Добрый деловой человек

14

Незадолго до Нового года в Солнечном произошло нежданное событие, от которого, как говорили, «еще долго шли по стройке круги».

Началось все с того, что вездесущий Шемякин — к тому времени достаточно утвердивший себя в новой должности начальника материально-технического снабжения — позвонил Богину и в конце обстоятельного и, как всегда, победного своего отчета между прочим доложил, что в городе буза: один прораб срывает сдачу целого объекта.

— Какой объект? — поинтересовался начальник строительства.

— Детсад-ясли, — ответил Шемякин. — Чепуха, конечно, но это и на общем плане скажется: месяц, квартал, год, Степан Иванович. Старались работяги.

— Фамилия прораба?! — гневно перебил Богин: детсад он собирался открывать лично и даже думал уже, какую мебель завезет, какие игрушки и что скажет родителям, которые приведут и принесут своих ребятишек.

— Лысой, — поспешно сказал Шемякин, чувствуя, что шеф разъярен и сейчас кинет трубку.

И Богин действительно кинул трубку: опять Лысой, снова Лысой — будь он неладен, этот базановский протеже, этот бывший урка! Богин хотел ехать сейчас же, немедленно на объект, но вспомнил, что его шофер Низам повез Базанова на Дустлик по каким-то там делам, и рассердился еще больше. Первый детский сад находился под особым контролем начальника стройки, и, хотя его спроектировали еще милешкинцы, типовой проект оказался каким-то образом не совсем типовым, а улучшенным, потому, видно, что вспомнили архитекторы о своих детях, когда вычерчивали и рассчитывали помещения для чужих детей, которым предстояло расти в центре пустыни.

Детсад должен был открыться 30 декабря после торжественного митинга. Сам же Базанов говорил: «Важное политическое мероприятие, Степан. Ничто не привязывает строителей к месту работы так, как хорошие условия, созданные для их детей». И вот, пожалуйста! Еще немного, и он по просьбе Базанова перевел бы Лысого на водовод — слушайся после этого доброхотов!

Разъяренный Богин поспешно прошел коридором управления, милостиво улыбаясь встречным и любезно отвечая на приветствия своих аппаратчиков, сел в первый попавшийся грузовик и приказал везти себя к строящемуся детсаду.

Он выскочил на ходу, пока водитель разворачивался, и сразу увидел Лысого, окруженного строителями. При виде начальника все расступились и смолкли. Богин и Лысой остались как бы одни.

— Ваша фамилия, должность? — Богин не понял даже, зачем он спросил это. Чтобы сдержать рвущийся гнев, наверное.

— Лысой, прораб, — ответил тот.

— Что тут происходит? Доложите!

— Начальником СМУ прислана бригада сантехников. Раньше срока: еще не закончили свою часть работы отделочники. Они на лесах.

— Ну и что?!

— Инструкция по технике безопасности запрещает работу под лесами. Я не могу допустить сантехников, хотя все подготовительные работы для них идут и, надеюсь, все эти неувязки не скажутся на своевременной сдаче объекта.

— Ты надеешься! — Богин хотел выругаться, но опять сдержался. Про себя он уже решил снять этого прораба (будет уволен или переведен в бригадиры, а еще лучше — снова в бульдозеристы), надо во что бы то ни стало провести эту операцию. Богин понимал, что в присутствии большой группы подчиненных обязан быть внешне беспристрастным. Лучше пусть сорвется Лысой, пусть он начнет орать, оправдываться, плакаться — что угодно. Когда двое спорят, тот из них, кто спокоен, — прав. И это закон. И Богин повторил спокойно:

— Ты надеешься? Ты думаешь? А ведь мне наплевать на то, что ты думаешь и на что надеешься! Бригада простаивает, график под угрозой, план, а он, видите ли, философствует!

— Я бы попросил вас называть меня на «вы», — очень тихо, но с явной злой нетерпимостью в голосе сказал Лысой. — Это во-первых. Без этого я не стану с вами разговаривать.

— А если по существу? Не надоело ли тебе тут работать?

— Я не могу позволить кому бы то ни было нарушать правила технической безопасности. Инструкция…

— Инструкции здесь пишу я!

— В этом я сомневаюсь. И пока я здесь прораб…

— А вы здесь больше не прораб. Вы здесь больше не работаете, — Богин дважды подчеркнул это «вы». Он действительно уже успокоился: решение было не только принято, но и высказано. Он ждал лишь, как поведет себя Лысой.

Но тот ничего не возразил, спорить не стал и слова не сказал, а повернулся и пошел прочь.

И тогда Богин, подозвав к себе бригадира сантехников, приказал:

— Можете приступать. Работайте, но осторожней, конечно. А всем интересующимся и сомневающимся отвечайте: начальник строительства лично дал вам такое указание. Ясно?

— Ясно, — как показалось Богину, хмуро ответил бригадир, пряча глаза.

Вот и пойми их! Только что ругались с прорабом из-за монтажа своих клозетных магистралей, «права качали», Шемякину жаловались на простой, его вызвали, а тут и недовольны вроде бы, хотя он и решил вопрос в их пользу. Богин оглянулся: его окружали хмурые, недоумевающие, насупленные лица. Но дело было сделано. Степан Иванович никогда не менял своих решений. Судя по всему, Лысой обижен и будет увольняться. Следовало назначить в СМУ нового прораба — и все. И только на миг припомнился Богину тот зимний буран в пустыне и трактор, подошедший к нему, кошачьи глаза Лысого, разглядевшие под кустиком начальника строительства. Вполне могла колонна и мимо проехать, взять чуть в сторону. Трактор Лысого самым крайним был… Только на миг возникло это видение и — странно! — вызвало у Богина обратную реакцию — не благодарность за спасение, а еще более усилившуюся неприязнь.

