Дети с улицы Мапу

Ривкеле Виленская

Бируте Магдалена долго ворочалась в постели. Она узнала его, Шмулика с улицы Мапу. Из темноты ночи глядели на нее его глаза, в них были жалость, укор и любопытство. Снова вспоминался ей двор на улице Мапу в Каунасе, родительский дом, брат Давид, друживший со Шмуликом. Так весело было собираться во дворе под березой, играть, болтать, драться!

От тех счастливых дней ничего не осталось. Вместе с войной пришли скитания, бегство в деревню под Вильно, в усадьбу того поляка. В ней все еще жил ужас того дня, когда в усадьбе появились полицаи и увели отца и мать. Теперь она знает, почему их забрали, и только она, Ривкеле, спаслась. Они не согласились молиться Иисусу и Святой Богородище… Хозяйка с утра до вечера уговаривала их креститься, а они упрямо отказывались. Господь Бог наказал их за их упрямство — так объяснила ей Ядвига, хозяйка усадьбы. А она, Ривкеле, очень боялась. Она не хотела умирать.

Давида убили тут же на месте, во дворе. Он пытался вырваться из рук литовца и ударил его ногой.

Давид лежал на спине под вишней, и Ривкеле слышала его стоны. Он еще был жив, только тяжело ранен. Литовец-полицай выстрелил в него еще раз, и Давид замолк. Она громко плакала и кричала: «Давид!» Но пани Ядвига зажала ей рот и оттащила в погреб. Там надела ей на шею цепочку с медным блестящим крестиком и велела молиться.

Она, Ривкеле, останется в живых. Она верная христианка, исполняет все заветы и каждый день молится Деве Марии. Пани Ядвига плакала и говорила, что ей очень жалко папу и маму, но она ничем не может помочь.

Сколько слез пролила Ривкеле, оставшись одна! Два дня не прикасалась к еде.

Было воскресенье, и она увидела, как пани Ядвига надела мамино шелковое платье и мамины туфли. Папу полицаи увели босого. Зачем он снял сапоги?

Червь сомнения зашевелился в ее душе. В тот же вечер она увидела, как Янек, старший сын Ядвиги, примерял новые папины сапоги, те самые, которые папа носил до того, как его увели.

Она, Ривкеле, боится. Нельзя, чтобы кто-нибудь узнал, что она еврейка. Она хочет жить. Она будет монахиней. У нее красивое имя — Бируте Магдалена.

Но Шмулик… Зачем он пришел сюда? И Шуля эта не отстает от нее. Шуля сказала, что Шмулик ради нее рискует жизнью. Он придет ночью к воротам монастыря, чтобы увидеть ее. Нет, она не выйдет к нему. Ни за что! Она не хочет умирать. Она натягивает одеяло на голову и старается уснуть. Жарко и душно.

Шули нет в кровати. Наверное, пошла к Шмулику. Шмулик ждет ее, Ривкеле, возле ворот. Если его поймают, с ним сделают то же, что с Давидом. Он пришел сюда из леса. В лесу он был в безопасности. Кто просил его? Пусть он оставит ее в покое. Что сказала ей Шуля по дороге? Шуля сказала, что она, Ривкеле, предала своих отца и мать, которых убили «добрые» христиане. Ложь это! Добрые христиане не убивают. Но подозрение червем точит ее сердце: как попали в руки Янка в тот ужасный вечер папины сапоги? Почему папу увели босиком? И Ядвига надела мамино платье. Ядвига сама начистила щеткой папины сапоги. Но ведь пани Ядвига очень верующая, молится каждый день.

Бируте Магдалена дрожит под одеялом. Почему ей так холодно? Ведь июль на дворе.

Шуля сказала, что скоро придет избавление. Шуля все знает. Но она, Ривкеле, боится Шулиных разговоров. Вчера Шуля сказала, что русские уже близко. И в больнице сестры о том же говорят. Некоторые готовятся оставить Вильно, бежать на Запад: «Придут большевики, и сделают с нами то же, что мы сделали с жидами».

Минск взят. Русские приближаются к границам Литвы. На улицах она видела машины, нагруженные мебелью и чемоданами.

— Тогда мы будем свободны, и не придется больше прятаться в монастыре, — прошептала Шуля ей на ухо, и глаза ее радостно блеснули. Но она, Бируте Магдалена, совсем не собирается уходить из монастыря. А Шмулика пока что могут убить… Она спустится только на минутку. Только скажет Шмулику, чтобы уходил отсюда, чтобы вернулся в лес. Только на минутку выйдет во двор.

Ривкеле выскальзывает из постели, смотрит на кровати — все спят. В коридоре темно. Только под иконой Богоматери горит лампадка. Ривкеле идет босиком, чтобы не слышны были шаги.

Проклятая дверь скрипит. Бируте останавливается, ждет. Никто не услышал. Девочка бежит к воротам.

— Ой! — она наступила на острый камень.

Боль обжигает. Длинная тень падает на камни мощеного двора.

— Кто здесь?

