Добрый деловой человек

15

Никто не знал ничего точно. Ташкентские телефоны не отвечали. Решение было принято — лететь немедля, и Базанов сообщил об этом Богину.

Богин ответил с участием:

— О чем говорить? Лети! И оставайся сколько потребуется. Кто вместо тебя? Азизян? Очень хорошо. Держи связь со мной.

В коридоре управления Базанов встретил Наталью Петровну. Они не виделись больше недели, и она показалась ему похудевшей и озабоченной. Лицо ее обветрилось, глаза запали, потускнели. Глеб хотел было спросить ее, почему она так плохо выглядит, но Морозова опередила его и первой спросила:

— Что с вами, Глеб Семенович? Вы просто белый.

— Землетрясение в Ташкенте.

— Я слышала. У вас там родные, друзья?

— Да.

Она хотела пожелать ему легкой дороги и всего самого доброго там, на месте, но вдруг с ревностью подумала о том, что у него в Ташкенте оказались действительно очень близкие люди, раз, бросив все, он летит к ним, и сказала совсем не то, что должна была сказать:

— Вы надолго? — и, мучительно покраснев, спешно поправилась: — Нет, я хотела сказать вам… счастливо! Вы берегите себя там и про сердце не забывайте, — она резко повернулась, чтобы скрыть смущение, и зашагала прочь — очень прямая, напряженная и независимая…

Беспокойство Глеба нарастало. А в Бухаре на аэродроме оно еще больше усилилось: все вокруг говорили только о землетрясении, которое будто бы разрушило город, стерло его с лица земли. Глеб помнил о тех нескольких секундах, которые уничтожили Ашхабад, видел фильм о трагедии небольшого югославского города Скопле. А тут столица республики с миллионным населением. Город, с которым связана его юность: первые после демобилизации годы на гражданке, работа на лесоскладе и учеба в университете, старый узбек Тиша, который стал ему отцом, семья историка Пирадова — столько лет был он духовным наставником и воспитателем Глеба; Юлдаш Рахимов, археолог, встреченный им еще в тыловом чебоксарском госпитале, — первый человек, сумевший сманить его в Азию и заставивший поверить в легенду о кызылкумском золоте. Где же сейчас дорогие ему люди? Живы ли?.. Четыре случая смерти, сто пятьдесят раненых при беде, обрушившейся на город? Как это может быть? Что спасло людей?..

Маленький ЛИ-2 болтало. Его подхватывали теплые и холодные воздушные потоки, поднимали ввысь, бросали на дно воздушных ям. У Глеба было ощущение, что крылья и фюзеляж то и дело ударяются обо что-то твердое. Самолетик дрожал. Сердце билось в горле. Полет был не из легких. Миленькую стюардессу тошнило, и она, стоя в хвосте, то и дело смущенно отворачивалась, склонялась над зеленым бумажным пакетом.

Наконец земля стала крениться и полезла на небо. Пилот заложил такой вираж, что Глебу показалось — ЛИ-2 скользнет сейчас на крыло и рухнет в пропасть. Но все обошлось: самолетик, снизившись довольно резко, пробил ватно-кисейное облако и стал заходить на посадку.

В иллюминатор Глеб увидел Ташкент. Город был виден весь: дымящие трубы заводов, и телевизионная башня, и одинаковые, как солдаты в строю, кварталы чиланзарских домов, и даже театр оперы и балета имени Навои. Ташкент, в котором, по сообщению ТАСС, произошло землетрясение силой в семь с половиной баллов, — очень сильное землетрясение! — казался совершенно целым. Это было какое-то наваждение. Глеб до рези в глазах всматривался в знакомые улицы, парки и площади до тех пор, пока самолет не упал еще ниже, пронесся над вспаханными полями и, твердо брякнув колесами о бетон, побежал по взлетно-посадочной полосе.

И здание аэровокзала, и все службы аэропорта тоже стояли целехонькие. Ни одного кирпичика не выпало! И толчея обычная. И очередь громадная на стоянке такси выстроилась. И лица у людей обычные, ни одного трагического. Будничные, спокойные лица. Самые взволнованные и глупые, вероятно, были у прилетевших. Глеб встал в хвост очереди. И тотчас хлынули ему в уши обрывки чужих разговоров, отдельные фразы, восклицания, слова, не оставляющие уже никаких сомнений — Ташкент в беде.

— …тысячи без крова…

— …двенадцать тысяч палаток привезли.

— …детская больница…

— …«Скорая помощь»… развалило. Диспетчеры на телефонах всю ночь сидели, головы фанерками закрывали…

— …Тридцать тысяч домов разрушено…

— …Четверо убитых?

— …Сто лет назад было такое же землетрясение. Выбрали место для города! Пустота под ним, того и гляди все в тартарары рухнет.

Мимо очереди двигалось нагруженное пассажирами такси. Высунув из окошка бритую голову и вращая белками, шофер кричал: «На Алайский! Кому на Алайский базар? Одно место на Алайский!»

Решив, что сама судьба направляет его к Пирадовым, Базанов вскочил в такси и упал грудью на чье-то плечо. Ехали молча. Ехали по совершенно целому городу. И лишь где-то ближе к концу улицы Шевченко стали видны трещины на стенах домов, отвалившиеся пласты штукатурки, осыпавшиеся углы одноэтажных домов.

Перед входом в Музей искусств атлант привычно и легко держал на плечах нашу грешную планету. Через земной шар змеилась еле заметная трещина.

— А где ж землетрясение-то? — не выдержав, спросил один из пассажиров, на коленях у которого стояла большая корзина.

