Дети с улицы Мапу

Шмулик в Дроздах

К вечеру Шмулик добрался до Дроздов. По дороге встретился ему крестьянин полусидевший, полулежавший на козлах пустой телеги. Он подвез мальчика до деревни и показал ему двор Андрея Палки.

— Он что, родной тебе, староста Андрей? — спросил крестьянин Шмулика, окинув его взглядом с головы до ног.

— Нет. Привет передать ему просили, — неохотно ответил Шмулик и чтобы прекратить вопросы слез с телеги и устало поплелся к деревне.

— Эй, жиденок, ты куда? — крикнул ему деревенский мальчишка, сидевший вместе с кучей детворы на заборе.

— Куда? Немцы в деревне! Позади Шмулика раздался смех и твердый, как камень, снежок попал ему в голову.

Шмулик ускорил шаги. Быстро добрался он до двора Андрея, который был не только старостой, но и, очевидно, самым богатым крестьянином в деревне. В отличие от всех остальных изб, крытых соломой, его дом был крыт черепицей, и с улицы огораживал его крашеный дощатый забор. Сам хозяин стоял у калитки и, покуривая трубку, степенно беседовал с соседом.

— День добрый, хозяин! — дрожащим от страха и надежды голосом поздоровался Шмулик.

Андрей вынул изо рта трубку, с любопытством оглядел мальчика и спросил, не отвечая на приветствие:

— Чего тебе?

— Не вы будете староста, Андрей Палка?

— А если я? — ответил тот вопросом на вопрос, и посмотрел на ноги мальчика, обмотанные лохмотьями.

— Я из Сосновки, меня послал к вам дед Кароль.

Оба мужика встрепенулись.

— Из Сосновки, говоришь? Удрал оттуда?

— Так вы уже знаете?

— Знаем, знаем, — встряхнул второй мужик своей седой головой, — птица Божья весть принесла.

— Жив ли кум Кароль?

— Славу Богу, жив. Он и послал меня к вам.

Староста увидел, что вокруг них начали собираться любопытные, и потянул мальчика за рукав.

— Идем в хату, не стоит об этом на улице разговаривать.

— Ох, и времена нынче, — вздохнул сосед, входя в избу вслед за Андреем.

Шмулик беспомощно осмотрелся вокруг, ища где бы сесть. Однако без приглашения сесть не решился и остался стоять у двери.

Андрей глянул на него и сказал, указывая на край лавки:

— Садись, парень, устал, небось, с дороги-то.

Только усевшись, почувствовал Шмулик как болят у него ноги. Из груди его вырвался непроизвольный вздох.

— Рассказывай, как дело было, — сердито сказал Андрей, дымя трубкой.

Шмулик начал свой рассказ. Он постарался рассказать так, как слышал от старого Кароля, но добавлял кое-что и от себя, от своего наболевшего сердца.

Несмотря на принятые старостой меры предосторожности, в избу набились соседи и соседки. С выражением страха на лице они следили за рассказом мальчика, покачивали головой и смахивали слезу.

— Господи Иисусе, пресвятая Дева! И баб, и детей…

Андрей не прерывал его и дал рассказать до конца. Лицо его помрачнело. Шмулик боялся посмотреть ему в злые глаза, сверкающие под густыми черными бровями.

— А ты, парень, кто? — спросила одна из женщин. — Ты тоже из той деревни?

В мозгу Шмулика мелькнула, было, мысль сказать, что да, что он случайно спасся и остался сиротой, но он тут же сообразил, что так легко попасться на вранье. Если потом обнаружится, что он был пастухом приемышем у Афанаса, не миновать ему беды.

— Нет, — решительно сказал он, — я сирота, добрые люди в Сосновке приняли меня в дом. Русский я, зовут меня Васька. Дед Кароль меня выручил, — добавил он, — добрый он человек.

Имени Афанаса он решил не упоминать. Андрей подозрительно посмотрел на него. Шмулик повторил ту историю, которую он рассказал, когда попал в Сосновку.

— Русский, говоришь?

— Русский, восточник.

— Значит, большевик, — скривился один из соседей.

