Дочери Лалады. Паруса души

1. Знакомство на дороге и праздник Дня Судьбы

Последний весенний месяц бломенмоанн («месяц цвета») окутал Верхнюю Ге́ницу душистой дымкой цветения садов. Близился праздник, на навьем языке именовавшийся Йорлагсдааг, что переводилось как «День судьбы». В этот день проводились весёлые народные гулянья, посвящённые поиску пары. Считалось, что тех, чьи сердца неровно забились друг к другу именно в этот день, ждёт долгая и счастливая семейная жизнь. Отмечался этот праздник по давней традиции с пятнадцатого по восемнадцатое число, но раз в пять лет Йорлагсдааг бывал особенным — длинным, когда праздничными считались дни с четырнадцатого по двадцатое бломенмоанна. Назывался он Феммэрр-Йорлагсдааг, что означало буквально «День судьбы, который бывает раз в пять лет». Разумеется, тем, кому посчастливилось найти свою половинку в эту особую пору, вековые поверья сулили величайшую любовь всей жизни.

Именно Феммэрр-Йорлагсдааг и готовились праздновать в Верхней Генице. В воздухе носился аромат жарящегося целыми тушами мяса, под цветущими деревьями расставлялись столы и лавки, народ доставал свои лучшие наряды. Бенеда, по случаю праздника облачённая в новую белую рубашку и вышитую жилетку, разглядывала себя в зеркале.

— Побриться, что ли? — раздумывала она вслух, поглаживая и теребя свои чёрные с проседью бакенбарды.

Они у неё были пышные и кустистые, придававшие её облику дополнительную звериную суровость. Один из её супругов, рыжеволосый Э́рмфрёд, усердно чистивший шляпу костоправки, чуть не выронил головной убор.

— Дражайшая госпожа! — воскликнул он. — Уж не задумала ли ты взять нового мужа?

— Почему бы и нет? — хрипловато, раскатисто расхохоталась та. — В хозяйстве сгодится... А ты что, рыжик, уже заранее взревновал?

Эрмфрёд покачал головой, неодобрительно цокнул языком и принялся ещё усерднее, но с несколько нервным оттенком орудовать щёткой. Он был у костоправки на положении любимого мужа, поскольку ему посчастливилось принести ей долгожданную наследницу; с другими мужьями у неё получались одни сыновья, от него же она родила дочку Зби́рдрид, а потому благоволила её отцу. Вот и сейчас она ласково потрепала его по щеке и сказала с добродушным смешком:

— Полно тебе, рыжик! Разве я кого-то из вас обделяю вниманием? Меня хватит на вас всех, охламоны вы мои! И ещё на дюжину таких же оболтусов.

Мужей у Бенеды была целая орава. И сыновей — не меньше дюжины, она даже сама порой затруднялась точно сказать, сколько их. Сейчас у неё в любимчиках бегал белокурый десятилетний Э́рдруф — ни дать ни взять ангелочек, если бы не волчьи зубки и мохнатые уши, торчавшие из-под шапки льняных кудрей. Но, несмотря на статус любимого матушкиного сыночка, доставалось ему за провинности крепко и весьма часто, да и избалованным бездельником парень не рос: в доме Бенеды все работали до седьмого пота. А иначе и нельзя было: хозяйство большое. Правда, в последние годы оно заметно расширилось, так что костоправке даже пришлось нанимать работников на лето. В позапрошлом году самого пригожего парня она по истечении сезона оставила себе в качестве очередного мужа. Старший супруг, Ду́ннгар, уже изрядно поседевший и раздобревший, пользовался уважением Бенеды и верховодил над остальными мужьями. Когда Бенеда бывала в отъезде, он управлял всем хозяйством и был её неизменной правой рукой.

Она приняла решение оставить растительность, только слегка подровняв её, с чем ей помог другой супруг, Сви́глаф, который ловко умел орудовать ножницами. Впрочем, тот факт, что Бенеда не стала наводить на щёки гладкость, вовсе не означал отсутствия у неё намерения снова пополнить своё многочисленное семейство.

В это время Те́мань, приехавшая в гости вместе с Ка́гердом, Ти́рлейфом, дочерью Они́рис и младшими сыновьями Ни́эльмом и Ве́ренрульдом, прогуливалась по саду с чашкой отвара тэи в руках. У её супруги, наследницы престола Ро́згард, было слишком много работы государственного значения, а потому она не смогла присоединиться к ним в этой поездке. Тирлейф, гордый отец красавицы-дочери и двух мальчишек-непосед, с согласия Розгард стал мужем Темани, которую он давно молчаливо любил. Когда та, снова пожелав стать матерью, предложила ему узаконить их отношения, Тирлейф пребывал на седьмом небе от счастья. В самом деле, зачем ей далеко ходить в поисках отца для своих детей? Тирлейф был уже проверенным кандидатом — дочурка получилась замечательная, вот Темань и позвала его в супруги. Чёрную повязку он больше не носил: вместо потерянного на войне глаза ему достаточно удачно вставили стеклянный — увечье стало почти незаметным.

Мальчики носились по саду, а Тирлейф приглядывал за ними, чтоб не набедокурили в гостях. Возраст их вполне располагал к проказам: Ниэльму было шесть с половиной лет, а Веренрульду — четыре. Их дед Кагерд, будучи по профессии домашним учителем с уклоном в историю и изящную словесность, занимался их образованием, а когда они были совсем малышами, помогал их нянчить. Сейчас он услужливо и предупредительно носил следом за прогуливающейся Теманью тарелку с рассыпчатым домашним печеньем.