— Землетрясение? — осклабился шофер. — Эпицентр как раз на Алайском базаре. Покарал аллах спекулянтов.

Расплатившись, Глеб вылез у сквера. Часы на башне не ходили. Стрелки показывали пять часов, двадцать три минуты: часы остановились в момент толчка. Глеб двинулся по окружности сквера и, свернув на Пушкинскую улицу, сразу увидел следы, оставленные подземной стихией: рухнувшие стены, осевшие и перекосившиеся крыши, горы кирпичей и штукатурки. И людей, снующих среди развалин от порушенных домов на улицу, — людей, которые старались отрыть и найти то, что еще недавно было их книгами, их вещами, мебелью и посудой.

Навстречу Базанову шагала группа дружинников. Какие-то люди ограждали веревкой с красными флажками тротуар и развалины, развешивали фанерки с надписями — «Аварийное», «Опасно!», «На снос». С двух грузовиков, едущих слева и справа по мостовой, сбрасывали большие палатки. Их растаскивали поспешно и сразу же начинали устанавливать — прямо на тротуаре или в садах, подальше от домов. Действия горожан показались Глебу суетливыми и нецеленаправленными, создающими тревожную и напряженную обстановку, хотя, казалось, самое страшное осталось уже позади.

Дом Пирадовых пострадал, пожалуй, больше других. Пристройки и верандочки были смяты и раздавлены, как спичечный коробок, попавший под колесо машины. Одна кирпичная стена рухнула целиком, обнажив круглую комнату — бывший кабинет Пирадова, угол другой стены треснул. Крыша, точно шапка с головы, сползла набок, штукатурка лохмотьями свисала с потолка и стен, держась лишь на проводах. Двор и дом с улицы казались безлюдными. Базанов толкнул калитку, вошел. И сразу увидел хозяйку — Сильва Нерсесовна, хлопоча, словно наседка, без толку металась между домом и жалкой кучкой вещей, возле которой на стульях сидели ее толстенькие, курчавоволосые и бронзовощекие внуки, очень похожие на мать и чем-то — на умершего деда.

Старушка едва держалась на ногах. Она уже ничего не видела и не слышала. И Базанова не заметила, пока он не подошел, не обнял ее.

— Боже, Глеб! Само небо послало вас сюда, — сказала она, и плечи у нее мелко задрожали, — А я одна.

— А Ануш, Леонид — где они?

— Они все же разошлись. Как вы всегда говорили — непрочный брак, разные люди. По острию ножа Ануш каждый день ходила.

— Но где они?

— Она в командировке, в Самарканде.

— А муж ее? Неужели после землетрясения не прибежал сюда, не поинтересовался, как вы, дети?

— Нет, его не было. Наверное, он очень обижен.

— Обижен? Ладно. — Глеб огляделся, подошел к малышам, расцеловал их, спросил: — А что вы делаете, Сильва Нерсесовна?

— Дом признан аварийным. И туда входить запрещено. Но надо же что-то детям, мне — чем-то накрыться, из чего-то поесть.

— А библиотека пирадовская? Ей же цены нет!

— Знаете, наши друзья не только уходят из жизни, но они и остаются. На рассвете приехал на своей «Победе» Юлдаш-ака Рахимов. У него самого дом разрушен, но приехал. И был со мной и детьми. А недавно поехал в университет собирать студентов — сюда, как на раскоп.

— А о Тише вы ничего не знаете?

— Простите меня, Глеб. Телефон отказал. Я не смогла. Но, по разговорам, — в их районе нет разрушений. Если вы беспокоитесь, поезжайте, сейчас вернется Юлдаш-ака, я не боюсь, не чувствую себя одинокой.

— Нет уж, Сильва Нерсесовна. Я подожду Рахимова. А старика моего вы давно видели?

— Признаться, давно. Жизнь, знаете, совсем сумбурная в последнее время. Ссоры, споры — все это, конечно, отражается на детях и на мне в первую очередь. Ануш по природе скрытная, боль свою никому не показывает: любит по-своему этого человека, привязалась к нему… А с Тишабаем, я вспомнила, мы дней десять назад перезванивались. Прыгает! Одиноко и ему, конечно. Вы редко пишете, скучает старик, с птичкой беданой своей вечера коротает. Ну а вы как? Честно, без бодрячества.

— Ничего, работаю. Так уматываюсь, что и про сердце забываю.

— Это плохо, Глеб. Про сердце вы должны всегда помнить. А у нас как оказались? Командировка?

— Командировка.

— Как всегда, на день, — со вздохом констатировала Пирадова.

— На сколько потребуется, — сказал Глеб.

Тут и подъехал Рахимов со студентами. Юлдаш и Глеб обнялись, расцеловались. Ученики Юлдаша — будущие археологи — принялись за раскоп библиотеки по всем правилам науки. Книги очищали от пыли и грузили в «Победу». Решено было пока что свезти их в специальное помещение на кафедру Рахимова и опечатать.

