Добрый деловой человек

12

С этого селя и началось выдвижение Матвея Васильевича Шемякина, максимально приближенного к особе начальника строительства. Тихий, казалось, поначалу, приветливый и скромный — мухи не обидит, за товарища строителя последнюю рубаху готов отдать. А ведь как быстро рос и менялся этот человек, назначенный заместителем начальника Первого строительно-монтажного управления. Просто уму непостижимо.

Прошло полгода всего…

Азизян вернулся с промплощадки. Он заменял там местного главного диспетчера, которого вывел из строя приступ, а затем и операция аппендицита. Рассказывая Базанову о тамошних делах, не забыл упомянуть и о товарище Шемякине, любимце самого «императора» Солнечного.

— Шемякин? Какой это Шемякин? — не сразу и вспомнил Базанов. — Тот, что в сель мотался и кричал больше всех?

— Да, да, да! — зло воскликнул Ашот. — Тот, кого и ты поддержал в свое время. Замначальника СМУ теперь! Но не просто замначальника! Он берется за такие дела, что остается назначить товарища Шемякина начальником всего нашего строительства.

— Не понимаю.

— А я Богина не понимаю! За что он любит Шемякина? Почему он любит одного Шемякина? Все об этом говорят!

— Любви, как говорится, не прикажешь. Да и пусть любит. Ты-то чего разволновался?

— Работать с ним людям плохо. Увидишь, и ты разволнуешься.

— Тебе поручу, ты и разбирайся.

— Я?! Я один, а их двое: Богин и Шемякин, и оба двадцати стоят.

— Шутишь?

— Нутром чую: беда будет.

— Нутром, брат, маловато. Голова нужна, если разбираться придется. — Глеб улыбнулся непосредственности и открытости чувств своего заместителя. — Ты говоришь, их двое. А нас, коммунистов, больше тысячи, да три десятка в парткоме, забыл?

— Я не забыл, эх! Но и ты не забудь, присмотрись, понимаешь, к этому Шемякину, присмотрись, очень тебя прошу! Хоп? Я тебе сигнализирую.

— Хоп, ладно, — кивнул Глеб. — Не волнуйся, присмотримся сообща.

«Еще одна проблема на стройке — Шемякин», — подумал он.

Снова и снова мысленно возвращаясь к селю, Глеб ни разу не вспомнил при этом Наталью Петровну Морозову и тот их разговор в ресторане, когда он рассказывал ей о селях, отводящих дамбах и прочих мерах борьбы с камнегрязевыми потоками. А вот теперь вдруг вспомнил… Ашот — Шемякин — сель — ресторанный разговор — Морозова… Ассоциации!.. Умудренный опытом азиат — черт бы побрал его совсем! — увидел красивую женщину, распустил павлиний хвост, накликал беду. Накликал, точно! А сель тут как тут: застал их неподготовленными, нанес удар по промплощадке…

Давно не думал Глеб о Морозовой — с самого отъезда из Ленинграда, пожалуй. Забыл, вычеркнул из памяти, как и она его, очевидно… И вот вспомнил — в самое, казалось бы, неподходящее время, в парткоме, думая о Шемякине… И очень четко представил ее, красивую, самоуверенную, спокойную. Как идет она по коридору института, разговаривая с Яновским. И вдруг остро пожалел, что не было ее тогда здесь — среди хаоса, разрушений, промокших и усталых людей: как бы она вела себя той ночью?.. А потом, удивившись самому себе, пожалел и о том, что нет ее здесь сейчас…

Матвей Васильевич Шемякин был, несомненно, незаурядным человеком. Правда, говорили про него много неприятного: и в подхалимстве замечен, и с подчиненными груб и заносчив, администрировать любит, и приказы отдает порой, свидетельствующие о незнании строительного дела. Но все — и осуждающие, и относящиеся равнодушно — отмечали его организаторские способности. Шемякин, легко сводя, как говорят, небо и землю, мог сделать все, что угодно, достать все, что угодно, стать полезным и необходимым кому угодно. Узбеки про таких говорят: «Он, если захочет, и солнце с неба снимет».

Матвей Васильевич выглядел гораздо моложе своих пятидесяти двух. Никто больше сорока ему не давал: среднего роста, подвижный, подтянутый, ни одного килограмма жира, с открытым, всегда краснощеким лицом, на котором менялись поочередно две маски — кроткой и всенепременнейшей услужливости, готовности к «чего-с изволите» и то же выражение, те же черты милого лица, но как бы затвердевшие: упрямо сжатые узкие губы, заострившийся и выпяченный подбородок, нетерпеливо подрыгивающая и взлетающая вверх рыжеватая бровь и — главное — бутылочного цвета глаза, которые он без надобности прятал, щурил, опускал долу, а при надобности гневно выпячивал, глядел начальственно, не моргая. Шемякин был абсолютно здоров. В его возрасте он не знал даже, что такое зубная боль, у него вообще никогда ничего не болело. Матвей Васильевич мог не спать двое суток и пройти, если понадобится, километров пятьдесят, и выпить, если дело потребует, литр водки, хотя водку и вообще пьянку терпеть не мог; пешим маршрутам предпочитал ГАЗ-69, вообще в душе был сибаритом — любил покейфовать после сытного и вкусного обеда, полежать где-нибудь в укромном, прохладном месте с кипой газет (он перечитывал от корки до корки все газеты, что попадались ему под руку), вдали от глаз человеческих, наедине с самим собой.