Богин повернулся, по привычке ища глазами свой «газик» и долговязого, смуглого Низама, приткнувшегося где-то поблизости с книжкой в руках, но вспомнил, что примчался сюда на попутном грузовике. Грузовик его не стал дожидаться, конечно. Возможно, водитель новый в Солнечном, не знал, кого и привез. А может, знал и смылся. Специально смылся. Он, Богин, ни лица его, ни номера машины не запомнил. А если б запомнил? Уволил вслед за Лысым, другим в назидание? Чепуха! И Лысой этот — подумаешь, фигура! Связался он с ним, как черт с младенцем. Данной ему властью уволил какого-то прораба, который абсолютно прав: техника безопасности категорически запрещает какие-либо работы под лесами. И тут в самый неподходящий момент, казалось, сформировалась мысль — четкая, как теорема Пифагора: все, что произошло тут у него с Лысым, на самом деле было направлено совсем не против Лысого, а против Базанова. И не Лысой, которого он мог не принимать в расчет, даже если бы он и стал начальником СМУ на водоводе, а Глеб Базанов, с которым он не мог не считаться, мешал ему, втягивал в лишние споры и обсуждения ненужных вопросов.

Богин не сказал ничего больше ни строителям, ни сантехникам, которые еще переминались с ноги на ногу и к работе не приступали, а все так же молча и хмуро смотрели на него, и, не попрощавшись, зашагал прочь по разбитой машинами дороге.

…Надежда Витальевна Красная разыскала Базанова по телефону. Сообщила: звонил Богин, приходил в партком прораб Лысой. Между ними, говорят, произошла какая-то сшибка. Ашот Нерсесович дежурит. Глеб ответил, что выезжает немедленно. Появится Лысой, пусть она задержит его любым способом.

Но в парткоме Лысой больше не появлялся. О стычке начальника строительства с прорабом в Солнечном знали уже многие. Надежда Витальевна, часто и глубоко затягиваясь папиросой, рассказала Глебу о случившемся.

Надо же произойти такому в его отсутствие! Только-только стал подниматься человек, уверенность в себе почувствовал, желание свои знания и опыт применить. И скольких сил это Базанову стоило, скольких разговоров! И опять срыв. И опять техника безопасности. Глеб понимал, что уж здесь-то Лысой не уступил бы и самому аллаху, если б тот взялся уговаривать его нарушить инструкцию. Как легко и непростительно небрежно столкнул Богин с дороги не повинного ни в чем человека. Как просто.

Глеб понимал и другое: свершилось непоправимое. Зная характер обоих, был уверен — Богин не изменит своего приказа, да и Лысой не из тех, кто прощает обиды. Наверняка уволился уже. Такой человек без работы не останется. На любой стройке с руками его оторвут. Но ведь каким придет Лысой на новое место? Снова обозленным на всех и самого себя, снова ни во что не верящим, не желающим отвечать ни за кого, кроме себя. Сядет за рычаги бульдозера, в кабину экскаватора, будет понемногу землю перелопачивать, не включая в эту работенку золотую свою голову. А ведь он, Базанов, рассчитывал на назначение Лысого начальником СМУ водовода, он пробил бы это назначение с помощью членов парткома.

Чувствуя подсознательно, что все уже напрасно и случай успел распорядиться по-своему, а он, Базанов, опоздал, но не желая верить этому, Глеб кинулся в СМУ. И, конечно, не нашел там Лысого. Сказали, что ушел. Давно.

Федор Федорович Мостовой был, как всегда, сумрачен и лениво-спокоен: «Да, приходил. Заявление по собственному желанию, резолюция начальника СМУ — все как положено. Семейные обстоятельства. А я почем знаю. Нет, не вникал. Времени не было. Какое я имею право не увольнять?.. Нет, не самолично решал. С Богиным посоветовался».

Чувствуя, как копится и растет в нем злость, Глеб кинулся в общежитие.

…В балке на койках лежали строители. Отработали смену, поели, душ приняли и благодушествовали перед сном, разговоры разговаривали, покуривали в свое удовольствие.

Шла обычная беседа на ночь глядя.

Рассказывал пожилой бригадир отделочников Ронжин — тощий, словно сушенный и вяленный под солнцем и ветром, человек лет пятидесяти с узким лисьим лицом и скрипучим голосом, прозванный за неуемную свою фантазию «Травило».

Не очень-то и заботясь о том, слушают ли его, Ронжин настойчиво долбил историю про какого-то не то начальника, не то корреспондента из Москвы по фамилии Шкерандо. Куда-то тот поехал или пошел, а главное — фамилия у него такая, что не забудешь ее, — Шкерандо… Еще шпион такой был, разведчик вернее, — Шкерандо. Так, может, родные это были, а может, сам Шкерандо сначала шпионом был, потом корреспондентом стал. А Шкерандо фамилия известная, хотя и редкая, еще генерал был, тоже, наверное, родственник; много их на свете, Шкерандов этих…

В этот момент и зашел Базанов. Койка Лысого была пуста.

— Отдыхаете, товарищи? — сказал Глеб, увидев, что все сели при его появлении. — Где Лысой, не скажете?