Сильва Нерсесовна рассказывала:

— После отъезда Ануш я перебралась в комнату к детям. Встают они чуть свет, и я с ними спать рано укладываюсь. И позавчера рано легла. Проснулась от непонятного ощущения, будто на корабле, в качку. Шкаф на меня ползет, стол двигается, посудой гремит. Вскочила я, — голова кружится! — выключатель щелк, а света нет. И вдруг слышу: собаки воют, сотни собак, тысячи. Ужас какой-то! Я детей под мышку — откуда силы взялись! — и во двор. Тьма, пыль густая, жирная, а по горизонту, как северное сияние, свечение какое-то холодное. Голубое и белое зарево. И могильная тишина. А может, и сразу все это произошло: толчок, вой собачий, свечение, и только в моем сознании растянулось во времени. Испугалась и детей полами халата закрываю. Но тут глаза к темноте привыкли, вижу — соседи из домов повыскакивали. Кто в чем. Сам в дезабилье, простите, а в руках фотоаппарат или какая-нибудь другая совершенно бесполезная вещь. Детные, конечно, с детьми. Стоят, молчат, будто голос у всех пропал. А потом, будто у Мюнхгаузена, все звуки оттаяли: дети заплакали, взрослые закричали. Сотни птиц или летучих мышей — кто их там разберет! — шум невообразимый подняли. Где-то неподалеку дом загорелся. Провода электрические замкнулись, искры снопом на землю летят. Ужас. Но тут же успокоились все, поняли — землетрясение.

А Юлдаш Рахимович так рассказывал:

— Проснулся я, взглянул на часы — пять часов двадцать минут. Почему, думаю, рано проснулся? Вы же знаете, Глеб, мое время шесть тридцать. Слышу — с нарастающей силой гудит земля, лают и воют собаки. Вышел. Небо горит зловещим багровым светом. И тут толчок. Горизонт качнулся. Зазвенели стекла. Тревожно и жалобно заскрипели, захрустели дома, словно чья-то могучая рука сжимала и сминала их. Я почему-то кинулся обратно. Вбежал в кабинет и понял — за папкой. В ней отчет о финансовых делах последней экспедиции — ерунда, конечно!.. Вижу, каждая стена качается отдельно. В трещинах вибрирует, кажется, каждый кирпич. Ползет мебель. Треснула над головой балка. Уж не помню, как и выскочил. Стою в саду один, в темноте, не без страха, если быть честным. На фронте такого ощущения не было. При бомбежке, при артобстреле что-то видишь, что-то можно предугадать, предвидеть. А тут — полная неясность. Что будет через минуту? Через секунду, через час? Еще удар. Слабее или сильнее первого? Пощадит ли он город? Людей? Меня?.. Слышу, сосед кричит: «Юлдаш-ака! Э, Юлдаш-ака! Все ли благополучно в вашем доме?» — «А у вас?» — «Все живы, дом только, как арбуз, треснул». — «И у меня, кричу, с домом что-то случилось. Похоже, на спину лег». — «Ничего, кричит, живы будем, дома построим. Идите к нам, вместе легче».

Тут рассветать стало. Красная, желтая и серая пыль поднялась над городом. Стали прибегать ко мне аспиранты, студенты. Натянули в саду старенькую палатку, вынесли из дома кровать, вещи кое-какие, телевизор, даже свет провели мне. Целая бригада там орудовала. Я часть их на «Победу» и сюда. Тут нужнее, думаю. Оказывается, действительно нужнее. И тебя вот встретил. А так разве бы встретил? И не спрашиваю, как живешь, как себя чувствуешь: вижу, все хорошо у тебя.

— Да, — сказал Глеб. — У меня в порядке. Только теперь мне надо навестить отца.

— Полагаю, в его районе должно быть спокойно.

И в этот момент все ощутили новый толчок. Земля плавно колыхнулась под ногами — едва-едва, очень слабо. Но по тому, как закачалась на столбе лампочка с жестяным абажуром, по тому, как вновь заскрипело и заскрежетало вокруг, и взлетели горлинки, и поднялась облаком белая пыль, все поняли: землетрясение не кончилось — подземная стихия, может быть, собирается с силами и сейчас, в следующий момент… Базанов, Рахимов и Сильва Нерсесовна переглянулись, застыли в оцепенении, ожидая… Но шли минуты, и ничего не происходило. И пыль уже осела, и прохожие двинулись по Пушкинской, и студенты-археологи еще с большим рвением принялись раскапывать книги из пирадовской библиотеки. И неприятное ощущение исчезло бесследно, будто короткий сердечный приступ — был, и нет его.

Глеб отвел Рахимова в сторону, стал советоваться. Юлдаш-ака предложил отвезти Базанова на улицу Мукими, к Тишабаю, но все-таки они решили, что не имеют права оставлять старуху с детьми. И машина нужна для перевозки книг. Глеб сказал, что сам как-нибудь доберется.

И действительно, добрался неожиданно очень легко и просто — вышел на Пушкинскую, поднял руку и остановил первую же проезжавшую мимо «Волгу». Сев на заднее сиденье, Базанов понял, почему ему повезло: рядом с шофером важно восседал его давнишний знакомый по геологическому тресту Валька Нагорный, ставший, как оказалось, ныне уже большим начальником в Министерстве геологии.

— Так что говорит наука? — поинтересовался Глеб.

— Сдвиг по Каржантаускому разлому — предположительно. Накопление напряжения вроде бы продолжается. Сейсмологи обещают затухающие толчки чуть ли не месяц. Возможны довольно сильные.

— Веселая перспектива.

— А! Никто ничего не знает! Куда тебя везти?

— На Мукими.

— По пути, — успокоился Нагорный. — Хочу, понимаешь, переодеться: сегодня футбол с белорусами.

— Неужели состоится?

— Как всегда — при любой погоде. Сделаем мы сегодня этих гавриков: «Пахтакор» не подкачает. Ты болеешь за «Пахтакор»?

— Болею, — сказал Глеб. — О чем ты говоришь…

Старый Тишабай стоял у зеленых ворот своего дома, когда подъехал Глеб. Можно было подумать, ждал его. Они обнялись.

— Как вы живете, отец? Все ли благополучно в доме? — Традиционный, согласно обычаю и этикету, вопрос прозвучал в нынешних условиях чуть странно.

