Дочери Лалады. Паруса души

Эпилог, часть 2. История печального клоуна

Затянутый в строгий тёмный костюм господин вышел из повозки и направился по дорожке к добротному и красивому особняку, обнесённому высокой оградой и окружённому уютным садиком. Он был стройным и изящным, носил щегольские блестящие туфли с золотыми пряжками и белоснежные чулки, которые облегали и подчёркивали красивую форму его голеней. Днём был дождь, но к вечеру небо расчистилось и теперь отражалось в лужах вместе с освещёнными лучами Макши стенами зданий. Воздух был свежим и немного зябким. Просверкав своими туфлями по ступенькам, господин поднялся на крыльцо, и одушевлённый дом впустил его.

— Это ты, Тьедриг? — раздался властный голос хозяйки дома. — Я занята в кабинете, возьми Э́длинд, одень её и погуляйте часа два.

Вернувшийся домой господин в некотором замешательстве постоял, понимая, что шляпу отдавать вешалке не имеет особого смысла: не успел он войти, как тут же приходилось снова покидать дом, даже не поужинав.

— М-да, — пробормотал он себе под нос. — И тебе добрый вечер, дорогая.

Вряд ли жена это услышала. Супруга была очень занятой, но и он ходил на службу. Второй муж, Гильдгриф, сидел дома, у него было больше времени гулять с детьми и регулярно принимать пищу. Сейчас он нянчился со своей годовалой Кругунд, а Эдлинд была дочкой Тьедрига.

Шестилетняя дочурка уже сама умела одеваться, но проследить за нею всё же было нужно. Держа шляпу в руке, Тьедриг прошёл в детскую.

— Батюшка пришёл! — весело и ласково объявил он, приближаясь к комнате. — Где мое сладкое сокровище? Одевайся, моя красавица, мы идём гулять!

Хорошенькая темноглазая девочка, как две капли воды похожая на него, вскочила ему навстречу с коврика, где возилась с игрушками. Тьедриг подхватил её на руки и расцеловал, а потом проследил, чтобы она ничего не напутала в одежде.

Он был хорош собой, носил аккуратные короткие бакенбарды и щипал брови, чтобы не зарастали и имели опрятную красивую форму, а волосы строго и просто убирал в одну косу, как полагалось конторским служащим. Вычурных причёсок им носить не разрешалось. Его карие глаза с густыми ресницами казались немного печальными и вечно тревожными, а от светлой пудры лицо выглядело бледным. Для более цветущего вида он наносил на скулы пятнышки румян. У него с детства был бледноватый цвет лица, потому что он не знал материнского молока, отец растил его один и кормил молоком животных. Нет, болезненным он не вырос, хотя и был в детстве немного вялым и медлительным — опять же отсутствие матушки сказывалось. Батюшка делал всё, что мог.

А ещё у него были белые и мягкие, ухоженные руки, не знавшие тяжёлого труда. Он занимался в конторе бумажками. Жалование получал очень скромное, но деньги значения не имели, всё равно он жил в доме супруги. Он считался старшим мужем просто по первенству вступления в брак, а по характеру Гильдгриф был более бойким. Он тоже кем-то там служил, но после свадьбы засел дома. Зато он умел петь и играть на инструментах, рисовал и писал стихи, а потому обычно развлекал гостей, которых супруга приглашала раз или два в неделю. В плане светских навыков он был более искусен. Весёлым и изящным, нарядно и модно одетым, общительным и занятным, как певчая птаха, Гильдгрифом жена щеголяла перед гостями и любила появляться с ним в обществе, а Тьедриг был скромником, серьёзным и застенчивым. В общении он был неловок, мог ляпнуть невпопад, что-нибудь уронить или пролить, и на приёмах ему предписывалось помалкивать с глубокомысленным видом — авось, и за умного сойдёт, а также ничего не трогать руками. Его неуклюжесть вызывала смех, он вполне мог бы работать комедиантом просто будучи самим собой, а супруге было за него стыдно. Он даже иногда пытался пользоваться своей природной способностью быть нелепым и веселил гостей, что-нибудь опрокинув с серьёзным и печальным лицом, а потом неловко пытаясь загладить последствия; гости находили это гениальным и смеялись до упаду, но супруга считала, что это негодная затея, муж-клоун — едва ли предмет для гордости. Она сама удивлялась, что она в нём нашла, таком недотёпе и увальне, выходце из скромной семьи... Но внешне он был хорош, это правда. Может, на красоту и повелась.