С тех пор как лет десять назад от него ушла жена, Шемякин оставался одиноким и ничуть не страдал от этого: поговаривали, скуповат, себе самому в солнечный день и солнца пожалеет. Хотя, если требовалось показать, мог быть и щедрым, расточительным. Одним словом, натура сложная и противоречивая…

А еще была у Матвея Васильевича большая и безуспешно маскируемая лысина — чистая, румяная, как и щеки. Лысина не оставляла сомнений в его преклонном возрасте. Чего только не делал он, чего не предпринимал! Какими лекарствами не пользовался, к каким средствам не прибегал! Ничего не помогало! Выращенная ценой усилий и времени редкая косица поднималась на затылок и, уложенная плотной спиралькой, едва прикрывала темя — вот все, что он, разуверившись в помощи со стороны, мог придумать сам, чтобы хоть как-то скрыть этот недостаток. Лысина казалась ему главным его недостатком. Это был комплекс. Шемякин инстинктивно чурался людей, которых природа наделила пышными шевелюрами. Стоило подобному «волосатику» войти в кабинет к Шемякину, Матвей Васильевич тут же проникался молчаливой и стойкой неприязнью к нему. Ну а если встречи повторялись, если волею аллаха человек этот попадал под начальство Шемякина, неприязнь переходила всякие границы, хотя никто и не догадывался о ее истинных причинах: бури происходили в душе Матвея Васильевича и никак не сказывались на его корректно-доброжелательной улыбке.

Было бы, наверное, спокойнее всем, если бы сидел Шемякин в той самой бухарской школе, куда забросила его судьба. Но ведь не сиделось Матвею Васильевичу. И сорвал его с насиженных мест теплый и честолюбивый ветер, который шепчет, говорят, людям об их великих предначертаниях и благоприятном для них расположении планет на этот год.

Шемякин, как он писал в автобиографии, участвовал в Великой Отечественной войне. Участие это не привело его ни к чинам, ни к орденам. Победу Матвей Васильевич отпраздновал в звании лейтенанта, в должности командира комендантского взвода отдельного батальона связи. На его груди сиротливо мотались медали «За боевые заслуги» и «За победу над Германией», которые обычно заменялись неопределенного цвета планками, неизвестно что и обозначающими.

До старшего лейтенанта он так и не дослужился, а был демобилизован вскоре и, оформив документы, отправился в Среднюю Азию, куда в свое время была эвакуирована его жена и где ждала его, втайне надеясь, что с приездом Матвея ее жизнь чудесным образом переменится.

Но ничего не изменилось. Матвей прикатил, что называется, бос и наг. Ни рожи, ни кожи. Ни денег, ни положения, ни специальности. Да и, надо сказать, растерялся: первый раз в Азии, городок областной, маленький, жара, пыль, шумная толпа — узбеки, таджики, корейцы, — и всяк по-своему говорит, русскому человеку ни слова не понять, да и лишний он тут вроде бы. Предложил Матвей жене уехать. «Куда же ехать прикажешь? — интересуется жена издевательски. — Уж не в Кричев ли, на пепелище?» — «Все же земля родная». — «Родная? Там лет десять восстанавливать все придется, повкалываешь! А тут, хоть и есть трудности, шесть месяцев жара — остальное время лето!»

И ушла от него жена (что произошло между ними, осталось тайной для окружающих, ибо не любил Матвей гласности), осел он в чужом городке. И не только выдюжил — в гору пошел, потому что честолюбие в нем проснулось.

Начал Шемякин со скромной должности не то завхоза, не то завсклада золотошвейной артели, что тюбетейки изготовляла, и скоро стал в деловом мире города считаться одним из самых предприимчивых людей. В короткий срок артель прогремела на всю страну. Ее продукция представлялась и на международных выставках. О ее молодом директоре Шемякине местная газета напечатала очерк.

Шемякин пошел наконец в гору. Его бросали на самые отстающие участки: он командовал автоколонной, возглавлял кирпичный завод и трест горочистки (это было явное понижение, но и на этот раз никто не узнал, почему Матвея Васильевича заставили переехать из одного кабинета в другой). Внешне командир комендантского взвода не изменился — приветливое лицо, красные ребячьи щечки, подвижная фигура. Но уже явственно стали проступать временами черты Шемякина-руководителя — поджатый рот, выпяченный подбородок, пронизывающий взгляд. Матвей Васильевич тренировал, «ставил» голос. Однако в городке не имелось подходящих объектов. Шемякину просто негде было развернуться.

Узнав о строительстве в пустыне, он обрадовался и, ни минуты не раздумывая, поехал устраиваться на любую работу. Правда, он не обладал дипломами и в графе «специальность» писал — «хозяйственник» (а иногда и «экономист», с обязательным добавлением: «по опыту работы»). Шемякин сразу и не претендовал на руководящую должность, знал — вырвется. Верил… Он сумел обратить на себя внимание Богина во время борьбы с селем. Следовало сделать так, чтобы Богин не забыл о нем, и напомнить о себе через день, через три, через неделю. Оказать незаметную услугу, и сделать это тактично, без намека на ответную благодарность. Чтоб и мысли о каких-либо карьеристских планах не возникло, не дай бог!

Шемякин принялся действовать как опытный, выполняющий задание разведчик. Он изучал биографию Богина, как историк. Как опытный психолог, провел осторожные беседы с десятком людей из его большого окружения, чтобы узнать, что любит и чего не любит начальник стройки, каковы его привычки, кто его друзья и недруги, в чем он нуждается здесь и как легче всего найти путь к его сердцу.

Однако личные контакты не налаживались. Фантастические планы, достойные знаменитой создательницы детективов Агаты Кристи, ежедневно возникающие в голове Матвея Васильевича, отбрасывались им же к утру как совершенно бредовые. Шемякин приуныл.

