год с небольшим весь Лейнстер оказался в руках захватчиков. И это было только начало. Следом пали Дублин и Уотерфорд, однако вожди септов не придавали значения вторжению чужеземцев, пока не стало слишком поздно. Впрочем, даже столкнувшись с реальной опасностью потери всей страны, они так и не сумели договориться, презрев спесь и былые обиды, чтобы сообща выступить на ее защиту. А церковь, которая могла бы стать веревкой, стянувшей разрозненные ветви септов в единую вязанку, напротив, лишь подлила масла в огонь, объявив англичан Господней карой за грехи ирландцев. Потом было много восстаний и смут, в кровопролитных сражениях на протяжении многих лет английский король, его сподвижники и потомки утверждали свою власть над всеми окрестными землями, что привело к разделению Зеленого острова на земли английской короны и Непокоренную Ирландию.

Родились и умерли дети детей внуков отчаянных англо-норманнских солдат, из захватчиков сформировалась новая аристократия, изменили свое течение реки и пересохли болота, пали под топором вековые леса и вознеслись башни замков, а на древней земле Ирландии не прекращалось кровавое безумие. Подобно костру под порывами ветра, оно то затихало на время, то разгоралось с новой силой. Так уж повелось, что мои соотечественники от начала времен упрямо отвергают блага романской цивилизации, до сих пор отказываясь признать тот факт, что они вот уже шесть с лишним сотен лет как потеряли независимость. Впрочем, вы наверняка уже наслышаны об этом, ведь с момента мятежа очередного Фитцджеральда из Килдэра, моего знаменитого земляка, сэра Эдварда, прошло каких-нибудь пять лет. Уверен, иные его сторонники до сих пор томятся в подземельях тюрьмы Килмейнхем. Но о сэре Эдварде я вспомнил не поэтому, хотя и не случайно. Дело в том, что история, которую я хочу вам поведать, произошла во времена его прапрадеда, сыгравшего в ней одну из главных ролей.

Итак, Томас Фитцджеральд, десятый граф Килдэр, знаменитый Шелковый Томас. Говорят, это был во всех отношениях незаурядный человек, обладавший сверхъестественной властью над людьми и понимавший язык животных. Ну и, разумеется, красавец, силач и мудрец, поэт и бард, целитель и законник, добрый, открытый и честный, щедрый и справедливый. Мужчины с радостью шли за ним на смерть, для женщин любой его каприз был равносилен приказу. Кстати, бытует мнение, что именно успеху у дам, красоте и обходительности Томас был обязан своим прозвищем. И все это, заметьте, в двадцать два года! Одним словом, возьмите любого народного героя и получите Томаса Фитцджеральда, по слухам — плод любви самого могущественного в то время ирландского лорда и прекрасной королевы сидов — обитателей Волшебной страны.

Уж на что молодой граф был англичанином по рождению и воспитанию, а горячая ирландская кровь все равно взяла свое, когда его отец Джеральд, девятый граф Килдэр и лорд-депутат Ирландии, из-за придворных интриг был вызван в Лондон и брошен в Тауэр. Хорошо еще, что старику удалось переслать весточку сыну, бывшему в то время в Мунстере, чтобы тот и не думал приезжать в метрополию, как бы его туда ни звали. Разумеется, Томас не стал терпеть такого бесчинства и тут же примчался в Дублин за объяснениями. Да не один, а в сопровождении эскорта из полутора сотен изукрашенных шелковыми лентами и вооруженных до зубов всадников. С этакой оравой он въехал прямо на территорию аббатства Святой Марии и явился на заседание Ирландского совета, как раз там проходившего. И вот, перед лицом совета, Томас Фитцджеральд не только складывает с себя полномочия заместителя лорда-депутата, по праву принадлежащие ему как наследнику графства Килдэр, но и объявляет себя свободным от клятвы верности Тюдорам и Англии вообще. А потом и вовсе призывает всех добрых католиков-ирландцев объединиться с папой римским, Карлом Испанским и Яковом Шотландским и объявить крестовый поход против реформистской ереси!