Старик посмотрел на Глеба из-под густых бровей, хмыкнул в бороду, ответил, что дом выстоял и он чувствует себя хорошо, хотя не может чувствовать себя хорошо, когда тысячи ташкентцев трясутся, словно между горбов скачущего по пескам верблюда.

— Ер кимирлади — земля сдвинулась, — сказал старик. — Ее подкинуло, как крышку кипящей кастрюли. Аксакалы говорят: зильзилэ особое, такое раз в сто лет бывает. И если не сразу город разрушает, то очень долго трясет его, пока людей силы не оставляют и они не покидают город сами и не бегут в степь подальше от рушащихся стен.

Старик поинтересовался здоровьем и успехами Глеба, спросил, видел ли он Юлдаша, навестил ли семью Рубен-ака Пирадова, дом которого, как он предполагает, находится где-то в центре зильзилэ. Выслушав Глеба, объяснил, почему стоит у ворот, — договорился с соседом, тот шофер, большим грузовиком управляет, сосед должен приехать с минуты на минуту.

— Куда вы собрались ехать, отец? — удивился Глеб.

Старик снова хмыкнул в бороду:

— Недогадливым стал ты, сынок. Зачем спрашиваешь? Собрался я в дом Рубена-ака Пирадова, мир праху его. Сам говоришь, у женщин нет больше дома. У меня есть дом. Пусть живут у меня, здесь зильзилэ не страшно…

Дотемна Глеб перевез Сильву Нерсесовну, ее внуков и все, что уцелело из вещей и одежды. Спасение библиотеки также завершилось, но студенты, решив покопать и на следующий день, оставили возле развалин четырех-сменный пост.

Ануш вернулась ночью. Узнав обо всех событиях от археологов, чуть успокоилась и осталась вместе с ними, но заснуть не могла, промучалась до утра, проплакала. Ей почему-то казалось, что уничтожение дома быстро сотрет в памяти людей и воспоминания об ее отце, что некуда будет приходить друзьям его, что никто уже, и она в том числе, не сядет за его письменный стол, не откроет его любимую книгу, не обмакнет перо в его чернильницу… Начиналась новая и совсем нелегкая полоса в ее жизни. Потеря дома, имущества, предстоящий развод с мужем, на который она наконец решилась. Хорошо, что Глеб случайно оказался в Ташкенте. Она всегда чувствовала себя сильной, когда он бывал рядом, ее советчик и товарищ. Она всегда считала его другом и старшим братом — с тех пор как пришел он в их дом еще в военном голодном году, разыскивая Рахимова, — хотя после его болезни и отъезда они почти не виделись и не писали друг другу, заменяя письма, на которые всегда не хватало времени, пятиминутными телефонными разговорами. А что телефонный разговор? Пока докричишься, узнаешь, что здоров, и ответишь, что они все здоровы, — и конец разговору.

…Рано утром Ануш поехала на улицу Мукими. Грозный сейсмический ураган пронесся над центром города. Повсюду Ануш увидела обвалившиеся, накренившиеся и упавшие стены, беспорядочное переплетение стропил, проводов, водопроводных и газовых труб в обезлюдевших дворах, обгоревшие, обуглившиеся балки — тревожное и страшное запустение. И общая трагедия помогла ей пережить свою, маленькую, показавшуюся совсем уж ничтожной, когда она, приехав, увидела, с какой заботой относятся к ее матери и детям Глеб, старый Тиша и Юлдаш Рахимович, который на старенькой своей «Победе» оказался тут раньше всех.

Толчки продолжались.

Вечером, когда они сидели у телевизора и смотрели из театра Навои закрытие белорусской декады, по экрану пошли вдруг какие-то странные волны, темные и светлые пятна. На какой-то миг. Но председатель собрания продолжал свое выступление.

— Смотрите, люстра! — воскликнул Рахимов.

— Зильзилэ, — сказал Тиша. Громадная театральная люстра качалась. Странно, никто из них не почувствовал даже и слабого толчка…

На следующий день Глеб послал Богину телеграмму: «Задерживаюсь Ташкенте неделю свой счет семейным обстоятельствам» и указал адрес Тишабая.

Девочка-старшеклассница принесла ответ: «Задержись сколько надо тчк крепко жму руку Богин». Тогда многие школьники помогали почте. А возле старых полуразрушенных домов были приклеены записочки с указанием нового адреса их владельцев — для почты и знакомых. Так делали тысячи ташкентцев, чьи дома были разрушены, кому пришлось переехать к друзьям, родственникам, в студенческие общежития и просто к незнакомым людям, с готовностью пустившим к себе «потрясенцев».

Земля продолжала бунтовать. Толчки начинались неожиданно, обычно ночью, когда уставший город засыпал, и шли чередой. Все увеличивалось количество разрушений, все большее число жителей оставалось без крова и переселялось в палатки.

В Ташкенте побывали товарищи Л. И. Брежнев и А. Н. Косыгин. Была создана правительственная комиссия. Все республики выразили готовность прийти на помощь терпящим бедствие.

Первомай начался как обычно: флагами, транспарантами, демонстрацией, проходящей по улицам города. Люди бросили вызов природе. А природа словно осатанела. Начались ливневые дожди. Резко менялась погода, прыгала температура, часто возникали сильные ветры, приносили пыльные бури. Пятого мая поднялся ураган. Скорость ветра достигала временами двадцати девяти метров в секунду. Ветер выворачивал деревья, срывал листовое железо и шифер с крыш домов, уцелевших от землетрясений, скидывал палатки, рвал провода.