Темань, крепко полюбившая эту усадьбу и её обитателей, приезжала к костоправке в гости почти ежегодно — обычно весной или летом. Очень редко она пропускала год, а Онирис старалась отправлять на лето к Бенеде регулярно. Сельская целительница не приходилась самой Темани кровной родственницей, но была двоюродной бабушкой Рамут, дочери покойной супруги Темани, Северги. Онирис ещё с детства дружила с дочкой костоправки, Збирдрид, и во время её приездов в Верхнюю Геницу девочки бывали неразлучны целыми днями. У самой Темани жизнь складывалась благополучно: она добилась высокого положения в обществе, став супругой наследницы престола, по-прежнему трудилась главным редактором «Столичного обозревателя», но теперь была уже совладелицей этого издания, а также руководила собственным книжным издательством. При такой высокой загруженности на собственное литературное творчество у неё почти не оставалось времени, и Темань забросила написание любовных романов, которые некогда имели весьма большой успех. В качестве отдушины она оставила себе поэзию — выпускала по сборнику стихов в год.

Выглядела Темань тоже блистательно: точёная, как изысканная статуэтка, в щегольском тёмно-голубом наряде с золотой отделкой, она ступала по дорожкам сада изящными ногами в коротких светло-серых сапожках. Свои прекрасные золотистые волосы она теперь носила подстриженными выше плеч и завивала их крупными локонами. Материнство не испортило ей фигуру: Темань оставалась по-девичьи стройной и гибкой, как лоза.

— Благодарю, дорогой Кагерд, — кивнула она, беря с тарелки новое печенье. И, с искрящейся улыбкой глянув в сторону молодцевато и празднично принаряженной Бенеды, добавила: — Кажется, наша тётушка Беня настроена пополнить свой букет мужей очередным достойным и прекрасным цветком!

Бенеда между тем руководила мужьями и сыновьями, которые хлопотали, обустраивая двор и сад для приёма гостей. На её голове красовалась лихо заломленная набекрень чёрная шляпа с красными и белыми перьями, а высокие сапоги сияли глянцем, по случаю праздника начищенные до зеркального блеска. Пряди её непослушной и жёсткой гривы выбивались из косы, кончик которой топорщился пышной метёлкой. Густоты её волосы не утратили, но теперь в них блестело уже немало седины. Серебряные волоски мерцали и в её тяжёлых бровях блёстками инея, но взор оставался молодым и пронзительным, исполненным звериной, волчьей силы.

Збирдрид ещё с утра оседлала чёрного жеребца и ускакала по поручению матушки в ближайший городок Раденвениц — прикупить кое-каких товаров, которые в селе не достанешь. Что-то долго её не было, но Бенеда не думала, что с дочерью могло что-то случиться. Та могла просто загуляться в городе, могла заглянуть в кабак и выпить. Костоправка не держала Збирдрид на коротком поводке, давала волю: большая уж девочка, за себя постоять сможет ещё как.

— Онирис, дорогая! — позвала тем временем Темань. — Отчего ты не выйдешь прогуляться? Погода чудесная!

В открытом окне второго этажа виднелась золотоволосая голова девушки, склонившаяся над книгой. Её венчала корона из кос, а несколько завитых прядей спускались на спину и плечи Онирис. Большие дымчато-голубые глаза под сенью длинных русых ресниц бегали по строчкам, но ум едва ли воспринимал читаемое. Мысли девушки витали где-то очень далеко.

— Благодарю, матушка, мне и здесь неплохо, — рассеянно отозвалась она.

— Ну, как знаешь, — пожала плечами Темань, делая глоток отвара.

Онирис была очень скрытной и внешне сдержанной молодой особой, сокровенными тайнами своего сердца не делилась даже с родительницей. Она служила в ведомстве картографии и кадастра, а на досуге увлекалась чтением художественных книг. Этой весной она отправилась в отпуск, который по сложившемуся обыкновению проводила в усадьбе тётушки Бени. Однако в нынешней поездке Онирис держалась особенно задумчиво и рассеянно, и матушка, видя её необычайное самоуглубление, с расспросами не лезла, но в душе тревожилась: уж не завелись ли у дочки сердечные дела? Какая-нибудь особенная привязанность... Казалось бы, матушку это должно радовать, но Темань этого страшилась. Впрочем, Онирис как будто ни с кем особенно не дружила, не встречалась — ну, разве что кроме своей приятельницы детства, Збирдрид. Но та не в счёт, тут было что-то совсем другое, особенное. Так чувствовала Темань, а сердце матери, как известно, не обманешь.

Изящная рука с тонким запястьем, обрамлённая кружевной манжетой рубашки, лежала на странице книги, а глаза-озёра, оторвавшись от строк, устремились в безоблачное небо; другой рукой девушка задумчиво подпёрла своё круглое, с точёными чертами и заострённым подбородком лицо. В своём учреждении Онирис носила гражданский чиновничий мундир, а волосы убирала просто и строго, но единообразие и безликость, коих требовала государственная служба, всё же не могли подёрнуть серой дымкой её нежную, тонкую и мягкую, мечтательную красоту. Как и многие очень светлые блондинки, на первый взгляд она казалась невыразительной, неброской, но весь её облик дышал весенней свежестью. Она напоминала молодое цветущее деревце. Она была неулыбчива и серьёзна, а в её строго сомкнутом маленьком розовом ротике прятались прелестные, свежие и крепкие жемчужные зубки с едва проступающими клыками. Они редко показывались: их обладательница не слишком баловала окружающих своим смехом.

Скучный безликий мундир остался в её персональном шкафчике в раздевалке кадастрово-картографической конторы: сейчас на Онирис был светло-серый наряд, грудь и руки утопали в пышных облаках кружев, точёные голени облегали белоснежные чулки, а небольшие ступни были обуты в белые туфельки с золочёными пряжками и бантиками. Для прогулок верхом она взяла с собой высокие сапоги и тёмный костюм.

О ком же она думала и мечтала, читая (а точнее, пытаясь читать) очередную красивую, но вымышленную историю? К кому летели птицами её мысли, чьим образом было наполнено её сердце? А того, что девичье сердечко кем-то взято в сладостный плен, не увидел бы только слепой. Вот и Збира сказала, что Онирис нынче какая-то не такая. Другая. Что ж, возможно...

