Дети с улицы Мапу

Шмулик превращается в Ваську-пастуха

Шмулик проснулся от острого холода. Его знобило. Он открыл глаза, но ничего не увидел. Абсолютная темень. Ухает филин, квакают лягушки. Шишки, падая, стучат по сухим листьям.

Мальчик поднялся на ноги. Его одежда влажна от росы и сырой лесной почвы. Очень хочется есть и пить. Вот уже двое суток, как он ничего не ел, кроме малины, которую тогда успел собрать. Страшная слабость овладевает мальчиком, он не в силах двинуться с места. Пошарив дрожащими руками, он находит место, где лежит куча сухих листьев, забирается в нее и закрывает глаза, но сон улетучивается.

Не думая, срывает он с дерева несколько зеленых листьев и жует их. Листья горькие, но все же влага смачивает его сухие губы.

Понемногу небо просветлело. Между кронами деревьев мигали звезды.

Шмулик поднялся на ноги и попробовал шагнуть. Нога уже меньше болит. Шаг, другой, третий… Через полчаса он выходит на опушку леса.

— Лучше выйду на дорогу, — решает он. Оглянувшись, Шмулик заметил неподалеку на широком лугу большой стог сена. Забравшись поглубже в сено, свернулся клубком и уснул.

Его разбудил внезапно хруст над самой головой. Раскрыл глаза. Перед ним лошадь, запряженная в телегу, стоит возле стога и с аппетитом жует у него над ухом пахучее сено. У телеги старый крестьянин возится с колесом.

Шмулик торопливо вскочил на ноги.

— Ох, ох! Ну, и времена настали, — сердито покачал головой старик, глядя, на мальчика, — выгоняют уже и детей на улицу. Не бойся, парень, успокоил он Шмулика, — я евреев не убиваю. Откуда ты?

Шмулик дрожит всем телом от холода и слабости.

— Издалека я, — с трудом выдавил он. Старик снова что-то сердито пробормотал и перекрестился.

— Голодный, небось.

Вытащив из сумки каравай хлеба, разломил его и протянул половину мальчику.

— Дедушка, ты куда едешь? — набрался Шмулик храбрости спросить.

— Далеко, за Свенцяны… Заставили меня возить на своей телеге бревна. Три дня и три ночи гоняли меня, чтоб их земля не носила! — выругался он шепотом.

У Шмулика возникло сильное желание быть снова со своими, с евреями… Ведь Свенцяны недалеко от Вильны, а там семьи Виленских.

— Дедушка, подвезешь меня?

Старик отвернулся.

— Далеко еще до Вильны. Только завтра к вечеру доберемся до большака. Как же я тебя повезу среди бела дня? Боюсь я, запрещено возить евреев…

Шмулик вспомнил про золотую цепочку, которую мать зашила ему в полу пиджака на крайний случай. Быстро оторвав подкладку, он протянул тонкую цепочку деду:

— Дедушка, я заплачу. Я ж не прошу даром.

Старик пристально осмотрел Шмулика. Похоже, что вид мальчика удовлетворил его. Он взял цепочку:

— Ладно, залезай в телегу. Ложись в солому, и чтоб у меня ни звука!

Забрезжил рассвет. Старик ехал все утро. Лишь на полчаса остановился в поле отдохнуть, накормить и напоить лошадь. Потом снова двинулся в путь, несмотря на жару. Ехали по разбитым проселочным дорогам. Иногда пересекали шоссе. Попадавшие по пути городки старик объезжал кругом, через села. Несколько раз останавливались у колодца набрать воды. Тогда Шмулик тоже утолял жажду и умывался. Холодная вода освежала и пробуждала надежду в его сердце. Иногда попадались навстречу им подводы. Мужики перебрасывались несколькими словами и двигались дальше. Никто не обращал на него внимания. Из-за его светлых волос и потрепанной одежды все принимали его за деревенского парнишку. Один раз встретились им на дороге немецкие солдаты. Они посмотрели на телегу, на мальчика, лежавшего с видом тяжелобольного на соломе, и поспешно отошли.

Усталая лошадь медленно плелась по дороге. Ритмичное покачивание телеги и скрип колес убаюкивали Шмулика. Старик разбудил его сильным толчком в бок.

— Прыгай с телеги, живей! Полицаи!..

Шмулик открыл глаза. По обеим сторонам дороги — густой лес. Навстречу телеге быстро едут два велосипедиста. За плечами у них поблескивают в лучах заходящего солнца ружья.

Шмулик хотел, было, соскочить с телеги, но было уже поздно.

— Стой! Куда?

— Домой, в село Шидловцы, — дрожавшим голосом ответил старик.

— Что у тебя в телеге?

— Ничего нету, ничего… С работы возвращаюсь.

— Где документы? А это кто? — указывает второй полицай на мальчика. А ну-ка, слазь с телеги!

Полицаи принялись ворошить в подводе солому. Увидев, что они отвлеклись от него, Шмулик перепрыгнул через канаву и бросился в гущу кустов.

— Стой, стой, — кричат полицаи. Пуля просвистела над ухом и вонзилась в ствол сосны. Вслед за ней свистнула еще одна, и еще. Шмулик бежит. Сосновые иглы исцарапали ему лицо. Несколько раз он падал и расшиб себе лоб, но тут же вскакивал на ноги. Наконец он почувствовал, что его силы иссякли. Остановился. Вокруг тишина. Он в самой гуще леса. Ни тропинки, ни малейшего признака человека. Солнце уже давно село, и ночная тьма окутывает все кругом. Ему вдруг вспомнилась мать, как он видел ее в последний раз, сидящей на узелке в углу вагона, у стенки.