И тут, как бывает в самых сложных ситуациях, нежданно пришел на помощь случай — простой случай. Такой простой, что Шемякину и придумывать ничего не пришлось.

Шло еженедельное оперативное совещание, которое Богин проводил с начальниками и главными инженерами СМУ. На этот раз, во изменение правил, на совещание были вызваны и заместители начальников строительно-монтажных управлений, которые ведали вопросами материально-технического снабжения. Стройку лихорадило, каждую неделю чего-то не хватало: то кирпича, то леса, то сборного железобетона, то транспорта и водителей. Срывались графики, хрипли диспетчеры. Себестоимость работ оказывалась высокой, а качество оставляло желать лучшего. Такое положение — лучше, хуже — было почти во всех СМУ. Во всех, кроме Первого — там, где трудился снабженцем Матвей Васильевич. Начальник и главный инженер СМУ, поднятые Богиным для обмена опытом, так прямо и сказали: Шемякин — вот наш ангел-хранитель.

Шемякин встал перед лицом представительного собрания, не готовый к этому конкретному выступлению, но готовый к речи вообще, потому как не раз уже продумывал и мысленно произносил такую речь и лишь ждал часа, когда его вызовут. Он откашлялся и начал говорить.

Нисколько не рисуясь, он рассказал об одной своей поездке в Ташкент, когда он «выбивал» фондовые материалы, и во сколько обошлась эта поездка строительству. На снабженца привыкли смотреть как на «доставалу», «левака», «толкача», а ему электронно-вычислительной машиной работать приходится, шесть тысяч операций в секунду производить. Почему такое происходит? Потому, что и в снабжении вал преобладает над номенклатурой. Впрочем, для того чтобы обеспечить план по валу, ему, Шемякину, нужны лишь телефон и некоторое количество знакомых. А вот с номенклатурой сложнее. Кроме телефона и добрых друзей, рядом должен постоянно находиться инженер, а еще лучше технически подкованный экономист. Это самая большая трудность. Такой должности нет. Нужна масса энергии не только для того, чтобы доказать начальству СМУ ее необходимость, но и выбить эту должность и посадить за стол человека с приличным окладом.

— Есть и второй вопрос, которого я обязан коснуться, — заявил Шемякин. — Хотя, вероятно, вопрос этот и не в моей компетенции, но присутствие здесь начальника стройки, известного всем умением сразу разобраться в обстановке, обязывает.

Ровным голосом, не смущаясь, но и без лишнего пафоса Шемякин «выдал» в адрес Богина набор подхалимских фраз и перешел к сути дела. А суть дела состояла, как отметил выступающий, в том, что в план работ СМУ включают объекты, не обеспеченные документацией. Ничего, кроме названия, об этих объектах никто не знает, заявки на материалы составляются с потолка. Потом поступают чертежи. Потом материалы — совсем не те, которые нужны. А где взять те, которые нужны? Пройдет еще немного времени, объект начнет считаться сдаточным, на него бросят все силы, обратят все взоры. Давай разворачивайся, снабженец! На тебя надежда. А снабженец — на грани инсульта: все же он не электронно-вычислительная машина. Нормальная работа находится в прямой связи с нормальным планированием, обеспечением проектно-сметной документацией, с нормальным материальным обеспечением.

— Прогрессивно. — В наступившей тишине слово, сказанное Богиным, прозвучало как наивысшая оценка, и все поаплодировали, хотя, по существу, Шемякин не сказал ничего нового — просто сумел что-то сформулировать, сказать обо всем убедительно и складно…

После совещания был общий ужин. И за столом Шемякин не разочаровал Богина. Непонятно почему: другие и пили больше, и говорили больше, и шутили веселей, и с большим рвением и заинтересованностью обсуждали дела стройки. Шемякин скромно помалкивал, но охотно отвечал на вопросы, присоединялся к тостам и отнюдь не чувствовал себя скованным под взглядами Богина, который все с большим интересом присматривался — словно приценивался — к этому, уже однажды отмеченному им и выделенному из всех человеку.

Уходя первым, Богин поманил Шемякина, и они вышли вместе. Неизвестно, о чем спрашивал начальник и что отвечал ему многоопытный Матвей Васильевич (он всегда оставался «тихушником» и даже своими победами никогда не любил хвастаться), но вскоре заместитель начальника второстепенного СМУ, снабженец был назначен заместителем начальника основного строительно-монтажного управления, сооружающего золотодобывающий комбинат. Это было неслыханное и неоправданное повышение — тем более что переведенный Богиным на другое место человек ничем не скомпрометировал себя.

— Просто у комбината — любимого дитяти начальника строительства — должны быть лучшие, проверенные няньки, — отшутился Богин, спрошенный начальником отдела кадров Мостовым о причинах перемещений.

Базанова в это время на стройке не было. На эту акцию никто внимания не обратил. И Азизян, вероятно, не обратил бы, если бы строители не стали роптать: груб замначальника, заносчив, ни с кем не хочет считаться…

Когда Базанов вернулся, он вскоре узнал, что увольняется из СМУ прораб, уходит по собственному желанию. Позвонил Мостовому, предупредил: придет к тебе, пошли его в партком, выяснить кое-что надо, поговорить, может, и уломаю — не время нам кадрами разбрасываться, прорабов мало, а этот, по общим отзывам, дело знает.