— Фью! — присвистнул веснушчатый парень. — Улетел! Был и нету.

— Забрал чемодан, рюкзачок, попрощался и двинул в неизвестном направлении, — добавил другой.

— Тихо, ша! — повысил голос бригадир. — У товарища Базанова дело, по лицу видать, сурьезное, а мы галдеть сообща. Давайте порядком: ён спрашивает, мы — отвечаем. Мне, еслиф к примеру заметить, ён сказал: хочу в Ташкент съездить, замужнюю сестру повидать.

— И поблизости где-нибудь на работу там хотел устроиться — в Ангрене, Янгиере, что ли, — добавил веснушчатый.

— Надоело по пустыням и другим необжитым местам мотаться: построил город и уезжай из него другой строить — хватит, мол, навоевались, — сказал третий.

— Уехал ён, одним словом, — подытожил тощий бригадир и добавил: — Часа полтора будет, как уехал.

— А был ли кто из вас на детсаде, когда туда приехал начальник стройки?

— Я и был, — дернул головой бригадир. — Наши сантехники фронт работ там готовили.

— Так что скажете?

— Ронжин моя фамилия, товарищ парторг.

— Да, да! Я вспомнил… Кто ж прав, по-вашему?

— Сложное дело, если в двух словах. По правде говоря, оба правы. И всяк по-своему.

— Удивляюсь я! — не сдержавшись наконец, зло сказал Базанов. — Судьба товарища решается, а вам наплевать, что ли? Ушел, уехал! Вам ронжинская трепотня дороже? Так?! Байки его дурацкие белый свет застили и уши заложили? Бездушные вы люди — ничего не добавишь. — И он вышел.

— А ты, Травило, дипломат, оказывается, — заметил веснушчатый. И передразнил: — «Правы, оба правы». Так не бывает. Соглашатель ты, оказывается. Да и мы хороши!

— Учили яйца курицу!

— Да уж не хуже тебя бригадой командую!

— Без нас, если что надо, разберутся, — примирительно заметил третий. — Начальству видней! Оно газеты читает и радио слушает. Давай, дядя Ронжин, рассказывай дальше.

— Слушай, кто хочет, а с меня хватит! — веснушчатый выскочил из балка, хлопнув дверью.

Базанов вернулся в партком, вызвал автомашину. Была у него слабая надежда: на железнодорожной станции Дустлик он мог бы еще перехватить Лысого, если тот не рванул попутной машиной на восток, — кто его знает, что пришло в голову Лысому, которого жизнь все время почему-то заставляла быть кошкой, бродящей в одиночку.

Но нет — и в Дустлике он не нашел Василия Васильевича. Уехал Лысой со стройки, исчез из жизни Базанова… «Построил город и уезжай из него другой строить… Хватит, навоевались» — и такая человеческая боль слышалась в этих словах Лысого, что лишь об одном думал Глеб, возвращаясь в Солнечный: как бы не встретиться ему сейчас с Богиным, а уж если и встретиться, то суметь удержать себя от желания взять его за грудки и встряхнуть. И постараться ни на миг не дать себе забыть, что он не просто Базанов — человек, который за доброту и справедливость, а Базанов-парторг. Нельзя прощать Богину Лысого, надо поговорить с ним начистоту. Партийная организация стройки не позволит ему быть самодуром, который устанавливает свои законы и требует их соблюдения от других. Для партийной организации Богин не только начальник строительства, но еще и коммунист. Пусть помнит это… И все же сегодня им лучше не встречаться, лучше не встречаться…

Базанов пришел к себе в балок поздно. У Глонти, правда, еще горел свет, но меньше всего хотел Глеб сейчас беседы с Глонти или приглашения выпить чашку свежезаваренного цейлонского чая. Глеб чувствовал себя разбитым. Казалось, много часов нес он на плечах непомерную тяжесть, не было сил и рукой пошевелить. Не зажигая огня и не раздеваясь, сбросив лишь плащ и сапоги, он лег на кровать и вновь задумался над происшедшим и над тем, как ему вести себя…

Почему Богин распространяет волны страха, на чем держится властность молодого, в сущности, начальника строительства и помогает ли этот страх делу?

Богин привлекал людей своей настойчивостью и целеустремленностью, уверенностью в том, что все, что он делал, делал ради стройки, неприхотливостью, бескорыстием вроде бы привлекал… И в то же время Богин не был таким уж бескорыстным — это Глеб понимал. Он строил город и комбинат не только потому, что это нужно было стране, но и потому, что это нужно было ему. Солнечный становился стартовой площадкой в будущее. Степан Иванович уже и сейчас не скрывал этого… Да, Богин был фигурой сложной и в чем-то противоречивой, временами чуждой Базанову. Но бесспорно — нужный стройке человек, нужный стройке начальник. И потом, что может быть хуже свары между двумя руководителями?.. Тверд, даже жесток иногда? Но ведь и сам, не щадя себя, трудится, не в ведомственных кабинетах, не в министерских коридорах — на строительных площадках первой трудности… Наплевательски относится к людям, готов каждого гнуть в дугу? Да ведь во имя Дела, во имя стройки. Но, следовательно, и ради себя хоть немножко?..

Рассуждения Базанова были прерваны осторожным стуком в оконце балка́.

— Кто там? Заходите! — крикнул Глеб.

На пороге появился Яковлев, бригадир стройбригады, член парткома. Длинный хрящеватый нос его был воинственно нацелен на Базанова.