— Брось, большевик! Он же еще дитя, да и сирота к тому же, — возразила соседка. — Ты, верно, и голодный? — жалостливо спросила она мальчика.

— Антонина, принеси мальцу чего поесть! — наконец, вспомнил Андрей. А сюда ты к кому пришел? — нахмурившись, снова обратился он к мальчику.

— Я думал, может, вы меня возьмете к себе. Дед Кароль меня послал, заикаясь, вымолвил Шмулик безо всякой надежды.

Андрей опять смерил его взглядом.

— Нет, — жестко отсек он, — не могу я принимать в свой дом чужих людей. К тому же, — запнулся он на мгновенье, — я староста, у меня гости бывают. У меня ты жить не можешь.

Шмулик встал, в отчаянии посмотрел на лица стоявших вокруг людей.

За окном темная ночь. Куда идти, где ему переспать ночь? Он повернулся к двери.

— Погоди, парень, — остановил его Андрей. — Может, кто-нибудь возьмет тебя к себе. Я возражать не буду, если ты останешься в деревне, — расщедрился он, — только не показывайся на глаза немцам и полицаям. Сегодня переночуешь тут, а завтра поспрошай людей. Может, Василь тебя возьмет, а то Антон?

— Господин староста, — ответил Шмулик нерешительно, — я уже большой, могу работать, не только хлеб есть.

— Большой, — усмехнулся Андрей, — тощий и маленький ты, словно кот. Что ты сможешь делать в хозяйстве?

Одна из женщин потянула Шмулика за рукав.

— Заходи завтра к Федьке, милок. Ему работник нужен. Придешь ко мне, я покажу его двор.

Едва Шмулик ступил на порог Федькиного дома, как его охватило чувство страха. Стол покрыт бархатной, расшитой цветами скатертью. Под иконой Богоматери стоит большой серебряный восьмиконечный подсвечник, точно такой же, какой, помнится Шмулику, зажигали в праздник Ханука в доме его деда. В подсвечнике горит свеча. Низенькая женщина в пестрой косынке на голове безуспешно пытается приладить два куска стекла на портрете молодого парня в форме солдата польской армии. Шмулик остановился в дверях, уставившись на подсвечник.

Женщина повернула к нему голову, придирчиво осмотрела его и сказала:

— Это ты Васька, что пришел работать?

— Я, — с трудом ответил Шмулик, и его голос оборвался. — Мал ты еще. Проку с тебя мало будет.

Шмулик молчал.

Женщина заметила, что его взгляд устремлен на подсвечник со свечой.

— Обет я дала каждый день зажигать свечу перед иконой Божьей матери, если сын целым вернется с войны, — она указала на портрет солдата. — И вот вернулся мой Федя.

Не прошло и двух недель, как Шмулик узнал, что не только скатерть и подсвечник попали в этот дом от ограбленных или убитых евреев.

— Васька, эй, Васька! Куда тебя черти унесли? — постоянно слышит он крик хозяйки Феклы. Ее голос раздается на дворе с утра до вечера: Васька, принеси воды, Васька, дров, Васька, затопи печь, загони овец в хлев…

Васька носится по двору из конца в конец. Хозяйка не дает ему покоя ни минуты. Кормят его остатками с хозяйского стола, спит он в конюшне, на чердаке, на куче сена. После того, как он отморозил палец на ноге, хозяйка сжалилась и дала ему старый тулуп накрываться.

Не один Шмулик дрожал от сердитого голоса хозяйки. Сам хозяин побаивался своей грозной половины. Не раз доводилось Ваське видеть, как на его согнутую спину опускался ее тяжелый кулак. Маленький тощий Федька-отец только втягивал голову в плечи, съеживался и выскакивал на улицу. Оттуда до слуха Шмулика доносились его проклятия в адрес дражайшей супруги.

У Федьки с Феклой была дочь Феофила, дурочка, которая большей частью лежала на печи, держа палец во рту. Она страшно боялась своей крикливой матери, и каждый раз, как та повышала голос, забивалась в свой угол и выходила оттуда только тогда, когда до нее доносился запах еды. Феофила была необыкновенно прожорлива. Часто она подскакивала к Шмулику и хватала с его тарелки его скудную порцию.

