Дети с улицы Мапу

В погребе

Их разбудил треск выстрелов. Вокруг предрассветная темень. Несколько залпов один за другим раскололи тишину раннего утра. Первой проснулась госпожа Вайс. Сердце ее сжалось от предчувствия беды. Она стала будить Шулю, шепча:

— Вставай, дочка, вставай, стреляют!

Дрожащими руками они свернули постель и засунули ее глубоко в солому. Потом зарылись в сено в самом темном углу и лежат молча, прижавшись друг к другу и настороженно вглядываясь в темноту.

Градом сыплются ружейные выстрелы и пулеметные очереди. Ясно, стреляют в гетто.

Шуля сразу вспоминает своего лучшего друга Шмулика и начинает плакать. Ее мучит совесть за то, что сама она спаслась, а его оставила в беде. Лежа в сене, девочка часами строила планы, как выручить его.

— Тише, Шуля, тише, — уговаривает ее госпожа Вайс.

Но Шуля не в силах сдержаться.

— Шмулик, Шмулик, — тихо всхлипывает она.

Стрельба все усиливается… Временами кажется, что стреляют над самой головой… Прошло несколько часов. Потом стрельба стала стихать, раздавались лишь отдельные выстрелы, наконец, смолкли и они.

Никто к ним не пришел, даже Маре не пришла подоить корову. Не принесли поесть. Они даже не знают, который час, не знают, сколько времени длилась пальба.

Мать и дочь лежат, зарывшись в сено, напряженно прислушиваясь к звукам снаружи и боясь глянуть в щель в стене.

Во дворе послышался громкий лай собаки и тяжелые шаги сапог, приближающиеся к сараю.

— Молчать, Вилкас, молчать! — незнакомый мужской голос пытается утихомирить собаку.

— В сарае у меня только корова, — отчетливо доносится голос Паулаускаса, — одна корова.

Им кажется, что хозяин намеренно говорит так громко.

— Открой, посмотрим, — опять слышен чужой голос.

«С собаками ищут, — мелькает у обеих мысль, — пропали!».

Дверь сарая со скрипом отворяется. Шуля с матерью, зарывшись поглубже в сено, затаили дыхание. Но дверь сейчас же закрылась, шаги быстро удаляются…

Ночью появился Паулаускас и принес ужин. Молча посмотрел на них, предложил поесть и опять замолчал.

Госпожа Вайс едва притронулась к еде.

— Скажите, что случилось?

— И говорить не стоит… Убивают, кровососы… — плюнул в сердцах хозяин. — Придется построить вам тайник. В сене больше нельзя оставаться. Ищут.

Весь день они слышали стук молотка. Как-то ночью хозяин разбудил их и повел за собой. Они пересекли двор и через заднюю дверь вошли в дом. В комнате было тепло, пахло свежеиспеченными оладьями. Паулаускас пригласил их к столу. Уже много недель они не сидели, как люди. Вошла Маре, тихо поздоровалась, накрыла на стол и снова вышла.

— Сторожит, чтобы нежданный гость какой не явился, — объяснил Паулаускас.. — На прошлой неделе по соседству убили всю семью: нашли у них еврея.

Лишь теперь они почувствовали с невыносимой ясностью, какому риску они подвергают своих спасителей. В каждом движении хозяина при малейшем скрипе двери, при ударе вилки о тарелку сквозил страх.

Госпожа Вайс поднялась с места:

— Лучше нам уйти.

— Куда?

Паулаускас подошел к шкафу, дернул дверцу, наклонился и вытащил доску. В полу под шкафом открылась дыра. Взял лучину, зажег ее и посветил перед женщинами. Дыра вела в яму. Хозяин спустился первым, Шуля с матерью последовали за ним. В яме стоял запах сырости и гнилой картошки. При свете горящей лучины Шуля рассмотрела, что они находятся в пустом погребе. Как видно, его только недавно освободили. В одном углу сбитая из досок кровать, на ней соломенный матрац.

— Квартира, конечно, не роскошная, — сказал Паулаускас, — зато будете рядом с комнатой и сможете, когда все спокойно, подняться наверх погреться. Может, тем временем придут вести получше.

Той ночью они спали сном праведников. В погребе они чувствовали себя в большей безопасности. Но спустя некоторое время Шуля стала все сильней кашлять. Девочка часто жаловалась на головную боль. Опытный глаз матери отмечал необычную бледность девочки, болезненный блеск ее глаз, и страх за Шулю охватил мать.

С тех пор, как Шуля заметила на себе тревожный взгляд матери, она старалась подавить уныние и выглядеть веселой. Вынужденное безделье мучило обеих, особенно девочку. Госпожа Вайс часто погружалась в сон, а Шуля не спала и по ночам. Она лежала рядом с матерью, глядя в темноту и прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Иногда она вспоминала книги, которые читала когда-то, про злых королей и баронов, издевавшихся над своими подданными и хоронивших их заживо.