— Что же это, товарищ Базанов? — сказал он, сдерживая дыхание. — Ты, понимаешь, лежишь, а вокруг несправедливости творятся. Негоже так!

— О чем ты, Трофимыч?

— Известно вам, как начальник самоуправствует? Тут, дорогой товарищ мой, лежать никак нельзя, несмотря на ночь.

— Чего ты шумишь? — Базанов поднялся, сел, подвинул стул бригадиру. — Прилег только что.

— Слыхали, что Богин прораба Лысого изругал при народе и со стройки выгнал?

— Слыхал. Хотел вмешаться, но Лысого найти не смог.

— А я вот нашел, товарищ парторг, — Яковлев осклабился, и острый кадык его дернулся вверх-вниз, вверх-вниз.

Александр Трофимович Яковлев был на стройке фигурой примечательной и очень популярной. Его знали все и в городе, и на Бешагаче, и на станции Дустлик: приехал с первым отрядом строителей, участвовал в закладке города, в первой, трудной зимовке. Был избран в большой партком, но не возгордился, не зазнался и на повышение по работе не шел сознательно — был начисто лишен честолюбия. По-прежнему руководил строительной бригадой, по-прежнему с готовностью рассказывал смешные и поучительные истории, которые у него имелись, казалось, на все случаи жизни.

А жизнь у Александра Трофимовича была — дай бог каждому! До войны он работал шахтером, начинал навалоотбойщиком, имелась тогда такая профессия. Как говорили шутники, главное в ней было поднять побольше и откинуть подальше, умения нужно мало, сила и сноровка — основное…

Войну Яковлев встретил в погранвойсках. Там служил действительную и уже готовился в запас — время подходило. Но случилось так, что его застава была атакована гитлеровцами одной из первых на западной границе — это потом, правда, историки установили, — взвод Яковлева в ту памятную ночь был на охране государственных рубежей, а сам Александр Трофимович — в передовом наряде. Он первым увидел немцев, переправляющихся через реку, и незамедлительно открыл огонь. Вот и говорили потом, что Яковлев первым начал войну и, если б стрелял лучше, немцы, возможно, отступили и никакой войны вообще не было бы. Смеялись, конечно. Но байка эта привязалась к Яковлеву и таскалась за ним все годы, точно приклеилась…

Уже в конце сорок первого Яковлев заслужил свою первую медаль «За отвагу». В сорок первом это кое-что значило! Немногих тогда награждали… Потом, раненый, он попал в плен, но сумел бежать еще из пересыльного лагеря и после выздоровления и проверки воевал под Сталинградом в минометном полку. Был вторично ранен и опять награжден медалью «За отвагу».

А закончил войну Яковлев в пехоте, на Балатоне — венгерском мелководном, но довольно большом озере. Гвардии старшина был ранен в третий раз. И в третий раз награжден медалью «За отвагу». Вот что значит воевать в разных частях! И то, считал, повезло: иные солдатики, прошагав от Москвы до Берлина и Праги и вдосталь навалявшись в полевых госпиталях, бывало, так с одной боевой медалькой и оставались…

Привезли гвардии старшину в медсанбат, под самым Будапештом расположившийся. Худо старшине: ранение опять тяжелое — осколок легкое просадил, — а он, перед тем как на тот свет отправиться, жизненную программу для себя определять вздумал. И загадал: если жив останется, обязательно строителем станет, в шахту ни за что не полезет больше: столько за четыре года разрушил — за всю жизнь не построишь. Это первое. А еще, решил он, — как оклемается, Марию Ивановну Степакову найти обязательно. Мария Степакова пулеметчицей у него во взводе была, год вместе прослужили, и узнал он ее хорошо: одних с ним лет примерно, верный боевой товарищ и женщина замечательная, самостоятельная. Ранило Марию Ивановну еще до Будапешта, увезли в госпиталь, и попрощаться в горячке боя не успели. Где тут прощаться: ее на носилках волокут, ему пулемет подавить приказано!.. Знал только, что смоленская она, а адреса точного не знал. Деревенька ее сгорела дотла, и печных труб не осталось. Какой уж тут адрес? Хотела, по разговорам, в Смоленск к сестре добраться, но не знала, живет ли сестра в городе, оставалась ли там при немцах или уехала куда… Да и ее саму куда повезут на лечение и поправку — тоже не представляла. Страна наша огромная, госпиталей и за Уралом, и в Сибири полно пооткрывали. Завезут эшелоном — а попробуй выберись!..

И все же задание, данное себе, Александр Трофимович выполнил. Как только на ноги встал, демобилизовали его — вещмешок за плечи и в поиск. Два месяца путешествовал, а разыскал, нашел все же свою Марию Ивановну. Поженились они в городе Челябинске и зажили в маленькой комнатушке на улице имени товарища Цвиллинга. Яковлева на знаменитый ленинградский Кировский завод приглашают — любой профессии обещали научить, а он свое жене зудит: должен я строителем стать, слово давал, программа у меня такая на дальнейшее намечена.

— Кому ж ты слово давал, Саня? — озабоченно и с некоторой даже ревностью интересуется Мария Ивановна. — Скажи, если не секрет, конечно.

— Себе, — отвечает.

— Вполне могу освободить тебя от слова этого, чудак ты.

— Так не простое слово, а вроде клятвы. Зарок, понимаешь? Не выполню, себя уважать не вполне смогу. Устраивает тебя такое?