— Вот корова, — смеялась Фекла при виде жадности дочери, но отводила взгляд от пустой тарелки голодного мальчика.

Однажды хозяйка велела Шмулику поскорее наколоть дров и растопить печь: она ждала важных гостей.

Фекла накрыла стол белой скатертью, поставила тарелки, фарфоровые чашки, красивые и зеленые хрустальные рюмки. Затем открыла большой сундук, стоявший в углу у стены, накрытый цветным покрывалом, и вытащила из него небольшой сверток, завернутый в полотенце. Подержала его немного в руке, как бы взвешивая что-то в уме. Потом развернула полотенце, и на столе звякнули серебряные ложки и вилки. На дне сундука лежал блестящий шелковый талес. Фекла, взяла его в руки.

— Из этого я сошью себе праздничную блузку, буду в ней ходить в церковь. Я сама накрою на стол, — оттолкнула она в сторону помогавшего ей Шмулика.

Но мальчик замер на месте, переводя взгляд с талеса на ложки. На каждой ложке были выгравированы две еврейские буквы.

— Чего зенки вылупил? — заорала на него Фекла. — Украсть собираешься? Знай, если хоть одной штуки не хватит, шкуру с тебя сдеру!

Вдруг у нее возникло иное подозрение: глаза мальчика были прикованы к еврейским буквам. Помолчав немного, спросила:

— Чего ты так испугался жидовских букв, а?

Лишь теперь Шмулик очнулся и почувствовал, что он находится на краю пропасти.

Усмехнувшись, он сказал:

— В жизни я никогда не видел таких шелковых скатертей и серебряной посуды. У нас в России таких нету. Они действительно серебряные?

На лице Феклы разлилась широкая самодовольная улыбка, и она с гордостью ответила:

— А что у вас там есть в России? Одни колхозы и больше ничего.

— И все это ваше? Ни в одном доме не видел таких красивых вещей.

Явное восхищение мальчика польстило Фекле. Ее подозрение улетучилось.

— У кого есть голова на плечах, тот все получит. У немцев можно достать самые дорогие вещи, которые раньше бывали только в жидовских домах. Нужно только знать, как с немцем обращаться.

— Должно быть, хозяин ваш молодец и умный человек, если сумел достать все это, — показал Шмулик на накрытый стол.

Фекла презрительно скривилась:

— Хозяин! Приличного головного платка и то не купил жене за всю жизнь. Это все сын мой, Федька. У него-то, у Федьки моего, голова воеводы. Удачливый он у меня. А смел он — как сам черт.

— А что он делает, Федька-то? — продолжал спрашивать Шмулик, видя что ее внимание переключилось с него на сына.

— А ты разве еще не знаешь? В полиции служит мой Федька, полицейским в уездном городе. С большими людьми знакомство водит. Сами немцы его уважают, моего Федьку. Но уже две недели как дома не был. Сегодня увидишь его. Пригласил на обед нескольких своих друзей. Ну, что рот разинул? — вдруг закричала она. — Ступай, дров наколи! Печь топить надо!

Под вечер послышалось гудение автомашины. Шмулик весь задрожал. Машина остановилась у ворот, и из нее вылез мужчина в форме полицая. Три немца в светло-зеленой форме важно шагали за ним. Шмулик шмыгнул за угол дома и спрятался в конюшне.

Весь вечер просидел Шмулик, забившись в угол конюшни и подглядывал в щель в стене; его непрестанно бросало в дрожь. Из ярко освещенного дома доносились пьяные голоса. Время от времени дверь открывалась, на пороге появлялся, покачиваясь, кто-либо из гостей, блевал в снег и возвращался в дом.

Шмулик сидел в своем укрытии и не вышел даже на зов хозяйки. Перед его глазами плыл шелковый талес, и руки Феклы резали и резали его большими ножницами.

Шли дни. Шмулик таскал окоченевшими руками ведра с водой, бегал по льду и снегу, обмотав ноги грязными портянками. Выполнял любую работу, и все же никак не мог угодить Фекле. Она постоянно ворчала и ругала за столом и его, и своего незадачливого мужа.