Ташкентцы сохраняли мужество. Они работали, учились. Они шутили, смеялись, рассказывали о себе анекдоты, вывешивали плакаты: «Трясемся — не сдаемся», «Меняю дом без удобств в эпицентре…», «Тряхнем стариной». В палаточных городках устанавливался особый ритм жизни. Многие учреждения, покинув аварийные здания, располагались прямо на улицах. На улицы выбрались и столовые. Детские сады заняли парки. В Ташкенте царил порядок — по ночам в тревожной тишине раздавались успокаивающие гулкие шаги дружинников. Город пустел, засыпал рано. Рано, чутко, настороженно.

Люди просыпались и брались за работу. Вставали к станкам, садились за баранку автобуса, принимались разносить телеграммы, продолжающие приходить десятками тысяч, и уже приступали к расчистке разрушенных кварталов.

Восьмого мая, после опубликования Постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О неотложных мерах помощи Узбекской ССР по ликвидации последствий землетрясения в городе Ташкенте», Базанов решил дозвониться до Богина. Это было делом непростым, требующим времени и упорства. Он решил попытаться сделать это из Министерства геологии, а заодно повидать своего университетского учителя, ныне заместителя министра, Григория Валериановича Горькового — одного из теоретиков азиатского «золотого пояса».

Больше года они не виделись. Горьковой будто и не постарел, не изменился: сухой, подтянутый, ни грамма лишнего веса. Здание министерства выстояло, хотя по фасаду расползались довольно широкие трещины, а торцовую стену подпирали три толстенных бревна. В кабинете Григория Валериановича в углу осыпалась штукатурка, а стена за его спиной, также во многих местах лишенная штукатурки, выгнулась наподобие паруса, наполненного попутным ветром. Доктор геолого-минералогических наук невозмутимо сидел в министерском кресле, словно подземные духи дали ему расписку, что кабинет его в безопасности.

Они обнялись, и Горьковой рассказал, как не хотел он отпускать Базанова из геологии и сопротивлялся нажиму товарищей из ЦК, да и по сей день жалеет об этом, ибо работы на золото в республике все расширяются. Он и теперь надеется: построит Глеб комбинат и город, забудет про свои дела сердечные окончательно — вернется в геологию, большим трестом руководить.

По поводу землетрясения Горьковой сказал:

— Наибольшие разрушения произошли над очаговой зоной, где сейсмические волны особенно сильны. Эпицентр на малой глубине, толчки имеют сугубо вертикальное направление — вдоль несущих конструкций зданий. Поэтому-то так мало обвалов, так мало жертв. Если к сугубо вертикальному толчку добавится один-два горизонтальных — понятно, что будет? Будет Ашхабад, будет Скопле. Надеемся, этого не произойдет. Очаговая зона пролегла неширокой полосой в северо-западном направлении. Ты не знаком с нашими сейсмиками? Их Уломов — толковый, знающий парень. Он полагает, что повторные толчки — афтершоки — еще будут, а время затишья зависит от прочности горных пород, в которых накапливаются упругие напряжения в очаговой зоне. Так что испытания Ташкента далеко не кончены.

Через Бухару Горьковой сумел дозвониться до Солнечного. Его соединили с Богиным. Еще бы — заместитель министра! Расчет Базанова оказался верен. Он взял трубку — слышимость оказалась отличной, — сказал:

— Здравствуй, Степан.

— Ты что — в замминистры от меня сбежал? — ревниво спросил Богин.

— Не волнуйся: нам не один год еще вместе вкалывать. Просто старое начальство помогло связью.

— Ну то-то, — успокоенно хмыкнул Богин. — Как там Ташкент?

— Трясется, но не сдается.

— Читал.

— А постановление ЦК и Совмина ты читал? Думал, чем мы сможем помочь городу? Полагаю, раз все, то и мы кое-чем можем и поделиться. Люди, техника, стройматериалы. Обсудите, посоветуйтесь, взвесьте, Степан… Ну зачем мне идти в ЦК докладывать? Пошлите телеграмму, и все. Я уж в обратный путь собираюсь. Что? Вдвоем тесно, врозь скучно? Это уже про нас с тобой говорили. Не могу только вспомнить кто… Да, завтра воскресенье, потом праздник — точно. Вот десятого и вылечу. Спасибо. Все, говоришь, в порядке? Подмял, наверное, Ашотика — вот и порядок. Ладно, ладно. До встречи, будь здоров!..

По полуразрушенной улице Шевченко Базанов направился в сторону старого центра города, к театру имени Алишера Навои. Тут царило страшное запустение, а неподалеку трактор сокрушал аварийный, подлежащий сносу дом, и бульдозер, толкая впереди себя пыльный бурун и кучу битых кирпичей, выравнивал площадку. Вокруг молча стояли люди. Со щемящим чувством тоски смотрели на то, что осталось от их уютных и казавшихся благоустроенными домов, которые, по правде сказать, не были ни очень уютными, ни очень благоустроенными. Просто много прожили и много пережили здесь люди, поэтому и дороги им были старые одноэтажные дома из сырцового кирпича, построенные еще при царе Горохе.

Тракторист, сдав назад, вылез через люк попить, стряхнул пыль, вытер белое, точно в муке, лицо, сказал:

— Стоит ли жалеть развалюхи? В самом центре столицы! Архитекторы небось небоскребы здесь уже планируют, недолго и ждать осталось.

Но шутка никого не веселит. Молча стоят ташкентцы.