— Нет, не устраивает, — соглашается Мария Ивановна…

И стал Саня Яковлев строителем. Сначала каменщиком, потом и другие профессии освоил. И Мария Ивановна его за компанию тоже курсы штукатуров с отличием окончила.

Оставили они без сожаления комнатенку на улице Цвиллинга и поехали на первую свою стройку. И с тех пор все ездят. И где только не были! И чего только не на-сооружали!

У Александра Трофимовича карта имелась, в балке висела на самом видном месте. Путь он на ней свой отмечал. Красным карандашом — боевые дороги, с запада на восток и с востока на запад. Синим — трудовые, семейные уже маршруты. Эти синие стрелы во все стороны света указывали и аж до Сахалина дотягивались. «Что нам с Машей! — рассуждал Александр Трофимович. — Детей бог не дает. Здоровье еще позволяет, на подъем мы оба легкие. Почему не поездить по стране, новые места не посмотреть, с новыми людьми не познакомиться и себя не показать? Завербовались, о месте узнали, что можно — из книг, что можно — от людей, и айда, поехали!»

Так и прожили супруги Яковлевы больше двух десятков лет после войны. Кочевали со стройки на стройку. Он по приезде сразу в каменщики. Она поначалу в поварихи, пока штукатурам фронта работ не имеется (знаменитые Машины борщи были известны среди строителей по обе стороны Уральского хребта). Но лишь начинали подниматься первые дома и первые сооружения, выходящие из «нулевки», лезли под крышу, бросала повариха котлы и кастрюли и, несмотря на любое противодействие, уговоры и даже массовые выступления общественности, доставала из чемодана свой персональный мастерок и уходила в штукатуры, поближе к своему Сане.

После ашхабадского землетрясения и работы на восстановлении столицы Туркмении осели Яковлевы в Средней Азии: строили шахтерский город Ангрен неподалеку от Ташкента, сооружали Газли — город газовщиков, трудились в Янгиере — центре Голодной степи, в Нуреке — таджикском городе, где было начато возведение самой высокой в мире плотины.

И вот оказались в Солнечном. «Сюда главным образом нас пустыня приманила, — объяснял с охотой Александр Трофимович каждому. — Никогда мы с Машей в стоящей пустыне не работали. С краю — бывало, а в самой сердцевине — не приходилось, так что впервой. Опять же — золото. Очень охота своими глазами посмотреть — когда комбинат пустят, — как это оно потечет, польется. Мне, конечно, объясняли. Но я сам, самолично люблю посмотреть. Как уголь добывают, знаю, сам рубал; как нефть добывают — видел; как газ по трубам гонят — видел; еще разное-всякое видел. Золото теперь посмотреть должен. И тогда — все!..»

Базанов отметил Яковлева еще тогда, в первую зиму стройки, когда он формировал машинно-тракторный поезд. И некоторое время присматривался к этому беспокойному, сухощавому и очень подвижному человеку. Выдвижение его коммунистами в состав парткома поначалу несколько удивило и озадачило Глеба: тогда он еще не составил определенного представления о бригадире строителей. И укорил себя, когда увидел, что коммунисты четкое представление о нем уже имели, доверяли Яковлеву полностью и единодушно проголосовали за то, чтобы он, рабочий человек, участвовал в решении самых важных вопросов огромной стройки… Позднее, уже часто сталкиваясь с Александром Трофимовичем, слушая его выступления на парткоме и различных собраниях и беседуя с ним, Глеб понял, в чем сила характера солдата, ставшего убежденным строителем: Яковлев — добрый и умный человек, у него обостренное чувство справедливости. Несправедливость Яковлев не прощал никому — ни аллаху, ни черту, ни самому Богину. Таким ведь стремился быть и сам Базанов.

— Ну, так расскажи, Александр Трофимович, — попросил Глеб, — где поймал ты Лысого?

— Как пошел слух по городу, я, признаться вам, обедал. Бросил кефир свой и бегом. Думаю, вдруг захвачу, вмешаюсь, может, и помогу чем Лысому. Только опоздал. Ронжин — рассказчик этот завзятый, бригадир отделочников — меня, правда, проинформировал: не стерпел, говорит, Лысой наш, увольняется, нет силы его задержать. («А мне Ронжин этот не так сказал, не хотел давать, видно, правильной оценки», — мелькнула мысль у Глеба.) Я к Мостовому, естественно. Но и там не захватил Лысого. Все! Дело сделано, да как быстро, Глеб Семенович, дорогой ты мой! Так быстро, так быстро, что и на Мостового не похоже.

— И я тем же маршрутом двигался, Александр Трофимович, да тоже без толку.

— Точно, — кивнул Яковлев. — Ты небось еще куда, а я прямиком к Любочке Бирюлиной. К ней-то, думаю, придет. Обязательно придет попрощаться.

— А кто эта Бирюлина? — удивился Глеб.