Погода была прекрасная, на небе — ни облачка, столица была охвачена заревом великолепного заката.

— Как славно дышится, правда, дитя моё? — сказал Тьедриг, шагая с дочкой за руку по улице.

Девочку больше интересовал не чудесный воздух и обучение навыку поддержания светской беседы, а отражение в лужах — она норовила в них наступать, да не просто так, а с брызгами, и отцу приходилось её от них оттаскивать от греха подальше:

— Радость моя, ты промочишь ножки и испачкаешься, матушка станет сердиться!

А если матушка рассердится, влетит и отцу: почему не смотрел за деткой? Почему она у тебя грязная с головы до ног?

Потому что она — дитя, хотелось ответить Тьедригу. Она хочет баловаться и играть, это её природное желание, происходящее из детской непосредственности! Но если бы он так ответил, супруга посмотрела бы на него уничтожающим взором. Печальный клоун по жизни и мелкий клерк по роду деятельности — что он мог смыслить в воспитании детей? Дитя должно быть всегда чистым, считала она. Дочери такой важной госпожи, как она, не по статусу гулять замарашкой!

Он был голоден. Супруга ему даже поужинать не позволила, сразу отослав гулять с ребёнком, но что ему мешало зайти в его любимую кондитерскую на Портовой улице? Батюшка рассказывал, что на этой улице он познакомился с матушкой, которую Тьедриг никогда не видел. И даже не знал, кто она такая. Отец говорил, что она — какая-то очень важная госпожа, потому что оставила ему много денег на воспитание сына. Но в мужья отца так и не взяла, потому что ей нужно было уплывать за море. Из чего Тьедриг сделал вывод, что родительница была, скорее всего, морским офицером, и у неё были любовные связи в портах, где останавливался её корабль. Капитаны пользовались уважением в обществе, тут было чем гордиться, несмотря на отсутствие матушки в их жизни. Но уже сама её благородная и таинственная фигура, овеянная романтическим ореолом, манила к себе мысли мальчика. Он читал книги о морских приключениях с детства и представлял матушку героиней этих историй.

Отец воспитывал Тьедрига один до двенадцати лет, а потом ему всё же посчастливилось найти супругу. Мачеха не особенно тепло относилась к Тьедригу, но и не обижала. В пятнадцать лет, едва Тьедриг выучился, его отправили работать. Он трудился клерком в нескольких местах, пока не осел прочно в ведомстве картографии и кадастра, где тоже перекладывал бумажки. Должность у него в отделе обработки документов была самая низкая, намного ниже госпожи Онирис, по которой он тайно вздыхал, но так и не решился сказать о своих чувствах. Платили ему в конторе скверно, но кое-какой вклад в семейный бюджет он вносил. Когда на него обратила внимание госпожа И́гногенд, зачем-то зайдя в их учреждение, отец очень обрадовался: дама была из солидного общества и ещё холостая к своим уже вполне зрелым годам. Тьедриг стал её первым супругом. Муж должен быть красивым и скромным, не щеголять своим независимым мнением и не открывать рот без разрешения — таков был критерий её выбора, потому она, вероятно, и обратила свой взгляд на Тьедрига. Он продолжал служить, хотя жена выдавала ему приличные суммы на «карманные расходы». Жалованье он отдавал в семью отца, потому что у того с мачехой подрастала дочка.

О матушке-моряке Тьедриг часто думал. Временами ему было обидно, что она оставила его с батюшкой, но голос разума вещал: она же не совсем на произвол судьбы их бросила, а хорошо обеспечила, так что отец мог не работать, снимать неплохие комнаты и воспитывать сына на эти деньги. Когда деньги подошли к концу, родитель и стал крутиться, суетиться, подыскивая супругу. Работать ему не очень хотелось, да и делать он мало что умел. Одно время он пытался также служить клерком, но это показалось ему безумно скучным занятием, и он подался в актёры, чувствуя в себе творческую натуру. Кое-какой талант у него был, но плохо складывались отношения с коллегами по ремеслу, и он мог бы оказаться на обочине жизни, если бы на представлении его не заметила госпожа, ставшая впоследствии мачехой Тьедрига.

Батюшка был яркой личностью с сильными, хотя и поверхностными проявлениями чувств, а мачеха — сухой и холодноватой, расчётливой, но не злой, Тьедрига держала хоть и в ежовых рукавицах, но не издевалась. Она убедила его в необходимости самому уметь себя обеспечивать хотя бы на самом скромном уровне, если вдруг удача в поисках супруги задержится где-нибудь в пути. Выживать нужно уметь и в отрыве от родительской семьи: мало ли, как жизнь сложится.