Но что она подразумевала под словом «другая»? Новая, взрослая? Ну да, Онирис уже не была беззаботным ребёнком, обзавелась взрослыми делами, службой... Или, быть может, Збира ощутила изменения в её сердце? Уловила, что Онирис «выросла» из их детской дружбы, как из старой одежды?

Но и Збира здорово повзрослела за то время, что они не виделись. Могучей и крепкой статью своего тела она пошла в матушку Бенеду, а от отца унаследовала огненно-рыжую волнистую гриву волос; бакенбарды — более светлого оттенка, отливающие медью. Она обладала тем же целительским даром, что и Бенеда, а ещё волшебным образом умела укрощать и объезжать лошадей. Тот чёрный жеребец, чьё имя переводилось с навьего как «шёлковое пламя», был настоящим чудовищем, зверюгой, от одного вида которого у Онирис сердце замирало, а стоило Збире бросить на него большую рабочую руку, как тот становился кротким и смирным, слушался даже не слова, а взгляда опытной наездницы. Горячую, пульсирующую звериную силу этих рук Онирис ощутила на себе, когда они со Збирой обнялись при встрече. Збирдрид была раза в полтора крупнее Онирис, с широкими запястьями, длинными и стройными, мускулистыми ногами, могучей гладкой шеей и широкими плечами. Она была молодым сильным зверем с ненасытными, жгучими медово-карими глазами и мягкой походкой крупного, уверенного в себе хищника. А уж как она держалась в седле — загляденье!

Совсем другими глазами посмотрела на неё Онирис после разлуки, взглядом уже не ребёнка, а молодой женщины оценив её неукротимую мощь и стать. Хороша стала Збира, но всё же не дано ей было затмить другой образ, который воцарился в сердце Онирис.

Видимо, Збира бессознательно уловила это, и её взгляд стал тревожным, недоуменным. Онирис сперва хотелось успокоить её, заверить, что их дружбе ничто не угрожает... Но только ли дружеские чувства испытывала к ней Збира? Всю жизнь Онирис думала, что они — друзья, почти сёстры, но в этот приезд Збира огорошила её так, что на душу лёг незримый груз печали.

Но она ничего не могла поделать со своим сердцем, попавшим в плен зорких, пристально-нежных, обнимающих звёздной бездной волчьих глаз. Единожды взглянув в них, их было уже невозможно забыть. Никто не мог затмить, заслонить собой их неистовую страсть, их гипнотическую пронзительность — до уплывающей из-под ног земли, до сладостно-рокового обмирания сердца. В них могла и звенеть сталь клинка, и рокотать окутывающая душу ласка. Онирис ныряла в них, как в бездонную пропасть — с холодящим восторгом, с упоительным ужасом и почти смертоносным счастьем. Она не боялась разбиться, она знала, что её подхватят сильные, но совсем не жестокие руки. Крепкие, но бережные, властные, но чуткие.

Но эту тайну своего сердца она никому не могла открыть, даже матушке. А уж Збире — и подавно.

Прогуливаясь по саду и хрустя печеньем, Темань заметила Кагерду вполголоса:

— Тебе не кажется, что Онирис влюблена?

Тот, подумав мгновение, предположил:

— Может, в Збирдрид? У них с детства такая привязанность...

— О нет! — закатив к небу большие светлые глаза, вздохнула Темань. — И близко нет, я чувствую. Но она такая молчунья, слова лишнего никогда не проронит, даже не намекнёт...

— Давай наберёмся терпения, дорогая госпожа Темань, — улыбнулся Кагерд. — Думаю, если какая-то сердечная тайна у Онирис и есть, то рано или поздно всё откроется.

— Ты, как всегда, мудр, друг мой! — с мягким смешком ответила Темань. — Что ж, подождём.

*

От стука могучих копыт чёрного жеребца гудела земля: Збирдрид мчалась по дороге через поле, усеянное высокими жёлтыми цветами. Она добыла в городе всё, о чём просила родительница, и узлы с покупками были пристёгнуты сзади к седлу. Встречный ветер трепал чёрную с каштановым отливом гриву коня и рыжую копну волос Збирдрид, которую та даже не заплетала в косу, а перехватывала в нескольких местах ремешками. Эту густую, струящуюся языками дерзкого пламени гриву невозможно было даже руками обхватить и собрать.

Высокие сапоги наездницы покрылись дорожной пылью. Совсем не в городе Збирдрид задержалась, остановиться её заставило происшествие с повозкой, которую она заметила издали. Кузов стоял у обочины дороги, а один из шестёрки дюжих носильщиков стонал в скрюченной позе на четвереньках. Опытным взглядом целительницы Збирдрид сразу определила очаг боли: у носильщика «вступило» в поясницу — профессиональная травма этих ребят. Нагрузкам они подвергались нешуточным, работали на износ.

Седок вышел из повозки и озабоченно склонился над бедолагой. Это был высокий и стройный офицер в сверкающих сапогах, чёрном плаще, чёрной треуголке с опушением из белых перьев, опоясанный саблей и кинжалом — кортиком. По тёмно-синему цвету мундира Збирдрид определила в нём моряка. В чинах и званиях она была не сильна, но предположила, что тот мог быть капитаном корабля.

Подъехав поближе, Збирдрид соскочила с седла, и её шпоры звякнули при ударе ног о землю. Офицер посмотрел на неё, и молодая целительница немного смутилась, поняв, что ошиблась с его полом: капитан оказался женщиной. В заблуждение Збирдрид ввёл высокий рост и богатырское телосложение носительницы мундира. Энергичные и волевые черты её лица были очень красивы, а в глазах, опушённых тёмными ресницами, будто звёздная бездна распахивалась — бесконечная, щекочущая холодком мурашек. Впрочем, Збирдрид была не из робкого десятка — взгляд выдержала.