Чуть дальше тяжелое пыльное облако закрывает экскаватор, забравшийся на кучу строительного мусора. Бульдозеры, словно зеленые гигантские жуки, подгребают к нему со всех сторон остатки разрушенных стен, заборов, сараев и кладовочек. Непрерывной цепочкой ходят под экскаватором самосвалы, увозящие за город на свалку бывшую улицу. Пыль стоит стеной. Подъезжает поливочная машина. Два могучих фонтана, пробивая красно-желтый туман, льются на бульдозеры, на людей и машины. Работа прекращается: шоферам весело — они плещутся в воде, как дети.

То тут, то там надписи: «Проход опасен», «Снос!», «Водитель! По проезжей части идут пешеходы»; многочисленные объявления и заявления: «Сима, мы переехали к Мише», «Набоковых искать в общежитии Желдоринститута», «Карапетяну звонить только на работу», «Ремонтирую обувь», «Зубной техник бывает здесь ежедневно с 14 до 16 часов»; письменное состязание в остроумии, даже чьи-то рисунки. И большие палатки — они уже повсюду. Глебу кажется, в них нынче вся ташкентская жизнь: человеческое жилье, учреждения, кухни, столовые, медицина, парикмахерские, мастерские, почта. Все здесь носит отпечаток временности, как на вокзале — на узлах и чемоданах, без всяких удобств…

Базанов вышел к гостинице «Ташкент». Новые, современные здания, обрамлявшие площадь у театра Навои, с честью выдержали удары стихии. Толпились покупатели у входа в Центральный универсальный магазин, бойко торговали продавцы газированной воды, мороженого, сластей, шашлыка и плова. Весело перемигивались разноцветные глазки светофоров на перекрестках. Позвякивал и скрипел на повороте переполненный трамвай. Непрерывным потоком двигались по улице автомашины. На скамейках вокруг фонтана беспечно дремали пенсионеры. Вокруг силомера и других аттракционов толпилась молодежь. Какое землетрясение, где? — казалось, говорила всем своим видом площадь.

Глеб сел в трамвай и сразу же окунулся в иную атмосферу. Ташкент жил землетрясением, думал о нем, спорил и ждал новой подземной бури. Шел общий разговор:

— Сегодня ночью так тряхнуло, что я с кровати сыграл.

— Загибаете: лично мы ничего и не почувствовали.

— Значит, вы просто далеко от эпицентра.

— Сами вы далеко! Подумаешь, четыре балла. Даже и собаки не завыли.

В разговор встревает молодой лобастый узбек:

— Мы с другом в чайхане пиво пьем, ноги в воду опустили — замечательно. А тут Он как тряхнет — смотрю, вода в Анхоре остановилась. Потом, конечно, дальше потекла. Испугался я, конечно: совсем дурак, думаю, стал, дивана-сумасшедший. Это ж надо такое увидеть. У друга спрашиваю. «Да, — говорит он. — Было — точно». И старики подтвердили.

Другой голос доносится сзади:

— Чую, толчок, за ним другой. Бегут женщины по лестнице, голосят. Я на площадку выскочил и на них: «Спокойно! Без паники!» И сам ору как ненормальный…

Базанов добрался до больницы, прошел в кардиологическое отделение, где его сразу узнали и бурно приветствовали нянечки и сестры, нашел доктора Воловика.

Лев Михайлович выглядел озабоченным, безумно усталым. Он тоже радостно приветствовал Глеба: приятно, должно быть, видеть своего недавнего пациента здоровым и бодрым. Правда, он тут же предложил «снять ленточку, чтобы удостовериться в своих визуальных субъективных наблюдениях», и получил решительный отказ, но не начал разговора, пока не измерил Глебу давление и не выслушал его самым внимательным и придирчивым образом. Оставшись будто бы довольным, Воловик тем не менее посоветовал Глебу при малейшей возможности покинуть Ташкент: толчки, ураганы, резкие перепады температур — все это вызвало в городе ухудшение состояния сердечно-сосудистых больных, возросло количество тяжелых случаев.

— А вы-то как, док?

— Врачу: исцелися сам! — Воловик криво улыбнулся.

— Может, вместе и поедем? — Глеб рассказал о больнице в Солнечном, о запроектированном медицинском комплексе, который будет построен за год; напомнил об их договоре.

Лев Михайлович опять улыбнулся, сказал:

— Знаете, когда был первый, семибалльный толчок и вполне могла начаться паника, ни одна наша санитарка, ни одна сестра не ушли от больных. А ведь каждая, уверяю вас, прежде всего подумала о доме, семье, детях. Разве могу я, врач, уехать из Ташкента? Сейчас, через месяц и даже через год? Кто знает, когда закончится эта история, дорогой Глеб Семенович? Так что верните, пожалуйста, мне мое обещание и будьте здоровы. А уж если мы будем здоровы — увидимся, конечно.

Покидая больницу, Глеб все думал: в чем же изменился доктор Воловик, который внешне выглядел прежним, уверенным в себе, подвижным и ловким. Что-то изменилось в нем, все же что-то неуловимо исчезло. И уже на подходе к дому сообразил: Лев Михайлович лишился своего юмора. Он не предпринял ни одной попытки пошутить и даже пересказать чужую шутку или анекдот. Он был серьезен и грустен. Воловик стал новым человеком. И этот новый человек был незнаком Базанову…

На середине двора Тишабая внук Пирадова, в честь деда названный Рубенчиком, соорудил из кубиков высокую башню. Очертил ее ровным кругом и не разрешал никому приближаться сюда.

— Я сейсмолог, — объяснил он Базанову. — А это станция! Когда толчок в три-четыре балла — моя станция стоит. Когда больше — падает. Я помощник Уломова.