Впрочем, выживать в настоящем смысле Тьедригу не пришлось, он вполне благополучно перекочевал из дома мачехи в дом супруги. Но был ли он счастлив?

Пожалуй, он был счастлив, когда на него смотрели сияющие глазёнки Эдлинд, когда её ручки обнимали его за шею, а нежный голосок произносил слово «батюшка». В глубине сердца он радовался, видя, что дочка растёт не такой, как её матушка, что она больше похожа на него, хотя его неуклюжести она и не унаследовала — скорее всего, к счастью. Это ему простительно быть нелепым клоуном, а ей, будущей госпоже — не пристало. Она должна быть уверенной и успешной.

Идеалом для него, конечно, была неведомая и загадочная матушка, госпожа корком. Вот уж кто — образец лучших качеств! Капитаном не всякий мог стать, а только сильная, смелая и энергичная личность, способная бороться с морской стихией и побеждать.

Они с дочкой зашли в кондитерскую. В питейное заведение напротив как раз входила группа моряков, среди которых была и пара женщин. Вот так, наверно, батюшка с матушкой и познакомился, думалось Тьедригу. Съев по паре пирожных и выпив по чашке отвара тэи, они отправились дальше гулять.

Тьедригу нравилось заглядывать в порт, любоваться кораблями. Снова мысли о далёкой матушке согревали его сердце. Но неподалёку от порта, на отшибе, находилось довольно мрачное место — там вешали пиратов. Казнь производилась подальше от городских улиц, так как морские разбойники не заслуживали даже того, чтобы стать источником зрелища, пусть и жуткого.

— Батюшка, батюшка, там кто-то висит на верёвке! — закричала Эдлинд, показывая в сторону этого страшного места, огороженного невысоким забором. — А зачем их подвесили? Они промокли и их сушат?

Тьедриг растерялся, не зная, как объяснить дочке это отталкивающее явление и не напугать. Дрожащими губами и таким же голосом он пробормотал:

— Д-да, доченька... Эти дяди промокли в море, поэтому их повесили сушиться.

Не мог же он сказать, что эти дяди — мёртвые, и подвесили их, именно чтобы умертвить! У него самого пирожные начали проситься наружу, хотя близко к месту казни они не подходили — ещё не хватало. Дочке было интересно, она тянула его туда, и Тьедриг, обычно мягкий и ласковый, вынужден был проявить твёрдость.

— Нет, сокровище моё, мы туда не пойдём. Там плохо пахнет.

— Ну батюшка! Я хочу посмотреть! — ныла дочка и тянула его за руку.

Тьедриг подхватил её на руки и понёс прочь. Покойники уже вздулись и издавали отвратительную вонь, снимали их далеко не сразу, а держали в назидание прочим — мол, вот что бывает, если заниматься нехорошими делами на море. Среди повешенных был и совсем юный мальчишка. Что его занесло на эту стезю? Какие жестокие жизненные тропы?

Очень громким делом, которое ещё помнила столица, было помилование пиратов команды Неуловимой Йеанн. Сама Йеанн погибла в море после тридцати пяти лет удачливой разбойничьей карьеры, а её молодцев привезли для суда с Силлегских островов в Ингильтвену, но не повесили, а только оштрафовали: это было особое решение Её Величества. Пираты спасли от нападения морского чудовища пассажирское судно и охранный корабль.

— Господин Тьедриг, супруг госпожи Игногенд?

Он обернулся. Из остановившейся у обочины улицы чёрной повозки с гербом вышла строгого вида госпожа в мундире.

— Да, это я, — пробормотал Тьедриг, холодея.

Ещё неприятностей с законом ему не хватало. Но что он мог нарушить? Видимо, он сильно побледнел и выглядел жалким и перепуганным, потому что госпожа в мундире, приблизившись, молвила мягко:

— Прошу, господин Тьедриг, не волнуйся. У охраны правопорядка нет к тебе никаких претензий. Мы по другому вопросу. Нам было поручено разыскать тебя в связи с гибелью твоей матушки и необходимостью вручить тебе её посмертную награду, поскольку иных её родичей, кроме тебя, не обнаружено. Орден бриллиантовой звезды и сопроводительную грамоту к нему ты можешь получить прямо сейчас, а если предъявишь в казначействе вот этот документ, тебе выплатят денежную награду, которая принадлежит твоей родительнице.