— Каков хозяин, таков и работник. Жрать-то могут целый день. Быка готовы проглотить, а насчет работы — чурбаны, да и только. А ты знай, вертись вокруг них, корми их да пои.

Федька, привычный к ворчанью жены, продолжал спокойно есть, обращая на нее не больше внимания, чем на жужжание надоедливой мухи. У Шмулика же кусок застревал в горле, глаза наливались слезами, и он вставал из-за стола не доев. С его тарелки доедала Феофила.

В доме готовились к большому приему гостей: сын должен был получить повышение. На этот раз Фекла и мужу не давала покоя: гоняла его из кладовой в погреб, из погреба на птичник, оттуда на чердак, на котором еще с Рождества висели толстые колбасы и свиные окорока.

Хозяйка вынула из печи пирог, наполнивший дом вкусным запахом. У Шмулика потекли слюнки, и он уставился на это чудо из белой муки, яиц и изюма.

— Ты чего глаза вылупил, как кот на сметану? — услышал он сердитый окрик Феклы. — Не про тебя он, жиденок!..

«Жиденок» — так она его называла. Просто ли это презрительная кличка в ее устах по отношению к русскому, восточнику, или, может быть, она намекает на его еврейское происхождение? «Все — таки меня здесь держат, — не раз думал он, — хотя сын полицай и немцы бывают в доме. Может, как раз поэтому и, не боятся меня держать» — пытался он догадаться.

Все время, пока в доме пекли, варили, скребли и прибирали, Феофила лежала за печкой и таращила слезящиеся глаза на происходящее. При виде каждого кушанья, которое ее мать доставала из печи, она издавала утробное кошачье урчанье, заканчивавшееся разными вскриками. Особенно она заволновалась при виде пирога с изюмом. Соскочив с печи, Феофила подбежала к столу и хотела уже погрузить пальцы в мягкий теплый пирог, однако резкий окрик матери загнал ее назад на лежанку.

Запах вкусной еды, приготовленной на вечер, возбудил аппетит и у Шмулика, который в тот день вообще мало ел. Голодный, бегал он по двору, делал одну работу за другой, и на душе у него было тоскливо. Вернувшись в дом после колки дров, он нашел на плите несколько мисок с остатками завтрака и корки хлеба, которые хозяйка отодвинула в угол. Шмулик взял, что подвернулось под руку, сел в сенях на порог и стал есть. Вошла Фекла, поглядела на мальчика, который весь съежился под ее взглядом, и, ворча себе под нос, зашла в комнату. Вдруг раздались ее вопли.

— Ой, Иисус-Мария! Разбойники, воры!

Шмулик торопливо отворил дверь в комнату, и вошел.

Фекла стоит у стола; платок сполз с головы на плечи, она ломает руки и горько стонет. Перед ней на тарелке лежит пирог — раздробленный, будто мыши его обгрызли, не хватает доброй трети.

Лицо Феклы покраснело, глаза блестят от гнева.

— Убью, задушу, как собаку!

— Наверно, Феофила, — тихо промолвил Шмулик.

Фекла повернула к нему искаженное злостью лицо. Вдруг она схватила его за чуб, и удары кулаков обрушились на его лицо и плечи. — Вот тебе Феофила, вот тебе, жиденок проклятый! — кипела она от злости и не переставая колотила мальчика.

— Это не я… Я не тронул даже… Я дрова колол во дворе! — Шмулик пытался вырваться из ее рук.

— Не ты, нет… А кто же сидел в сенях и набивал брюхо? Феофила?

Шмулик почувствовал, будто все погружается в темноту, и стены дома зашатались над ним. Из последних сил он оттолкнул Феклу, и она ударилась головой о стену. Мальчик выскочил во двор, за калитку и побежал в поле…

Остановился… Мороз проникал сквозь его ветхую одежонку. Огляделся вокруг: ток, несколько обнаженных деревьев, и ни живой души. Шатаясь, он подошел к току — ворота не заперты. Ток полупустой, только в одном углу сложена скирда соломы.

