Добрый деловой человек

8

Базанов получил пропуск и вошел в большой, заставленный белыми колоннами вестибюль проектного института. Наверх вела широкая и пологая беломраморная лестница. Светильники в виде больших белых шаров на длинных, под бронзу, ножках, расставленные симметрично и в большом количестве, многократно отраженные в мраморе и зеркалах, подчеркивали стерильную чистоту вестибюля и усиливали его сходство с вестибюлями клиник или других медицинских учреждений. От всего этого тяжелого великолепия попахивало безвкусицей, и Базанов вдруг усомнился: неужели здесь работают архитекторы?

За барьерами возвышались безработные в это время года статные гардеробщики в синих форменных куртках. Они подозрительно оглядывали каждого вошедшего: не оставит ли что-нибудь на вешалке. Киоскерша, продававшая с большого открытого прилавка газеты и книги, была под стать им — седая старуха, величественная, как белая колонна.

Базанов подошел к прилавку — у него еще было минут пятнадцать до встречи с директором. Листая журнал, он услышал разговор, доносившийся из-за колонны. Мужчина и женщина. Вышли, видно, покурить.

— Ждать, ждать! — возмущалась женщина. — А если мое дело стоит?!

— Максималистка ты, Натали. Целесообразность все высшую ищешь. Нет ее — высшей!

— А средняя есть? В чем?

— В том, что Попов примет нас с опозданием на час. И наше и его время займет какой-нибудь жлоб из глубинки, с челюстью, как задник кирзового сапога. Или очередной проверяющий, сдерживающий, направляющий.

— Но я-то при чем? Вместо меня мою работу никто не сделает.

— К тому же ты хочешь быть и неуправляемой. А ведь история знает немало случаев, когда сдерживающие и направляющие с пользой для дела наставляли и руководили… Интеллигенции нужна узда.

— Оставь, Иван! Подлости и в мыслях не терплю.

— Не подлые — мудрые, обыкновенно-житейские мысли, Натали. Вечером встречаемся?

— А куда ты потащишь меня сегодня?

— К Осе.

— К какому еще Осе?

— Приятелю моего приятеля. Ты не пожалеешь — будут звезды экрана, киношники, физики-теоретики, один поэт, кажется. Полный джентльменский набор. И все малознакомые друг другу любители повеселиться.

— Заедешь?

— Хочешь, чтоб у меня были неприятности с автоинспекцией?

Из-за колонны вышла женщина в строгом черном костюме. Черным и строгим он казался на фоне сверкающего белого вестибюля. Ее голос был слишком звонким для женщины лет тридцати трех — тридцати пяти, да и по тому разговору, что она вела со своим приятелем, Базанов решил, что она лет на десять моложе. Лица ее Глеб не успел разглядеть, только пышный и очень светлый ореол волос надо лбом. Женщина скользнула по нему небрежным взглядом и стала неторопливо подниматься по лестнице. Ноги у нее были красивые — длинные, стройные, с чуть полными икрами и тонкими лодыжками, — на ее ноги Глеб невольно обратил внимание. Шагая через несколько ступенек, женщину догнал ее собеседник. Он что-то шепнул ей на ходу, и оба, обернувшись, засмеялись — молодо и заразительно. Мужчина внимательно посмотрел на Глеба. Он оказался тоже не молод, хотя по-спортивному ловок, подтянут и модно подстрижен…

Глеб шел длинным светлым коридором. В окна его с левой стороны была видна река и старинный парк на другом берегу. Деревья стояли торжественные, одетые пышной золотой листвой. В разгаре была осень. В Ленинграде она, увы, не всегда оказывалась такой теплой и тихой, как нынче, и рождала у Глеба забытые и такие дорогие ощущения, которые и теперь настраивали его совсем не на деловой лад.

Справа в коридор выходили совершенно одинаковые двери без каких-либо надписей, только с номерами. Одна из дверей оказалась полуоткрытой, и Базанов увидел ряд кульманов и возле них согнутые мужские и женские спины.

Он зашел в приемную директора института и назвал секретарше свою фамилию.

Тут дверь распахнулась, и в приемную вбежал, нет, не вбежал, а внесся, влетел человек лет шестидесяти, с радостным лицом воина-спартанца, принесшего известие о победе при Фермопилах, в дымчатых очках, закрывающих глаза и даже часть лба, над которым буйно вились рыжеватые густые и, как казалось, проволочной твердости волосы. Он порывисто схватил Базанова за руку и, сжав ее, сильно потряс, от чего моток рыжей проволоки у него на голове заколыхался и будто загремел даже. И представившись, заговорил напористо, ведя к себе в кабинет:

— Серафим Михайлович звонил мне еще раз. Вы его распропагандировали окончательно. Это много! Поздравляю, поздравляю, товарищ Базанов… э… э…

— Глеб Семенович, — подсказал Глеб.

— Глеб Семенович, — повторил Попов радостно. — Прошу, прошу в мой цех.

Глеб оказался в большом, залитом солнцем кабинете. На стенах и специальных подставках размещались эскизы и макеты будущих районов и будущих городов. Глеб задержал на них взгляд.

— Новосибирск, Братск, Тольятти… И никогда не проектировали для Азии?

— Не приходилось.

— Тогда у меня задача совсем трудная — заставить вас заболеть Азией. Это потрясающая земля. Но в Азии мы строим плохо. А вместе с тем в таких городах, как Самарканд, Бухара, Хива, очень высока культура зодчества, ведь каждый правитель заботился об увековечении своего имени прежде всего с помощью уникальных сооружений. Гур-Эмир, Шахи-Зинда поражают меня, как поражали и своих современников. Купола и минареты пережили не одно землетрясение, не одну войну. Они стоят, как стояли много веков назад, и даже нещадное азиатское солнце не в силах заставить потускнеть их яркую глазурь, состав которой, увы, безвозвратно утерян… Так вот, — спохватился он, — вам разве не хочется запечатлеть нашу эпоху достойно — построить город в пустыне и гордиться тем, что его придумали ленинградцы?

— Выдумать, знаете ли, можно все — построить трудно.

— Но вы же, как я слышал в Москве, бог, Кирилл Владимирович! А ведь богам все можно. И Госстрой вас боится, мне Серафим Михайлович говорил.

— Льстите, льстите, Глеб Семенович! — Попов вскочил и снова сел. Ему некуда было девать энергию. — Нет богов, которых бы Госстрой боялся. — Он засмеялся, но тут же стал вновь серьезным. — А каким вы представляете себе город Солнечный? Что считаете наиболее важным, первостепенным?

— Я не специалист… Но, по-моему, город должен противостоять жаре и холоду, солнцу, пыльным бурям, знойным и морозным ветрам. Пустыня сера, желта, однообразна. Город должен быть ярким. Таких городов у нас в Азии пока еще нет, и диссертаций о них нет… Одни стихи есть.

— А ведь и хорошие стихи могут дать толчок проектантам, не так ли?

— Я готов засесть за стихи, пожалуйста.

— Вы молодец, честное слово! Агитируйте, агитируйте, я еще подумаю.

— Беда в том, что, пока я вас агитирую, город уже строят. И очень плохо. Но в ваших силах пересоздать его и соорудить таким, каким вы его задумаете.

— О, вы уже взяли меня в союзники?!