Пришел молодой человек, отрекомендовался. Глеб пытался разговорить его, но тот хмурился, отмалчивался, отвечал односложно: не сработались, характер у Матвея Васильевича крутой, и у него самого не сахар — лучше разойтись. А вообще-то претензий у него нет. Федор Федорович Мостовой его на такую же прорабскую должность ставит, и зарплата такая же.

Базанов Мостового спрашивает:

— Чего ж ты, Федор Федорович, поторопился с переводом?

А тот отвечает и глазом не моргнув:

— К чему резину тянуть, Глеб Семенович, когда приказ Богина имеется. — Дурачком прикинулся и вроде бы о просьбе парторга забыл совсем…

Тогда и решил Глеб поближе присмотреться к Шемякину. С чего начать? С оперативки: тут и картина работы становится сразу ясной, и психологическая атмосфера, отношение людей друг к другу. Тем более Шемякин уже полмесяца заболевшего начальника СМУ замещает и, надо отдать ему должное, идет с перевыполнением плана. И ведь без образования, — не строитель! — а руководит вполне профессионально. Просто интересно, как это у него получается.

Собрался Базанов и поехал на Бешагач. И нагрянул на утреннюю оперативку, как инспектор из гороно на урок.

Только учитель оказался опытный, не робкого десятка. Он не хотел ничего скрывать от парторга, не вызывал к доске лучших учеников и сам не миндальничал. Подчеркнул: оперативки проводит так всегда и внезапный приезд Базанова («Кто его знает, не по кляузе ли какой прибыл?») ничего не должен изменить в их трудовом распорядке и в решении текущих проблем и дел.

Еще только кончалась подчистка котлованов — механизированная, а потом и ручная, — кончалось уплотнение грунтов, исключающее просадки под фундаментами, которые должны были в дальнейшем выдерживать — «нести», как говорят строители, большие тяжести. Разворачивались бетонные работы. Они-то и были трудны тем, что каждый корпус будущей фабрики, каждый цех, каждая площадка под оборудование имели свои размеры. И это затрудняло работу, заставляло сооружать всякий раз особую опалубку, собирать и варить арматуру тут же, на площадке, порой в совершенно немыслимых производственных условиях. Шемякину приходилось все время изворачиваться: не хватало то сварщиков, то столяров, приходилось «доставать» их, «брать взаймы», переманивать разными посулами из других СМУ. Но, странное дело, нервозная эта обстановка, которая нагнеталась уже более месяца, ничуть не озадачивала, казалось бы, Шемякина. В стихии, где ежечасно требовались нервы-канаты, Шемякин чувствовал себя уверенно, как рыба в воде. Почему? Когда набрался он опыта? Откуда брал силы? В чем состоял секрет его руководства? Это и хотел выяснить Базанов.

…Шемякин без лишних предисловий обрушился сразу же на третий участок: там собрались бездельники и слюнтяи с дипломами, руки боятся запачкать, голос повысить, мозгами покрутить. Они наверняка план провалят, но это ведь и по плану СМУ ударит, ни в чем не повинных людей прогрессивки лишит. Как нашкодившего первоклашку, поднял он начальника участка Дубровина, крикнул:

— Что соврешь в свое оправдание? Ты ж начальник участка, а не мокрая курица! Смотри в лицо товарищам, если совесть тебе позволяет!

Дубровин — пожилой, с могучими покатыми плечами — переступал с ноги на ногу, крутил взлохмаченной головой, поминутно вытирая обильный пот на лбу и шее крохотным мокрым платочком, свернутым в комочек, который, как воробушек, казался жалким в его огромных черных ладонях.

— Так есть же причины, — бормотал Дубровин. — Специалистов недокомплект.

— Перемани, найди, хоть сделай! Даю сутки. Не выправишься, на себя пеняй!

На минуту Глеб подумал, что Шемякин дает представление специально для него, и посмотрел по сторонам. Но нет, лица собравшихся были серьезны, хмуры, кое у кого — привычно равнодушны. Видимо, подобные разносы стали здесь системой, нормой…

Поговорили в таком духе и довольно быстро разошлись, получив каждый свою порцию ругательств, окриков и зуботычин — все вроде бы и довольные даже. А Шемякин, выпроводив их и оставшись один на один с Базановым, переменился буквально на глазах. Уже понял, о чем пойдет разговор, и, упреждая парторга, начал первый. Сказал, словно извиняясь:

— Мне план давать надо. План, план — любой ценой, Глеб Семенович. С меня таким же образом его главный требует, давит. Ежедневно.

— А люди у вас что, глухие? Или понимают только окрик?

— Так ведь гаркнешь, нажмешь с соленым словцом в придачу — вот и показатели растут, — отшутился Шемякин.

А увидев, что не идет парторг навстречу его шутке, не расположен («Черт его знает, может, все же по письму прилетел»), сказал, что золото, как справедливо не раз подчеркивал Степан Иванович Богин, все равно что фронт, а строитель комбината — солдат. Тут расшаркиваться перед каждым нечего. Тут надо командовать — давать приказы и их выполнения требовать. И о дисциплинарных взысканиях напоминать — это тоже большое воспитательное значение имеет.

— Целая философия, — заметил Глеб.

— А как же, Глеб Семенович! — подхватил Шемякин. — Без такой философии мне никак нельзя, завалюсь и не выплыву, не встану.

— Ну, пойдемте, показывайте свое хозяйство.

— Это пожалуйста, с великим удовольствием! — обрадовался Шемякин и, вставая, крикнул, постучав кулаком в дощатую перегородку: — Петр! Э, Петр!

— Здесь я, — раздалось из-за перегородки. — Что?

— Переключи на себя телефон-то. Я гидом при высоком начальстве, на площадку поехал. Вернусь, когда отпустят!