Правда, дальше имеет место одна темная история. Люди Томаса захватывают верного сторонника Гарри Восьмого, архиепископа Дублинского. Сей почтенный прелат вроде бы давно подозревал наследника графа Килдэра в колдовстве и связях с нечистой силой и даже негласно приглядывал за ним по велению короля. И именно этого человека убивают «добрые католики»-повстанцы. Справедливости ради отметим, что свидетелей того, как Фитцджеральд отдавал приказ свершить это черное деяние, не было, а сам он поспешно покаялся перед папой. Но тогда, как и Гарри Второму в истории с убийством святого Томаса Беккета, ему никто не поверил. Мятежник был отлучен от церкви.

Впрочем, судя по всему, разрыв с Римом вовсе не обескуражил молодого человека, из чего можно сделать вывод, что хотя бы частично подозрения святого отца были оправданны. Как бы там ни было, Томас сначала осаждал Дублин, а потом, так и не сумев его взять, укрылся в неприступном замке Майнут. Оттуда он всю зиму совершал регулярные набеги на оккупированный королевскими войсками Килдэр (к этому времени, кстати, Томас уже на полном основании мог именоваться десятым графом, поскольку старый Джеральд скончался в узилище) и соседний Мит, поджидая из Испании обещанный королем Карлом десятитысячный экспедиционный корпус. Вотще. Шотландцы тоже не спешили на помощь, а силы мятежников таяли день ото дня.

Наконец, с наступлением весны новый лорд-депутат Уильям Скеффингтон замыкает кольцо осады вокруг Майнута. Томас успевает покинуть его в последний момент лишь с несколькими бойцами, оставив всех прочих под началом своего молочного брата Кристофера Парезе, которому десятый граф Килдэр доверяет, как самому себе. В замке вдосталь продовольствия и воды, его мощные стены вздымаются ввысь подобно горным вершинам, и Кристофер клянется продержаться минимум полгода, оттянув на себя как можно больше правительственных войск, тем самым предоставив господину свободу маневра и драгоценное время.

Так оно поначалу и было: связав осадой руки лорда-депутата, Фитцджеральд отправился в Оффали, рассчитывая набрать там новых людей. И это ему даже удалось, но, как оказалось, судьба готовила ему жестокий удар: уже на обратном пути отряд настигли многочисленные слухи о том, что неприступный Майнутский замок пал на исходе первой недели осады, и практически весь ее гарнизон был истреблен. Но главное, существовали неопровержимые доказательства того, что человек, под покровом ночи впустивший английских солдат в замок, был не кто иной, как Кристофер Парезе!

После таких новостей большинство новобранцев поспешили вернуться по домам, и в итоге с Томасом осталось едва ли не меньше людей, чем было в самом начале мятежа. Фитцджеральду не оставалось ничего другого, как попытаться покинуть страну, сохранив если не положение, то хотя бы жизнь и свободу. Но король Испании, некогда клявшийся предоставить ирландскому графу приют в любое время, ныне позабыл о своем обещании. Между тем кольцо вокруг мятежника сжималось все теснее, ведь теперь к правительственным войскам присоединились и многие ирландские лорды — противники Килдэра, стремящиеся обезглавить один из самых влиятельных аристократических родов страны или просто заслужить признательность англичан. Проведя остаток весны и все лето в почти беспрестанном бегстве и стычках с лоялистами, Томас поддался уговорам своего кузена Александра и сдался лорду Леонарду Грею при гарантии сохранения ему жизни и справедливого суда, после чего был доставлен в Лондон. Туда же в течение следующего полугода привезли шестерых братьев его покойного отца. Всех семерых судили, признали виновными в государственной измене и, лишив всех прав и титулов, повесили в Тайберне. Так закончил свой земной путь Шелковый Томас Фитцджеральд, а род Килдэров навсегда утратил главенствующее положение в стране. Но мало кто знал, что причиной этих печальных событий стали родная кровь, темная страсть и слепая ревность.

— Надо вам сказать, — продолжал Шеймас, немного помолчав, — что есть в человеческой натуре нечто, всегда безмерно удивлявшее меня. Это способность любить и то, насколько любовь, овладев человеком, может разительно его изменить. Ведь согласитесь, что только она способна за единый миг превратить мудреца в простофилю, скопидома — в расточителя, а труса — в героя. Но главное, что именно во имя такого высокого и чистого чувства, как любовь, люди порой совершают самые чудовищные поступки, нисколько не колеблясь и не задумываясь об их последствиях.