— Хочу… Есть ведь и еще одно, самое последнее, обстоятельство в цепи моих призывов к вам, учтите. Не все архитекторы и строители — далеко не все — имеют на практике то, что уже существует в системе нашего министерства. Я имею в виду комплексное освоение крупного промышленного района как единого целого. Территориально-производственный комплекс. Единый заказчик, единый подрядчик, своя индустриально-строительная база и один координирующий и руководящий центр — управление строительством, которое руководит созданием комбината и созданием города, прокладкой дорог, линий связи и транспорта, энергетики, организацией снабжения и соцкультбыта. Ну где вы найдете подобную картину, исключающую, по идее, неорганизованность, бесплановость, застройку города разными ведомствами и учреждениями по своему вкусу?

— Почему по идее? — настороженно перебил Попов. И тут же виновато поклонился: — Извините, перебил вас.

— Что вы, что вы! — воскликнул Базанов. — Я ведь не доклад делаю, я лишь агитирую вас. Что касается слов «по идее», скажу честно: стройка есть стройка. Особенно такая далекая, как наша. Бывает неорганизованность, бывает головотяпство. Хотя вам, архитекторам, будут созданы все условия для творческой работы и полная поддержка руководства и партийной организации.

— Короче, на меня придется лишь Госстрой? Недурно!

— Мне, к сожалению, не доводилось еще сталкиваться с этой организацией, о которой я столь наслышан, — Глеб усмехнулся. — Но, может, не так и страшно?

— Если во всем соглашаться с ними — не страшно. Чуть что — бьют бумагой и рублем! — Попов удовлетворенно потер руки, словно умывая их. — А почему вы улыбнулись?

— Вспомнил выражение: «Всегда найдутся эскимосы, которые вырабатывают для африканцев указания, как вести себя во время жары».

— Эскимосы? Ничего! — восхитился Попов.

Вскочил, зашагал по кабинету:

— А мы с вами кто? Мы и есть помогающие им! С чего же вы предлагаете начать битву гигантов?

— Если я сумею вытащить вас на коллегию министерства и вы поддержите нас — успех обеспечен.

Попов продолжал быстро ходить по кабинету, его рыжеватый чуб колыхался. Временами Попов бросал на Базанова короткие оценивающие взгляды.

— Нет! — наконец проговорил он. И после паузы повторил напористо: — Нет, не с этого надо начать! Начать надо с дома. С дома, целесообразного, — видите, я уже говорю вашими словами! — целесообразного в условиях пустыни. Да! — и, словно подводя черту под их разговором, прошел за стол, рухнул в кресло, четко сказал в микрофон: — Попов просит зайти товарищей Яновского, Морозову, Свирина.

В кабинете появились женщина, встреченная в вестибюле, ее спутник и парень в замшевой куртке со множеством молний, клапанов и карманов.

— Знакомьтесь, товарищи, — представил Попов. — Базанов Глеб Семенович, парторг крупного строительства в… в пустыне.

Женщина вскинула брови, представилась:

— Морозова Наталья Петровна.

Пышные пепельные волосы ее, подкрашенные лучами заходящего солнца, светились над головой наподобие нимба. Она была красива, эта женщина, спокойной, уже чуть увядающей, но все еще очень уверенной в себе красотой.

— Яновский, — протянул руку ее спутник. — Иван Олегович.

Лицо его показалось Глебу неординарным, с него не сходило выражение замкнутости и напускной многозначительности.

У Базанова не было сомнений: там, в вестибюле, они говорили о нем, его называли жлобом. «Хороши гуси», — мелькнула мысль.

— Свирин, конструктор. — Парень в модной куртке крепко сжал руку Базанова. Пожатие у него было поистине «командорским».

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Попов. — Глеб Семенович приехал в Ленинград, чтобы втравить нас в грандиозную авантюру.

Он принялся рассказывать о существе дела, и Глеб поразился, как просто, четко и коротко излагает его мысли директор института.

— Короче — дом! — закончил Попов. — Новый, братцы, новый! Посмотрите, подумайте, порыскайте. Творчески! Но и не изобретая примуса. Ясно? В чем трудность? Трудность в том, что времени у нас мало. Коллегия через неделю-две, я думаю. И на ней мы должны преподнести хотя бы нечто. Для затравки, для веры! Мобилизуйте свои когорты, всех, кто свободен, разумеется. Плановые работы продолжаются, никто с нас их не снимет. А в данном моем приказе, что даже и не приказ — призыв: не посрамить чести мундира — во! И пока что на общественных началах, на общественных началах!

Архитекторы почтительно молчали.

— Я возьму, пожалуй, на себя сторону организационную — пока что, — безапелляционно заявил Попов. — А вы начинайте, начинайте, благословясь! Надеюсь, все ясно? Может, пожелания? Давайте, давайте!

— Думаю, было бы целесообразно собрать всех заинтересованных и поговорить, познакомить их с товарищем, — сказала вдруг, неожиданно и для самой себя, Морозова. — Послушать Глеба Семеновича, обменяться мнениями. Это не повредит, Кирилл Владимирович.

— Глеб Семенович, товарищи, согласны? — вскинулся Попов обрадованно.

«Хочет казаться деловой и заинтересованной, — подумал Глеб о Морозовой с непонятным для себя внезапным раздражением. — А сама ждет не дождется, когда работа кончится, чтобы на вечеринку ехать».

— Или вы предпочитаете иной вариант, Глеб Семенович? — забеспокоился Попов. — Несколько человек, узкий круг — главные специалисты?

— Да уж пусть будет по-вашему, — улыбнулся Глеб. — Пусть будет широкий и свободный обмен мнениями.

Глеб выступал в зале заседаний проектного института. Собралось человек тридцать — сорок. Зал вмещал двести, не меньше. Морозова и Яновский сидели в пятом ряду возле окна. Свирин — позади них.

— Это трудно, наверное, придумывать новые города на пустом, не обжитом людьми месте, — говорил Глеб. — Как вы, конечно, знаете, города стоят стране огромных средств. И зачастую устаревают уже в проектах. Простите, я не специалист и не хочу, чтоб мои слова показались вам обидными, но мысли и архитектора и строителя еще очень медлительны и, пожалуй, консервативны в определенном смысле. За это расплачиваются новоселы. Надо подумать и о следующем поколении, об их детях и внуках… Какими они будут? Какие проблемы будет решать наше общество в двадцатом, двадцать первом веках? Как решение этих проблем отразится на облике квартир, домов, микрорайонов и городов в целом? Тут надо думать сообща… архитекторам, экономистам, социологам, философам и нам, партийным работникам. Это несомненно. — Он почувствовал сухость во рту и потянулся к графину, но Попов, угадав его желание, поспешно налил воды и протянул стакан Глебу. Глеб выпил одним духом и сказал: — А хороша вода в Питере. Самая вкусная в мире, по-моему. — И то, как он сказал это и как жадно опрокинул стакан и по-ребячьи улыбнулся, сблизило его с аудиторией, заставило забыть об официальном характере их встречи. Глеб почувствовал внезапное удовольствие от того, что ему, возможно, еще придется встретиться с этими людьми, не год и не два работать с ними, и окончательно обрел душевное спокойствие.