— Любочки не знаешь? Из центральной лаборатории стройматериалов. Ну!.. На ноябрьском вечере они вместе сидели, а мы с Машей — напротив. Маша мне твердила все: «Вот бы поженить их, поженить! Смотри, как подходят они друг другу». Я и присмотрелся, да и точно: вижу, интерес друг к дружке явный имеют. Оба, конечно, не первой молодости и, сказать по правде, красоты не первой… Но ведь и не с лица воду пьем… Побег я, одним словом, в лабораторию. А он, черт косоплечий, уже оттудова. Тут я его и прихватил: «Чего бежишь, аль напугали, Василь Васильевич?» — «Ты, говорит, Трофимыч, не придуривайся, вижу, все знаешь». — «Знаю, а что?» — «А то, говорит, что тесно мне теперь с Богиным на одной стройке. И он меня всюду достанет, да и я, не ровен час, что сотворю. Так уж лучше уехать от греха подальше». — «Шутишь?» — «Шучу, конечно. Но и ты не болтай зря языком: разве есть у тебя сила с Богиным потягаться и приказ его изменить? То-то!» Я ему про партком да про правоту его чисто производственную. Не дадим, мол, в обиду рабочего человека, а он свое дудит: «Не работать мне с Богиным. Не хочу жизнь опять уродовать: все одно подловит он меня на чем-нибудь. Строительное дело такое, — пара пустяков! — сам ведь строитель». Я свою принципиальность поднимаю и к его принципиальности взываю, упрекаю в трусости. А он: «Брось, Трофимыч, лекции читать! Один человек из всех вас и мог что сделать — Базанов. Но не хочу я и его в это дело втягивать, здоровье его жалею, понял?» И все. Он твое здоровье жалеет, а ты и впрямь полеживаешь, прости за грубое слово, — закончил Яковлев и, понуро посмотрев на парторга, добавил: — Ну, теперь-то чего? Уехал! Я проверял.

— Куда?

— Этого вот никому не сказал. Я его и так и сяк, а он ни в какую. Последний свой козырь в игру я пустил: а Любочка, мол, как же? Тоже бросаешь? Ощерился, черт косоплечий: «Твоя забота?! Что значит бросаешь, когда у нас и не было ничего? Поговорили и разошлись». — «Так и поверил я, — отвечаю. — Чего ж к ней побежал?» — «Четвертак должен был, отдать пошел — всего и делов. И не ходи за мной, Трофимыч, я не девица, а ты мне не сват. Попрощаемся как положено, и привет! Давай пять!» — засмеялся и так сжал мне руку, черт, что я, товарищ Базанов, чуть из штанов не выскочил, право слово.

— Упустили мы хорошего человека, Александр Трофимович, опоздали, — сказал Глеб. — Моя вина. Помочь ему надо было, остановить. — Базанов встал, в растерянности прошелся по балку. — Жизнь у него сложно складывалась. Ох как помочь ему надо было!

— Чего уж, Глеб Семенович, не казнись, поздно, — пряча сострадание, грубовато сказал Яковлев. — А на будущее учесть такое дело надо.

На ближайшем заседании парткома, посвященном вопросам подготовки строительства к зиме, Базанов решил поговорить об увольнении Лысого и, оттолкнувшись от этого случая, о некоторых общих проблемах руководства — сверх повестки дня.

Накануне поздно вечером Глеб поймал Богина с помощью телефона, и между ними произошла такая беседа.

Б а з а н о в. Завтра в пять партком, Степан.

Б о г и н. Знаю, почему напоминаешь?

Б а з а н о в. Хочу, чтобы был обязательно.

Б о г и н. Подготовка к зиме?

Б а з а н о в. Да.

Б о г и н. Так у меня более важные вопросы. Совещание на промплощадке, всех субподрядчиков хочу собрать.

Б а з а н о в. Придется переиграть.

Б о г и н. Не хотелось бы.

Б а з а н о в. Твое присутствие на парткоме необходимо.

Б о г и н. Настаиваешь?

Б а з а н о в. Требую.

Б о г и н. Ого! Интересно, Глеб Семенович.

Б а з а н о в. Да, вот так, Степан Иванович.

Б о г и н. А что, возникло что-нибудь добавочное?

Б а з а н о в. Возникло.

Б о г и н. Тогда приду.

Б а з а н о в. В случае твоей неявки я вынужден буду перенести партком. Люди зря с мест приедут.

Б о г и н. Заинтриговал ты меня. Буду.

…Открывая заседание парткома и объявляя повестку дня, Глеб сказал, что вторым вопросом будет разговор об увольнении прораба Лысого. Этот разговор он считает принципиальным и выносит на обсуждение товарищей. Говоря это, он встретился глазами с Богиным. Начальник строительства покрутил головой, как бы восхищаясь услышанным, потом нагнулся к сидящему справа главному диспетчеру и члену парткома Афанасию Прокопенко и спокойно зашептал ему что-то — похоже, давал распоряжения, ничуть не относящиеся к темам собрания, ибо тот достал блокнот и принялся записывать.

И долго еще записывал — уже выступал начальник железнодорожной станции, он первый докладывал о мерах, принятых на Дустлике для встречи зимы, которая в этом году долго не наступала, а по прогнозам метеорологов должна была уже наступить — суровая и бесснежная. И потом Глеб еще несколько раз встречал спокойный взгляд Богина. Казалось, начальник довольно безучастно относился к происходящему, ко всему тому, что говорили выступающие об организации зимней работы, техники и транспорта, снабжении стройки топливом, теплой спецодеждой, создании запасов продовольствия, улучшении складского хозяйства, утеплении балков, организации отдыха и развлечений для строителей.