Выдав эту глубокомысленную фразу, мистер Мак-Гован вновь замолчал, устремив невидящий взгляд на дрожащее пламя свечи. Я вежливо ждал, разумно предположив, что он находится во власти неких воспоминаний, до сих пор настолько живых и болезненных, что они способны вытеснить настоящее. Однако пауза затянулась настолько, что я заволновался, все ли в порядке с моим новым знакомым, и наконец потянул его за рукав — сначала осторожно, а потом и весьма энергично. Ура! Шеймас моргнул, с некоторым трудом, как мне показалось, отвел взор от горящего фитилька, потом глубоко вздохнул, выдохнул и покачал головой:

— Память. Вы никогда не задумывались, благо она для человека или проклятье?

Я покачал головой и спросил:

— А вы?

— Я? — в голосе мужчины мне на миг почудилась глубоко скрытая боль. — Я совершенно точно знаю, что она для меня… Простите, друг мой. Так на чем я остановился?

— На любви и ее последствиях.

— Да. Итак, как я уже упоминал, у Шелкового Томаса было аж шесть дядюшек. Некоторые из них, как, например, самый молодой, Джозеф, весьма активно поддерживали племянника в дни невзгод, другие были более сдержанны и даже осуждали бессмысленное кровопролитие, призывая замириться с англичанами и не навлекать гнев их короля на всех Фитцджеральдов. Кто из них был прав, а кто ошибался, сейчас сказать невозможно, ибо все шестеро были повешены в ряд. Впрочем, сейчас нас это не так уж интересует. Главное, что у четвертого брата Джеральда Фитцджеральда, Уильяма, было двое детей: сын и наследник Александр и внебрачная дочь Элис. К чести этого господина надо отметить, что он не делал между ними никакой разницы. А поскольку мать Элис, простая служанка, умерла родами всего через месяц после того, как от чахотки скончалась мать Александра, которому тогда было всего три года, отцовская любовь и забота доставались обоим поровну. Юноша и девушка с детства были неразлучны и очень привязаны друг к другу. Но если чувства Элис были именно такими, какие и должна питать добрая сестра к брату, то Александр смотрел на нее совсем иными глазами, и не было для него более прекрасной и желанной женщины в подлунном мире. День ото дня страсть его разгоралась все сильнее, и вот однажды, будучи не в силах сдержаться, он открыл девушке сердце и на коленях умолял стать его женой. Выслушав брата, Элис мягко пожурила его за недостойные мысли и, разумеется, отказалась.

— Даже если бы не было родства между нами, — сказала она, — я бы не смогла стать женой ни одного мужчины на свете, кроме моего нареченного.

— Твоего… нареченного? — едва смог выговорить Александр. — У тебя есть… нареченный? А я… знаю его?

— Конечно, мой дорогой, — ответила, сияя, девушка, подобно всем влюбленным желающая поделиться своим счастьем с каждым человеком на земле и не замечая, какую боль приносят ее слова брату. — Это сын кормилицы нашего милого кузена Томаса, Кристофер Парезе.

— Крис? Но как?.. Когда?..

— Прошлой зимой, на Рождество, когда они гостили у нас, помнишь? Однажды вечером они беседовали о чем-то втроем: кузен Томас, батюшка и Кристофер. Я как раз вошла, чтобы пожелать батюшке покойной ночи, как делаю всегда, когда он дома. Тут-то он остановил меня и неожиданно спросил Криса, нравлюсь ли я ему. Вообрази мое счастье, когда он ответил, что не знает женщины лучше, чище и прекраснее. Тогда батюшка шутливо пихнул в бок кузена Томаса и спросил: «А что, мой мальчик, недурная была бы пара, как тебе кажется?» — «Отменная, дядюшка! — улыбнулся тот. — Я люблю Криса, как брата, и готов ручаться за него пред самим Господом!» Слово за слово, они условились, что ровно через год, если Кристофер будет так же верен кузену, нас обвенчают. Ах, Сандер, скорее бы прошел этот год. Ведь я так люблю его, и он тоже любит меня, я в этом уверена!

Неделю Александр ходил сам не свой, неделю пытался утопить свои чувства в вине или хотя бы забыться в объятиях других женщин, благо недостатка в них молодой и красивый мужчина из рода Фитцджеральдов никогда не имел. Тщетно! И днем, и ночью перед его глазами стояли Элис и Кристофер.