Собравшиеся в зале действительно с интересом слушали его. Старые, молодые, пожилые лица. Ленинградцы, живущие среди воды — моря и залива, рек и каналов, — среди ансамблей, прославивших русскую архитектуру, что они знали о Средней Азии, ее традициях, обычаях ее народов, ее климате, ее безводных пустынях и степях? Да и как расскажешь обо всем этом за полчаса? Ведь не дома, за столом у Васи… Недаром говорится: лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Пусть приезжают и смотрят.

Подумав миг, Глеб сказал:

— Наш город, — он впервые сказал «наш», и это было принято сразу и молчаливо одобрено, — будет, пожалуй, первым. Таких городов нет. Вам, архитекторам, придется трудно: вы начнете на голом месте и в буквальном и в переносном смысле. Город должен быть сильнее пустыни. От города — от архитекторов в конечном счете — зависит прежде всего и адаптация человека к местным — ох и нелегким! — условиям. Будущее Солнечного надо предусмотреть сегодня. Вот почему, собственно, я здесь, среди вас. Надеюсь, мы еще встретимся. У нас дома, где вы будете гостями, а я очень ждущим вас хозяином. Нет, даже не так… Не хозяин, а просто человек, очень ждущий помощи от своих единомышленников. Простите, я хотел бы знать, кто готов к подобной командировке, и просил бы желающих поднять руки.

Руки подняли почти все. Глебу положительно нравился молодой задор работников института.

— Надо быть гением и атлантом, чтобы в наших условиях создать хороший квартал, — бросил с места Яновский и встал. — Я тоже готов ехать хоть на край света и помогать. Но как? Каким способом? Все мы знаем: теория — то, чем мы должны с вами заниматься, — тащится за практикой, которая и по сей день оставляет желать лучшего. Архитектура стала служанкой Госстроя. Он определяет стоимость метра жилой площади, и превысь попробуй, эксперткомиссия тут как тут!.. Скажем, я спроектировал некое общественное здание и, представьте, мой проект признан очень удачным, почти выдающимся. — Яновский сделал паузу, зал хранил молчание, и Базанов подумал, что, судя по реакции, Яновский действительно способный архитектор, который мог бы, вероятно, создать и выдающийся проект. — Всем понравился мой проект, — продолжал архитектор, — но никто не обратил внимания, что балки перекрытия там… ну, не знаю — двадцатиметровые. И ни один завод железобетонных изделий не примет мой заказ. Придется проект перерабатывать и усреднять. Всякая новая идея — новое изделие. Новые лишние хлопоты, лишний металл, рост номенклатуры. И все это отнюдь не способствует росту вала и выполнению плана. Госстрой у нас решает все и за всех. И за тех, кто проектирует города, и за тех, кто хочет построить столовую или поднять один этаж над какой-нибудь баней, клубом, не знаю уж чем. Госстрою шлют мольбы, с ним все увязывают, смиренно задабривают, все согласовывают. А он — этот великий ОН — представляется мне многоруким индийским божеством, ну, этот… вылетело из головы, как его?..

— Шива, — подсказала Морозова.

— Ладно, — кивнул Яновский. — Сидит этот гипотетический госстроевец Шива в Москве безотлучно и решает: утвердить или отказать и как лучше строить в пустынях и в районах вечной мерзлоты. — В зале зашумели, и Яновский поднял руку. И по тому, как сразу установилась тишина и исчезла только что родившаяся веселость, Базанов понял, что Яновский действительно незаурядный человек и его любят и уважают в институте. — Теперь у меня вопрос к нашему гостю, разрешите? Вот вы отвергли местный проект и обратились к нам. Хотите иметь красивый, современный и целесообразный — кстати, мне очень нравится это ваше выражение — город. Но представляете ли вы, что вас ждет? Точнее, нас, архитекторов и конструкторов, если нам поручат город Солнечный? Инфаркты, инсульты, выговора и грозные приказы — вот что!

— Зачем же так страшно, Иван Олегович? — подал реплику Попов. — Это наша повседневная жизнь и работа.

— А как с Правдинском было?! — крикнул кто-то из зала. — Пробили ведь!

— Я вот не хочу, чтоб так, как с Правдинском! — парировал Яновский. — Я хочу работать спокойно, а дерутся и борются пусть другие. Надоело.

— Хорошо, — вдруг спокойно вставил Базанов. — Вы будете работать, а мы драться и бороться, товарищ Яновский. Даю слово, мы поддержим вас. Несколько человек захлопало.

— Товарищи, товарищи! — гневно вскочил Попов. — Ну что бы, право… Серьезный разговор, а тут аплодисменты… Как на защите диссертации… Чепуха какая-то! У нас же весьма предварительный обмен мнениями. Я, конечно, рад, что идеи товарища Базанова находят отклик и их принимают так близко… Это меня радует, но давайте уж без лишних эмоций.

…Говорили долго. Надо было закрывать заседание, да и рабочий день окончился, но Базанова не отпускали, продолжали задавать все новые и новые вопросы о пустыне, ядовитых змеях, фалангах и скорпионах, о достопримечательностях Самарканда, Хивы и Бухары, о знаменитых восточных базарах, парандже и законах шариата, муллах и дервишах и прочих загадочных «ориентальных» явлениях, потому как готовили себя, видно, к встрече с Азией. Что-то юношеское, непосредственное было в этом. И Базанов, улыбаясь в душе и вспоминая свою первую встречу с Азией, сказал, что начинает чувствовать себя Афанасием Никитиным, который совершил путешествие за три моря и вернулся домой, к односельчанам. И в свою очередь спросил:

— А по-прежнему ли часты в Ленинграде наводнения?

Шутку поняли и приняли: нет, не часты, слухи о них сильно преувеличены.

— Так и в пустынях: не все очень страшно, — сказал Глеб.

В конце концов он все же откланялся, договорившись с Поповым завтра в десять встретиться снова.

…Базанов шел по набережной, вспоминал собрание и думал: все ли сказал он, не забыл ли что-то важное? И отвечал себе: да, он сказал все, как надо было, ни в чем не покривил душой, и о трудностях сказал, но и пугать не стал. А еще он подумал о том, что среди многих десятков вопросов — деловых и посторонних, наивных и иронических — не было ни одного меркантильного вопроса о том, сколько в пустыне платят и сколько люди зарабатывают, какой коэффициент, как увеличивается зарплата с каждым прожитым годом, бронируется ли площадь и тому подобное.

Никто не задал такого вопроса. И это было приятно, это радовало.

Вечер был теплым, сухим.

Недвижная вода в реке казалась покрытой слюдой, отливающей перламутром. На мосту, повиснув на массивных перилах, дремали с удочками рыбаки разных возрастов. Легко дышалось, легко было идти, и Базанов решил двигаться в сторону метро, пока не устанет. Решил гулять, не думая больше ни о делах, ни о сердце.

Новый, цвета морской волны «Москвич-408» обогнал его и тут же, помигав правым стопом, поменял ряд, стал прижиматься к тротуару и остановился. За рулем сидел Яновский в куцей, блином, замшевой кепочке. Глеб не сразу и узнал его, но тут задняя дверца открылась, высунулась Морозова и спросила подчеркнуто доброжелательно:

— Может быть, подвезти вас, Глеб Семенович?

— Спасибо, — сказал Глеб. — Решил идти пешком: уж больно вечер хорош, и делать — сам себе удивляюсь — нечего.