Уже стемнело, а Шмулик все еще в пустом току. В окнах изб засветились слабые огни. Мальчика начал мучить голод. Мороз становился все крепче и будто иголками колол его тело. Шмулик залез на скирду, забрался поглубже в солому и свернулся клубком. Стало немного теплее. Он попытался заснуть, но страх перед завтрашним днем отгонял сон.

Что будет дальше? Ведь он уже не вернется в дом Федьки. Куда идти? Кто из крестьян возьмет его к себе?

Голод и грустные мысли утомили его, и он заснул. На рассвете он поплелся обратно к деревне.

Теперь для Шмулика наступили совсем тяжелые времена. Не нашлось крестьянина, который бы согласился принять его к себе в дом. Мальчик скитался по дворам; за кусок хлеба или стакан молока таскал воду, колол дрова, ходил за скотиной, выполнял всякую работу по хозяйству. Ночи он проводил в холодных сараях и на току. Не раз грубым окриком или сильным пинком его выгоняли из конюшни или амбара, куда он тайком забирался на ночь. Давно уже не менял он белья, и тело его заедали вши.

Теперь он побывал во многих домах в деревне, и почти в каждом доме видел награбленное еврейское имущество: тонкое дорогое белье, шубу с плеча еврейской женщины, серебряные субботние подсвечники, сундуки, полные награбленного в еврейских лавках товаров.

Скитаясь по дворам, Шмулик почувствовал какую-то нервозность и беспокойство, овладевшие деревней. Люди собирались группками и переговаривались вполголоса, искоса поглядывая на мальчика. Иногда он набирался смелости и подходил к такой группе, но на него кидали злобный взгляд и прогоняли:

— Прочь отсюда, большевистское племя!

Все-таки слух его улавливал то там, то тут обрывки разговоров. Везде повторялось одно слово: партизаны. Партизаны, лесные разбойники, как их называли в деревне, бродят поблизости.

Последнее время они совсем обнаглели: подобрались даже к самому уездному городу, шастают на окраине. Вчера сожгли мельницу под самым носом немецкого гарнизона, разместившегося в городе. В глазах рассказчиков стоит страх: партизаны никого не щадят, убивают мужиков, сжигают усадьбы…

В деревне появились полицаи. Жители создали гражданскую оборону. По ночам патрули, вооруженные винтовками и автоматами, ходили по улицам деревни и на околице. Это оружие им дали немцы. Иногда раздавалась поблизости стрельба из винтовок и пулеметные очереди.

Положение Шмулика становилось все хуже. Лишь изредка какой-нибудь крестьянин позволял ему войти во двор и поручал ту или иную работу в обмен на кусок сухого хлеба. Большей частью его прогоняли, едва он появлялся у плетня. Все труднее стало находить и убежище на ночь.

Ходить по ночам запрещалось, и не всегда удавалось ему найти место для ночлега в какой-нибудь конюшне или в сарае до наступления комендантского часа.

Сумерки. На землю быстро спускается ночь. Из хлевов разносится по воздуху запах коровьего навоза. Бабы тащат ведра, полные парного молока. Мужики степенно беседуют между собой, покуривая трубки. На краю деревни, проходя мимо одного двора, Шмулик наткнулся на группу вооруженных людей из местной стражи. Они окружили какого-то незнакомого человека, очевидно, старшего. Вокруг стояло несколько мужиков и мальчишек. Незнакомец читал им листок, который держал в руке.

Когда в конце улицы показался Шмулик, один из мальчишек швырнул в него камнем в закричал:

— Жиденок, убирайся отсюда, а то немцев позовем!

Незнакомец поднял глаза от листка и посмотрел на мальчика, который хотел свернуть в сторону.

— Что это за оборванец?

— Путается тут под ногами…

— Из Сосновки; говорит, будто он русский, с востока.

— Из Сосновки? — насмешливо повторил старший.

— Верно, из разбойничьего племени он. Может, он им отсюда сообщения доставляет?

— Должно, шпионит, — добавил кто-то.

Незнакомец снял с плеча автомат. Мужики стояли по сторонам и таращили глаза с жадным любопытством, предвкушая потеху.