Переубедить отца, зная его неуступчивый, твердый нрав, властность и вспыльчивость, молодой человек даже не пытался. Оставался Томас — блестящий Томас, наследник графского титула, баловень судьбы, чьему острому уму Александр всегда завидовал, несмотря на их разницу в возрасте. Томас, который, выслушав сбивчивый рассказ влюбленного родственника, помрачнел и проговорил, цедя слова:

— Килдэрам в Ирландии нет запретов. Так завещали наши предки, и так должно быть. Лошадь, борзая или женщина — если ты хочешь их, возьми — и к черту тех, кто стоит на пути!

— Так значит, ты поможешь мне?! — воскликнул Александр, с трудом сдерживаясь, чтобы не заключить кузена в объятия.

— Нет.

— Но ты только что сказал…

— Сказал. И еще раз повторю: «Килдэрам в Ирландии нет запретов». Я тоже Килдэр, Сандер. Даже если бы девушка тоже любила тебя, я дал Крису слово!

С этими словами Шелковый Томас резко повернулся на каблуках и пошел прочь.

Мистер Мак-Гован при помощи щипцов добыл из камина уголек, вновь раскурил погасшую было трубку и неожиданно спросил:

— Как вы считаете, Кристофер Парезе действительно предал Шелкового Томаса, от которого всю свою жизнь видел лишь добро, и сдал англичанам Майнут?

— Все могло быть, — осторожно ответил я. — Из вашего рассказа я понял, что сам Килдэр не сомневался в его вине. Однако вы, несомненно, спрашиваете об этом не просто так.

— Что ж, в логике вам не откажешь, — усмехнулся Шеймас. — Да будет вам известно, друг мой, что в ту ночь, когда пала твердыня мятежников, ее комендант и возлюбленный красавицы Элис спал сном праведника, будучи преисполнен намерения честно выполнить свой долг по отношению к господину и другу. Ворвавшиеся в замок войска лорда-депутата Скеффингтона захватили его живым и бросили в подземелье Дублинского замка.

Не гнушаясь презренного не только для дворянина, но и для любого честного человека ремесла палача, сэр Уильям лично участвовал в допросах Кристофера, тщась вырвать у него тайну местонахождения Килдэра и имена сторонников мятежа. Казалось, не было такой пытки, которая не была пущена в ход, но и огонь, и вода, и железо оказались бессильны… Потом молодого человека неожиданно оставили в покое и будто бы даже забыли о нем. Лишь немой тюремщик, раз в день приносящий ему кусок хлеба и кружку воды, да шныряющие по камере крысы нарушали его одиночество в мрачном каменном мешке.

Сколько времени так прошло, трудно сказать наверняка. Но вот в один из дней все изменилось. Тюремщик пришел не один — вместе с ним явился мужчина в темном плаще и шляпе, надвинутой на глаза. По тому, как он держался и каким властным голосом приказал немому убираться прочь и не возвращаться до тех пор, пока его не позовут, чувствовалось — это не простой человек. И каково же было изумление несчастного узника, когда этот таинственный незнакомец снял шляпу, и он увидел, что перед ним стоит Александр Фитцджеральд.

— Сандер! — воскликнул Кристофер. — Ты здесь, в этом ужасном месте? Возможно ли это? Значит, мы победили? А где милорд Томас?

Красивые черты Александра исказила кривая усмешка, еще более мерзкая в тусклом свете факела.

— Вы победили? — глумливо переспросил он. — Ну уж нет, приятель! Это я победил, а вы проиграли. Твоего дорогого господина вот уже неделю как едят могильные черви, а завтра и ты присоединишься к нему. Только вот, боюсь, он будет совсем не рад тебя видеть. Ведь любимый кузен в свой смертный час был уверен, что человек, из-за которого он угодил на эшафот, — это ты.

Увидев, какой ужас отразился в глазах узника после этих слов, Фитцджеральд расхохотался.

— Ты… лжешь… — едва сумел выговорить Кристофер. — Милорд… никогда бы не поверил…

— Еще как поверил. Ведь я — один из немногих уцелевших в Майнутской резне и чудом бежавший — весьма убедительно рассказывал о твоих злодеяниях. А кузен Томас всегда был таким доверчивым простофилей. Говорят, всходя на эшафот, он крикнул: «Проклятие предателям!» А уж как убивалась сестрица Элис! Просто вне себя от гнева и ненависти была, бедняжка. Особенно после того, как вместе с кузеном на виселице сплясали джигу наш милый батюшка и пять его братьев. Знаешь, вчера я сообщил ей о том, что скоро вздернут и тебя. Так она заявила, что обязательно придет на площадь и увидит, как второй Иуда получит свое воздаяние!