Наталья Петровна улыбнулась:

— А то довезем до Летнего сада, там и гуляйте. Вы в гостинице?

— У друзей.

— Я все забываю, что вы ленинградец. — И вдруг попросила: — Поедемте, а?

— Да вы ведь торопитесь, не стоит.

— Мы всюду успеем. — Наталья Петровна, улыбаясь обезоруживающе, посмотрела в сторону Яновского, и тот поспешил сказать, словно ждал лишь ее разрешающего взгляда:

— Прошу вас, товарищ Базанов, куда прикажете: никакого труда.

«Зачем ними зачем они мне? — подумал Глеб. — Они едут к Осе, я иду к метро».

— Спасибо, — сказал Базанов. — Спасибо за любовь и ласку. Пройдусь все-таки.

— Но ведь мы еще увидимся? — живо спросил Яновский. — Завтра увидимся, не так ли?

— Надеюсь.

— Тогда до завтра. Всего доброго, — сказал Яновский, будто поставил точку на их разговоре.

Морозова ничего не сказала. Только кивнула и резко захлопнула дверцу. Так сильно хлопнула, что водитель — бедняга! — поморщился. Недоволен был, но от замечаний воздержался, хотя водители частных машин, как известно, особенно ревниво почему-то берегут дверцы.

Яновский включил скорость и газанул с места. «Москвич» кинулся в левый ряд, пошел ходко, мигая бесстрашно левым фонарем, обгоняя другие машины, и вскоре скрылся за плавным поворотом проспекта.

Несколько устав, Базанов опустился на скамейку — они не часто стояли на бульваре, идущем вдоль проспекта, параллельно реке.

На скамейке сидел пожилой человек в мундире, но без погон, увлеченно читал «Неделю». Рядом моложавый, совершенно лысый мужчина лет тридцати писал что-то в толстой тетради левой рукой, толкая от себя и к себе широкую коляску, в которой не хотели засыпать двое младенцев. Мужчины изредка перебрасывались двумя-тремя словами, обмениваясь практическими советами по укачиванию детей в рекордно короткие сроки. И каждый ссылался на то, как это обычно делает бабка. Базанов понял: перед ним отец, сын, внук и внучка. Младшее поколение семейства не хотело спать. Сыну же предстояла публичная лекция, к которой он не успел еще подготовиться. Он патетически взывал к совести отца, который вполне мог бы успеть перемолоть все свои газеты и журналы и после окончания сегодняшних телевизионных передач, а завтра поспать позднее, благо торопиться ему все равно некуда.

Отставник сохранял олимпийское спокойствие, продолжая демонстративно делать вид, что читает «Неделю». Но потом завязался импульсивный диалог, который все более становился проблемным и удалялся от предмета спора и судьбы не желающих спать близнецов. Близкие родственнички уже совершенно не обращали внимания на Базанова. Кончилось все тем, что рассерженный донельзя сын, бросив коляску с детьми и подхватив записи, бежал, а дед, со вздохом откладывая «Неделю» и берясь за ручки коляски, сказал как ни в чем не бывало, обращаясь к Базанову:

— Статья вот убедительная, очень убедительная… Подымает голову нацизьм-то. Били мы его, били, а он поднимает, — и покатил коляску по бульварчику, нагибаясь к внукам и бормоча им нечто успокоительное.

Глеб встал и зашагал в противоположную сторону. И почти сразу же увидел Морозову. Она сидела на скамейке задумавшись и будто ждала кого-то. Они одновременно увидели друг друга. Наталья Петровна обрадовалась, поспешно и даже суетливо — что было так непохоже на нее — поднялась к нему навстречу и сказала:

— Знаете, я загадала. Была уверена, не дождусь. Мало ли — проглядела, сели в автобус, в такси.

Он не понял, спросил:

— А почему вы здесь?

И она ответила:

— Я же сказала, что загадала, — и в упор серьезно и внимательно посмотрела на него большими, широко раскрытыми глазами.

Ее лицо было близко — так что доносился тонкий запах духов, — и Глеб увидел, что глаза у Натальи Петровны не голубые, как показалось ему при первой встрече в институте, когда их подсвечивало солнце, а серые, светло-серые.

Он спросил:

— А ваш спутник, где он?

— Умчался на своей таратайке. Ну, почему вы удивляетесь? Я тоже захотела пройтись пешком. Послушалась вас: сегодня замечательный вечер. Зачем же наслаждаться им в машине?

— А что вы загадали?

— Этого я вам не скажу никогда. И не хватит ли вопросов, Глеб Семенович? Идемте.

Некоторое время они шли молча: каждый чувствовал себя скованно. Разговор не складывался, не получался. Впрочем, Морозову это не очень и тяготило. Молча так молча. Появилась скованность — пусть будет скованность. Вот и теперь, выскочив чуть ли не на ходу из машины, она не знала еще, зачем сделала это и нравится ли ей Базанов. Просто захотелось — и сделала.

— А как же поход к Осе? Отменяется? — спросил Базанов.

Морозова остановилась.

— Значит, вы слышали — там, в вестибюле? Я так и думала, — спокойно сказала она, глядя ему в глаза. — Я поняла это, когда, поднимаясь, обернулась и вдруг увидела ваше лицо. Разочарованное и обиженное. Вы обиделись?

— Нет, чепуха. Не люблю пижонской манеры приклеивать ярлыки к незнакомым людям.

— Я не пойду сегодня к Осе.

— Надеюсь, не из-за меня?

— Отчасти из-за вас, но главное — надоело. Каждый раз одно и то же: крутится пленка, поет самодеятельный бард, ведутся разговоры с приклеиванием ярлыков, как вы изволили выразиться, разматывается легкий флирт. Вы у себя там отвыкли, наверное, от подобного времяубивания?

— Я не привыкал к нему никогда.

— Так я и думала. Хотите к Осе?

— Только по приговору народного суда.

— Так я и знала. Значит, будем гулять, — и добавила после некоторого раздумья: — Я скажу вам, только вы не обижайтесь, пожалуйста, ладно? Я ждала вас потому, что, когда вы шли, когда мы вас догнали, у вас был вид страшно одинокого человека, которому некуда идти.

Глеб ответил вопросом:

— И вы предлагаете мне развлечься?

Это прозвучало грубовато. Оба почувствовали, что их разговор начинает принимать какое-то странное направление, к которому ни она, ни он не стремились, — и замолчали.

— Извините, — сказал Глеб первым.

— Вы колючий, — сказала она. — Острая, пустынная колючка. Да и я… Давайте начнем наш разговор сначала, на другой волне. Взаимно вежливо. Вы гуляете? Разрешите присоединиться к вам?

— Я буду очень рад. Сегодня прекрасный вечер.

— Сегодня прекрасный вечер, — сказала она. — Пошли.

— Разрешите взять вас под руку, Наталья Петровна?

Она ответила, подражая его интонации:

— Сегодня совсем не скользко, Глеб Семенович. Не стоит.

Они посмотрели друг на друга.

— Торжественно обязуюсь спрашивать только о пустыне, — сказала она.

— Торжественно клянусь спрашивать только о Ленинграде, — сказал он. — Не быть назойливым, не ухаживать за вами.

— Убейте меня, если я дам вам хоть малейший повод.

