Дети с улицы Мапу

Приемная дочь

Прошло много дней. Марите подросла, лицо и ноги ее загорели на ветру и солнце. Огрубевшие подошвы ног уже не чувствуют боли, ступая по камням и комьям. Она стала настоящей деревенской девочкой. Когда бежит, подпрыгивают у нее на плечах две русые косички, в которые вплетена красная или зеленая ленточка. На голове у нее пестрый платочек, а одета она в длинное платье из льняного полотна.

Окрестные крестьяне знали, что у младшей дочки Гирисов голос звонкий, как колокольчик. На Рождество, когда она пела в детском хоре священные псалмы, ее нежный голосок поражал прихожан.

Постепенно она смирилась с новой жизнью. Научилась все делать по хозяйству. Когда старшие рано утром уходили на работу, она брала чашку с водой и брызгала во все углы комнаты, которая служила семье одновременно кухней, столовой и спальней. Затем доставала из-за печки веник и подметала некрашеный дощатый пол, потемневший от времени, воды и грязи.

Дом имел два крыла и посредине квадратные сени с дверями с обеих сторон. Второе крыло большей частью заперто. Это комната с тщательно побеленными стенами, увешанными иконами. В ней стоит стол, покрытый белой скатертью с вышитыми на ней цветами. У одной стены — кровать, на ней белое покрывало и в головах одна на другой три подушки в белоснежных наволочках: большая, поменьше и совсем маленькая. У другой стены стоит деревянный некрашеный шкаф. В углу — комод, украшенный узорно вырезанной цветной бумагой. Открывали эту комнату только по праздникам или ради важных гостей.

Летом Марите любит встать пораньше. Она быстро одевается и выскакивает из дома, ноги сразу становятся мокрыми от росы, мелким жемчугом рассыпанной по траве.

Она окунает руки в холодную воду в корыте, умывается, вытирает лицо краем платка и бежит выгонять гусей. Потом кормит цыплят и споласкивает ведра для утренней дойки.

Теперь она идет в дом завтракать, с аппетитом ест гречаные блины, запивая простоквашей. После этого моет посуду и идет с Альдоной на пастбище.

В морозные и снежные зимние дни Марите любит сидеть возле теплой печки, штопать мужские рубашки или вязать чулки. Особенно она любит прясть. Руки у нее ловкие. Быстро вращается веретено под ее маленькой ножкой, а из-под шустрых пальцев скользит тоненькая шерстяная или льняная нитка.

Но бывали для Марите и тяжелые дни. Особенно боится она посиделок так называемых «талка». Долгими зимними вечерами собираются крестьянки в доме одной из соседок, каждый раз у другой, чтобы помочь ей чесать шерсть.

Пришел и черед Гирисов. Впервые увидела Марите посиделки. Женщины наполнили дом Гирисов, сидят на лавках и кроватях. На полу расстелили рогожи, поставили на них мешки с овечьей шерстью. Женщины горсть за горстью тянут из мешков шерсть, выбирают из нее сор и рассказывают деревенские сплетни. По одному входят в дом мужики. Постарше собираются в углу, курят цыгарки и обсуждают будничные дела. Молодые устраиваются среди женщин, болтают, шутят и поглядывают на хозяйкино угощение.

Детвора вертится у взрослых под ногами, то собирают с рогожи в пустые мешки очищенную шерсть, то получают затрещины.

Над столом поднимается парок от толстых масляных блинов, дразнят куски колбасы и мяса, есть и водка, и «мидус» — сладкий пахучий медовый напиток. Время от времени молодежь заводит песню.

Веселая атмосфера вначале привлекала Марите, и ее голосок звенел в общем хоре. Стоило соседкам услышать ее пение, и они от нее уже не отставали. Марите пела народные песни, пела с чувством и выражением, как настоящая дочь литовской деревни.

Бабы не могли наслушаться, а растроганная Стася прижимала Марите к груди.

Но вот опять песни сменились разговором. И тут заговорили о евреях. Одна соседка начала рассказывать:

— Знаете, у портного Шмульки из местечка Л. был сын. Всего девять лет было мальчонке, а на скрипке играл — чудо! Летом перед началом войны был он с матерью в селе Руда. Сестра моя выдавала тогда дочь замуж. Попросили мальчишку, чтоб сыграл на свадьбе. Сначала отказался: не знает, мол, литовских свадебных песен. Спели ему разок — и заиграл. Тут же, сразу! И как играл!.. Даже я, старуха, не смогла устоять на месте. Всех бабок плясать заставил!..