Полированную деревянную шкатулочку с орденом ему вручили с почестями: суровая госпожа щёлкнула каблуками и встала навытяжку перед ним, растерянным дрожащим клоуном, не сделавшим в жизни ничего героического. Также ему вручили документ в кожаной папке, по которому он мог получить солидную сумму — раза в три больше той, которую оставила матушка его отцу.

В сопроводительной грамоте к ордену говорилось, что сия награда присуждена посмертно морской разбойнице Йеанн, ценой своей жизни спасшей два корабля от нападения хераупса.

— П-прошу прощения, — пробормотал Тьедриг, заикаясь. — Уважаемая госпожа точно не ошиблась? Я не уверен, что это имеет ко мне отношение... Моя матушка — морской офицер, а не пират.

Это прозвучало беспомощно, неуверенно и жалко. Он ведь никогда не видел матушки, как он мог это утверждать? Вероятно, ему хотелось отодвинуть от себя нависшую над ним неприглядную действительность, он всеми силами пытался от неё отмахнуться, но она настигла и накрыла его, как старая пыльная шляпа: носи меня теперь, я твоя.

— Любезный господин Тьедриг, не думаешь же ты, что мы отдали бы сии ценные предметы первому встречному, не проведя тщательнейшей проверки и розыска? — молвила госпожа в мундире. — Нет, ошибки нет, это принадлежит тебе. Честь имею откланяться!

И она снова, щёлкнув каблуками, вернулась в свою повозку с гербом. Потрясённый Тьедриг провожал её взглядом, пока чёрный кузов не скрылся за углом улицы.

Дочка тянула его за руку, тормошила и дёргала за полы кафтана, а он всё стоял, как громом сражённый. Бриллианты посмертно и холодно сверкали с чёрной бархатной подложки. Живому герою они вручались на белой, синей или красной, в зависимости от области и рода деятельности награждаемого.

Морская разбойница Йеанн, чьи портреты безуспешно висели в порту и на близлежащих улицах — его матушка. Не госпожа корком, затянутая в безупречный мундир, а предводительница вот таких же преступников, как те повешенные. И которая сама могла бы висеть вот так, если бы не баснословное, сверхъестественное везение.

А может быть, и он сам мог оказаться на месте самого юного из повешенных пиратов, если бы пошёл по стопам родительницы?!

Бережно свернув грамоту и вложив её в шкатулочку, а папку с денежным документом сунув под мышку вместе со шкатулкой, он взял дочку за руку. Вскоре они были на Портовой улице, но не в кондитерской, а в питейном заведении напротив. Посетители неодобрительно поглядывали: экий забулдыга, ребёнка в такое место притащил! Но выглядел Тьедриг прилично, и его обслужили как положено. А потом, узнав, чей он супруг, ещё и повозку вызвали, чтобы он благополучно домой добрался.

Он был пьян, но держался на ногах. Это увеличило его неуклюжесть, и он, проходя мимо тумбы с вазой, задел её. Тумба пошатнулась, но ваза не разбилась, а только упала на бок, цветы рассыпались, вода пролилась. Как всегда, гости над ним засмеялись, а он, выронив матушкины награды, принялся нелепо заглаживать последствия: составил в пустую вазу цветы, собрал из лужи на полу несколько горстей воды и вылил в вазу, что выглядело особенно комично, беспомощно и глупо. При этом по его щекам катились слёзы, что вполне соответствовало его «амплуа». Вот только хохочущие гости не понимали, что слёзы эти — настоящие. Они думали, что он, как всегда, разыгрывает комедию. К счастью, матушкины награды не намокли, дочка помогла ему их собрать, и они вместе ушли в детскую. Супруга пренебрежительно хмыкнула ему вслед. Однако зрелище имело успех у гостей, он был для них кем-то вроде шута. Успех успехом, но пристало ли ей быть женой шута? Почётно ли для такой госпожи, как она? Всё больше она жалела, что взяла его в супруги. С ним даже в высшем свете было стыдно показаться.

Тьедриг не видел, что не все гости смеялись, одна госпожа в морском мундире осталась серьёзной. Она, вероятно, поняла, что с ним не всё в порядке, поднялась со своего места и пошла за ним.