Глеб стал рассказывать ей о стройке — и увлекся. Как начинали они на пустом месте — ставили первую улочку из вагонов; с каким трудом забрасывали первое оборудование; как двенадцать тракторов, цугом впрягшись в санный прицеп, потащили по песку стотонный вагон дизельного энергопоезда, как выбирал трассу и руководил всей этой ювелирной операцией бригадир Лысой, первостатейный тракторист, потому как малейший перекос саней — и энергопоезд опрокидывается, а лежать ему тут долго: поднять его нечем. Все надо было делать сразу, одновременно — город, станцию, карьер, пути-дороги. Каждый день чего-то не хватало — специалистов, материалов, технической документации. Главный лозунг — «вперед, только вперед, назад оглядываться некогда!» — тоже был необходим тогда.

— И, конечно, призывы к романтике? — спросила Морозова.

— В самые первые месяцы, — ответил Глеб. — Но вскоре мы, представьте, перестроились. Прекрасное слово «романтика», но затерли его, а безобразия, неорганизованность нашу привыкли им прикрывать. Как еще бывает? Кинули людям палатки, а за брезентовым пологом минус сорок — романтика! Не привезли вовремя продукты, люди грызут сухари с ягодами или на одних песнях в маршрут идут, жара — тоже романтика! А производительность труда у таких романтиков? Как призыв романтика — понятие незаменимое, но, если ежедневно служит оно для прикрытия равнодушия, превращается в нерентабельное, неэкономичное понятие. Надо, чтобы строитель отлично и в тепле выспался, калорийно поел и работал в удобной спецодежде. Тогда у него и трудовые показатели будут. А как у нас строителя агитируют? Построим дома — и палатки забудем, по-человечески заживем! Забывая при этом, что строители соорудили объект, закончили жилища и на другую стройку — опять в палатки и бараки. Да еще и с семьями, с детьми. Вот она — изнанка романтики!

— А ведь вы недавно стали партийным работником, Глеб Семенович?

— Как вы определили это? Неопытен?

— Почему же? Женский глаз остер. Не хватает в вас непререкаемости, что ли.

Он не понял, шутит она или говорит серьезно, и промолчал. А она спросила:

— А раньше вы были геологом?

— Геологом.

— А еще раньше?

— Солдатом.

— Так я и думала. В чинах войну закончили?

— Да, сержантом.

— Смотрите-ка…

— А вы?

— У меня все просто: дитя блокады, но с относительно благополучной судьбой. Потом школа, потом — с перерывом по некоторым обстоятельствам — ЛИСИ[1] и проектный институт Попова, известный вам.

— Безвыездно?

— Не ужасайтесь и не стройте стереотипа: приспособленка, мол, не хочет оставлять Северной Пальмиры. Опять у меня все просто. Есть сын, Антошка. Сначала был маленький — не оставишь. Теперь — уже не маленький — и подавно не оставишь… Ой! — спохватилась Наталья Петровна. — Мы же договаривались! Я нечаянно. Бейте меня!

— Я оставлю за собой это право, — пошутил Глеб. — А вот вопрос по моей теме. Где поблизости можно перекусить, знаете?

— Знаю.

— Вы не поужинаете со мной? Очень захотелось мяса. Какое-нибудь тихое место. И уговор остается в силе. По куску мяса съедим, поговорим про Питер и пустыню и разойдемся. — И поспешно поправился: — Я, конечно, довезу вас домой, Наталья Петровна. Согласны?

Она кивнула. Подумала: с ним интересно.

Они шли по Кировскому проспекту. Народу в этот час было уже повсюду полно. От светофора к светофору, срываясь с места, неслись, как стадо разгневанных носорогов, машины и автобусы. Короткие очереди, по трое-пятеро любителей выстраивались у газетных киосков в ожидании «Вечерки». На подходах к кинотеатру спрашивали, нет ли лишнего билетика, — первый день в городе демонстрировался итальянский боевик.

— Может, и мы в кино? — вдруг предложила Наталья Петровна. — Потерпите с мясом: авось попадем, и фильм хороший.

— Только кусок мяса! И сегодня — обязательно! — Глеба вдруг порадовала ее непосредственность и умение так вот просто придумывать и стараться выполнить свое, очень будничное, желание.

— Ищите билеты — не теряйте времени! — крикнула она и тут же исчезла, растворилась в толпе.

Базанов потоптался на месте, беспомощно оглядываясь, а потом, сойдя с тротуара на мостовую, пошел в обратную сторону, удаляясь от кинотеатра и время от времени выкрикивая:

— Билеты! Нет ли лишних билетов? — осознавая всю бесперспективность своего поступка, потому что рядом с ним и навстречу ему двигались люди, столь же бесцельно выговаривающие и выкрикивающие тот же текст.

Какой-то чудак, правда, объявил, что есть у него один билет, но к нему кинулось такое количество ловких парней и девушек и такая куча мала закрутилась водоворотом, что Глеб даже и не рискнул приблизиться. Он пошел обратно и встретил Наталью Петровну. По огорченному лицу ее он понял, что и ей не удалось достать билеты, но она улыбнулась ему азартно и опять нырнула в самую толчею, сказав, что есть еще время, а у нее твердое предчувствие, что они увидят сегодня этот детектив. Очень хотелось в кино Наталье Петровне. А может быть, ее занимал сам процесс доставания билетов, игра в везение, лотерея «выйдет — не выйдет». Глеб вспомнил, как она сказала на бульваре, встав со скамейки, «я загадала», и пошел к администратору.

Неприятно было ему стучать в закрытое окошко, неприятно разговаривать с низкорослым человечком с оливковым лицом негоцианта, торговца колониальным товаром, который и слушал его вполуха и смотрел из-под прикрытых век. Не хотелось доставать удостоверение министерства: никогда Глеб этого не делал, только на службе. А тут достал. И незамедлительно получил два билета. И все больше удивляясь себе, пошел искать Морозову, чтобы посмотреть, как она обрадуется. А она и не очень-то изумилась: будто он заранее взялся обеспечивать ее билетами. Но взяла вдруг под руку, заглянула в глаза и сказала: «Ого, какой вы везучий!..»

Фильм, однако, не стоил тех усилий, которые на него были затрачены. И не детектив вовсе — цветная мелодрама с убийством, из жизни высшего общества. Утратив интерес к происходящему на экране, Глеб косил в сторону соседки. Наталья Петровна ерзала, явно скучала, но терпела, собрав все свое мужество: неудобно было перед Базановым за его напрасные хлопоты.

— Скучно? — спросил ее Глеб шепотом.

— Безумно, — ответила Морозова и вдруг попросила жалобно: — Давайте смоемся, а?

Пригибаясь и наступая на чьи-то ноги, они стали вылезать из середины ряда — администратор постарался уж и посадил их на лучшие места. Они выскочили в фойе, а оттуда на улицу, словно за ними гнались.

— Не сердитесь. Я больше не буду, — уже на улице сказала Наталья Петровна. — Но какое счастье, что у вас сговорчивый характер.

— От двух частей этого фильма у меня вчетверо повысился аппетит. И теперь вам придется подчиниться мне. — Он остановил такси. — К «Европейской», пожалуйста, — обратился он к шоферу.

— Может, «Кавказский» лучше? — предположительно сказала Морозова.