Особая у него была манера разговора, ничего не скажешь. И не очень приятная. Правдолюбец? Может, он по характеру такой? Или старается для пользы дела, понимаемого по-своему?..

Они ехали мимо рудного карьера, где уже разворачивались вскрышные работы и бульдозеры прокладывали дороги к пригнанным сюда экскаваторам УЗТМ.

— Командую как могу, — словно оправдываясь, сказал Шемякин. — Начальника после селя грипп одолел, никак поправиться не может. Слаб он еще по стройке мотаться и грязь месить. Из конторы по телефонам руководит, а я уж помогаю — его руки и ноги! — как могу. Прикипел душой к Бесаге.

Глеб промолчал.

«Газик» миновал участок монтажа сборного железобетона и остановился возле будущих цехов первой обогатительной фабрики, где шло бетонирование фундаментов. Шемякин, пропустив Базанова и увидев, что тот остановился с одним из рабочих, подозвал прораба — молодого вихрастого парня — и, отведя его в сторону, сказал, сдерживая раздражение:

— Ведь вчера должны были здесь кончить, Локшин, а? Волосатик ты эдакий!

— Мучаемся, — оправдывался прораб. — Горе, не работа! Феодализм! Крепостной способ производства, точно!

— Тебе, конечно, где бы полегче! — иронически скривил рот Шемякин.

— Сколько площадок, столько размеров, и каждой — особая опалубка. С ума сойти, Матвей Васильевич.

— А я и не знал!

— И учтите: арматуру тут же собираем и варим — с полным нарушением техники безопасности. Предупреждаю.

— Этого я не слыхал. А за нарушения можешь и под суд.

— Одному, по правде, не хотелось бы, Матвей Васильевич.

— Ну, разговорился! — оборвал его Шемякин и, увидев, что Базанов окончил разговор, оставил прораба и, улыбаясь, пошел к парторгу. Спросил: — Так что, можем следовать дальше, Глеб Семенович?

— Вы же сами объявили себя гидом, ведите.

Они двинулись по площадке…

— Вы были на фронте? — поинтересовался Базанов.

— А как же! — с пафосом и некоторым возмущением воскликнул Шемякин и замолк, не стал развивать этой темы.

— Иной тон, иные отношения с подчиненными вы не считаете возможными? — чувствуя, что злость растет, но сдерживаясь, спросил Глеб.

— То есть? — притворно удивился Матвей Васильевич.

— Скажем, дружеские, уважительные, человеческие отношения?

— Почему же? Я не бюрократ. — Шемякин приосанился. — В неслужебное время. Кого хотите, спросите. Тут я готов и пулечку расписать по малой, и поохотиться с коллективом, и хоть на свадьбе чьей поприсутствовать. А на производстве для меня сначала план, потом люди, простите за прямоту. Может, я недопонимаю что, укажите.

— Недопонимаете основного, — сухо сказал Базанов. — То, что план делают люди. И пока вы не поймете этого, вам трудно будет руководить коллективом.

— Так я ведь не сам себя на руководящую должность назначил, — сказал Шемякин весьма самоуверенно и безбоязненно.

«Мудрый карась, — мелькнула у Базанова мысль. — Чует богинскую поддержку, вот и не крутится, не ловчит даже: не свои, богинские мысли излагает. Возьми его за хвост, подсеки и вытащи сачком. Черта с два! Он ведь на коне: план выполняет, прогрессивку людям аккуратно выплачивает и переходящее знамя поди отберет. С помощью Богина и, главное, его именем Шемякин многое может наворотить, прав был Азизян — надо придерживать этого выскочку…»

Три дня провел Базанов на промплощадке, и за это время мысль эта укрепилась, хотя Матвей Васильевич не давал никаких, казалось бы, поводов для недовольства: был ровен с парторгом, внимателен, но без услужливости, не лез, не набивался больше в гиды, но был всегда рядом, когда требовался, готов ответить на любой вопрос, хорошо знал, сколько вырабатывает любой бетонщик или сварщик. Он действительно умел подстегивать людей и давить на них. Для дела, для плана… И немножко для себя, вероятно, для карьеры. Шемякин справлялся с должностью шутя. В одном из разговоров с Базановым он, будто обмолвившись, отчетливо дал понять, что мог бы командовать и соединением побольше и что плох тот солдат, который, как известно, не мечтает быть генералом. И пошутил: подучиться малость, он и стройкой мог бы руководить…

Вернувшись в управление строительства, Базанов доложил обо всем виденном начальнику.

— Насколько я понимаю, на промплощадке тебя все устраивает, кроме Шемякина? — с неприкрытой иронией спросил Богин.

— Не все, а Шемякин вот не устраивает — точно.

— Придираешься! — весело отмахнулся Богин. — На его месте вентилятор хорошо бы работал: поворачивайся только! План дает? Ты обрати внимание на Пятое СМУ, вот где собрались слюнтяи и бездельники! Надо бы их продрать с песочком, да все руки не доходят. Съездил бы ты туда, мобилизовал коммунистов.

«С песочком», «слюнтяи» — вот из чьего лексикона брал свои словечки Шемякин.

— Я был там, — возразил Базанов. — И накачки не требуется: выправляют положение.

Богин заметил:

— Начальник всегда прав, когда хорошо трудится. И всегда виноват, если смотреть на него с точки зрения работяги-лоботряса, которому главное с утра до обеда время как-то провести, а потом ужина дожидаться. Шемякин на стройке — находка. И придется принимать его таким, какой есть, каким родился. — И тут же поправился, добавил примирительно: — Оставь его в покое. Давай не станем портить себе настроение, Семеныч. Береги свое здоровье. И мое береги…

Сложным механизмом был Степан Богин.