— Здравия тебе, госпожа, — сказала она учтиво. — Вижу, беда с носильщиком приключилась?

— Так точно, — ответила женщина-офицер. Голос у неё был глубокий и звучный, прохладный и чистый, рокочущий внутренней волчьей силой. — И как теперь дорогу продолжать? Ребята говорят, что им нельзя неполным составом нести повозку с седоком — равновесие, видите ли, нарушится, пострадает безопасность поездки. А без седока — можно. Выходит, дальше мне пешком идти придётся.

— А куда ты, позволь спросить, путь держишь? — поинтересовалась Збирдрид.

— В Верхнюю Геницу, — ответила женщина-офицер.

— О, так я тоже туда направляюсь! — воскликнула Збирдрид. — А бедняге я попробую сейчас помочь. Я дочь Бенеды, костоправки. — Она поднесла к глазам носильщика раскрытую ладонь и сказала: — Смотри в середину моей руки! Твоя боль — у меня вот здесь!

С этими словами она сжала кулак, точно муху поймав. Потом она направила луч целебного воздействия в очаг боли, поработала с позвонками и нервами, а также межпозвоночными хрящами: они у парня были здорово изношены. В спине носильщика хрустнуло, и его товарищи даже вздрогнули. Женщина-офицер с пристальным интересом наблюдала за работой молодой целительницы; у неё вспотел лоб, и она сняла шляпу, вытерла его платком. На её голове в лучах Макши золотился коротенький ёжик, а на спину с затылка спускалась косица, перевитая чёрной ленточкой.

— Ну всё, пусть теперь отдохнёт с часик, — закончив работу и сняв обезболивание, сказала Збирдрид. — И можно будет продолжить путь.

Ей и самой не мешало бы немного перевести дух: она порядком выложилась во время лечения. Женщина-офицер предложила ей присесть в повозку, и Збирдрид не отказалась, а остальные носильщики уселись прямо на придорожную траву.

— У тебя чудотворные руки, сестрица! — воскликнула путешественница. — Я чрезвычайно признательна тебе за помощь.

Збирдрид устало махнула рукой: мол, пустяки, это моя работа. А путница сказала:

— Позволь представиться: Э́ллейв, корабельный командующий флота Её Величества. Сколько ты берёшь за своё искусство? Я чувствую себя обязанной. Труд должен вознаграждаться.

— Я на самом деле пока ещё ученица, — призналась Збирдрид. — Самостоятельно не работаю, только искусство своей родительницы перенимаю. Плату брать я ещё не могу.

— Ну, позволь тебя хотя бы угостить, — лучезарно улыбнулась Эллейв, доставая из деревянного ящика бутылку с каким-то красным напитком, а из дорожного сундучка — две походные металлические стопки.

— Что ж, не откажусь, — усмехнулась Збирдрид.

Напиток оказался весьма крепок и отдавал ягодами. Госпожа капитан сказала его название — «кровь победы», а также поведала Збирдрид историю его появления, весьма горькую и печальную. Участники Гильгернской битвы, смешав кровь госпожи Аэльгерд со спиртом, таким образом помянули её. Страшные то были поминки... Нынешний напиток, конечно, не на крови был, а на ягодах, с тем жутким питьём его роднил только цвет. Он сурово обжигал нутро, и ягодной сладости в нём совершенно не чувствовалось, только терпкость и кислинка. Впрочем, напитку, который был создан изначально как поминальный, сладким и не полагалось быть.

— Мой отец — корком А́рнуг, в этой битве он командовал флагманом «Победа Владычицы», на котором и погибла госпожа Аэльгерд, — сказала Эллейв. — Он награждён орденом бриллиантовой звезды.

— Прославленный у тебя батюшка, — с уважением покивала головой Збирдрид. — Ты, выходит, пошла по его стопам?

— Так точно, — ответила Эллейв. — А родом я с Силлегских островов. Там и Корабельную школу окончила, и служба моя началась тоже там. Будешь ещё? — И она кивком показала на стопки.

Збирдрид не отказалась, и они выпили снова. Хорош был напиток, заборист, хоть и жестковат, суров для непривычного горла. Но по жилам от него струилось приятное тепло, а на душе становилось светлее. За лёгкой, приятной беседой они не заметили, как «уговорили» всю бутылку. Закусывали они вяленым мясом — опять же из дорожных припасов Эллейв.

— Слушай, отличная штука! — похвалила уже слегка охмелевшая Збирдрид алый напиток с необычной историей.

— А то! — усмехнулась госпожа капитан. И лукаво подмигнула, взглядом показывая на ящик: — У меня там ещё есть.

— Ну, коли тебе не жаль... — Збирдрид оживлённо потёрла руки.

— За твою помощь мне ничего для тебя не жаль! — с искренним, чуть хмельным жаром ответила Эллейв. И призналась: — Вообще-то, я этот ящик в подарок для твоей родительницы везу. Но думаю, что ничего страшного не случится, если мы из него ещё одну бутылочку возьмём.

Збирдрид вскинула брови:

— Ты знакома с моей матушкой?

— Только заочно, — сказала Эллейв, доставая и откупоривая новую бутылку. — Моя невеста очень много о ней рассказывала.

— Хм... А кто твоя невеста? — нахмурилась Збирдрид.

Эллейв улыбнулась с мерцанием мечтательной звёздной бездны в хлёстких волчьих глазах.

— Самая прекрасная девушка с самыми ласковыми на свете глазами! — промолвила она приглушённо-нежно. — И за неё стоит выпить!

Она наполнила чарки до краёв, и их содержимое единым духом пролилось им в горло. Збирдрид крякнула и занюхала рукавом, зажевала полоску вкусного вяленого мяса. Уставившись на собутыльницу немного окосевшим взглядом, она проговорила:

— Слушай, госпожа корком... Я тебя что-то не припоминаю. Ни разу не видела тебя в наших краях. Твоя невеста — из наших мест? Или она лечилась у моей матушки?