— Я ведь по воспоминаниям давних лет. «Европейская» да «Астория» — самые светские места, так мне казалось.

— Молчу. — Она достала из сумки зеркало и светлую помаду.

Глеб посмотрел на Наталью Петровну. В этот момент профиль ее показался ему смешным: высокий лоб, небольшой нос, полные губы.

— Никогда не смотрите на женщину, когда она наводит красоту, — сказала Наталья Петровна, будто читая его мысли.

— Не подумал.

— Знайте, — Морозова сухо щелкнула крышкой пудреницы и, вздохнув, сказала: — Женский инстинкт — быть всегда в форме. Если бы не наш уговор говорить только о Питере и пустыне, я произнесла бы сакраментальную фразу. Она у меня на кончике языка.

— Говорите, бог с вами.

— Нет. Потом, может быть.

— Не забудьте!

— Не забуду. Мы идем на «крышу»?

— Так я думал.

— Прекрасно.

Сквозь вертящуюся дверь Морозова прошла в вестибюль, независимо подняв голову, четко стуча каблуками. И тут Глеб снова, уже в который раз залюбовавшись ее волосами, отметил, что волосы тугим жгутом красиво уложены на затылке, и подумал: тяжелый, оттого и голову несет она слегка запрокинув, а кажется надменной и чуть-чуть позирующей. Он все еще держал себя с ней настороже: не мог определить своего отношения. Она то нравилась, то чем-то раздражала его. Молодая, самоуверенная. Ребенок, муж — и вот поехала с ним в ресторан. Собиралась к Осе. Почему? Дома ее не ждут? Но разве спросишь об этом? И надо ли спрашивать, договорились ведь: никаких личных вопросов, лишь то, что касается Питера и пустыни, пустыни и Питера.

Старый, дореволюционного еще производства лифт, с зеркалами, обилием бронзовых бляшек и стенками под красное дерево, плавно и бесшумно поднимал их наверх. Пожилая лифтерша, поглядывая на Базанова чистыми и бесцветными, как у младенцев, глазами, шепталась с коридорной дежурной. И Наталья Петровна смотрела на Глеба. Глеб, несколько раз повторенный в узких полосках зеркал, чувствовал себя под общими взглядами манекеном на витрине мужской секции универмага «Гостиный двор». На последних метрах подъема старый лифт начал поскрипывать и постанывать. И наконец остановился, чуть дрожа. Глеб отворил обе половинки двери, пропустил Морозову.

Гордая и чуть насмешливая ее улыбка явно предназначалась всем посетителям ресторана.

Официантка провела их к столику под окном, в углу. Через раскрытое окно видны были близкие и далекие крыши, они горбатились, словно застывшие морские валы. На бело-сером небе северным сиянием играли отсветы вспыхивающей и гаснущей рекламы на Невском.

— Глеб Семенович, ау, — позвала Морозова. — О чем задумались?

Чувство, которое овладело в эти минуты Базановым, было странным и зыбким. Он все хотел как-то оценить его, назвать, сравнить с чем-то привычным. Он сидел в хорошем ресторане с красивой женщиной, от которой ничего не хотел и к которой не испытывал никаких чувств, кроме благодарности за ее присутствие. Да, именно она рождала ощущение необычной приподнятости, радостного волнения, ожидания какого-то чуда.

…Вот медленно гаснет, бледнеет огромная люстра и весь огромный театральный зал погружается в темноту. Неясными пятнами угадываются лица зрителей. Тускло, желтоватыми блеклыми пятнышками горят маленькие лампочки над пюпитрами музыкантов. Сейчас неслышно пойдет занавес и с огромной, как площадь, сцены дохнет в зал холодом… До войны Глеб очень любил балет. Всегда заранее ждал этой встречи: она неизменно была радостна, чуть-чуть загадочна и очень торжественна. Сегодняшний вечер, Ленинград, эта женщина, серое небо, играющее красными, белыми и голубыми отсветами рекламных огней, — да, все это почему-то напоминало те юношеские ощущения, предшествующие встрече со зрелищем, с прекрасным миром балета, борьбы Добра со Злом, миром заколдованных принцесс, волшебников и волшебниц, творящих чудеса. Сейчас неслышно пойдет занавес и начнутся чудеса…

Будто очнувшись, Глеб посмотрел вокруг. Мужчины с соседних столиков разглядывали Морозову с нескрываемым восхищением.

— С вами невозможно ходить в ресторан, Наталья Петровна, — сказал он.

— Отчего же?

— Мужчины…

— Вам это мешает? Плюньте, Глеб Семенович, — сказала она очень просто и очень искренне. — Ну какое нам дело? Съедим по куску мяса, как вы говорите, побеседуем и уйдем.

«Вот чертовка!» — подумал он. И спросил:

— А что вы пить будете?

Она ответила тем же вопросом, и Глеб сказал, что сегодня он готов пить разве только боржоми, хотя, вероятно, это и нарушает ресторанные порядки, но пусть Наталья Петровна не обращает на него внимания — он старый и больной человек — и пусть пьет все, что ей хочется.

— Ну, Глеб Семенович, это будет странно, согласитесь. — Наталья Петровна пожала плечами. — Что скажет наша официантка?

— Да нет, я себе тоже буду наливать, — попытался оправдаться он.

Это прозвучало так горячо и так наивно, что они одновременно рассмеялись, а Морозова призналась:

— Я немного страшилась этого застолья. Думала, начнут мелькать бутылки, начнутся многозначительные разговоры — бр-ррр! Но непьющий мужчина в наше время?.. Вы меня все больше озадачиваете, Глеб Семенович.

— Может, у меня действительно такая задача? И я опытный тактик.

— Вероятно. Я вас боюсь. И буду пить боржоми.

— Ну и договорились. Да здравствует трезвость!

— В наших отношениях, — подсказала она, будто у них уже завязывались какие-то отношения. И вдруг покраснела — ярко полыхнули щеки, и вмиг огонь охватил все лицо, даже лоб, казалось, — покраснела так, как краснеют только блондинки. И сразу стала беспомощной, беззащитной.

Глеб даже пожалел ее, поспешил прийти на помощь и, чтобы отвлечь, принялся говорить о своих ленинградских впечатлениях. Наталья Петровна слушала его с интересом, но щеки ее по-прежнему горели, а в глазах металось нескрываемое смятение. Хорошо, официантка принесла целый поднос закусок, и Наталья Петровна принялась помогать ей расставлять все на ставшем сразу маленьком и тесном столе.

— Можно, я за вами поухаживаю? Вы же хотели есть? — спросила она. — Я буду вас кормить, а вы рассказывайте.

— Про что?

— Про пустыню. Знаете, вы хорошо рассказываете. Вы меня сразу сагитировали. Я хочу в пески. Я поеду в ваш Солнечный с первой же группой. И никто и ничто меня здесь не удержит.

— Буду очень рад, Наталья Петровна, — ответил Глеб, а сам невольно вновь подумал о ее сыне и муже: «Никто и ничто не удержит? Почему она способна решать так вот все просто, одна, ни с кем не советуясь? Сложные отношения в семье? Разошлась с мужем и он забрал сына?» Захотелось расспросить ее обо всем, но уже в следующее мгновение Глеб отказался от этой мысли. Сам одинокий, он понимал: не время и не место — да и знакомы они недавно — для того, чтобы влезать в чужую жизнь. Можно причинить боль. И это будет такая боль, как после ампутации — когда болят не существующие уже кости. Лучше не спрашивать. Лучше говорить о пустыне, о том, с чем на деле придется сталкиваться и в работе, и в жизни, если так уж захочется ей приехать в Солнечный.