Начальник сейсмической станции «Ташкент» Валентин Уломов в те дни стал самым популярным человеком в городе. Он выступал по телевидению и в газетах, объяснял, что происходит в недрах земли с точки зрения науки…

— Все стали учеными, — ласково глядя на краснощекого Рубенчика, ворчал старый Тиша. — Все ученые, все думают по-разному, никак договориться не могут. Пойдем-ка, Галеб, сынок, я покормлю тебя. Так долго ходил, весь день ходил — в животе, наверное, пусто совсем?..

В ночь с седьмого на восьмое мая Ташкент вновь пережил три грозных подземных толчка.

А девятого мая Ташкент, как и вся страна, отмечал День Победы. Тишабай затевал плов. Ануш с детьми и Базанов поехали в центр — посмотреть салют, погулять в парке, как-то развлечь мальчишек аттракционами, покормить мороженым. Туда за ними должен был приехать Юлдаш Рахимович. А после салюта все собирались на праздничный плов.

Недавние толчки не могли погасить радость большого дня: центр города был запружен людьми, и, хоть денек выдался не по-майски и не по-ташкентски прохладным, одеты все были легко, по-весеннему ярко и празднично, пестро. Фронтовики надели ордена и медали. Люди шли компаниями, пели песни военных лет, танцевали. Русская, узбекская, украинская речь и мелодии звучали отовсюду, переплетаясь самым чудесным образом. Фанерные ларьки, выстроенные вдоль улиц, бойко торговали. Пахло шашлычным дымком, бараньим салом, пылью развалин, цветами. Корейцы продавали искусно вырезанные из бумаги и пестро раскрашенные фонарики, веера, складывающихся и раскрывающихся драконов, резиновых надувных чертиков. В воздухе, над головами гуляющих, плыли красные, желтые и синие шары.

Грянул салют. Разноцветные ракеты, рассыпаясь причудливыми многоцветными букетами, осветили город. «Ура!» — кричали мальчишки.

Под ногами шуршала и поскрипывала шелуха жареных семечек.

Сыновья Ануш были в восторге. Рахимов повез всю компанию через центр, улицу Шота Руставели — на Мукими. Люди двигались густым потоком. Трамваи, автобусы и троллейбусы были переполнены. Ташкентцы торопились домой. Многие несли на плечах детей. Поток растекался на реки и ручьи, мелел, исчезал среди полутемных развалин и в палаточных городках. Центр пустел.

Сильва Нерсесовна волновалась: ушли с детьми и пропали. Ворчал старый Тиша — котел с пловом был уже накрыт, Тиша боялся, что перестоится, перепреет. Все сели за праздничный стол…

Потом мужчины вышли на открытую террасу. У соседей гуляли во дворе. Народу там было немного, но тосты раздавались поминутно, и все время звучала пластинка «В лесу прифронтовом», которую в меру своих сил и возможностей поддерживало несколько голосов. Посреди двора, над айваном, горела яркая лампочка. Ее свет, пробиваясь сквозь густую листву, казался зыбким и мертвенно-зеленым. Слабый, прохладный ветерок раскачивал лампочку, и на земле покачивались, двигались, переплетались причудливые темно-зеленые и черные тени и пестрые блики.

Базанов и Рахимов вспоминали войну, друзей и свою встречу в чебоксарском госпитале, на кухне роты выздоравливающих, за бесконечной чисткой картошки; полковника Полысалова и службиста — старшину Цацко с его вечным: «А уж тут комментариев никаких разводить мы не будем», и конец войны, который застал обоих здесь, в Ташкенте, и всю дальнейшую жизнь и все вокруг Ташкента, на долю которого выпали такие испытания уже после войны. А потом заговорили о людях — ведь люди обязательно проявляют себя именно в такие вот дни, при таких испытаниях. И некоторые не выдерживают этого испытания на право называться Человеком.

Старый Тиша, устав от готовки, подремывал и не все услышал из того, о чем говорили Глеб и Юлдаш, не все понял. Но главное он почувствовал сердцем — женщины Пирадовы ощущают его дом как временное пристанище. И тогда он встрепенулся и сказал: не нужны ему дом и сад, полученные благодаря помощи Галеба. Он с радостью и облегчением отдаст все это женщинам Пирадовым — пусть Галеб возьмет его с собой в Кызылкумы, не хочет он больше жить один, хочет жить со своим сыном и, когда придет день расставания, хочет, чтобы Галеб, заменивший ему сына, закрыл его глаза и похоронил его по обряду, которого достоин старый боец гражданской войны.

Базанов обнял старика. И, стараясь ни словом, ни интонацией не обидеть Тишабая, рассудительно и дипломатично стал объяснять ему, как благороден его порыв, но нельзя бросать женщин одних, когда землетрясение продолжается, а Глеб должен уехать. И Юлдаш-ака должен будет скоро уехать: на раскопе вот-вот начнется полевой сезон, организована экспедиция, отпущены деньги. К тому же в Солнечном у Глеба пока нет квартиры. Для старого человека жизнь там еще трудная. Надо подождать полгода, самое большое — год. Как только Глеб получит квартиру, он обязательно вызовет старика. Да что вызовет! — сам за ним приедет. Пусть Тишабай-ата наберется терпения, подождет немного.

— Как же! — сказал старик. — Ты себе квартиру последним в городе возьмешь! Увидишь это, Юлдаш. И слова мои вспомнишь, если я не доживу, и ему их тогда скажешь! — он обиделся и ушел в дом.

Базанов остался с Рахимовым. Впервые за много лет они были свободны и могли спокойно поговорить друг с другом. И соседи за забором угомонились. Улица погрузилась в тишину. Тишина казалась чуткой, настороженной. Может быть, от усилившегося вдруг прохладного ветра, который сильнее и сильнее раскачивал лампочку среди зелени, от бело-зеленых пятен, что метались по земле.