Неожиданно для Базанова Богин попросил слова. Обнаруживая поразительное знание обсуждаемого вопроса, он указал на своевременность и актуальность мероприятия, проводимого парткомом и руководством строительства, которые, как видно, извлекли надлежащие уроки из ошибок, допущенных в первую зиму, а затем, взяв из рук Прокопенко его блокнот, внес более десятка конкретных предложений. И каждый удивился про себя: о безусловных вещах, о простых фактах, лежащих на поверхности, совершенно очевидных мероприятиях напомнил им начальник строительства. Он-то вот помнил, а они забыли. И Базанов, зачеркнув в тезисах своего выступления все, о чем говорил Богин, чтобы не повторяться, снова поразился умению Богина не только хранить в своей памяти все самое важное, но и умению эффектно извлекать это самое важное в нужный момент. Богин опередил его, отобрал несколько важных предложений. Что ж! Разве это плохо, когда начальник и парторг думают о многом одинаково? Жаль только, что не по всем вопросам у них такое единодушие. Глеб улыбнулся: вот и начало его выступления, и легкий и логичный переход к вопросу о Лысом.

Так он и начал. Его выступление, подводящее итоги обсуждения первого вопроса, одновременно задало тон и обсуждению второго вопроса. Он рассказал об эпизоде, происшедшем на строительстве детского сада, оценил действия прораба Лысого как правильные, а начальника строительства — как противозаконные и барские по форме, коротко сказал о Лысом как о человеке и специалисте, напомнил о его поведении во время селя и еще раньше, зимой, когда он вел колонну в Солнечный, и попросил членов парткома высказаться, потому как он, Базанов, считает, что партийный комитет должен дать соответствующую оценку действиям начальника строительства.

— А что вы предлагаете, Глеб Семенович? — задал вопрос Афанасий Прокопенко. — Мне не совсем ясно.

— Я вношу предложение: указать товарищу Богину на недопустимость подобных действий, — сказал Глеб, глядя на начальника строительства и вновь отмечая его поразительное умение владеть собой. — Это мое личное предложение. Но я хотел бы услышать мнение коммунистов.

— Значит, вы за взыскание товарищу Богину? — не унимался Прокопенко.

— Я — да, за взыскание, которое должно послужить предупреждением Степану Ивановичу, — если члены парткома меня поддержат, разумеется.

Богин сидел непроницаемый, как истукан с острова Пасхи. Рисовал цветочки. И рука его чуть-чуть дрожала. Рука и выдавала его.

— Я — против! — Прокопенко быстро поднялся. — Я не вижу прецедента, товарищи. Лысой уволился по собственному желанию, его никто не прогонял со стройки. Обиделся на тон? На какие-то слова? Не верю я: мужик он тертый, а у нас стройка, а не тот… этот самый, ну?.. — Прокопенко оглядел собравшихся.

— Институт благородных девиц, — подсказал кто-то.

— Во, он самый! — обрадованно улыбнулся главный диспетчер. — Каждый из нас на своем рабочем месте, бывает, такое загнет — ого! Не так? Так. И давайте не будем об этом. Что же остается? Одно остается: прораб не выполнил приказа начальника стройки. Тот приказал, он — не выполнил. А у нас армия, у нас — фронт, нам некогда дискуссии разводить по поводу и без повода. Что, если каждый прораб начнет под сомнение приказы начальства ставить? Клуб получится, палата депутатов перед роспуском на пасхальные каникулы! Барахолка, одним словом.

— А если приказ неправильный, несоответственный? — бросил с места Сладков, секретарь парторганизации СМУ города и член парткома, пожилой, могучего сложения мужчина, наделенный природой сиплым басом.

— Есть законные пути обжалования любого приказа! — быстро и горячо откликнулся Прокопенко. И добавил, заранее пресекая другие возможные вопросы: — Не перебивайте меня, товарищ Сладков. Не надо. Не согласны — выступайте!

— Товарищи! Товарищи! — повысил голос Базанов. — Давайте уж соблюдать порядок. Продолжайте, товарищ Прокопенко.

— Суммирую. Я против предложения Глеба Семеновича. Не вижу прецедента. Начальник строительства отлично справляется со своими обязанностями. План мы даем, по итогам соревнования всегда на одном из первых мест по министерству. Чего еще? За что мы должны выносить Богину порицание? Я считаю, не за что!

Вскочил Азизян. Отчаянно жестикулируя (он всегда жестикулировал, когда волновался), заговорил о том, что не следует думать, что здесь собрались дурачки, которые не понимают, где красное, где зеленое. Речь ведь идет не только о данном конкретном случае с увольнением прораба Лысого, который во имя штурмовщины отказался нарушать инструкцию по технике безопасности. Речь идет о большем, как он понимает. Говорить сегодня надо о том, что начальник строительства, которого он, безусловно, очень уважает за ряд его деловых качеств, занимает порой принципиально неправильную позицию по отношению к людям и в деле подбора и расстановки кадров.

— Сегодня здесь мы должны прямо говорить об определенном стиле руководства, который опасен для нас потому, что способствует и будет способствовать появлению такого же стиля и такого же отношения к людям у нижестоящих начальников. Один такой товарищ рождается на наших глазах. Я имею в виду Шемякина, начальника маттехснабжения. Он деловой товарищ, много сил и времени отдает стройке — так. Но товарищ Шемякин груб, заносчив, нетерпим к мнению своих работников и их критике. Кто такой Шемякин? Человек технически безграмотный, но волевой и хороший организатор. У него отсутствует слово «нет». «Будет сделано!» — говорит Шемякин начальству. Такой тип встречается. Кое-кто любит, больше всего ценит эти «Есть!», «Будет исполнено!», «Об исполнении доложить!». Эти технически малограмотные люди умеют «выжимать» из подчиненных выполнение задания любой ценой. Именно от них мы и получаем в наследство равнодушие к человеку, взгляд на него как на средство достижения своих целей. От них и микроб карьеризма! И пока Степан Иванович Богин не сделает соответствующих выводов из нашего разговора, не перестроятся и Шемякины. Я целиком поддерживаю нашего секретаря и его точку зрения — считаю необходимым указать товарищу Богину.