Разливая боржоми, Базанов сказал:

— Пейте медленно, Наталья Петровна. Чувствуете вкус? У нас такой воды нет. В пустыне вода горькая или соленая, иногда горько-соленая. В Солнечном вода все еще проблема.

— И будет вечной?

— Ну что вы! Протянем водовод, он проектируется, но что-то медленнее, чем нам хотелось, изыскатели буксуют. Трасса более двухсот километров, трудные, необжитые места, несколько насосных станций придется строить. Сложно! Впрочем, у нас все сложно. И все уже привыкли к этому.

— Но вода ведь нужна людям ежедневно, ежеминутно?

— Да, — Базанов улыбнулся. — Тащим каждую каплю, куда бы она ни упала и кто бы нам ее ни дал. Сами, конечно, в землю полезли, забурились сразу во многих местах. Но артезианские скважины дают мало воды, плохую воду, очень соленую.

— Скажите, а кто начальник стройки?

— Начальник строительства у нас Богин Степан Иванович. Приедете — познакомитесь. Руководитель! Экономист, инженер. Всегда точно знает, чего хочет. Управляет территорией размером с Францию. Тут характер и характер требуется.

— Ну а вы как с ним, ладите?

— Почему вы спрашиваете об этом?

— У вас ведь тоже характер, наверное?

— Почему же нам не ладить? Лажу. Хотя и не это слово определяет суть наших отношений.

— Простите, что перебила. Продолжайте, пожалуйста.

Базанов допил воду, задумался.

И вдруг вспомнилась Ася. Отчетливо, ясно. Это она сидела с ним за столом и смотрела на него чуть раскосыми глазами…

— Глеб Семенович, ау! — напомнила о себе Морозова. — Вы замолчали и опять ушли в себя. Когда мы с вами увидимся и поговорим?

— Простите, задумался, — признался Глеб.

— О чем?

— Да так, ни о чем.

— Опять о воде?

— Конечно, конечно, — поспешно кивнул Глеб. — И о воде. Сейчас нам, конечно, легче. И людям, и машинам, и, знаете, даже деревьям. У нас в Солнечном уже есть деревья, а будет целый парк. И искусственное озеро. Мы еще с вами купаться там будем.

— А вы, оказывается, мечтатель?

— Звучит в ваших устах как ругательство.

— Мечтатели бывают и беспочвенные. Такие вызывают у меня жалость. Но вы ведь трезвый реалист, не так ли?

— Давайте лучше о воде. В наших краях бывает и переизбыток воды. Знаете, что такое сель?

— Сель? Понятия не имею!

— Лавина, мощный поток воды, грязи и камней, сметающий все на своем пути. Это очень много воды сразу.

— И это в пустыне?

— В предгорьях. Сели особенно часты весной.

— Почему же вы ничего не рассказываете об этом селе?

— Да что, Наталья Петровна? Весной, при определенных условиях, явление это довольно частое, как и возможность стремительного подъема воды в Ленинграде…

— И в этих местах вы хотите, чтоб мы проектировали современный город?

— Места замечательные, богатые. А от селей мы прочными дамбами отгородимся. Городу же они не грозят: там и гор поблизости нет — комбинату разве.

— Я обязательно приеду к вам. Не к вам, конечно, лично, — в Солнечный. — Наталья Петровна внезапно опять покраснела. Она краснела каждый раз, когда оговаривалась или выдавала неосторожным словом то, что не хотела выдавать.

— Я буду рад, очень рад, — сказал он. — Покажу вам пустыню.

— Ловлю вас на слове.

— Разве вам просто будет уехать?

— В каком смысле? Попов возражать не станет, наоборот, а директора мы сообща уломаем.

— Нет, я о другом. Вы говорили: сын, Антошка, трудно вырваться.

— Это ведь запрещенная тема. Мы же уговаривались, Глеб Семенович.

— Простите великодушно.

Морозова сказала, глядя в сторону:

— Приятный у меня сегодня вечер, — и добавила неожиданно грустно: — Мне почему-то очень хочется вам понравиться и произвести хорошее впечатление. Меня просто распирает от этого желания… Вы ничего не заметили? Тем лучше. Но с этой минуты запрещенных тем нет, спрашивайте, Глеб Семенович, спрашивайте! Вас интересует мое семейное положение?

— Нет, — сказал Глеб. — Не интересует, Наталья Петровна.

— Странно… Хотя я не думаю, чтобы вы притворялись. Но я скажу. Моему Антошке сейчас одиннадцать. Десять лет он растет без отца. И все эти десять лет он со мной и только со мной. Поэтому я и сидела безвылазно в институте, отказывалась от самых интересных и перспективных командировок. Но все, баста! Парень мой большой, самостоятельный. Я отбираю мать — она уже три года в бабушках у младшей сестры — и еду в пески. Мне интересно все, о чем вы рассказывали. Мне интересна Азия! Я хочу на нее работать! Так, чтобы мне было не стыдно за мои проекты.

— Мне лишь остается сказать: за встречу в Солнечном. Мы будем вас ждать.

Базанов сказал «будем вас ждать», а не «буду вас ждать», и это задело ее. Наталья Петровна решила, что напрасно она разоткровенничалась. Не оттого ли, что он, поведя ее в ресторан, не кинулся пить на брудершафт, не говорил пошлости? Женское чутье ей подсказывало, что она нравится Базанову. Она всем мужчинам нравилась и уже привыкла, принимала это как должное, но никогда не позволяла себе пользоваться этим во всех случаях, кроме одного — когда мужчина начинал нравиться ей. Она была, в сущности, холодная женщина, хотя внезапный порыв имел в ее жизни большое значение… Понравился ли ей Базанов? Наталья Петровна, подумав, так и не смогла ответить себе на этот вопрос и просто отмахнулась от него, как от чего-то незначительного. И тут же решила: пора кончать эти разговоры и закруглять весь этот вечер.

— Пойдемте отсюда, — сказала она равнодушно, обычным своим чуть напевным голосом, в котором были и скрытая усталость, и нетерпение, и показная скука.

Придирчиво осмотрев себя, Наталья Петровна щелкнула пудреницей, как бы подводя черту, отделяющую все то, что было с момента их встречи в институте, до этого момента, когда им предстояло расстаться. Краем глаза она посмотрела на Базанова. Глеб сидел спокойный и очень добродушный. Он не обратил никакого внимания ни на ее смятение, ни на ее внезапно возникшую суровость, ни на ее желание уйти из ресторана.

«Не заметил, потому что толстокожий? Или сделал вид, что не заметил, потому что очень тактичен? — мелькнула ревнивая мысль. — Не человек — сфинкс какой-то…»

Они вышли к Думе. Часы на башне показывали половину первого. На стоянке такси выстроилась длиннющая очередь. Невский был пуст в этот час — все запоздавшие, все задержавшиеся по делам и без дел, похоже, стояли в этой очереди.

— Боже, как мы засиделись! — воскликнула Наталья Петровна.