— Нет, но она бывала в вашем доме, — уклончиво-загадочно ответила Эллейв. — Слушай, сестрица, а каково это — видеть тело насквозь? Ты прямо вот так все внутренности можешь увидеть?

— И все кости тоже, — кивнула Збирдрид. — Ну... Это дар такой. Я могу видеть, где у тебя болит, почему болит... Могу сломать тебе кости, не касаясь тебя и пальцем. Но это если они неправильно срослись... Чтобы их потом на место поставить и как положено срастить.

— За твой великий дар! — провозгласила Эллейв, снова наполняя чарки. — Чтоб он рос, крепнул и... служил на пользу страждущим! За твоё искусство!

— Благодарю, — заулыбалась польщённая Збирдрид.

Они уже почти «приговорили» вторую бутылку, когда в повозку заглянул один из носильщиков.

— Госпожа... Роймер уже хорошо себя чувствует, можем продолжать дорогу.

Эллейв поморщилась и махнула рукой.

— Да обождите вы... Не видите, мы разговариваем?

— Ну, мы тогда пообедаем? — неуверенно спросил носильщик.

— Валяйте, — кивнула хмельная Эллейв.

Носильщики не только пообедали, но также справили нужду и очень хорошо отдохнули. Поясница у Роймера совершенно прошла, и чувствовал он себя, по его словам, «как заново родился». А две госпожи, пассажирка и её новая знакомая, уже изрядно поддатые, всё продолжали свою задушевную беседу. Однако говорить можно было и в дороге, о чём один из носильщиков осмелился уважаемым госпожам намекнуть.

— Ну, езжайте, — был ответ.

Жеребцу оставалось только последовать за повозкой. Умное животное само тронулось в путь, не отставая от своей всадницы, решившей отдохнуть от седла и расслабиться в приятной компании госпожи коркома.

*

— Куда же Збирдрид запропастилась, не пойму! — беспокоилась Бенеда. — Давно должна была уже обернуться...

К застолью всё было давно готово, даже уже кое-какие гости начали собираться. Степенный Дуннгар обводил хозяйским заботливым взглядом столы: всего ли в достатке? Ничего не забыто? Всё было превосходно.

Бенеда велела наполнить первые кубки.

— Ну, за Йорлагсдааг! — провозгласила она краткий, но ёмкий тост торжественно-гулким, зычным голосом.

Но не успели гости поднести сосуды с домашней наливкой к губам, как во двор въехала повозка и остановилась. Впустил её один из сыновей Бенеды, отворивший ворота. Следом за повозкой вбежал чёрный жеребец — с пристёгнутыми к седлу узлами, но без наездницы. Бенеда нахмурилась, уставившись на пустое седло:

— Это ещё что за новости?

Дверца повозки резко распахнулась, словно от пинка изнутри, и наружу принялась неуклюже выкарабкиваться Збирдрид. Она была бледна, на ногах держалась нетвёрдо, и костоправка встревожилась: уж не случилось ли чего? Не ранена ли дочь? Может, грабители в дороге напали? Но когда Збирдрид икнула и расплылась в пьяненькой улыбочке, Бенеда досадливо плюнула. Вон оно что...

— Матушка, я всё купила, что ты меня просила, — немного заплетающимся языком пробормотала подгулявшая дочь. И, что-то внезапно вспомнив, она спохватилась: — Ох, драмаук меня раздери! А поклажа-то! — Но тут же выдохнула, увидев навьюченного покупками жеребца: — Фух... Всё цело. Зейдвламмер, ты умница... Сам прибежал! Матушка, ты не волнуйся... У вон того парня в поясницу прямо посреди дороги вступило, я его полечила... А госпожа корком меня угостила... немножко...

— Да вижу уж, — хмыкнула Бенеда. — Ладно, цела хоть... Мы уж беспокоиться начали.

Збирдрид многозначительно и торжественно подняла палец.

— Матушка... А мы не с пустыми руками! У нас для тебя... то есть, у госпожи коркома для тебя подарок! — И крикнула в повозку: — Эллейв! Давай сюда ящик. Да не уроню я... Давай, давай...

Из повозки появился ящик, в котором позвякивало что-то стеклянное. Судя по звуку, явно не пустая тара. Збирдрид, приняв его на свои руки, вдруг покачнулась, и все схватились за сердце: сейчас всё ка-а-ак грохнется! И разлетится к драмаукам вдребезги...

— Збира!!! Хераупс тебя проглоти! — рявкнул кто-то из повозки.

— Я держу его!!! — заорала качающаяся Збирдрид.

Она отчаянно балансировала на заплетающихся и выписывающих кренделя ногах, старясь удержать на весу драгоценный ящик, к которому были прикованы напряжённые, полные ужаса взгляды присутствующих. Неужели это были его последние мгновения?! Но нет: и Збирдрид, и её хрупкий груз подхватили вовремя подскочившие братья. Все выдохнули с облегчением. Ящик благополучно опустился к ногам недоумевающей Бенеды — с целым и невредимым содержимым.

— Матушка, это... Это подарок от Эллейв, — не совсем внятно объяснила Збирдрид, поддерживаемая с обеих сторон. — Эй, Эллейв, вылезай! Мы приехали.

Из повозки донёсся звучный и приятный, но тоже не совсем трезвый голос:

— Не выйду. Мне стыдно перед госпожой Бенедой...

Костоправка покачала головой.

— Да вы обе наугощались, голубушки... За подарок, конечно, спасибо, но хорошо бы всё-таки лицезреть и саму дарительницу.

— Матушка, там было двадцать бутылок, — пояснила извиняющимся тоном Збирдрид. — Но мы с Эллейв по дороге выпили две...

— Две с половиной, — уточнил голос из повозки.

— Да, верно, — согласилась Збирдрид. — Это очень хорошая штука, матушка... Называется «кровь победы». Напиток моряков...