— Мама, мамочка… Как же я бросил тебя в беде?

У Шмулика сжалось сердце. Он то оправдывался перед собой, что мать сама велела ему прыгать: авось он останется в живых и поможет ей; то снова его охватывало отчаяние. Он снова зажмурил глаза, и ему почудилось, будто перед ним стоит мать и подает ему стакан горячего какао и свежую булочку, намазанную маслом. Шмулик протянул руку за стаканом и втянул в себя аромат живительного напитка. Но рука его только беспомощно опустилась и наткнулась на сломанный сук. Шмулик слизнул капельку крови на царапине. Наконец он встал, покачиваясь на слабых ногах, не зная, в какую сторону идти. Он должен найти что-нибудь поесть и попить, иначе ему конец.

Шмулик побрел по лесу без всякой тропинки. Земля была покрыта мхом и прошлогодними гнилыми листьями.

Сколько времени он уже так бродит? Минуты, часы или целый день? Он потерял чувство времени. Лес был полон жизни. Над головой пели птицы; дятел стучал по стволу высокой старой сосны, и эхо вторило ему со всех сторон. По земле ползали черные и рыжие муравьи. Иногда прямо у Шмулика из-под ног выскакивал вспугнутый им мелкий зверек, наверно, заяц.

Вдруг он почувствовал, что почва прогибается под ним. Под ногами проступила вода. Деревьев стало меньше, больше густых кустов. Острая высокая трава, росшая повсюду, проткнула портянки Шмулика и ранила его ноги. Не иначе как он забрел уже в болото. Шмулик остановился.

Вдруг его слух уловил чьи-то шаги. Мальчик замер на месте. Тихо. Опять шаги. Слышно, как трещат под ногами сухие ветки. Затаив дыхание, Шмулик спрятался в густых кустах.

— Му-у-у, — раздалось мычание коровы раз, второй, и затем грубый окрик:

— Ты куда, скотина, черт тебя побери! Назад, а то расшибу твою дурную башку!..

Из кустов появилась сначала бурая рогатая голова коровы, а вслед за ней нестриженая голова пастуха. Тяжело дыша, он безуспешно старался обогнать корову и завернуть ее обратно.

Радость при виде человеческого существа победила в Шмулике чувство страха. Он вышел из кустарника и стал перед коровой, которая испуганно отпрянула, остановилась и побежала назад.

Только теперь пастух заметил Шмулика. Смерив мальчика взглядом с ног до головы, он процедил сквозь зубы по-белорусски:

— Ты кто, жидок?

Шмулик ответил не сразу. Вдруг в голове у него мелькнула идея, и он заговорил по-русски:

— Нет, я русский. Отец был военный. Немцы забрали всю семью, а я убежал. И тут же добавил:

— Голодный я.

Пастух подозрительно оглядел его и сказал:

— Еврей или русский, мне все равно. Многие сейчас бродят по белому свету без хлеба и крова над головой. Ох-хо-хо… Времена-то настали, упаси Господь…

Он рукой поманил Шмулика за собой. Привязав к рогам сумасбродной коровы веревку, пастух потащил ее за собой, громко бранясь:

— Ах ты, черт, рогатый! Набралась ума! Люди безобразничают, а скотина у них учится. Эта молодуха тоже завела себе обычай — убегать. Ах ты, тварь поганая.

Шмулик, поколебавшись, поплелся вслед за крестьянином и за его коровой, со страхом прислушиваясь к брани пастуха.

Вскоре они очутились на поляне, окруженной ивами и густо поросшей травой и папоротником, который доходил Шмулику чуть ли не до пояса. На поляне с аппетитом уплетали свежую траву несколько овец, корова и телка. Старик-пастух подошел ко пню, поднял потрепанную сумку, достал из нее полхлебины и кусок сала, отрезал здоровый ломоть того и другого и протянул Шмулику:

— Ешь, парень!

Шмулик взял протянутую ему еду и начал жадно есть.

Пастух следил за тем, как мальчик жует сало. «С удовольствием ест, без отвращения», — подумал, было, крестьянин и успокоился.

Вдруг жирный кусок застрял в сухом горле Шмулика. Пастух, следивший все время за выражением лица мальчика, заметил:

— Хоть и голодный ты, еврей, а все же салом брезгаешь.

— Пить хочу, где тут вода?

Пастух опять глянул на бледное лицо мальчика. Поколебавшись секунду, велел идти за ним. Подойдя к щиплющей траву корове, приказал: «А ну-ка, нагнись». Затем сам подогнул колени, залез корове под брюхо и потянул за полные сосцы. Тонкая струйка теплого молока брызнула на траву. Шмулик не стал дожидаться особого приглашения; засунув голову корове под брюхо, принялся глотать живительный напиток. Утолив жажду, он опять принялся за хлеб с салом.

— Куда ж ты идешь? — спросил его пастух.

— Не знаю. Нет у меня дома.

— А прежде где был?

— Бродил по селам.

— Чего же дома не остался?

— Немцы пришли в деревню, русских искали. Когда мать забрали, я убежал.