Слово взял Яковлев. Смущенно хекнув в кулак, сказал неожиданно твердо:

— Стройка передовая, товарищи. И я горжусь, что работаю здесь. И во всем она должна быть передовой и прогрессивной: и по технике, и по людям, и по всему. А у нас тут как раз и недоработки. Случай с Лысым — совсем из рук вон. И я прямо скажу, невзирая на лица. Вы, товарищ Богин, вели себя в этом случае как заводчик какой в старое время, — в книгах такое описывается. Да какое же вы имели право, не разобравшись, человека от дела отстранить и гордость его рабочую ногами при всех топтать? Никакого вы права не имели! А ну как происшествие, ЧП? Кто бы отвечал в первую голову? Лысой! Он — хозяин на данном объекте, он — производитель работ. — Яковлев оглядел собравшихся, и вид у него был такой, точно он сам себе удивляется. И закончил: — Кругом вы не правы, товарищ начальник строительства. Не к лицу вам такое поведение, простите. Я за то, чтоб указать. — И сел, вспотев даже. И уже с места, вспомнив, добавил: — И парторг наш товарищ Базанов проморгал хорошего человека. Это тоже бы надо отметить.

Итак, прозвучали два мнения.

Степан Иванович сидел по-прежнему молчаливый, замкнутый, загадочный.

Мостовой, как всегда, был краток и поддержал Прокопенко прежде всего как юрист и опытный законник: увольнение произошло исключительно по желанию самого Лысого и с согласия начальника строительного управления, о чем у него, в отделе кадров, имеется соответствующий документ. Мостовой даже не встал, чтобы произнести свою короткую речь. Он только тяжело повернулся в сторону Базанова, говорил, роняя слова и адресуясь вроде бы лишь к нему. А закончил Мостовой так:

— Вопрос о руководителях всех рангов — большой и ответственный вопрос, товарищи коммунисты. Это понимать надо. Тут сто раз взвесить надо, обдумать, с товарищами посоветоваться. Подготовить, как положено, а потом на партком выносить. Иначе — промашка, дискредитация авторитета руководителя. Недодумал ты тут, Глеб Семенович, не подработал вопроса — факт. Да и вопроса тут никакого нет, как отмечалось. И раздувать его нечего. Совсем о другом думать сообща тут надо: как единоначалие, как стиль этот самый укреплять повсюду. Вот наша задача.

Сладков выступил за предложение Базанова. Он хоть и не видел столкновения с Лысым на объекте, но обстановку узнал доподлинно и свидетельствует, что начальник строительства, с какой стороны ни посмотри, был не прав и вел себя не как коммунист-руководитель, а как загулявший заводчик в прошлом, который свой верх обязательно взять хочет. Тут Яковлев правильно высказывался.

Феликс Иванович Глонти, когда до него очередь дошла, начал говорить путано и мудрено. И непонятно было, в какую сторону гнет и что предлагает. Кто-то с места кинул ему реплику: не техсовет тут, мол, допуски не нужны, а нужна определенность, пусть, мол, закругляется и мнение свое четко формулирует. И тогда Глонти, сморщившись, будто полный рот клюквы разжевал, сказал, что не понимает, при чем здесь техсовет, но предложение секретаря парткома ему ближе, потому как и он замечал порой резкость и неприятие чужих мнений со стороны Степана Ивановича.

Вслед за ним поднял неожиданно руку Богин, попросил слова, хотя и половина членов парткома еще не высказалась. Базанов объявил его выступление. Богин встал, сказал резко:

— Предлагаю прения прекратить. Вопрос ясен. С мнением секретаря парткома и выступающих согласен. Учту в своей дальнейшей практической работе.

Решено было прекратить прения. Члены парткома проголосовали. Почти все за то, чтобы указать начальнику строительства на его ошибки в работе с кадрами. И только двое воздержались — Прокопенко и Мостовой…

И вовсе не как свою победу расценил Глеб заседание партийного комитета. Прав был Мостовой: не подготовил он его, не продумал достаточно хорошо свою линию. Глеба не покидало ощущение, что вообще не он, а Богин провел тот партком, что его инициатива там главенствовала, а сам Базанов, если быть объективным, остался немножко в дураках: Богин смиренно принял пустяковую формулировку «указать», а на деле заткнул все уста.

…Задумавшись, Глеб сидел в своем кабинете.

— Холодный какой вечер сегодня, — поежившись, сказал он Красной.

— Весной и не пахнет, — согласилась Надежда Витальевна. — Зато лето будет жарким, изнурительным — попомните мои слова. Может, чаю? У меня и термос тут, только заваривала.

— Спасибо, не хочется.

— А как самочувствие — после всех словопрений? Да и атмосферное давление падает.

— Опять врут метеорологи.

— Мне метеорологи не нужны, я вам говорила — сама лет десять уже барометром работаю, Глеб Семенович. Вы устали, вижу. Идите отдыхайте.

— Только посмотрю, что у меня на завтра. — Глеб придвинул календарь, перекинул страницу, сказал: — Двадцать шестое апреля наступает. Время летит, и ничего-то мы с вами не успеваем, Надежда Витальевна…