Словно стальную отлично закаленную пружину загнали в этого отнюдь не атлетического сложения человека. За все он брался сам, все помнил сам, всем руководил сам. Богин говорил: «Я грохнул еще бетонный завод», «Я открыл баню», «Увеличил вдвое мощность ДСК», «Я пустил авторемонтный завод». Или: «Я прогнал взашей ворюгу повара из столовой на Бесаге», «По вине слесаря-охламона сутки простоял бульдозер на карьере. Я снял и ремонтника, и начальника смены — он разгильдяй безынициативный».

Мелочей для Богина не существовало. С одинаковым азартом кидался он доставать запчасти к кранам, встревал в геодезическую разбивку новых домов, руководил закладкой фундамента под какую-нибудь фабрику (промплощадка, правда, всегда оставалась для него на первом, самом главном месте!). Богин не просто вмешивался, он неизменно давал правильный совет, принимал решение, брал на себя всю ответственность. Он хорошо знал дело, был неутомим, и этому можно было позавидовать.

Богин редко повышал голос, одинаково спокойно давал выговориться и правому, и виноватому. И тут же демонстрировал наплевательское отношение к людям, подчиненным ему, независимо от поста, который они занимали. Он был пунктуален до педантизма. Летучки, планерки, пятиминутки, диспетчерские совещания проводились точно в назначенное время, несмотря ни на что, даже на звонки из Ташкента или Москвы. По Степану Богину можно было проверять часы: он заходил последним и закрывал двери. Опоздавшие не допускались ни при каких обстоятельствах. По этому поводу много разных баек ходило по стройке. А одного комического эпизода Глеб сам стал свидетелем.

Произошло это на собрании начальников строительно-монтажных управлений, назначенном на семнадцать ноль-ноль. Зная точность Богина, почти все уже заняли места в физкультурном зале (недавно была построена первая новая школа, а в старую, одноэтажную, переехало пока что управление строительства), и лишь два заядлых курильщика, разговаривая у входа, никак не могли расстаться с сигаретами, досмоленными уже до ногтей. Без одной минуты семнадцать Богин, не глядя по сторонам, промчался коридором. Поздоровавшись, курильщики вежливо пропустили начальника строительства. Богин, не ответив на приветствие в воспитательных целях (за одну минуту до совещания все обязаны были уже сидеть на местах) или потому, что задумался и просто не заметил строителей с Бесаги, проскочил в зал, не забыв закрыть за собой двери на задвижку. Так в угоду точности была наказана вежливость…

Пожалуй, одного Шемякина и любил Богин. Остальных он недолюбливал, считал: всегда могут сделать больше, чем делают, придуриваются, прикрываются разными объективными причинами. Готовы, чтобы как-то оправдаться, валить один на другого, с больной головы на здоровую.

Общаясь с ними, Богин проговаривал обычно такой текст:

— Считаете, у вас трудности? И самые большие? А у других их нет? Ошибаетесь — есть! И не меньше, чем ваши, потому что и вы, и они не умеете создать четкую организацию. Организация — это план, задание, график, ответственность и жесткий контроль за исполнением. Организацию создает коллектив. Только так! Нет четкой организации — значит, нет коллектива!

И от Базанова требовал:

— Ты партийный руководитель, я от тебя одного жду: ты мне настоящий, спаянный отряд создай, крепкий, мобильный, как современная десантная дивизия. Она — кулак! Ночь, полночь — поднял по тревоге и бросай куда хочешь! Ты же солдат бывший, понимать должен!

Базанов возражал:

— Десантную дивизию из строителей я тебе вряд ли составлю: и ты не генерал, и мы не солдаты. И экспериментировать с людьми нечего. Они ведь понятливые. Большинство по велению сердца, по своей охоте приехали. С ними просто поговорить надо по-человечески, по-доброму. А ты: «Die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert».

— Чего это на немецкий тебя потянуло? Знаешь язык?

— Знал. Забыл основательно.

— Мольтке какого-нибудь цитируешь? Бисмарка?

— Из Толстого, из Льва Николаевича.

Богин хлопнул себя по коленям, резко встал, будто перочинный нож раскрылся, сказал обескураженно:

— Тьфу, черт, забыл!

Он ведь, Богин, всерьез считал, что обязан и всю русскую литературу назубок помнить, по крайней мере классическую. Верил искренне, что такие, как он, призванные руководить массами, могут и обязаны при необходимости возглавить любой ответственный участок не только строительства, но и экономики, науки, культуры — любой отрасли, одним словом…

Шло время, и стройка росла. И количество наиважнейших объектов все возрастало и возрастало. Транспортные коммуникации растягивались. И количество нерешенных проблем все увеличивалось. Богин начинал сбиваться с темпа, «троил», как говорят автомобилисты. Он сократил время своего сна и отдыха, выбил для себя персональный самолет АНТ-10, завтракал на ходу, а обедал в полете, как утверждали остряки.

Скованная им же инициатива руководителей на объектах требовала его постоянного вмешательства, его присутствия, его команд. Без этого зачастую вся цепь останавливалась. Какая-то мелочь ломала порой график объекта, тот — другие графики, он путал еженедельные сводки, снижал показатели по стройке в целом. Стройка становилась плохо управляемой. Что-то крутилось по инерции, но Богин знал: надо срочно искать выход, надо что-то придумывать.