Как бы ни был слаб Кристофер, после этого чудовищного рассказа в глазах его потемнело, и он попытался броситься на Александра, но короткая цепь, которой пленник был прикован к стене, остановила его. И тогда из груди его вырвался бессильный яростный крик, исполненный невыносимой боли, которого мучители не слышали даже во время самых жестоких пыток.

— Ты не представляешь себе, какой музыкой звучат в моих ушах эти вопли, — совершенно спокойно проговорил Фитцджеральд, скрестив руки на груди. — Должен же ты испытать хоть часть тех страданий, на которые обрек меня.

— За что ты так ненавидишь меня?

Кажется, при этих словах самообладание впервые изменило Александру. Резко присев, он схватил узника за волосы, притянул его лицо к себе и, впиваясь взглядом в глаза соперника, прошипел:

— И ты еще смеешь спрашивать?! Ты, укравший сердце той, которую я люблю? Простолюдин, возомнивший себя достойным женщины, в жилах которой течет кровь Килдэров?

Оттолкнув Парезе, Александр так же резко встал и отвернулся к двери. Плечи его вздрагивали, и сторонний наблюдатель, окажись он здесь, верно, подумал бы, что Фитцджеральд плачет. Но когда предатель вновь повернулся к узнику, глаза его были сухими, губы кривила все та же злая усмешка, а голос вновь обрел твердость:

— В тот день, когда отец и Томас решили отдать тебе Элис, а дядюшки не воспротивились этому, все они подписали себе смертный приговор. Я был уверен, что отомщу, хотя еще не знал, как именно. И реванш не заставил себя долго ждать. Если хорошо подумать, во многом именно из-за меня мятеж Шелкового Томаса закончился так, как он закончился. Когда дядюшку Джеральда вызвали в Лондон, именно я распустил слух о его аресте, а то и смерти, вкупе с якобы подписанным королевским указом на арест Томаса. Я вот этими руками заколол старого архиепископа Дублинского, а потом заплатил за добрую порцию яда в кубке сидящего в Тауэре старого Джеральда, чтобы дорогой кузен, паче чаяния, не одумался, а его возможный призыв к миру остался без ответа. Я потратил уйму сил и денег, чтобы шотландцы и испанцы, обещавшие поддержку мятежу, своевременно пошли на попятный. Наконец, именно я уговорил Томаса сдаться лорду Грею и способствовал аресту отца и дядюшек, заранее зная, что пощады для них не будет. Вот так…

Немного помолчав, он решительно надел шляпу и крикнул:

— Эй, тюремщик!

Загремели засовы, и дверь распахнулась.

— Знаешь, — неожиданно обернулся уже на пороге Фитцджеральд, — самое удивительное в этой истории то, что ты, в глазах всего света двойной изменник, завтра повиснешь в петле, а я, в скором будущем одиннадцатый граф Килдэр, надеюсь, буду жить долго и счастливо. И все-таки порой я тебе завидую.

— Ничего удивительного! — твердо произнес Парезе. — Ведь для Бога и мертвых, которые знают правду, я умру невиновным. А ты, даже если правда никогда не выйдет наружу, останешься отцеубийцей и предателем. Тебе и впрямь есть чем гордиться, Александр Фитцджеральд!

— Гордиться? — прищурился предатель. — Нет, Крис. Мне просто придется с этим жить…

На следующее утро Кристофера повели на казнь. Перед помостом он действительно увидел Элис, которая, лишь только завидев его, немедленно отвернулась. Похоже, гордая красавица не желала даже взглядом встречаться с бывшим женихом. Слезы потекли по щекам несчастного; приняв их за проявление страха, иные из зевак презрительно заулюлюкали, а иные — закричали, стараясь подбодрить Парезе. Правда, таких было куда меньше — кто же захочет открыто выражать симпатию бунтовщику на глазах английских солдат, оцепивших площадь?

Но вот уже зачитан приговор, и на шее осужденного затянута петля. Рывок! — и Кристофер упал на помост. Веревка, на которой его собирались вздернуть, почему-то оказалась так плохо привязана к перекладине, что не выдержала даже страшно исхудавшего за время заключения тела юноши.