— Нынче ночью где спал?

— В лесу, под деревом.

— А хромаешь почему?

— Споткнулся в темноте о пень. Пастух замолчал. Видно было, что он что-то взвешивает в уме.

Потом встал, собрал свое маленькое стадо, повернулся к Шмулику и сказал, указывая рукой:

— Я живу там, на краю деревни. Мой дом с краю. Ночью можешь прийти переспать.

Он щелкнул в воздухе кнутом и, переваливаясь, погнал стадо вперед. Вскоре пастух и стадо скрылись за деревьями.

Шмулик, стоя на месте, провожал взглядом серую фигуру пастуха. Вдруг надумав что-то, он двинулся вслед за стадом, не спуская глаз с пастуха.

Примерно полчаса они шли так между деревьев и зарослей кустарника. Пастух спешил, и Шмулик с трудом поспевал за ним, стараясь не упустить его из виду.

Постепенно лес начал редеть. Лучи солнца ярче освещали все вокруг. Шмулик понял, что они приближаются к опушке. Неожиданно его глазам открылся широкий луг. За лугом колыхалось на ветру поле ржи, а дальше там и сям виднелись крестьянские избы, разбросанные по зеленой равнине. Пастух погнал стадо через луг, обогнул поле и скрылся в первом дворе.

Шмулик вернулся в лес, забрался в кусты, растянулся на прошлогодней листве под тенистым ясенем и погрузился в грустное раздумье.

Острый укол в локоть заставил Шмулика вздрогнуть. Он засучил рукав и нашел на руке несколько рыжих муравьев. Он раздавил их и стряхнул на землю. Огляделся по сторонам и обнаружил муравейник. Шмулик уселся на камне и принялся с большим интересом следить за муравьями. Вот крохотный муравей тащит соломину или стебелек во много раз больше себя. А тут несколько муравьев стараются сдвинуть с места шарик овечьего помета, который, наверняка, кажется им большим сокровищем. Видя, что все их старания ни к чему не приводят, Шмулик взял палочку и подтолкнул это сокровище к муравейнику. Моментально множество муравьев окружили его со всех сторон.

«Лучше быть муравьем, чем евреем, — подумал Шмулик. — У муравьев есть дом, они знают, что делать, а что я буду делать завтра и послезавтра?»

Но день был так хорош, запах леса так пьянящ и ощущение сытости так приятно, что Шмулик отогнал от себя грустные мысли.

Солнце уже садилось. Вечерний туман окутывал лес, одна тень поглощала другую, и вскоре все погрузилось в темноту.

Осторожно оглядываясь по сторонам, пересек Шмулик луг и поле и свернул ко двору, в котором исчез пастух со своим стадом. Перед мальчиком был плетень и в нем узкая калитка. Рядом стояли два больших строения и одно маленькое, вроде избушки-хибары. Он вошел в первый дом. Это оказалась бревенчатая, почерневшая от дождей и снега конюшня. Широкие двери были распахнуты настежь. В нос ударил запах навоза и свежего сена. Шмулик проскользнул через калитку во двор. Услышав лай собаки, остановился, сжал покрепче палку и вошел внутрь.

Его встретило лошадиное ржание.

— Кто там? — услышал он знакомый голос.

В темноте конюшни Шмулик разглядел двух лошадей и рядом с ними человеческую фигуру.

— То я, Васька!

— Что за Васька?

Человек подошел поближе.

— А, это ты? Ночевать пришел? Ладно. Лезь на сено, — ткнул мужик в глубь конюшни и добавил:

— Небось проголодался? Один раз поесть — надолго не хватит, особливо молодым, как ты, у которых брюхо работает лучше головы. Ступай в хату, там тебе дадут пожрать.

Он указал мальчику на избу в дальнем конце двора, в окнах которой мигал слабый свет. Но Шмулик не двинулся с места.

— Иди, чего стоишь? Нет там немцев, только моя старуха. Мне нужно лошадям корму дать.

— Ничего, я подожду.

— Молодой, а упрямый, — пробормотал мужик. — Ну, как хочешь.

Закончив работу, мужик вышел из конюшни. Шмулик последовал за ним к избе.

Опять раздался лай, и навстречу им выскочило черное существо, повело носом и оскалило зубы перед Шмуликом.

— Тихо, Цыган, тихо это свой.

Хозяин погладил собаку по спине и повернулся к мальчику:

— Не бойся, Цыган тебе ничего не сделает. Он тоже немцев не любит.

Они вошли в темные сени, Шмулик споткнулся о высокий порог и едва не упал. Хозяин толкнул тяжелую деревянную дверь, вошел внутрь, а мальчик за ним. При тусклом свете лучины, воткнутой в щель в стене, Шмулик заметил сначала только длинный стол и две скамьи по бокам. У печи, спиной к вошедшим, возилась женщина.

— Клава, добавь-ка картошки, — обратился к ней старик, — я гостя привел.

Женщина была маленького роста, худенькая, и когда она повернула к ним голову, Шмулик увидел изрезанное морщинами лицо и седые волосы, выбившиеся из-под платка.

Старуха внимательно оглядела мальчика. Изо рта у нее торчали два больших желтых зуба, которые расширяли ей рот и придавали ее лицу насмешливое выражение.