— Который я с почтением преподношу тебе, уважаемая госпожа Бенеда, — снова сказали из повозки.

Бенеда стояла, скрестив на груди руки и покачивая головой. Она не сердилась, просто перед гостями было неудобно за столь несуразное возвращение блудной дочери.

— Премного благодарна за подарок, уважаемая госпожа корком, — ответила она. — Может, ты всё-таки выйдешь и присядешь к столу вместе со всеми?

— Я... Я приношу глубочайш... мои самые искренние извинения за появление в столь... неподобающем виде, — пробормотал спотыкающийся голос из повозки.

— Подумаешь, велика беда! — подбодрила его обладательницу Бенеда. — Ну, выпила, с кем не бывает... Скоро все гости такими будут. Вылезай, вылезай, голубушка. Не будешь же ты ночевать в повозке!

После некоторого молчания в повозке виновато откашлялись, тяжко вздохнули, а потом наружу показалась голова в чёрной треуголке с белыми перьями. Шляпа, зацепившись за верхний край дверного проёма, упала наземь. Юный Ниэльм подбежал, подобрал и услужливо протянул головной убор его владелице, облачённой в тёмно-синий морской мундир и остриженной коротким ёжиком.

— Благодарю, дружок, — мягко пробормотала та, водружая шляпу на положенное место и ласковым движением пробегая рукой по льняной кудрявой голове мальчика.

Несмотря на изрядную нетрезвость, выглядела гостья безукоризненно: ни одной расстёгнутой пуговицы, шейный платок повязан аккуратно, чёрная ленточка в золотистой косице не распустилась, сапоги сияли ослепительным глянцем, даже белые перчатки были на руках, а не засунуты в карман. Мундир сидел великолепно, подчёркивая достоинства прекрасной, сильной фигуры своей носительницы. Выпрямившись перед Бенедой во весь свой немаленький рост, красивая и ясноглазая госпожа корком отрапортовала:

— Госпожа Бенеда! Эллейв, корабельный командующий флота Её Величества... в твоё распоряжение прибыла и готова приступить к службе...

Её колени подкосились, а глаза закатились, но упасть ей не дали двое мужей костоправки, подхватив её с обеих сторон.

— Устала гостья с дороги, бывает, — добродушно молвила Бенеда. — Давайте-ка в спальню её, ребятушки, пусть отдохнёт чуток. — И добавила, обращаясь к дочери: — Збира, спать! Ты тоже никакущая.

Збирдрид запротестовала:

— Матушка, да что ты... Я... Я ещё ого-го какая!

— Цыц! Спать иди, «ого-го», — сурово осадила дочь костоправка. — Ты уже своё отгуляла, будет с тебя.

Брыкаться было бесполезно. Обеих незадачливых путешественниц уложили по комнатам, а костоправка, поставив ящик на ближайший стол и открыв крышку, одобрительно прищёлкнула языком. Глаза её заискрились довольством.

— Хорош подарочек к празднику! Знатно. Ну что, гости дорогие, отведаем кровушки морской?

Гостям эта идея понравилась. Бутылки живо разошлись по столам, послышалось чпоканье откупориваемых пробок, и хмельная влага с журчанием заструилась в кубки и чарки. Бенеда провозгласила тост: «Ну... за флот Её Величества!» — и лихо всадила в себя полную чарку, крякнула.

— Вот это я понимаю, вещь! — прорычала она, закусывая хорошим ломтем жареного мяса, самую капельку сдобренного специями. — Уважила, госпожа корком, уважила! За такое отменное подношение можно и простить ей, что она уже немножко под хмельком к нам явилась.

Гости тоже придерживались мнения, что совершенно ничего преступного в этом не было, и вознесли жаркие похвалы забористому напитку.

*

Онирис не спешила выходить к гостям. Шумных гуляний и застолий она никогда не любила, а потому пока оставалась в своей комнате на втором этаже. Она ещё и окно бы закрыла, но тогда стало бы совсем душно, и Онирис вынуждена была слушать звуки праздника. Перед ней лежала раскрытая книга, но пытаться читать было бесполезно.

Но тут её внимание привлёк громкий возглас Збирдрид:

— Я держу его!!!

Вскричала она это каким-то странным, совершенно не своим голосом, Онирис даже не сразу его узнала. Подбежав к окну, она с удивлением увидела нелепейшую картину: Збира одновременно пыталась и сохранить равновесие, и удержать в руках какой-то ящик. Во дворе стояла повозка с носильщиками, а один из братьев Збиры разгружал навьюченного узлами чёрного жеребца — того самого, чьё имя обозначало «шёлковое пламя». Его холёное тело и впрямь шелковисто лоснилось, а бег был горячим и летящим, как огонь.

Ящик был спасён, а следом за Збирой из повозки показалась Эллейв — как всегда, великолепная, безупречная и подтянутая, но подозрительно бледная. Онирис перепугалась, когда та начала падать и была подхвачена с обеих сторон мужьями Бенеды.

Они с Эллейв договорились, что та приедет в усадьбу костоправки, чтобы просить у матушки руки Онирис. Вот почему девушка была так задумчива и рассеяна: она ждала своего самого родного на свете морского волка. Эллейв приехала, но почему-то вместе со Збирой, и обе были вдрызг пьяны. Онирис никогда возлюбленную такой не видела и металась по комнате в догадках. Что же могло произойти? Когда и где те успели познакомиться и напиться в хлам? Спотыкающиеся объяснения Збиры ей отсюда были не очень хорошо слышны; Онирис сумела разобрать лишь то, что какому-то из носильщиков стало плохо в дороге. По-видимому, это и стало поводом для знакомства.