В детской Тьедриг сел на дочкин коврик среди игрушек, развернул грамоту и стал перечитывать её снова и снова. Нет, глаза его не обманывали. И та суровая госпожа не могла ошибиться, такая серьёзная контора вряд ли ошиблась бы.

Его матушка — не морской офицер, а пират.

Нужно спросить у отца... Почему он солгал? Почему сказал, что его матушка — важная госпожа?

— Батюшка, не плачь, — утешала его Эдлинд.

— Сейчас я успокоюсь, моё сокровище, — бормотал он, вытирая мокрые щёки.

Слёзы оставляли на его напудренных щеках дорожки. Хорошо, что он не красил глаз, а то бы ручейки ещё и чёрными были.

— Сударь... Я могу чем-нибудь помочь? — услышал он вдруг.

Это не был голос жены, она не разговаривала с ним так учтиво и мягко. Перед ним стояла высокая и стройная, подтянутая и точёная навья-капитан с изящным гладким черепом. На щеках она носила короткий серебристый пушок в форме кливера, брови и ресницы были чуть темнее бакенбард. Он не припоминал, что раньше видел её среди гостей жены. Красивое лицо с тонкими чертами, ясные светлые глаза — внимательные, полные сочувствия. Да, она была здесь в первый раз, потому и не знала, что он — местный шут, и не приняла его слёзы за комедию.

Он не знал, что ответить ей, как поблагодарить за доброе отношение. Хмель сослужил ему дурную службу: голова кружилась, колени подгибались, и у него не получалось встать на ноги перед ней. Он неуклюже барахтался на коврике, сгорая от стыда за своё состояние. Вероятно, выглядело это отвратительно. Эта, несомненно, достойная госпожа — та самая, кем бы он хотел видеть свою матушку — должна была презирать его. Он был не в силах посмотреть на неё вверх и видел только её стройные красивые ноги в щегольских блестящих сапогах.

— Прости, госпожа, — пробормотал он. — Я, должно быть, кажусь тебе самым жалким и недостойным, самым нелепым и отвратительным созданием... Я способен вызывать только смех, жалость и презрение...

Но в её взгляде не было презрения, только искреннее сострадание. Опустившись на колено, она больше не возвышалась над ним, она снизошла до него, и теперь он мог видеть её светлое красивое лицо. Таких удивительных, внимательно-строгих, но в то же время добрых глаз он не встречал ни у кого. Достоинство не было на неё надето, как дорогой роскошный наряд, а текло у неё в крови и наполняло её внутренним сиянием, но она не кичилась им, не превозносилась над другими, она просто естественным образом жила и дышала в соответствии с этим достоинством. И это отражалось на её лице, чистом и строгом, но совсем не высокомерном. Она не осуждала его, она только хотела знать, что довело его до такого презренного положения и можно ли эту причину устранить, чтобы и ему вернуть достоинство и свободу, а также возможность стоять прямо, а не с согбенной спиной. Её изящная, но сильная и владеющая оружием рука опустилась на его плечо, и он притих, прекратив попытки подняться. В этой руке чувствовалась не только твёрдость, но и милосердие. Не только сила, но и понимание, где стоит эту силу применять, а где можно обойтись лёгким касанием. «Не сейчас, — как бы говорила эта рука. — Сейчас отдыхай. Позже встанешь, когда сможешь».

— Ничего страшного, всё хорошо, не беспокойся, — мягко молвила гостья. — Меня зовут Иноэльд, я впервые в этом доме. Могу я узнать твоё имя?

— Тьедриг, сударыня, — пробормотал он.

Её взгляд упал на шкатулочку с орденом, и она осторожно, вопросительно и почтительно дотронулась до неё:

— Можно?

Он кивнул. Она бережно и уважительно взяла награду и рассмотрела.

— Чьё это?

— Моей матушки, сударыня, — ответил он.

Госпожа Иноэльд видела чёрную подложку, и это делало её глаза ещё более понимающими и сострадательными.

— Что за странные обычаи в этом доме — смеяться над тем, у кого горе! — проговорила она, хмурясь.

Её прекрасное лицо омрачилось и ожесточилось: она не любила несправедливости и, вероятно, старалась её по возможности исправлять.

— Они просто не знают, что у меня горе, — улыбнулся Тьедриг в робкой и, в целом, никому особенно не нужной попытке оправдать смеявшихся гостей. Гостям ведь не было дела до него, зачем их оправдывать? Но его тоже огорчала несправедливость, и он не хотел, чтобы эта достойная госпожа кого-то осуждала незаслуженно. — Я здесь кто-то вроде шута, развлекаю всех своими нелепыми ужимками. Но на сей раз у меня вышло ненамеренно. А гости подумали, что я, как обычно, делаю это ради смеха.