Не проронив ни слова, она взяла из угла за печкой ухват, подцепила им черный чугунок и ловко вытащила его из горячей печи. Затем накрыла чугунок крышкой, придерживая ее тряпкой, наклонила чугунок над деревянным ушатом и сцедила из него воду. Через несколько минут на столе стояла большая глиняная миска, полная дымящей картошки.

Старуха поставила на стол вторую глиняную миску с простоквашей, положила несколько деревянных ложек, нож с деревянной ручкой и полбуханки черного хлеба.

— Садись, парень, к столу, — позвал хозяин Шмулика, — бери ложку и хлебай из миски. Мы не городские, привыкли есть сообща, из одной миски, как ели наши отцы и деды.

— Брось, Афанас, сейчас и в деревнях едят из фаянсовых тарелок и блестящими ложками, — оборвала его жена.

— Едят, да… из тарелок… Не к добру эти фаянсовые тарелки да блестящие ложки. Не к добру, — задумчиво повторил старик. — Кто жиреет и пожирает; а кто кипучие слезы глотает… Хлебай, парень, не стесняйся, ешь, что Бог послал.

— Послал тебе Бог, как же, — проворчала старуха. Сердитый голос ее странно не соответствовал насмешливому выражению лица.

— Не греши, жена, война ведь.

— Да, война! Одному горе, а другому мошна полна, — не унималась старуха.

— Права моя баба, ей Богу, права, — усмехнулся Афанас, громко хлебая простоквашу — Жили себе люди спокойно на своей земле, пахали, жали… и вдруг набросились на них, как дикие волки… Грабят, убивают, из домов изгоняют. Война им нужна, провались они пропадом!

— Немцы во всем виноваты, они на нас напали, — попытался было Шмулик вставить свое слово.

— Немцы… Только красные еще до них успели. Зачем сюда пришли? Кто их звал? — сердито закричала старуха.

— Сердита моя баба на русских, — объяснил Афанас, чуть улыбаясь. — Сын у нас был, в армию его забрали. Ушел, и с тех пор ни слуху, ни духу. Кто знает, жив ли еще?

— Один он был у меня, Ванька-то, и того забрали, — всхлипнула старуха.

— А ведь и поляки забирали в армию, дурная баба, — попытался урезонить ее старик. — Да и не только в армию. Каждый клочок хорошей земли осадники[2] себе забирали, а нам что оставили? Одни пески и болота.

— А русские хлеб не забирали? — стояла на своем старуха, как будто не слыша последних слов мужа.

— Эх, что там говорить! Любая власть берет. Берут у всех, а пользуются немногие. Но эти просто псы бешеные.

— Тише ты. Женщина подозрительно глянула на Шмулика.

— Чего тут молчать? Всякая власть забирает. Так уж мир построен, что поделаешь… Мужик должен подчиняться и делать свое дело. Нечего нам мешаться в политику. Только этим антихристам одних мужчин мало, им еще баб подавай.

Тут старуха расплакалась и запричитала, раскачиваясь взад и вперед:

— Надька моя, доченька. Куда затащили тебя, голубку мою? Куда закатились твои молодые косточки?

— Пришли эти, гори они огнем, и угнали дочку в Германию, — объяснил старик. — На работу будто забрали… Ах — махнул рукой, — чего говорить. Этих ничем не насытишь. Налеиают вдруг, шарят по всем углам, только и вынюхивают, что бы еще забрать. Не раз уж приходилось прятаться от них с последними овцами и скотиной в лесу. Так к старухе моей цепляются: дай им яиц, масло… Жрут да лакают, пропади они!

Старик со злостью плюнул в сторону дверей.

— Что проку говорить-то? Только переливать из пустого в порожнее. Не могу я тебя оставить в хате, хлопец. Еще приплетется кто ночью. Не бойся, добавил он, видя, что Шмулик с опаской косится на пса, который тихо сидел под столом, положив голову хозяину на колени. — Только уходи до зари, чтобы чужой кто не заметил.

Шмулик поблагодарил хозяев и вышел. В конюшне он забрался на сеновал и тут же погрузился в глубокий сон.

— Эй, вставай, хватит дрыхнуть! — потряс кто-то Шмулика за плечо. Вставай, вот-вот рассветет, уходить тебе пора.

Сон мигом слетел со Шмулика. Он соскочил с сена на землю. Перед ним стоял хозяин, держа в руках бутылку молока и полбуханки хлеба.

— Бери да уходи, — протянул он мальчику еду.

Шмулик взял подарок, поблагодарил и той же дорогой, которой пришел, вернулся в лес.

Прошло два дня. От хлеба, который старик дал Шмулику, ничего не осталось. Голод грыз пустой желудок. И как назло, день и ночь шел проливной дождь. Шмулик пробовал спрятаться под деревом, но дождь проникал сквозь ветки, и мальчик промок до мозга костей. Правда, жажды он не испытывал, но зато мучил голод. Мальчик попробовал жевать листья щавеля, нашел под деревьями немного сморщенных ягод. Но все это только усилило муки голода. Дрожа от холода, измученный, стоял он под елью и чувствовал, что его покидают последние силы. «Что со мной будет? Надо во что бы то ни стало добыть еды». И он отправился в деревню.

Сумерки. Крестьяне заняты последними приготовлениями к ночи, хозяйки готовят ужин.

Топая по грязи и лужам, Шмулик перебрался через луг, превратившийся в настоящее болото, и добрался до деревни. Он не осмелился идти опять к Афанасу просить хлеба и решил зайти во второй двор.