Обеих собутыльниц уложили, матушка Темань даже не успела увидеть Эллейв, так как незадолго до начала застолья у неё разболелась голова, и она прилегла у себя в комнате. Впрочем, Онирис догадывалась, что головная боль была лишь предлогом, чтобы не участвовать в празднике. Когда-то у матушки были весьма сложные отношения с алкоголем — давно, задолго до рождения Онирис. Потом она наотрез отказалась от любых хмельных напитков, а ситуации, где предполагалась слишком обильная выпивка, нервировали её, и она старалась их избегать, даже если ей приходилось делать себя своего рода изгоем. Вот сейчас она придумала головную боль, хотя на самом деле боялась, что её рука потянется к кубку с хмельным... И всё понесётся под откос. Один-единственный срыв Онирис видела своими глазами, и это было поистине тягостное зрелище. Повод был серьёзный, вся семья тогда пребывала в состоянии тревожного напряжения, а у матушки и вовсе сдали нервы. Больше после того случая она к выпивке не притрагивалась.

Онирис подумалось: и хорошо, что матушка не увидела Эллейв в таком состоянии. Ей это наверняка не понравилось бы, ибо нет более фанатичных трезвенников, чем завязавшие пьяницы. И не имело бы значения, что Эллейв на самом деле вовсе не забулдыга — матушка заподозрила бы её в этом пороке и не успокоилась бы никогда. А для Онирис было очень важно, чтобы Эллейв произвела на матушку благоприятное впечатление. Колечко, подаренное ей возлюбленной в знак обручения, она носила пока не на пальце, а на цепочке под одеждой.

Сейчас Онирис сунула руку за пазуху и нащупала этот символ их с Эллейв любви под рубашкой. Ну и учудили же они со Збирой... Как такое могло получиться? И зачем?!

В саду слышался рёв в три голоса: это младшие братишки что-то не поделили с Эрдруфом. Дело закончилось потасовкой, и батюшке Тирлейфу с Кагердом пришлось разнимать и вразумлять драчунов. К их мягким, воркующим голосам присоединился суровый хрипловатый бас Бенеды; костоправка не сюсюкала — надавала своему отпрыску подзатыльников, да и вся недолга.

— И не надо с ними сюси-пуси разводить! — заключила она назидательно.

По её мнению, мужчины слишком нежничали и деликатничали с мальчишками. Надо быть проще, строже, да зато доходчивее. Ниэльм с Веренрульдом ревели тонкими детскими голосами, а в голосе Эрдруфа уже слышались басовитые подростковые нотки. В свои десять лет он выглядел на все тринадцать.

— Ну, чего сопли распустили, охламоны? — грубовато, но беззлобно поругивалась Бенеда. — Нет чтоб вести себя в праздник как следует, так вы тут безобразие устроили...

Мальчишки были в наказание разведены по комнатам. Заслышав за дверью мягкую поступь батюшки Тирлейфа, Онирис стёрла с губ невольную улыбку, которую у неё вызвала эта сценка.

— Онирис, можно к тебе? — с деликатным стуком спросил отец.

— Да, батюшка, входи, — отозвалась та.

Отец, бесшумно ступая, приблизился к Онирис и осторожно, ласково взял за плечи.

— Радость моя, отчего ты сидишь тут безвылазно и скучаешь? Вышла бы, скушала бы хоть что-нибудь... Угощения очень вкусные, да и погода просто чудесна!

Тронутая заботой родителя, Онирис ласково прильнула к его плечу. Если матушка частенько бывала нервной, то отец неизменно сохранял ровное, доброжелательное расположение духа. С матушкой он держался почтительно, а с детьми всегда был нежен и ласков. Онирис с детства утопала в его любви. Трудно было поверить, глядя в его доброе, ясное и мягкое лицо, что ему довелось быть солдатом. И, вероятно, даже убивать кого-то на войне... На память об участии в ней у него остался стеклянный глаз, сделанный настолько искусно, что почти не отличался от родного. Только неподвижность и выдавала в нём протез. Когда-то давно батюшка носил чёрную повязку, очень мрачную и траурную, и матушка в конце концов решила заказать для него искусственный глаз.

— Батюшка, я не люблю застолий, — с улыбкой ответила Онирис. — Мне больше нравится находиться в тишине, ты же знаешь.

— Но нельзя же быть совсем затворницей, доченька, — мягко уговаривал отец. — Не забывай, что за день нынче празднуется... День судьбы! Если будешь всё время сидеть дома, так свою судьбу и не встретишь.

У Онирис чуть не вырвалось: «Я уже встретила свою судьбу!» — но она поймала готовые сорваться с языка слова зубами. Батюшка тут же чутко уловил её порыв, и его руки сжали плечи дочери настойчивее.

— Что, родная?

— Так... Ничего, — натянуто улыбнулась Онирис.

— Ну, давай я тебе хоть кушаний в комнату принесу, — ласково, заботливо настаивал отец.

Онирис сдалась. Ей стало совестно упрямиться в своём стремлении к уединению, и она, опираясь на руку батюшки Тирлейфа, вышла к столам. Не так уж много трезвого народа за ними осталось: кто-то уже валялся на травке, кто-то уснул лицом в тарелке. Вдалеке слышалась музыка: в Верхней Генице шли всеобщие пляски и гулянье в самом прямом смысле этого слова. Вот уж туда Онирис совсем не хотелось... Толпа пляшущего народа её совсем не привлекала, равно как и объедающиеся и пьющие гости за столами. Отец, взяв нож, стал отрезать от зажаренной целиком мясной туши тонкие аккуратные ломтики, положил на тарелку пучок зелени и немного сыра.

— Вот, дорогая, скушай...

Но не успела Онирис съесть и пары кусочков, как во двор ворвались весёлые, пьяные односельчане.

— Судьба, судьба идёт!