Толпа, собравшаяся поглазеть на казнь, встретила это шумом и свистом. Веревку вновь приладили к перекладине, и страшно сконфуженный палач для верности повис на ней всей своей тяжестью, проверяя крепость узла. Кристофера вновь поставили на колоду, заменяющую табурет, вновь надели петлю, рывок! — и вновь он, живой и невредимый, валится на помост, а веревка оказывается разорванной, точно гнилая тряпка.

И вот тогда девица Элис впервые подняла траурную вуаль и взглянула в наполненные мукой глаза своего жениха. И — странно! — во взгляде ее были не ненависть и презрение, но любовь и гордость, словно девушка наперед знала, что Кристофер невиновен (а может, так оно и было?). А потом Элис выкрикнула так отчаянно, что ее голос разнесся по площади, перекрывая шум толпы:

— Люди! Помните о праве третьей петли!

Действительно, был такой древний обычай: если осужденному на казнь через повешенье трижды удавалось избегнуть смерти, то ему прощались все его прегрешения, сколь бы тяжкими они ни были, и возвращались свобода и доброе имя.

Такого финала Александр Фитцджеральд, разумеется, находившийся на площади, допустить никак не мог. Забыв обо всем, он кинулся к эшафоту, оттолкнув в сторону палача, осмотрел запасную веревку, ощупывая каждый ее дюйм, а потом вместе с ним принялся тянуть в разные стороны, невзирая на поднявшийся вокруг шум. Не зная, разумеется, истинной причины рвения Килдэра, многие сочли его старания желанием выслужиться перед завоевателями. Толпа зароптала, кто-то выкрикнул проклятие англичанам и их прихвостням, в сторону окруживших эшафот солдат полетели камни. В воздухе ощутимо запахло беспорядками, и, по уму, лорду-депутату следовало под любым предлогом остановить казнь. Но он тоже будто лишился рассудка: приказал солдатам сомкнуть ряды и применять оружие при малейшей попытке помешать казни, а мятежника — всенепременно вздернуть.

Фитцджеральд собственноручно затянул на шее Кристофера петлю и кивнул Скеффингтону. Забили барабаны, солдаты взяли копья наизготовку, а палач уже поднял ногу, чтобы выбить колоду из-под ног юноши, и тут…

Словно тысячи невидимых крошечных пальчиков впились в веревку, распуская ее на отдельные тонкие волокна. Миг — и вот уже юноша свободен, он отталкивает палача и спрыгивает с эшафота в объятия подбежавшей Элис. Но отчего солдаты пропустили ее? Отчего не прикончили Кристофера? Они, как и все прочие, не могут оторвать глаз от помоста. На нем, отведя назад руки с растопыренными пальцами и запрокинув голову, стоит на носках Александр Фитцджеральд. По лицу наследника графов Килдэров ручьями струится пот, рот раскрыт в безмолвном крике, а все тело напряжено, как струна. Еще миг — и неведомая сила рывком поднимает в воздух тело Фитцджеральда. Лицо его синеет, язык вываливается изо рта. В последний раз дернув конечностями, сведенными предсмертной судорогой, Александр затихает. «Проклятие предателям!» — звенит над площадью знакомый многим голос, и Кристофер с невестой исчезают без следа, а бездыханное тело Александра валится на помост. И на горле предателя явственно видны черно-синие отметины, похожие на след глубоко врезавшейся в кожу грубой просмоленной веревки…

На следующее утро я проснулся поздно, причем совершенно не помнил, как оказался в своей комнате, разделся и лег в постель. «Уж не приснился ли мне Шеймас Мак-Гован из Килдэра и его удивительная история?» — размышлял я, одеваясь. Приведя себя в порядок, я поспешил вниз. Мистер Флагерти со своим семейством как раз заканчивал завтрак.

— Вы как раз вовремя, друг мой! — приветливо кивнул мне этот достойный господин. — Еще чуть-чуть, и вы всерьез рисковали бы отправиться дальше на пустой желудок: кучер только что сообщил, что лошади и экипаж готовы.

В это время из кухни показалась хозяйка, пришедшая узнать, что бы я хотел на завтрак.

— Скажите, добрая женщина, — обратился я к ней, — а мистер Мак-Гован уже уехал?