Но уже подходя к плетню, он услышал крики, женский плач и грубый мужской смех. Шмулик отпрянул и спрятался за амбаром. Оттуда он увидел, как из хлева со смехом вышли два немецких солдата, таща за уши свинью. Та визжала на весь двор. За ними, ломая руки и громко плача, бежала женщина. А мужчина, одетый наполовину по-городскому, наполовину по-деревенски, пытался угомонить ее.

Шмулик так испугался при виде немцев, что позабыл про свой голод, и, еле переводя дух, ползком добрался до поля и спрятался там среди высоких колосьев. Немцы оттащили свинью в сторону, закололи ее и бросили на телегу, запряженную парой лошадей. Сопровождавший их мужчина вскочил за ними на подводу, взмахнул кнутом, и телега, разбрызгивая воду и грязь, скрылась вдали.

Шмулик подождал, пока стихли голоса на хуторе и все окутала ночная тьма. Собрав остаток сил, он дотащился до двора Афанаса и вошел в конюшню, но та оказалась пуста. Не долго думая, он направился к избе. Тихонько подошел к дому — дверь закрыта, изнутри не доносится ни звука. Он вспомнил, что в другом конце сеней есть еще дверь. Потянул за ручку. Едва вошел, как в нос ударил резкий запас навоза. Это был не то сарай, не то хлев, но кроме навоза и соломы он ничего не нашел. Наверно, хозяева со страху перед немцами убрались вместе со стадом.

Шмулик принялся шарить в сенях и во дворе. В углу возле двери, ведущей в сарай, он нашел чугунок и в нем вареную нечищенную картошку. Он торопливо стал набивать рот и глотать картошку прямо с шелухой. Наелся, набил карманы и уже собрался уходить, как вдруг услышал шаги. У него замерло сердце: что если сейчас войдут хозяева? Сочтут его за вора!

Поспешно выскочив из сеней, Шмулик попытался спрятаться позади дома, но не успел. Приближавшийся к дому человек вскрикнул и замер на месте. Шмулик узнал хозяйку. Торопливо подойдя к ней, он прошептал:

— Не бойся, это я, Васька.

Женщина успокоилась, перевела дух и начала сердито:

— Что ты тут делаешь? Зачем пришел ночью?

— Пришел еды попросить, голодный я очень.

— Голодный, голодный! Будто мы обязаны кормить всех бродяг. Подашь им раз-другой, и уже прицепятся, что спасу от них нет. Убирайся отсюда живей, а то…

Она вошла в сени и захлопнула за собой дверь.

Шмулик постоял немного, ошеломленный таким приемом, затем повернулся идти. Вдруг открылось окно, и он услышал сдавленный оклик — Васька, Васька, ходь сюда!

Он подошел, и старуха протянула ему кусок хлеба.

— Бери и уходи скорей. Иди в лес, немцы шастают кругом. Смотри же, сюда больше не лазь! — и она поспешила захлопнуть окно.

Опять прошли сутки. Дождь перестал, небо прояснилось. Шмулик высушил промокшую одежду и отогрелся на солнце. Хлеб кончился. Прошлой ночью он попытался зайти в несколько домов в деревне и попросил поесть. Из одного дома вообще не отозвались. В другом приоткрылось окошко, высунулась рука и бросила черствый ломоть хлеба и несколько картошек. Окошко тут же закрылось, и Шмулик остался снаружи — подбирать из грязи скудное подаяние. «Так дальше нельзя, — решил он. — Надо искать работу и постоянное место».

Он решил отыскать Афанаса и поговорить с ним. Усталый, без еды и питья, бродил Шмулик целый день по лесу. Наконец, он услышал вдали мычание коровы.

Пошел на голос и вскоре заметил в кустах черную корову — ту самую, молоком которой его угощал пастух при первой встрече. Афанас сидел на пеньке и курил трубку. Шмулик подошел к нему и хотел, было, поздороваться, но язык его не поворачивался. С минуту молча смотрели друг на друга. Затем Афанас спросил:

— Ты все еще тут бродишь?

— Некуда мне идти.

— Отчего тебе не пойти в какую-нибудь деревню?

— Может, вы, дяденька, возьмете меня? — набрался Шмулик смелости. — Я не хочу даром хлеб есть. Я уже большой, умею работать.

Прищурившись, Афанас смерил его взглядом, будто оценивая.

— А что ты умеешь делать?

— Стадо могу пасти.

— Гм… да… верно, нужен мне пастух. И так уже запоздал с сенокосом. Да и жатва под носом.

— Хозяин, я буду пасти ваше стадо, а вы можете заняться хозяйством. Я многого не прошу — только ночлег да покушать. И ем я мало. Ломоть хлеба и немного картошки мне хватит. Да и хозяйке стану помогать: воду таскать, дрова рубить. Даже картошку чистить.

Старик с усмешкой посмотрел на него, пыхнул трубкой и сказал:

— Посмотрим. Приходи вечером во двор.

Так Шмулик поселился у Афанаса. Спал он в конюшне, каждое утро хозяйка будила его, вручала ему холщовую сумку с хлебом, сыром, а иногда с куском мяса или сала и отправляла на пастбище.