Высокая и худая фигура сестры Фелиции вырастает перед ней. Монашка стоит, сложив руки на груди, как статуя богини возмездия.

— Куда это ты?

Бируте Магдалена молчит. Она очень боится сестры Фелиции.

— Куда ты так поздно? — повышает Фелиция голос.

Девочка дрожит. Фелиция хватает ее за руку. Ривкеле чувствует жесткие пальцы монашки.

— Я только до ворот, я…

Монахиня смотрит водянистыми глазами на заикающуюся девочку.

— Что тебе делать у ворот? Свидание с парнем? Ночью, в монастыре?!

Слова застряли у Ривкеле в горле, только губы дрожат.

— Идем, покажи, кто он.

Фелиция идет вперед и тащит за собой дрожащую девочку.

Ворота закрыты. Сторож дремлет на скамейке. Кругом тихо, нет ни души. Девочка с облегчением вздохнула. Монашка удивленно посмотрела на нее.

— Зачем ты шла к воротам?

— Не могла заснуть.

— Ты лжешь! Иди в мою комнату и жди меня там.

Сестра Фелиция поднялась в спальню девочек. Неужели она ошиблась? Оните спокойно спит в своей кровати.

Она обратила внимание, что уже несколько вечеров Оните пропадает где-то и возвращается в монастырь поздно ночью. Сегодня она зашла за девочкой в больницу, а там ей сказали, что Оните кончила работу в обычное время и ушла. Странно, всего полчаса назад она была здесь, и кровать Оните была пуста…

Бледные щеки монахини покраснели от злости. Эта наглая еврейка водит за нос ее, сестру Фелицию, и весь монастырь. Ну, уж она ее проучит!

В назначенный час Шмулик был у монастыря: может, Ривкеле спустится, и он сможет поговорить с ней? Шуля уже ждала его.

— Шмулик, вот тебе хлеб.

Шмулик влез на стену и уже хотел спрыгнуть во двор, как до их слуха донесся сердитый голос сестры Фелиции и всхлипывание Ривкеле.

— Шмулик, назад, уходи, — крикнула Шуля. Шмулик спрыгнул и исчез в ночи. Шуля поспешно сбросила туфли, бегом пробежала по коридору и вошла в спальню. Не раздеваясь, легла в постель и плотно укуталась. Из-под краешка одеяла она видела, как в комнату вошла Фелиция, а за ней Бируте Магдалена.

Когда вечером девочки вернулись с работы, им было велено немедленно явиться в комнату матери Беаты. Сердце Шули сжалось в предчувствии беды. Первая мысль — бежать. Но куда? Продержаться бы еще неделю, может, всего несколько дней! Она видела своими глазами, что литовцы потеряли головы. Они бегут из города. Вильно превратился в военный лагерь. Шмулик сказал, что он должен вернуться в лес к своим. Что хочет от нее Фелиция? Что она знает?

Мать Беата смотрит на нее холодно и враждебно. Лицо Фелиции вытянулось, она даже не взглянула на девочку.

Бируте Магдалена плачет. Какая она противная, эта девчонка! Не стоило и заводиться с ней. Зачем Шмулик рисковал жизнью ради нее? Это она, Шуля, виновата: заморочила ему голову с этой Ривкеле…

— Где ты пропадаешь по вечерам? — слышит она голос матери Беаты.

— В больнице.

— Ты лжешь! Сестра Фелиция заходила туда.

Шуля побледнела.

— Несколько дней назад из нашей аптечки исчезли дорогие лекарства. Где пентотал и корамин?

У Шули подкосились ноги.

— Не знаю, — еле слышно ответила она.

— Нет, ты знаешь! Если не скажешь, кто взял их, сегодня же позову гестапо.

Шуля молчит. Бируте громко рыдает.

— Бируте Магдалена, ты отвечаешь за лекарства. Твой ключ подходит к аптечке. Ты давала Оните ключ?

Бируте опускает голову и молчит.

— Под замок ее, пока решим, что с ней делать.

Минутку помолчала в задумчивости.

— Бируте Магдалена, ты же еврейка?

Мать Беата не знает ничего о Ривкеле. Ее перевели сюда из закрывшегося монастыря вместе с группой воспитанниц.

Вопрос застал девочку врасплох.

— Нет, нет, — промямлила она.

— Оните, ты знала Бируте Магдалену раньше? Скажи правду. Она тоже жидовка, как ты?

Шуля выпрямилась.

— Нет. Бируте Магдалена нееврейка, она христианка. Мать Беата, она ни в чем не виновна. Я сама взяла ключ.

— Так. И лекарства тоже?

— Да.

— Зачем? Продала их? Ты сделала с ними гешефт?

— Нет. Отдала раненому.

— Еврею, да?

— Да.

Старая монахиня поднялась с места тяжело дыша, глаза ее яростно блестели. Шуле показалось, что она вот-вот бросится душить ее. Но мать Беата овладела собой: не крикнула, не ударила, только процедила сквозь зубы, показав пальцем на Шулю:

— Эту — под замок. Не давать ей ничего.