— Шут? — вскинула брови госпожа Иноэльд. — Хозяйка дома держит у себя комедиантов?

— Это не должность, это призвание, — сказал он, печально улыбаясь. — А в этом доме я являюсь мужем хозяйки.

Госпожа Иноэльд бережно вернула ему шкатулочку с орденом, её рука легонько коснулась его рукава в сочувственном жесте.

— Прими мои искренние соболезнования, — негромко и серьёзно сказала она.

— Благодарю, — сдавленно пробормотал он сквозь ком в горле.

Раздался громкий властный голос жены:

— Тьедриг! Сколько раз тебя просить? Хватит позорить меня перед моими гостями!

Супруга остановилась на пороге комнаты — в парадном тёмно-красном наряде с золотой отделкой и пышным шейным платком, с украшенной драгоценными заколками причёской. Волей-неволей ему пришлось подняться на ноги, и шаткость его движений выдавала его с головой. Супруга нахмурилась:

— Ты что, пьян?

Он молчал. В глазах жены сверкала ярость.

— Я отправила тебя гулять с ребёнком, а ты напился?!

Он медленно выговорил:

— Прошу прощения. Я узнал о гибели своей матушки.

Госпожа Игногенд несколько мгновений молчала, потом промолвила:

— Какой матушки, позволь тебя спросить? Насколько я знаю, у тебя только батюшка. Или ты имеешь в виду свою мачеху? С ней что-то случилось?

— Нет, я имею в виду мою родную матушку, — сказал он. — Матушку, которой я не знал, а теперь узнал. Её больше нет.

— Что ж, это весьма прискорбно, — проговорила супруга. — Но это не извиняет твоего поведения, мой милый! Ты позволил себе напиться, находясь с ребёнком! Как ты мог в таком состоянии должным образом следить за дочерью? А если бы по твоей вине с ней что-нибудь случилось?

— Я виноват, — сквозь зубы процедил он. — Я не отрицаю своей вины. Но я был не настолько пьян, чтоб не помнить себя и упустить из виду Эдлинд. Ничего страшного не случилось, с ней всё в порядке, как видишь, мы добрались домой благополучно.

Голос жены хлестнул его, как плеть:

— Ты ещё смеешь оправдываться, шут несчастный? Довольно я терпела тебя! Довольно ты меня позорил перед приличным обществом! Но сегодня — это уже ни в какие ворота! С меня хватит! Немедленно убирайся из моего дома, ничтожество никчёмное! Возьми всё, с чем ты сюда пришёл, никаких иных вещей ты не получишь, все мои подарки оставишь здесь! И ребёнка ты больше не увидишь! Пошёл вон! Немедленно!

Он смотрел на неё мёртвым, тусклым взглядом.

— Ненавижу тебя, — проронил он глухо.

— Что ты сказал?! — вскричала она.

— Ничего, — сказал он всё тем же глухим, бесцветным голосом.

Эдлинд испуганно заплакала:

— Матушка, не выгоняй батюшку! Он хороший!

— Закрой рот, — оборвала та жёстко. — Мала ты ещё, чтобы судить мои действия!

— Сударыня, — вмешалась госпожа Иноэльд. — Быть может, не стоит так жестоко? У твоего супруга горе, он заслуживает снисхождения. А судя по этому ордену, матушка у него прославленная.

— Так пусть бы и не позорил свою славную матушку своим никчёмным поведением! — раздражённо рявкнула госпожа Игногенд. — И вообще, попрошу не вмешиваться в наши семейные дела! Любезная, кто ты вообще такая? Впервые тебя здесь вижу! И не хотела бы видеть впредь, имей это в виду!

Она вышла, нервно и негодующе стуча каблуками туфель. Госпожа Иноэльд смотрела ей вслед, сурово сдвинув брови и сжав губы. Рыдающая Эдлинд обняла отцовскую ногу и уткнулась в его бриджи.

— Батюшка, не уходи!

— Прости, детка... Твоя матушка велит мне уйти, я должен повиноваться, — глухим, безжизненным голосом проговорил он, глядя в одну точку застывшим взором.

Госпожа Иноэльд присела возле девочки и ласково тронула пальцами её волосы, погладила по плечу.