— Мистер Мак-Гован, сэр? — удивилась та. — Не имею чести знать этого господина.

— Вы уверены? — и я как можно более подробно описал своего ночного собеседника.

— Нет, сэр. Ни вчера, ни когда-либо прежде этот человек не останавливался в моем доме. Уж на что-что, а на память я отродясь не жаловалась.

Видимо, на лице моем настолько отчетливо отразилось изумление, что добрый судья и его домашние всерьез обеспокоились относительно благополучия моего здоровья. Уступив их настойчивым расспросам, я коротко поведал этим достойным людям историю третьей петли.

— Вам не стоило пить столько вина на ночь, дорогой друг! — покачивая головой, сказал судья, когда я замолчал. — Да и я, старый дуралей, хорош: заморочил вам голову страшными историями, вот вам и приснилось невесть что. Хотя, надо признать, в богатстве воображения вам не откажешь…

— Это не выдумка, — неожиданно подала голос хозяйка гостиницы. — Не знаю, откуда вы узнали, сэр, но все так и было. Мой предок, Шон, присутствовал при казни Кристофера Парезе. Более того, говорят, недалеко от Дублина раньше был знаменитый Пустой холм, внутри которого, по преданию, находился вход в Волшебную страну. Так вот, когда Шон возвращался домой, он как раз проходил у подножья этого холма и нашел там обрывок веревки с палаческой петлей на конце. Не иначе как этой самой петлей, снятой руками Малого народца с шеи верного Кристофера, сын королевы сидов Томас Килдэр и удавил своего предателя-кузена Александра.

Предок мой решил взять волшебную веревку с собой, надеясь, что она принесет ему удачу. Так оно и случилось: вскоре он получил неожиданное наследство, которое позволило ему построить вот этот постоялый двор. Веревка же хранилась в его семье как талисман, передаваемый от отца к сыну. Вот и мой покойный муженек, мир его праху, получил ее от своего родителя. Я бы с радостью показала ее вам, да вот незадача — как раз вчера поутру веревка пропала. Видно, причина в том, что сыновей нам Бог не дал, одних только дочек, так что передать ее по наследству было некому. Вот сиды и забрали ее назад…

Постоялый двор мы покидали в молчании, которое хранили всю дорогу. И лишь когда вдалеке показались стены Нэйса, дочь судьи тихо пробормотала:

— И все-таки почему тот человек не сказал всей правды?

— Какой человек, дитя мое? — встрепенулась ее мать.

— Тот, что рассказал мистеру N эту удивительную историю. Ведь если все и впрямь случилось именно так, то он, должно быть, потомок Александра Фитцджеральда…

По прошествии нескольких лет с того дня, уже закончив университет, я получил по почте небольшую посылку. Отправителем оказался мистер Эдуард Флагерти.

«Дорогой друг! — писал он в сопроводительном письме, после подобающих приветствий и краткого рассказа о себе и своих домашних. — Не так давно, разбирая материалы, причастные к очередному ирландскому мятежу, я обнаружил прелюбопытную книгу без названия и указания авторства. Это оказался сборник преданий и легенд, относящихся к древнему гэльскому жанру «дидшенхас», что можно перевести как «старина мест». И вот представьте мое изумление, когда, перелистывая эту книгу, я наткнулся на ту самую историю, которую имел честь услышать из Ваших уст на постоялом дворе «Третья петля»! Хотя я никогда и не верил в сидов, духов и тому подобную чертовщину, но текст в мельчайших деталях повторяет Ваш рассказ. Там были даже иллюстрации, изображающие главных героев легенды. Посылаю эту книгу Вам, чтобы…»

Не в силах сдержать волнение, я дрожащими руками развернул оберточную бумагу и вынул небольшое издание, переплетенное в потертую кожу. Будто повинуясь моим мыслям, оно безошибочно раскрылось на нужной странице.

«…Так нашел свой конец Александр Фитцджеральд. Но душа предателя обречена скитаться по земле, которую вверг он в пожар смуты. И до тех пор не знать ей покоя, пока Ирландия не сбросит цепи позорного рабства и не обретет свободу», — гласил текст на последней странице, напротив которой была помещена гравюра. В глазах изображенного на ней мужчины, лицо которого до сих пор иногда видится мне в кошмарах, застыли бесконечная усталость и обреченность…