— Мы тоже похоронены заживо. По доброй воле спустились в эту мрачную могилу. Странно: человек сам живым спускается в могилу, чтобы спасти свою жизнь.

Здоровье Шули резко ухудшилось. Пропал аппетит. На лбу часто выступает холодный пот. Усилились приступы кашля; она старается подавить его каждый раз, как слышит наверху шаги.

У госпожи Вайс возник дерзкий план: может быть, им удастся выдать себя за неевреек там, где их не знают? Внешность у них, у нее и дочери, не типично еврейская. А Шуля и говорит, как прирожденная литовка. Она попросит Паулаускаса, чтобы он нашел ей работу в каком-нибудь городе подальше. Может, в Жемайтии?..

Выбрав минутку, она рассказала ему о своем плане. Если нет возможности найти работу по специальности, она готова работать по хозяйству. Она ничего не просит, только пищу и кров.

Паулаускас посмотрел на нее своими добрыми глазами:

— Какая вы наивная, госпожа Вайс. Кто вас возьмет без документов?

Она знает, что документы можно подделать. Слышала об этом в гетто. Там подделывали всякие документы: рабочие карточки, продуктовые, удостоверения. Пусть Паулаускас достанет ей паспорт нееврейки.

Но такой паспорт стоит больших денег. Чем она заплатит? Она вспоминает, что у нее припрятаны две пары золотых часов, ее и мужа. Она готова отдать часы за паспорт.

Паулаускас колеблется. Он ничего не может обещать. Можно влипнуть. Он посмотрит, попробует.

А дни идут. Шуля смотрит на серебряные нити в волосах матери, на ее лицо, которое еще год назад было таким молодым и свежим, и ее сердце наполняется жалостью и страхом: что, если она и вправду заболеет? Кто позаботится о маме? У Шули колет в груди, но она старается скрыть боль и страх, притворяется бодрой и веселой.

Она болтает, вспоминает доброе старое время и мечтает о будущем:

— Увидишь, мама. Война скоро кончится. Немцы больше не побеждают. Тогда уедем отсюда, никогда не вернемся в эту страну. А пока поедем в город, где нас не знают. Я буду работать, а ты отдохнешь. Ведь я уже взрослая и все умею делать.

Госпожа Вайс, не перебивая, слушает дочь; пусть потешится. Но в сердце у матери тревога: девочка моя, бедная моя дочка, кто знает, что еще готовит тебе судьба… Я хочу оставить дом наших друзей, надежное убежище. Кто поручится, что мы не будем умирать с голоду, что нам не придется ночевать под открытым небом? Но каждый взгляд на Шулю убеждает ее, что нужно выбраться из погреба, и будь что будет. Здесь девочка угаснет, как свеча.

Прошли еще три недели, и Паулаускас сообщил, что ему удалось раздобыть документы. Недавно умерла тут одна русская. Можно получить ее паспорт. Проблема только с дочерью. Но он надеется уладить и это. Опять потянулись долгие дни ожидания…

Наконец наступил долгожданный день. Нужно собираться в дорогу. Они едут в поместье близ Паланги, на берегу Балтийского моря. Владельцу поместья, пожилому вдовцу, другу Паулаускаса, нужна домохозяйка. Но Боже упаси открыться ему, что они еврейки!

— Слушай, дочка, — говорит Шуле госпожа Вайс, — запомни хорошенько: с сегодняшнего дня тебя зовут Оните Дудайте, ты дочь покойного Ионаса Дуды, а я твоя мачеха, Софья Михайловна Дудиене.

Госпожа Вайс плохо говорит по-литовски. Паспорт русской, перед самой войной вышедшей замуж за литовца, позволяет объяснить, почему она хорошо владеет русским языком и плохо литовским.

— Но почему мачеха? — никак не может согласиться Шуля. — Мама, неужели нам придется все время врать, что мы нееврейки?

Госпожа Вайс посмотрела дочери прямо глаза.

— Дорогая моя девочка, ты говоришь — врать? В нашей жизни всегда будет больше правды и чистоты, чем у наших врагов. Сама жизнь их — ложь, их действия — обман, каждый шаг, который они делают, — зло. Еще настанет день, когда мы сможем распрямиться во весь рост.

Рано утром, когда еще мерцали в небе последние звезды, Шуля с матерью добрались до маленькой станции в двадцати километрах от Ковно. Там они сели на поезд, идущий на север, к морю. Одеты они были по-деревенски, в руках плетеные корзинки со скудным имуществом и едой на дорогу. До станции подвез их на своей телеге Паулаускас.