И он придумал: он нашел, как ему казалось, верное решение — слил диспетчерскую службу и усиленную службу информации. Следующим этапом был подбор нескольких крепких заместителей по разным вопросам. «Крепкий» в его представлении — значило лишь очень преданный ему человек, у которого все прочие деловые качества, черты характера и образ действий могли быть какими угодно.

И тут, уже в который раз, случайно под рукой оказался Матвей Васильевич Шемякин, заместитель начальника СМУ. Поразительной способностью обладал Шемякин: напоминать о себе вовремя, оказываться в нужный момент там в сфере действий большого начальства, где он мог понадобиться. Шемякин становился все более необходимым Богину.

Однажды Богин пришел в партком — такое в последнее время случалось нечасто — и предложил Базанову вместе съездить на промплощадку. Глеб согласился.

На Бешагаче все вроде бы шло по плану: продолжались вскрышные работы, шло бетонирование фундаментов, началось сооружение подземных тоннелей — трубопроводов и подземных коммуникаций.

По промплощадке их вновь сопровождал Шемякин. Начальника СМУ словно и не существовало вовсе. Упредив вопрос, Шемякин сообщил, что начальник после гриппа добился от врачей отпуска и уехал не то в Сочи, не то в Кисловодск, в райские края, словом, и вернется через две недели загорелый и здоровый, чтобы руководить своим управлением как положено.

Богин похмыкивал. Ему нравилась грубоватая и напористая простота Шемякина, его наивность, которой он — для дураков — маскировал свою деятельность. Знал ведь, что начальник с парторгом к нему поехали, доложил кто-то из своих людишек, предупредил, вот Матвей Васильевич вперед и забежал, приготовился… А докладывает как? Любую мелочь знает и помнит, все назубок вызубрил…

— Так что скажешь о Шемякине? — торжествуя, спросил на обратном пути Богин. — Нужный он стройке человек или как?

— Старается, — согласился Глеб. — Меняю в чем-то свое мнение о нем, и в лучшую сторону.

— Ну, спасибо! Это как подарок мне. Учись нужных людей находить!

— Многие от него «по собственному желанию» сбежали. Это тоже характерно.

— Строг — вот и сбежали!

— Людей много достойных, доверяй и им, а не одному Матвею Шемякину.

— Интересно, а кого ты достойным считаешь? Конкретно. Или вообще разговор?

— Конкретно. Присмотрись к бригадиру Лысому. Хватит его в бригадирах муторить: он инженер. Пора на ноги ставить, самостоятельный участок давать, в производителях работ он вполне потянет.

— Да ты что?! Урку на ответственный участок?

— Какой он урка? Ты же знаешь. Крепкий мужик, я за него готов поручиться.

Богин нахмурился:

— Шемякин, Лысой… Учись подниматься над своими личными симпатиями и антипатиями, парторг. — И тут же смягчился, сказал доверительно, но достаточно твердо, как о решенном и согласованном: — Знаешь, ты кое в чем, пожалуй, и прав. Возникла мысль — перевожу Шемякина от людей подальше. Пусть бумагами командует, на железобетоне горло тренирует. Думаю, отдел материально-технического снабжения потянет. А? Твое мнение?

— Человек он ловкий, оборотистый.

— Такой мне и нужен. — И опять поправился: — На данном этапе, по крайней мере. — И совсем уж доверительно признался: — Устаю, разрываюсь.

— Зря разрываешься, — сказал Глеб вполне доброжелательно.

— Надо не сегодня-завтра приступать к организации СМУ водовода — тоже ведь непросто людей подобрать. — Богин стремился переменить тему: — Давай махнем по трассе?

— Давай. Так как с Лысым?

— Не потянет.

— Потянет. Бригадир-то он отличный, все говорят.

— Ладно, посмотрим, — внутренне уже сдаваясь, сказал Богин. — Тебе и глухого уговорить ничего не стоит.

— Когда чую, что прав, — уговорю, — сказал Базанов…

Их «газик» подъезжал к Солнечному. Город виделся сквозь марево лёссовой пыли, сквозь сиреневую дымку, что стушевывала горизонт, квартал «милешкинских» домов, квартал вагончиков и заборы, прикрывающие тут и там новостройки, башенные краны, собирающие четырехэтажные блочные дома, и тонкие зеленые строчки первых бульваров, годовалые акации и карагачи, собранные в чахлые пока еще зеленые озерца — предвестники будущего тенистого парка.

Бетонная дорога незаметно переходила в асфальтированную улицу. Возле жестянки с надписью «Остановка автобуса Дустлик — город — промплощадка» усердно махала метлой средних лет женщина в зеленом комбинезоне. В клубах пыли гоняли на пустыре мяч разновеликие мальчишки лет от десяти до шестнадцати.

— Стадион, — сказал Богин. — Стадион нужен. Ты любишь футбол, Базанов?

— Как зритель. Сам никогда не увлекался.

— А я мечтал. Только ни в одной команде дальше скамейки запасных не продвигался, — признался начальник строительства и добавил мечтательно: — Команду соберу классную, все условия создам. Поболеем за Солнечный!

— Поболеем, — улыбнулся Глеб. — А разве ты не заметил, начальник, я давно уже болею за Солнечный.

— Ты о городе? Смотри, четырехэтажные дома — вполне. Милешкину, оказывается, критика на пользу пошла. Строителей за горло схватил, держит и своего требует. Вот все пристойно и выглядит.

— У ленинградцев лучше.

— У ленинградцев — еще бы!.. Но где они, твои друзья?

Глеб не отреагировал на богинскую иронию.