— Талантливые они, евреи, известное дело, — вступил в разговор сосед, старый крестьянин.

— Недаром все жиды богатые, — вставил молодой парень.

— Богатые были, — оборвала его дочь старика Агния, — потому что обманщики, торговцы они все.

— Эй, ты-то хоть помолчи! Надоела мне эта болтовня, — прикрикнул на нее отец. — И портные были среди евреев, и столяры, и сапожники, и кузнецы. И все работали. В поте лица ели хлеб свой. Золотые руки у них. Был у нас в селе портной, сын Пятраса из Руды. Три года учился в городе портняжному делу. И что же? Приходит ко мне и говорит: сошью тебе сермягу. Ладно, шей, говорю. Вот тебе матерьял, высшего сорта, чистая шерсть. Жена — покойница Она, мир ее праху, своими руками соткала, перед самой смертью.

И что вы думаете? Взял ножницы, скроил, а как начал шить — один рукав длинный, другой короткий, карманы сзади, вся сермяга скособочилась. Хотел я ему все кости переломать, шутка ли, такой матерьял испортить?! Позвал Шмульку-портного. Взял он ножницы в руки, иголку с ниткой. Раз-раз, тут подшил, там распорол, за один день исправил ту сермягу. Сидит она на мне, будто я в ней родился! Нет лучше еврея мастера, скажу я вам!

— Ты, тятя, опять за свое: нет лучше еврея! А сколько из них мастеров? Двое-трое, а остальные все обманщики. Паразиты на нашем теле. Их не счесть, в каждом местечке жиды кишмя кишат. Войдешь в еврейскую лавку купить три метра полотна, уж так следишь за его руками, а он все равно тебя обманет! Домой придешь — десяти сантиметров не хватает.

— Хватит уж, хватит! Не будете больше покупать в еврейских лавках!

— Так им и надо! Давно нужно было их вырезать. Теперь можно будет вздохнуть свободно и в городе. Весь рынок провонял евреями.

— Ты знаешь, — повернулась к Стасе другая крестьянка, — что вчера случилось с Миколасом Дагисом с хутора Лаздинай? Только сегодня узнали. Кума мне рассказала. Пришли к нему в дом немцы, потребовали свежего масла. Миколаса дома не было. Пристали к его жене: давай масла, не то застрелим. Видно, пьяные были. Побожилась баба, что все масло отвезла в город. Начали шарить во всех углах, наконец полезли в погреб. И что, вы думаете, они там нашли?

В комнате тишина, все устремили взгляды на рассказчицу.

— Нашли там еврейского мальчишку. Лет семи всего. Говорят, доктора Ландсберга сынишка.

— Ох, ох, — завздыхали женщины.

— Наверно, хорошо заплатили Миколасу. Богатый он был этот доктор Ландсберг.

— Что тут долго рассказывать, — продолжала соседка, — за волосы выволокли мальчишку на двор и тут же на месте, под окном застрелили.

— Ох, ох! А с женой Миколаса что же?

— Избу подожгли, а ее с собой увели.

— Не вернется уж, бедная… не воротится, — всплеснули руками бабы.

— Чтоб не прятала жиденка в доме! Дан приказ их уничтожать — нужно выполнять! — вмешался в разговор молодой парень.

— Заткни глотку! — крикнул на него старик, — Они что, не живые твари? И евреи люди.

— Нет, не люди! А может, ты тоже прячешь евреев? — уставился на него парень.

Старик замолчал. В комнате повисла напряженная тишина.

— Приказ есть приказ, — нарушил молчание хозяин дома. — Крестьяне мы, Боже, упаси, чтобы мы вмешивались в государственные дела. Они там наверху лучше нас знают.

— Сказано не прятать евреев, значит, нельзя! — добавила Стася. Кушайте, гости дорогие, угощайтесь!

И она поспешила подать на стол миску, полную блинов — горячих, вкусно пахнущих маслом.

Все это время Марите сидела, подогнув ноги, позади Стаси, и сердечко ее трепетало.

Она слышала последние слова Гирисов и теперь не смела поднять на них глаза.

— Почему, почему они тоже так?.. — билась в ее мозгу мысль. Она хотела убежать, спрятаться в темном углу, чтобы ее не было видно, но не могла двинуться с места, будто прикованная к полу.