Глеб рассказывал о Солнечном, о себе и Богине, о том, что очень скучает по геологии, дальним маршрутам, канавам и шурфам, нащупывающим месторождение, которое ускользает, точно сом под корягами и в придонном иле.

Рахимов продолжал раскопки Афросиаба. Этот древнейший самаркандский памятник, этот пригород отдал ему не одну свою тайну, не один клад. Но теперь Юлдаша интересовали не золото и изумруды, не жизнь прежних правителей, не расположение их дворцов. Он наткнулся на гончарную мастерскую. На вес золота ценились изделия афросиабских мастеров, секрет производства их удивительных, не меркнущих на солнце цветных керамических плиток притягивал не одно поколение исследователей. Рахимов раскрыл тайну производства знаменитой керамики. Была найдена глина, подготовленная к формовке. И чаши из нее, готовые к обжигу. И уже обожженные изделия из поливной орнаментированной искусно керамики. Один из его сотрудников натолкнулся на большие кувшины с остатками состава, которым безвестные умельцы покрывали изделия. За исследования взялись химики и криминалисты. У них, конечно, еще много дел, но можно сказать — археологи подвели их вплотную к раскрытию этого секрета. А раскроют, и строители узнают об этом одними из первых, — Рахимов обещал проследить, чтоб об интересах базановского города не забыли.

Поговорили о будущем города. И о будущем вообще, о том, что одно поколение оставляет для другого, о том, что вообще остается от человека на земле. От одних — улицы и пароходы. От других — только надпись на могильной плите. От третьих — ничего, как после авиационной катастрофы. Неизвестный солдат, неизвестный строитель, неизвестный моряк…

— Одна человеческая жизнь для археолога — так мало, Глеб, — говорил Рахимов. — Могучие государства — от зарождения до гибели — оставляют всего метровый пласт в земле. Пылинка и беспредельный космос. Археологу есть от чего стать пессимистом. «Унавозить землю будущим поколениям» — чепуха все это! Все рождается и умирает: бабочка-однодневка, человек-долгожитель, города, миры. Узбеки не напрасно любят говорить: каждый человек обязан вырастить хотя бы одно дерево. Я говорю: человек обязан вырастить человека. И не одного! В нем или в них он и останется навечно. В их памяти, в их делах.

— Ты прав.

— Еще бы, я же ведь археолог, через тысячелетия вижу.

— Да, мы обязаны чувствовать ответственность друг перед другом.

— Именно! Возьми стройки — все, не только вашу. Ведь люди сами туда тысячами отправляются, несмотря на неустроенный быт, на климат, тычки и окрики не переведшихся еще богиных. Разве это не доказательство? Человек хочет закрепить память о себе в грандиозных стройках!.. Нужно только объединить хороших людей, ставить их плечом к плечу, браться за руки. Нечисть не пролезет. Это главная моя философия. Если слева и справа от тебя будут хорошие люди, и ты станешь хорошим. Они обязательно подопрут тебя, если оступишься.

— Я знаю, — сказал Глеб. — На себе почувствовал когда-то. Ты, Пирадов, Тиша, Горьковой подпирали…

Заговорились допоздна.

А посреди темной ночи, в три часа с минутами, новое землетрясение — толчки не слабее самых первых достигли и улицы Мукими, и даже Чиланзара.

Все проснулись разом. Глеб схватил детей, выбежал во двор, в темноту. Яркая лампа не горела. Жутко выли собаки. Земля тихо уходила из-под ног. «Ай-ай-ай!» — кричал какой-то мужчина за забором. Окна домов осветились: старый Тиша зажег керосиновую лампу и вывел на веранду Сильву Нерсесовну в чапане поверх ночной рубашки. Юлдаш Рахимов и Ануш вынесли два чемодана с вещами, приготовленными заранее. И тут опять грохнуло — очень сильно, коротко, сухо. И снова качнулась земля. Затрещала, ломаясь, какая-то доска.

— На улицу, — коротко приказал Тиша.

Они вышли за ворота. Вдоль всей улицы, под деревьями, молча стояли люди. Большинство — с детьми на руках. Кто-то тащил упиравшихся коз. Мчалась «скорая помощь», ревели сирены пожарных машин, торопящихся куда-то к центру. Медленно тянулись секунды. Люди ждали. Чего? Они и сами не знали. Новых, еще более разрушительных толчков? Разрядки, успокоения? Никто не уходил, не возвращался домой: каждому казалось — вместе безопасней, случись с ним что, другие тут же придут на помощь. Многие так и провели эту темную и прохладную ночь…

Десятого мая Базанов не уехал. День был тревожным, ведь, вопреки предсказаниям сейсмологов, энергия подземной стихии не ослабела, не хотела идти на убыль. Наоборот, район землетрясения расширился, эпицентр почему-то поднялся к поверхности.

День прошел в тягостном ожидании чего-то еще более страшного. Опять поползли слухи о море под Ташкентом, о действующем вулкане, который вот-вот вылезет в центре города. Во многих местах был расклеен специальный бюллетень:

Но еще страшнее, пожалуй, была ночь с десятого на одиннадцатое мая.

Тревога возросла.

Люди как-то сразу устали от постоянного страха, хотя толчков больше не отмечалось.

Двенадцатого мая Базанов не улетел в Бухару. Он послал еще одну телеграмму Богину: не имел он права оставлять друзей в беде.

На стройку Базанов вернулся лишь через неделю…