— Да, — согласился Базанов. — Потому что с вами время летит страшно быстро.

«Немыслимый человек, — подумала Морозова. — Но неужели все, что было, — лишь прелюдия и сейчас он спросит, где я живу и нельзя ли ко мне подняться?»

— Где вы живете, Наталья Петровна? — спросил Базанов.

— Вам повезло страшно, — мстительно ответила она. — На углу Садовой и Невского. Один квартал отсюда.

Базанов проводил Морозову до широкой и высоченной парадной у кинотеатра «Молодежный». Справа, в низочке, размещалась «Пирожковая». Там еще горел свет. За столом, заваленным бумагами, сидели похожие друг на друга полные, краснолицые и взъерошенные женщины. Шла инвентаризация, ревизия или подготовка к ней — кто знает? Широкая лестница с каменными ступенями полого уходила наверх, в темноту.

— Спокойной вам ночи, Наталья Петровна, — сказал Базанов. — Жаль, поздно и я не познакомился с вашим Антошкой.

— Да, — безразлично отозвалась Морозова, внутренне готовя себя к обороне, которая была ею продумана.

Но он не сказал больше ничего, и тогда Наталья Петровна спросила, где он остановился, и, узнав, что у друзей на Васильевском, обеспокоилась вдруг, как же он доберется туда.

— Не беспокойтесь, — сказал Базанов твердо.

Она успокоилась сразу и даже испытала, пожалуй, некоторое разочарование. И неожиданно для себя пригласила его подняться: по квартирному телефону они закажут такси, и минут через двадцать-тридцать он спокойно поедет. И приводя свои аргументы и стараясь убедить его, уже чувствовала, что он откажется. И улыбалась про себя радостно, потому что начинала понимать этого человека…

Так и случилось. Потоптавшись, Глеб сказал:

— Ну зачем, Наталья Петровна. Всю квартиру перебудим, неудобно. Доберусь. Может, попутную схвачу, а а то и ножками. Я ведь геолог — в прошлом, правда, — но это не самый дальний мой маршрут. Так что до завтра. А может, и в Азии еще встретимся. — И повторил: — Спокойной ночи. Спасибо вам за вечер, за все.

Она протянула ему руку, и Базанов, неумело взяв ее, поцеловал. И, не оборачиваясь, зашагал к Невскому. Наталья Петровна, стоя на приступочке, смотрела ему вслед. Она увидела, как Базанов поднял руку и, громко свистнув, задержал непонятно откуда появившуюся «Волгу». Машина остановилась. Базанов плюхнулся на заднее сиденье, хлопнул дверкой, и автомобиль исчез. Пропал. Сгинул. Словно по мановению волшебной палочки иллюзиониста Эмиля Кио, растворился, унося с собой Базанова. Можно было вполне подумать, что эта «Волга» незримо сопровождала их весь вечер, караулила этого странного и так не похожего на всех ее знакомых человека. Может, действительно его охраняют: стройка важная, а он занимает большую должность? Да нет, бред какой-то! Придет же в голову…

Наталья Петровна вздохнула и начала подниматься по лестнице. Ей уже не хотелось разбираться в своих чувствах к этому Базанову: он сел в машину и уехал, умчался из ее жизни. Но где-то подспудно, подсознательно зрела мысль о том, что в чем-то ее обманули…

А Глеб ехал в машине и думал об Асе.

Приближалось время разводки невских мостов, и шофер гнал как оглашенный. Дома в зыбком, размытом сиреневом свете сливались в темную и пеструю ленту, мелькали, смазывались. Улицы были пусты — ни людей, ни машин.

Глебу казалось, он мчится в прошлое…

Через два дня Базанов уезжал в Москву. В эти дни, проведенные в проектном институте, он не встречал Наталью Петровну ни в коридорах, ни в кабинете Попова, ни в столовой во время обеденного перерыва. И спросить о ней постеснялся. И вот теперь, вспомнив об этом под вечер, в самый неподходящий момент предотъездной лихорадки, он пожалел, что так и не узнал, поедет ли она в Азию, пожалел, что просто не попрощался. А кто знает, увидятся ли когда-нибудь? Симпатичная, умная женщина — жаль, если она не приедет в Азию. Разговоры разговорами, но ведь можно проектировать Солнечный, сидя в своем институте с девяти до пяти, спокойно укладываясь в плановые сроки. А по вечерам в обществе Осиных приятелей и Яновского прокручивать магнитофонные ленты. Или сидеть на «крыше» с командированными откуда-нибудь с Кавказа или с Севера. Гулять за полночь по питерским набережным или проспектам. И совсем не торопиться домой…

Вспомнив Наталью Петровну, ее чистые глаза, тяжелый узел золотых волос на затылке и светлый венчик надо лбом, Базанов подумал — не мог не подумать! — о ней с чувством тревожным, даже неприязненно, но тут же отбросил все эти мысли и приказал себе не думать об этой Морозовой.

Трудным было прощание с теткой Дашей: это было прощение навсегда. И старуха, и Глеб знали это. И тут уж ни сказать, ни сделать ничего нельзя было. Что сделаешь? Что скажешь?

— Огарок я. Огарок и есть, — несколько раз спокойно повторила старуха. — Догораю, Глебушка. Чадю. И горевать тут нечего, — она обняла Базанова и заплакала тихо и безутешно. Расцеловала его трижды и ушла, легла, затаилась в своей комнатке.

Несмотря на сопротивление, мальчишки — не без нажима родителей, вероятно, — вызвались ехать на вокзал и проводить дорогого гостя до вагона. Обнявшись с Глебом, Вася сказал:

— Что ж, опять на двадцать лет исчезнешь, Семеныч? Нам с тобой такие сроки не годятся, дружище. Приедешь, ан никого и нет: свезли в места отдаленные ногами вперед.

— Завел Лазаря! — как в прежние времена, оборвала его Анюта. — Чего мерехлюндию разводить? Когда ни приедет, — хоть через год, хоть через двадцать! — встретим как положено. И с детьми, и с внуками, Глеб Семенович, не сомневайся. Давайте-ка присядем, по обычаю, ка дорожку и помолчим лучше. Садитесь. Все садитесь!

Но тут требовательно зазвонил телефон. Диспетчер, рассерженный тем, что не сразу взяли трубку, сообщил: машина ЛЕГ-63-51 вышла от моста лейтенанта Шмидта.

— Еще от Московского бы послали, — неодобрительно заметила Анюта. — Сходил бы, Иван, на Большой. Сразу пригнал. И переплачивать не пришлось, Глеб лучше килограмм бананов купил бы, в Ташкент отвез.

— Экономистка, — неодобрительно заметил Иван. — Нужно в Азии это гнилье заморское, когда там сейчас расцвет каких хочешь фруктов!

Начиналась известная Глебу милая семейная перепалка. Прошло двадцать лет, а оба ничуть не изменились. Значит, права Анюта: не властно время над теми, кто не позволяет себе замечать его, кто с годами не меняет ни своих привычек, ни характера, что бы ни случилось и какие бы подножки ни подставляла жизнь, какие бы вихри ни поднимали людей на недосягаемую высоту. Да, у его друзей, вырастивших троих детей, было чему поучиться! И, прощаясь с Анютой и Васей, Глеб сказал:

— Так держать, ребята!