Онирис завлекло, закрутило этим бессмысленным, нелепым, неудержимым потоком, и она вместе со своей тарелкой оказалась на улице. То один, то другой парень кружил её в танце, но ни один из этих деревенских увальней не привлекал её. Её сердце уже было навеки отдано её родному морскому волку... который, увы, сейчас пытался проспаться от своего хмеля и не мог спасти Онирис от танцевального праздничного безумия. Тарелка была у неё бессовестно отнята, её содержимое нагло съедено этими клыкастыми мордами. Вот что, что хорошего в этих праздниках?! Даже поесть толком не дадут, устало и раздражённо думала Онирис.

Какой-то черноволосый парень с венком из белых цветов на голове на пару мгновений ошарашил её оголённым мускулистым торсом. Он, видимо, считал себя первым красавчиком на деревне, а потому не сомневался в своей неотразимости. Может быть, кого-то и могли соблазнить его обнажённые прелести, но Онирис от него бежала, как от огня.

— Отстаньте от меня, что вам всем от меня надо? — чуть не плача, кричала она.

Она бегом вернулась в уютный и родной двор Бенеды, который по сравнению с этим бессмысленным и беспощадным, диким и необузданным всеобщим празднеством показался ей просто тихим уголком, царством покоя и мира. Она была готова расцеловать эти жующие и хмельные лица: они хоть не приставали. Родненькие! Уж лучше здесь, с ними, чем там... Сердце колотилось, как будто она от смерча спаслась или из смертоносного водопада выплыла.

— Что, никак судьбинушку свою повстречала? — огорошила её развязной шуткой уже несколько отяжелевшая от съеденного и выпитого костоправка.

— Тёть Беня, ну не моё это, не моё, — простонала Онирис.

— Тебе лишь бы в уголок забиться да там отсидеться, — ласково потрепала её по щеке Бенеда, хмельная и добрая. — Нет, дитя моё, от судьбы не уйдёшь, не спрячешься! Хоть в погребе укройся — и там найдёт тебя долюшка твоя! Коль и впрямь твоя она...

Онирис обуяла жажда, и она окидывала взглядом столы в поисках чего-нибудь не хмельного. Вот бы чашечку отвара тэи сейчас... И печенья, которым хрустела матушка утром. Да хотя бы просто глоток воды! Ну почему всё так нелепо, кувырком, через пень-колоду? Когда же проспится Эллейв?.. Угораздило же её...

К ней уже спешил отец. Онирис прильнула к нему и жалобно простонала:

— Батюшка, мне всё это не нравится... Можно, я уйду к себе? У меня голова кружится и болит... А ещё я безумно пить хочу... Тут вообще что-нибудь не хмельное осталось?

— Эй, малец! — подозвал батюшка уже выпущенного из комнаты Эрдруфа. — Сбегай-ка, достань из колодца свежей водицы, будь так любезен! Наполни кувшин и принеси в комнату к Онирис. — И добавил нежно и сочувственно, обращаясь к дочери: — Разумеется, радость моя, отдыхай. Никто тебя насильно заставлять не станет.

Мальчик унёсся исполнять поручение, а отец проводил Онирис в её комнату. Там она упала на кровать и бессильно расплакалась. Батюшка Тирлейф стал её ласково и обеспокоенно утешать, а она взяла и выпалила:

— Не нужны мне никакие Дни судьбы... Я и без них уже... Батюшка, я люблю Эллейв!

Отец оторопело моргал, глядя на неё с недоумением.

— Я не совсем понял, дорогая... Ты хочешь сказать — вот эту пьяную госпожу коркома, знакомую Збирдрид, вместе с которой та приехала сегодня?

— Батюшка, пожалуйста, не думай про неё плохо, она совсем не злоупотребляет выпивкой, — всхлипывала Онирис. — Она чудесная... Она не просто какая-то там знакомая Збиры, она моя избранница! Вот! Это она мне подарила, мы обручились! На самом деле она приехала, чтобы просить моей руки...

Онирис высвободила кольцо на цепочке из-под рубашки, а отец ошарашенно качал головой.

— М-да, ну и дела, — пробормотал он наконец. — Умеешь ты удивить, доченька! Когда же ты успела с нею обручиться? Да и вообще — встретиться? Мы с твоей матушкой — ни сном ни духом о твоих сердечных делах... Ты такая скрытная, дитя моё! Даже с нами, твоими родителями, ничем не делишься...

Эрдруф тем временем принёс кувшин, и пришлось ждать, пока он покинет комнату: парень был не в меру любопытен, вечно подглядывал и подслушивал, стремился быть в гуще самых важных событий. Вот и сейчас его любознательный нос чуял что-то интересненькое, а глаза жадно горели в неудержимом желании узнать какую-то презанятную историю, которая должна была здесь прозвучать: слова «сердечные дела» до его слуха успели долететь, и он мигом навострил уши. Увы, суровые взгляды взрослых недвусмысленно дали ему понять, что его присутствие нежелательно, и ему пришлось уйти. Напрасно он раскатал губу, никто и не собирался рассказывать историю при нём. А жаль!

— И под дверью не подслушивать, — сказала ему вслед Онирис. — А то знаю я тебя!

Когда дверь за ним закрылась, Онирис жадно выпила кружку холодной и вкусной воды. На самом деле отцу она открывалась охотнее, чем матушке. Он был более мягкий, понимающий, безгранично любящий и добрый. А с матушкой, нервной творческой натурой, не всегда бывало просто. Обоих родителей Онирис любила по-своему, но только от батюшки получала безусловную, всепрощающую, чистую и тёплую любовь. Казалось, ему для счастья хватало только самого существования дочери, а вот матушка требовала от неё достижений, успехов... Угодить ей порой было нелегко. Сложный матушкин характер тоже играл свою роль. Онирис иногда проще было ничем с ней не делиться, чем открыть душу и получить непрошеную критику, какие-то неуместные наставления, поучения. Конечно, матушка всё это делала из благих побуждений, желая дочери добра, вот только тихий внутренний голос подсказывал Онирис, что благо — оно, вообще-то, у каждого своё... И у каждого — своё понимание счастья.