Иногда, когда доходили слухи, что немцы забирают у крестьян скот, Шмулик оставался в лесу на всю ночь. С помощью Афанаса он соорудил себе из ветвей шалаш и жил в нем. Коровы и овцы паслись себе или лежали на полянке, а Шмулик забирался в свой шалаш и погружался в раздумье.

Старуха Клава встретила Шмулика вначале недружелюбно. Но он быстро сумел завоевать ее расположение. Каждый раз, когда он видел, что она тащит тяжелую сумку или ведро, он забирал у нее груз. Носил ей воду из колодца и даже подметал дом и двор.

Возвращаясь из лесу, притаскивал с собой сухого хворосту для растопки. В конце концов старуха полюбила его за усердие и скромность и тоже начала заботиться о нем. Латала ему штаны, стирала рубаху, на воскресенье давала ему чистую одежду.

По субботам старик топил баню. Это было старое деревянное строение позади конюшни, на берегу ручья. В белорусских селах почти в каждом дворе была построена такая семейная баня. В тех деревнях, где избы стояли одна возле другой, а не были разбросаны хуторами, принято было каждую субботу топить баню в ином дворе и приглашать соседей к себе попариться. Были установленные часы для женщин и для мужчин. В бане установлена особого типа низенькая глиняная печь. Внизу в отверстии горели дрова, а сверху на печь накладывали булыжник, в баке грелась вода. Посреди бани ставили бочку с холодной водой. Вдоль стен устроены лесенкой длинные полки.

Любитель попариться время от времени набирает кружку воды и окатывает ею раскаленные булыжники на печи. Все помещение моментально наполняется паром. Растянувшись на полках, мужики хлещут себя по телу свежими березовыми вениками. В густом пару обнаженные фигуры кажутся привидениями. В бане душно, разгоряченные тела истекают потом. Время от времени кто-нибудь выскакивает наружу и погружает свое пышущее жаром тело в холодную воду ручья.

Банный день был праздником не только для детей, но и для взрослых. Десять — двенадцать человек собирались в одной бане, терли друг другу спины, до красноты хлестались вениками и постанывали от удовольствия:

— Ох… ох… ох… Вот так! Сильней хлещи, не бойся! Чтобы все хвори вышли!

В субботу Афанас затопил баню позвал Шмулика мыться.

— Идем, Васька, помоемся к воскресенью.

Но мальчик отпрянул и покраснел.

— Я потом, — пробормотал он, — не привык я на людях раздеваться.

Афанас глянул на него, усмехнулся, взял полотенце и потянул парнишку за рукав.

— Идем, не дури! Не старая дева ты, чтобы тела своего стесняться.

В бане старик живо, как молодой парень, разделся, плеснул воды на раскаленные булыжники и начал, посмеиваясь в усы, тереться мочалкой…

Шмулик медленно развязывал шнурки ботинок, и сердце его дрожало от страха.

— Что будет, когда хозяин узнает, что я еврей?

Вдруг Афанас подошел к нему, посмотрел ему в глаза и сказал:

— Не трусь, парень. Раздевайся живей. Знаю я, что ты еврей. Старого Афанаса не проведешь. Многое я на свете повидал, не один год имел дело с евреями. Не бойся, никому не скажу, даже старухе своей. Глянь, ни одного соседа не позвал я мыться. Мне все равно: еврей, русский, поляк… Все люди, все жить хотят.

Шмулик не мог вымолвить ни слова, только глаза его налились слезами.

— Бери веник, — сказал старик мальчику, когда тот разделся, — и хлещи хорошенько меня по спине.

И хозяин растянулся на полке.

— Так, так… Сильней. Ты ж мужик, а не баба. Теперь ты ложись, я тебе спину потру.

Шмулик чувствовал, что кожа у него на спине вот-вот лопнет, так она натянулась и вся горела от жара бани. Не в силах больше выдержать обжигающий пар, выскочил он через дверь наружу.

Мужик расхохотался во весь голос.

— Ха, ха, ха… Ну и русский же из тебя! Бог с тобой! Сразу видать, что жидок. Разве это пар? Пока семь потов не сойдет, баня не баня!

Когда Шмулик вернулся, старик уже лежал на самой верхней полке. Пар там был такой густой, что Афанаса почти не было видно.

Шли дни, недели, месяцы. Шмулик привык к своему новому дому, к работе. Он хорошо чувствовал себя в уединенном хуторе, в семье стариков, относившихся к нему как к родному.

Когда обносилась его одежда, Клава сшила ему новую из штанов сына. В белой льняной рубахе, босиком, Шмулик-Васька выглядел как настоящий деревенский пастух. Даже речь его изменилась. Он быстро усвоил местный деревенский говор.

Постепенно узнал он и соседей, в особенности их детей. Те, что помоложе, тоже пасли в лесу скот. С одним из них, Ванькой, у которого были светлые, как лен, волосы и глаза с косинкой, он подружился.

Дело было так. Однажды, когда Шмулик гнал стадо домой, услышал он чьи-то вопли. Подойдя ближе, увидел, что Ванька лежит на земле, а Сашка, парень постарше того и сильнее, сидит на нем верхом и мутузит его кулаками по голове, лицу, плечам. У Ваньки из носа текла кровь, но Сашка продолжал его лупить. Ванька извивался и вопил от боли, но никак не мог вырваться.

При виде крови, текущей из носа мальчика, Шмулик вскипел. Не долго думая, подлетел он к обидчику и одним ударом кулака свалил его на землю. Сашка хотел было напасть на него, но Шмулик стоял перед ним, сжав кулаки, с глазами, горящими гневом.