— Малышка, мы всё уладим. Всё будет хорошо. Не плачь, милая.

На улице снова лил дождь. Госпожа Иноэльд была столь любезна, что вызвала повозку и проводила Тьедрига до его родительского дома, проследив, чтобы он не потерял своих вещей, в том числе и матушкиных наград и документов. Он пребывал в таком заторможенном и отрешённом состоянии, что с ним по дороге могло случиться что угодно. И доля ответственности хмеля за это состояние была очень мала, преимущественно он находился во власти душевного потрясения.

Всю дорогу он смотрел в одну точку этим застывшим взглядом, а к многочисленным дорожкам от слёз на его щеках добавлялись новые. Госпожа Иноэльд позволила себе участливо взять его за руку. Когда повозка остановилась в дождливом сумраке, она любезно помогла ему выбраться, её руки в белых перчатках поддерживали его.

Отец с мачехой были встревожены таким появлением Тьедрига, а он ничего толком не мог объяснить, его горло сковала какая-то немота. Госпожа Иноэльд взяла на себя это дело, рассказав в двух словах о произошедшем. Батюшка эмоционально расхаживал из стороны в сторону, вцепившись себе в волосы, а мачеха в своей обычной сдержанной манере сказала:

— Ну что ж, друг мой, в своей беде ты сам виноват.

— Позволю себе с тобой не согласиться, любезная госпожа, — вмешалась Иноэльд. — Быть может, господин Тьедриг и поддался чувствам, но его супруга — тиран и деспот, унижающая твоего сына и попирающая его достоинство, обращающаяся с ним, как с вещью, как с рабом! Единственное в этом доме, что произвело на меня приятное и светлое впечатление — это милое дитя, очаровательная девочка. Всё остальное — отталкивающее и гнетущее. Жить в такой обстановке — губительно для души и рассудка, недопустимо и невыносимо для того, кто имеет хоть каплю самоуважения.

— Уважаемая госпожа корком, это был выбор моего сына — ответить согласием на брачное предложение хозяйки этого дома, — молвила мачеха спокойно и рассудительно. — Он видел, чьим супругом собирается стать, и его всё устраивало. Никто его к этому браку не принуждал, поверь. В его воле было отказаться, но он сказал «да». Чтобы благополучно жить в этом доме, следовало соблюдать правила, установленные его хозяйкой. Она — глава семьи, глава этого дома. И она вправе вышвырнуть моего сына, если его поведение её не устроило. Ты хочешь, чтобы я пожалела его? Мне его искренне жаль. Но это лишь последствия его собственной ошибки. Следовало или выбирать в супруги кого-то другого, или вести себя так, чтобы не оказаться вышвырнутым из дома. Мы с его отцом, конечно, примем его и не выгоним на улицу. Но он уже большой мальчик, мог бы и понимать, что у всех действий бывают последствия.

Тьедриг не произнёс ни слова с момента появления в родительском доме и смотрел перед собой неподвижным взглядом, прижимая к груди шкатулочку с орденом и папку с документом, подтверждающим его право на деньги. Его щёки были исчерчены следами мокрых дорожек, на лице застыла маска печального клоуна.

— Сынок! Ну скажи ты хоть слово! — воскликнул отец, хватая его за плечи.

Взгляд Тьедрига не ожил, не устремился на родителя, только руки протянули ему шкатулочку и документ. Тот недоуменно нахмурился, потом рассмотрел, прочёл. Его лицо посветлело.

— Сынок, да наплевать на твою супругу! — вскричал он радостно. — Ты теперь богат! Это же такие деньжищи! Ты можешь много лет жить на них припеваючи! Ну да, я не говорил тебе... Но твоя матушка запретила рассказывать тебе, кто она такая. Она и мне-то не сразу открылась. На ней был мундир и морская причёска, но я сразу понял, что это только наряд, что никакой она не офицер. Уж не знаю, откуда она мундир раздобыла... Должно быть, напоила кого-нибудь да и раздела... Выправки ей не хватало, какая у настоящих офицеров бывает, хотя изящные манеры она ловко изображала. Но моряком она была определённо, это в ней было не наигранное, а настоящее. Ну чего ты, сынок, чего ты? — Отец провёл пальцами по щекам Тьедрига, тронул его подбородок, приподнял лицо. — Радуйся, матушка снова обеспечила тебя на многие годы! Она думала о тебе, ей было на тебя не наплевать. Её заботило, что ты будешь есть и пить, во что одеваться. К драмаукам твою супругу, забудь о ней! У тебя теперь хорошее приданое, найдёшь себе жену получше!