Шмулик не стал дожидаться. Вдруг он почувствовал прилив силы в усталых ногах. Все его тело напряглось как пружина. Одним прыжком он перемахнул через забор, отделявший его от соседнего проулка, и побежал, подгоняемый автоматными очередями. Остановился он, чтобы перевести дух. Деревня осталась далеко позади.

Шмулик стоял в чистом поле, покрытом белым снежным покровом. Перед ним — широкая дорога, тоже тонущая в белизне. Снег сыпал с самого утра и заметал все следы. Неподалеку перед ним темнел лес.

— Вернусь-ка я в Сосновку, авось найду там деда Кароля, — мелькнула мысль в усталом мозгу.

Нет… Дед Кароль ненавидит партизан, он ведь и послал меня сюда, в эту деревню убийц.

— Сяду отдохну, — решил Шмулик, но вспомнил, что если заснешь, можно замерзнуть и больше не встать. Необходимо добраться до партизан. «Наверняка найду их в лесу», — подумал мальчик и зашагал по дороге к лесу.

Когда он добрался до опушки леса, позади нео уже исчезли последние огоньки деревни. Шмулик почувствовал, что всеми его членами овладевает слабость, которую он не в состоянии преодолеть. Он прислонился к одинокой сосне, росшей на развилке дорог, но тут же опустился на землю, и его глаза закрылись сами собой.

Разбудило его то ли карканье вороны, то ли шорох приближавшегося к нему зверя. Шмулик раскрыл глаза. За деревьями послышался треск сухих веток и легкие шаги, которые поглотил мрак ночи. Шмулик стряхнул снег с рук и плеч. Голова кружится, все члены ноют. Он попытался дыханием отогреть застывшие руки. Страшно болят пальцы ног. Шмулик сел на камень и попытался размотать портянки, но они примерзли к подошвам.

При свете луны мальчик увидел, что из пальцев ног сочится мутная жидкость.

Шмулик вспомнил одного еврея, который вернулся в гетто из рабочего лагеря с отмороженными пальцами. Спустя некоторое время пальцы почернели, и их пришлось отрезать. Отчаяние охватило мальчика.

— Мама, мамочка…. Зачем я не поехал с тобой?! — тихо заплакал он.

Вдруг ему показалось, что он слышит людские голоса и конский топот. Он вгляделся в темноту и увидел запряженные парой лошадей сани, легко скользящие по снегу. Партизаны! У него замерло сердце. А если это полицаи, возвращающиеся с погони за партизанами? Над санями торчали стволы трех винтовок.

«Побегу к ним, будь, что будет… Пусть лучше застрелят», — сказал он себе и побежал навстречу лошадям. При лунном свете он отчетливо увидел меховые шапки на головах людей. Нет, это не немцы.

— Партизаны, стойте, стойте! — закричал он навстречу лошадям, бежавшим прямо на него. Сани остановились. Из них вылез высокий мужчина с автоматом я подошел к мальчику.

— Партизаны, возьмите меня с собой… У меня здесь никого нет.

— Кто ты, мальчик? — спросил его высокий.

— Я хочу быть партизаном. Мне уже 13 лет, я могу воевать.

— Иди домой, мальчик, нет у нас времени заниматься детьми.

— Нет у меня дома. Хотят меня убить, я еврей, — с отчаянием промолвил Шмулик.

Высокий, собравшийся уже было залезть в сани, остановился, схватил мальчика за руку и глянул в его залитое слезами лицо.

— Ты еврей? Я тоже еврей. Как ты сюда попал?

— Спрыгнул с поезда. Уже полтора года я брожу тут по деревням. Сегодня в меня стреляли…

Высокий партизан ласково опустил руку Шмулику на плечо.

— Ребята, — громко позвал он, — сына мы себе нашли. Повезло тебе, сынок, что встретился с еврейскими партизанами.

Теперь мальчик почувствовал, что он окружен близкими людьми. Услышал, что этого высокого остальные зовут Анатолием. Мальчика быстро усадили в сани, кто-то укутал его в тулуп и поднес к губам фляжку.

— Хлебни, парень, немного водки, замерз ты совсем!

Сани двинулись с места. Шмулик почувствовал, как блаженное тепло растекается по всем его жилам. Он опустил усталую голову на плечо одного из партизан и погрузился в сон.