— Попробуй, подойди, гад! Напал на маленького, да? Все зубы тебе выбью! Глянь, что ты ему наделал!

Сашка опустил голову и отошел, громко бранясь. Но Ванька продолжал всхлипывать.

— Брось пищать, как баба! — прикрикнул на него Шмулик.

Ванька тут же послушался и замолчал.

— Ты сильный, побил Сашку, — заговорил он, — а меня зовут Ванька, я живу вон там, — он показал на хутор по соседству, с домом, окруженным вишнями и раскидистыми липами.

— Я знаю, где ты живешь, — быстро добавил Ванька. — А где твои родители?

— Нет у меня родителей, — вырвалось у Шмулика, и перед его глазами встал образ матери. Тут у него вдруг перехватило в горле, захотелось побыть одному. Повернувшись к Ваньке спиной, он зашагал в лес.

Ванька удивился: что это с ним? Наверно он своими словами как-то задел своего спасителя. Ему стало неловко. Догнав Ваську, он обнял его за плечи и тихо оказал:

— Не сердись, Васек, я же ничего не сказал. Хочешь, будем друзьями? Знаешь, у меня нет больше брата. Старшего брата на войне убили. Ты мне будешь заместо брата, хочешь?

Шмулик посмотрел Ваньке в лицо. Тот отвел взгляд.

— Хочешь, будем как братья? Возьми это на память.

И прежде, чем Шмулик успел ответить, Ванька снял со своей шеи медную цепочку, на которой висел жестяной медальон с изображением Богородицы и надел ее другу на шею.

— Нет, нет, не надо это, — запротестовал Шмулик.

— Бери, бери, не стесняйся. Это в знак дружбы. Нельзя иначе. Она особенная, из беды выручает. Слушай: когда русские отступали через нашу деревню, был тут у дороги страшный бой. Что тут творилось — Боже упаси. Видел за гумном обгоревшие деревья? Немцы так палили, что все стекла в деревне повылетели. Мы все из хат убежали, попрятались, полумертвые, в хлевах да в канавах. Я лежал рядом с братом. Когда перестали стрелять, поднял голову, а брат рядом мертвый лежит. Вот как это было. А я, знаешь, как спасся? Все время держался рукой за эту иконку и молился. Не веришь? Ей Богу!

— Коли так, зачем же ты ее мне отдаешь?

— Потому что у тебя нет ни отца, ни матери. Некому защитить тебя. И я хочу, чтобы мы стали как братья.

Шмулик ничего не ответил, только спрятал подарок под рубашку.

Так Васька и Ванька стали друзьями. Вместе пасли в лесу скотину, вместе возвращались домой. По ночам жгли костер. Шмулик собирал хворост, а Ванька приносил картошку. Печеная картошка вкусна, вкуснее даже сладкого пирога, который бабка Клава пекла на «День всех святых».

Иногда к друзьям присоединялись и другие ребята из деревни. Шмулик привык к этой жизни и свободно разгуливал по деревне, навещая своих товарищей-пастухов.

По праздникам крестьяне приглашали его в дом, угощали куском мяса или жирными блинами.

— Бедный сирота. Хорошо, что Афанас с бабкой приютили его в своей хате, — жалостно покачивали головой бабы.

Однако по праздникам и воскресеньям мальчик грустил. Во время предпраздничной уборки во дворе, когда хозяева готовились ехать в церковь, его охватывало чувство отчужденности и одиночества. Он вспоминал субботы в родительском доме, свечи в серебряных подсвечниках, белоснежную скатерть на столе и две плетеные халы. Правда, родители Шмулика не были особенно набожными, но хранили традицию. Мать следила, чтобы еда была кошерная, а отец по праздникам брал с собой сына в синагогу. Теперь же Шмулик жил без календаря и не знал, когда выпадают еврейские праздники.

Хозяева не принуждали его ехать с ними в церковь. Напротив, они были рады, что паренек отказывается от такого удовольствия — поездки в город — и остается дома приглядывать за хозяйством. Иногда, правда, старуха возражала, говоря, что грех оставлять Ваську дома: ведь он русский, и нужно его приобщить к Богу. Но Афанас в ответ лишь смеялся:

— От, дура-баба, не знаешь, что ли, что у молодежи глаза к сатане, а не к Богу повернуты? Не нам с тобой переделывать мир.

Но Клава стояла на своем. В конце концов Афанас остался дома, а его место на козлах занял Васька. Афанас сдержал слово и как будто забыл Васькину тайну.

Быстро пролетели жаркие летние дни, подобно тому, как слетают осенью листья с лип и каштанов. Закончилась жатва, опустели поля. Васька с товарищами выгоняют теперь овец на желтую стерню. Коровы пасутся на опушке леса. По утрам пастухов встречают свинцово-серые тучи, и стаи перелетных птиц несутся над головами. Холодный осенний ветер гонит по полю опавшие листья.

В промежутках между дождями небо проясняется. Васька любит в такие часы бродить по лесу среди деревьев, собирать опавшие листья и накалывать их на шнурок по цвету: желтые, оранжевые, красные.