«Газик» миновал перекресток и свернул налево, к управлению. Справа осталась улица, образованная первыми привезенными сюда вагончиками. В тени за крайним торцовым домиком беззастенчиво целовалась парочка. Парень и девушка обнимались как полоумные, у всех на виду, точно расставались на всю жизнь.

— Осатанели и обнаглели, — сказал Богин.

— Ребят молодых занимать чем-то надо, начальник. В свободное время, конечно. Спортом, учебой, танцами хотя бы. Даже мы с тобой не против любви. А им, — кивнул он через плечо, — любовь и поэтами прописана.

— Любовь, судя по всему, еще не по твоей части.

— Я не о любви, Степан. О техникуме, курсах, а хочешь — и о филиале заочного института. Политехнического хотя бы. Кадры мы сами себе должны готовить. Поддержишь?

— Я тебя во всем поддерживаю. Разве не так?

— Так, если и насчет Лысого мы договорились.

— Почти.

— Почему же почти?

— Он что: твой брат, сват, родственник? Побеседую с ним, тогда и скажу.

— А побеседуешь когда?

— Сегодня-завтра.

— Степан, — Базанов посмотрел с укоризной.

— Завтра утром вызову. Ну все! Ты к себе или дальше поедешь?

— Хотел на ДСК проскочить. Там проектной мощности у новой формовочной машины никак добиться не могут, технологический процесс не отлажен, много плит в брак идет.

— Знаю. Шляпы, поэтому и брак! Ты-то что? К формовочной машине станешь? Так туда я главного инженера завтра посылаю, пусть проект приказа готовит.

— Я, Степан, коммунистов соберу. Побеседовать хочу, так что ты уж подожди денек с приказами, а?

— Да не в идеологии тут дело! В технической безграмотности, Глеб Семенович, дорогой! Пойми!

— Понимаю: на формовочной машине люди виноваты, конкретные люди. Случайно? Нарочно? Что им мешает? Кто? Коммунисты не станут от меня скрывать, уверен. А если найдем причины, найдем и способ их устранить.

— Так что, не посылать на ДСК Глонти?

— Если у главного инженера стройки иных дел нет — посылай.

— Пошлю. Пусть он на формовочную машину поглядит.

— Значит, местным инженерам не доверяешь?

— Доверяешь, не доверяешь! Некогда разбираться, обидятся они там или не обидятся: меня эти многопустотные плиты без ножа режут! Целые бригады мертвый час из перекуров устроили, план горит!

— И все же было бы лучше, если бы они сами на месте во всем разобрались.

— В воспитательных целях?

— Точно!

— Слушай, геолог, откуда ты таким человековедом стал? — засмеялся Богин. — Можно подумать, всю жизнь воспитатель.

— Меня всю жизнь другие воспитывали, а я к этим добрым людям присматривался и у них учился.

— Так и меня воспитывали — с детского сада, в школе, институте, на производстве.

— И тебя это, конечно, всегда тяготило. Поэтому-то и в начальники стал выбиваться. Угадал?

— Да ты провидец! Телепат! Психотерапевт! — воскликнул Богин уже с раздражением.

Разговор, возникший на шутливой, даже дружелюбной волне, обострялся. Нужно было его кончать, это чувствовали оба. Но никто из них не хотел сделать это первым.

«Газик» подъехал к управлению. Богин высунул ногу и, словно сложившись, вывалился из машины и, помахав над головой ладонью, что должно было означать прощальный жест, не оглядываясь, быстро прошел к зданию, стал подниматься по ступенькам, перемахивая через три сразу длинными, точно ходули, ногами.

— На ДСК, пожалуйста, — сказал Базанов шоферу, устало откидываясь на заднем сиденье и вытягивая ноги.

…Глеб провел собрание партгруппы ДСК. Оно затянулось, пришлось заночевать в Дустлике. Все, как он и предполагал, оказалось делом вполне разрешимым и не требующим инженерного вмешательства со стороны: новая технологическая линия требовала отладки, настройки, известной производственной сноровки. Что было лучше? Остановить на день производство плит или, мирясь с браком, пытаться «доработать» формовочную машину на ходу? Тут-то и разделились мнения. Директор ДСК Швидко, боявшийся Богина до икоты, до умопомрачения, приказывал работать, сам трое суток не выходил из цеха и никого из своих помощников не выпускал. Главный инженер Либеровский гарантировал приведение производства в полную кондицию за 18—20 часов остановки.

На собрании мнения коммунистов разделились. И все же победили те, кто был за временную остановку процесса изготовления плит, победил подлинно деловой подход к делу, при котором (пусть посердится часок-другой Богин, чье распоряжение не останавливать работу было на какое-то мгновение предано забвению) и производительность труда возрастет, и брак прекратится.

За ночь Либеровский выполнил обещание. Он и на утро остался в цехе, не ушел от машины, которая шлепала плиты с завидным успехом и превышением проектной мощности. Если не рассказывать об остановке Богину, цех за две-три смены наверстает упущенное и войдет в график.

До чего же боялись Богина на стройке! Василий Яковлевич Швидко — в прошлом фронтовик, представительный, крупного телосложения, с безупречной трудовой биографией, отмеченный и грамотами, и орденом, — в присутствии начальника стройки превращался на глазах в фэзэушника, который запорол деталь и ждет за это по меньшей мере увольнения.

…Вместе со Швидко Базанов пришел в цех. В застекленной конторке начальника, уложив курчавую голову на пухлые папки, спал Либеровский. Он не проснулся и тогда, когда бешено зазвонил телефон, стоящий возле его уха. Солнечный вызывал Базанова. Богин интересовался успехами. Глеб передал трубку Швидко…