Иногда Ванька сопровождает его в прогулках по лесу. Ванька отлично разбирался в лесных букашках, жуках. А каждую птицу он узнавал по голосу и умел находить птичьи гнезда и лисьи норы. Всему этому Ванька научился у своего деда Кароля. Хотя дед очень уж был стар, но во рту его сохранились все зубы, и он слышал каждый шорох в лесу. Только глаза его немного ослабли. Старик Кароль говорил, что зрение его испортилось не из-за старости, упаси Боже, а из-за войн. Он служил когда-то солдатом в николаевской армии и любил рассказывать о своих походах.

— Тогда парни были как дубы, а теперь что? Бабы, не солдаты! — и Кароль презрительно сплевывал в сторону. Рассказывали про него, про старого Кароля, будто в молодости он пошел как-то в ночь Ивана Купалы в лес искать папоротников цвет. Что с ним в ту ночь произошло, никто не знает. Сам Кароль об этом не говорит и очень сердится, если его спрашивают. Известно только, что на рассвете нашли его крестьяне в лесу, лежащим без памяти.

Всякий раз как только разносился слух, что идут немцы забирать коров и овец, скотину выгоняли на ночь в лес. Иногда гнали в лес и лошадей, чтобы те отдохнули от тяжелого труда.

Кароль любил отправляться по ночам в лес вместе с мальчишками. Всегда, даже в жару, он носил короткий овчинный полушубок, меховую шапку, за плечом-большая пастушья сумка, а в руке палка. Ходил он широким шагом, так что ребята с трудом поспевали за ним. В лесу первым делом разжигали костер. Кароль знал, как разжечь костер и поддержать огонь даже в дождливые дни. Усевшись на куче валежника, он принимался рассказывать мальчикам о былых временах.

— Ну, что вы знаете? — обращался он к Ваське. — Нет теперь ни мужиков, ни солдат. Чуть дождик капнет на нос, уже охают, стонут и бегут к дохтуру, — Кароль презрительно кривил рот. — В наше время, если у кого голова огнем горит и тело в жару бросает, опрокидывал в глотку четвертинку водки и ложился на печь. Семь потов с него сойдет, наутро встанет и уж тащит на спине десять пудов.

— А вот было раз, — рассказывает старик, суша над костром мокрые портянки. — Стояли мы тогда на Кавказе, и началась в полку болезнь. Странная какая-то зараза была. Человек вдруг бледнеет, на рту пена выступает, как у бешеного пса, и он кричит, кулаками бьет, и крышка ему. Один заболел, второй, третий, десятый… Всполошились все, позвали врачей. Не знают. Может, бешеная собака покусала? Так нет же собак в округе, ни пса, ни щенка. Оставили мы дохтуров, пошли по деревням знахаря искать может он средство знает. И вот приволокли к нам тамошние мужики старика. Спрашивали его, спрашивали, уговаривали-уговаривали, да не хочет рассказать. Как пригрозили розгами, так и открыл рот. Сказал, что на вершине горы есть такое растение — корень у него на человека похож. Найти нужно тот корешок, отварить и отваром больных напоить, и болезнь как рукой снимет. Сразу командир послал пятерых искать тот корень. Искали они, искали, и вернулись через несколько дней с пустыми руками.

Встал я тогда и говорю: «Пошлите меня!» Три дня и три ночи лазил я по горе, между скал и в ущельях искал, и нашел его. Трудно было вытащить корень, легче дом с места сдвинуть.

Ну, вытащил я его, стряхнул землю и обомлел: господи Боже, прямо настоящий человек! Голова есть, и руки, и ноги! Принес я его в полк, старик отварил его в воде, напоил отваром больных — им полегчало. Генерал-то самолично мне руку пожал. А тогда генерал не то, что нынче. Разве это генералы?! Так, ни то ни се. В мое время, когда генерал проходил мимо, то глаза слепли от блеска. Золотые погоны, звезды, шнуры, ленты — красота! А теперь?.. Плевка и то жалко — и старик в сердцах подбросил в огонь несколько сухих хворостин.

Васька любил сидеть поближе к костру и слушать Каролевы рассказы. Похоже было, что и он полюбился старику.

Изо дня в день все холоднее. Солнце все реже выглядывало из-за туч. Васька, босой и легко одетый, дрожал от холода. С завистью поглядывал он на Ваньку, одетого в шинель, которая досталась ему в наследство от польского солдата, и обутого в большие сапоги. Правда, старая Клава дала ему, Ваське, распоротый с одного боку мешок, чтобы укрываться от дождя, но согреть этот мешок не мог. Спасал его костер деда Кароля. Большей частью Васька стоял под деревом, несчастный и сиротливый, и вода стекала с него струйкой. Теперь чаще вспоминал он мать, соседей по двору, знакомых.

От пастухов он не раз слышал о том, что происходило в соседнем городке: о составе с запертыми в вагоне людьми, который как-то проезжал мимо и из его вагонов доносились крики и вопли; о еврее, который попался по дороге крестьянину, а тот стащил с еврея ботинки и выдал его немцам. Иногда он и сам начинал верить своей выдумке, будто он русский, приехавший сюда с семьей, вместе с советской властью. Внутри у него, казалось, все застыло. Раньше он желал лишь прожить нынешний день, не вспоминать прошлое и не думать о будущем. Теперь же Васька чувствовал, что в нем пробуждается Шмулик и причиняет ему боль все больше и больше. Вопрос «что же будет дальше?» не давал ему покоя днем и отгонял сон по ночам.