Неподвижный взор Тьедрига смотрел отцу за плечо. Родителя интересовали лишь деньги, а у мачехи при всём её уме, житейской мудрости, рассудительности, рачительности и заботливости, не было настоящего тепла в душе. В её крови не текло светлое достоинство, как у госпожи Иноэльд, которая смотрела на Тьедрига всё так же, с состраданием. Она видела всё то же, что и он: меркантильность его батюшки и чёрствость мачехи. А также нависшую над Тьедригом горькую разлуку с Эдлинд. Ему самому не было дела до жены, он давно ненавидел её и терпел стиснув зубы, но своё самое главное сокровище он оставил в этом доме, в этой проклятой золотой клетке. Он потерял дочку.

Отец на радостях пригласил госпожу Иноэльд завтра к ужину, мачеха кивнула, подтверждая приглашение. Та обещала быть, а когда ушла, отец озабоченно зашипел:

— Смотри, не упусти её, не будь рохлей! Ты только посмотри, какая госпожа великолепная! И, в отличие от твоей матушки, настоящий офицер! Похоже, ты ей по душе пришёлся: и домой тебя привезла, и из повозки под ручки вывела, и глаз с тебя не сводила! Понравился ты ей, пользуйся этим! Будь с ней любезен, поулыбайся ей, глазки построй... Ну, не мне тебя учить! Ты же у меня красавчик! — С этими словами отец поцеловал Тьедрига в обе щеки, ущипнул за них и потеребил, повторив с удовольствием: — Красавчик!

Губы Тьедрига едва заметно покривились — горьковато, устало. Понравился? Скорее, госпожа Иноэльд лишь пожалела его, потому что была очень добрая, прекрасная сердцем и душой. А он — жалок. Как он мог кому-то нравиться? Как он мог заигрывать с ней после всего, что она видела? Ему было стыдно смотреть в её чистые и строгие, внимательные, требовательные, ясные и удивительные, лучистые глаза.

В комнате Тьедрига теперь жила младшая сестрица, она не хотела делить её со взрослым братом, и его устроили под крышей, на мансардном этаже, в запасной спальне для гостей. Но поскольку гостей принимать было очень затратно, а тратить мачеха не любила, то как гостевое помещение мансарда и не использовалась, туда складывали разные вещи, в которых не было частой необходимости. Поскольку девать их было некуда (выбрасывала мачеха тоже весьма неохотно), то Тьедригу так и пришлось обитать в этой полукладовке — полуспальне. От спальни там была лишь кровать, а всё остальное пространство занимал склад ненужных и редко востребованных вещей.

Жили они в узеньком домике, втиснутом между точно такими же жилищами. Домами они лишь гордо назывались. Такая тесная застройка появилась, когда города начали расти при правлении Дамрад, и их население стало увеличиваться. Такими домиками были заполнены целые районы столицы, а на службу их жители ездили в деловой центр. На заднем дворике за глухим укрытием из живой изгороди батюшка выращивал овощи и ягоды, а передний, парадный дворик был огорожен высокой оградой из чугунных прутьев и представлял собой крошечный садик с парой деревьев и кустов, цветником и беседочкой со столом и стульями. В хорошую погоду семья пила здесь отвар тэи. Батюшка сам подстригал лужайку и ухаживал за цветами, а когда рубиновое дерево приносило плоды, с высокой лестницы собирал урожай. У соседей тоже росли такие деревья.

Мачеха служила чиновницей среднего звена по судебным делам, её голова была забита кодексами и уложениями, она искусно составляла хитроумные юридические бумаги, оформляла сделки, заверяла документы, выдавала разные справки и свидетельства. Было у неё и государственное жалованье, и частный доход от разного рода юридических услуг. С восьми утра до часу она работала в судебном ведомстве, с часу до двух обедала, с двух до семи трудилась в своей маленькой частной конторке. Дела её шли в целом недурно и стабильно, но, как она сама говорила, без перспектив расширения. Может быть, она и хотела бы взять второго супруга, но домик был тесноват, а приобрести более просторное жилище у неё не было возможности. Впрочем, так она лишь говорила, а истинное состояние её финансов не было известно никому. По её словам, она копила свои деньги по грошику, по копеечке, каждая монетка давалась ей кропотливым трудом, а потому тратить накопленное на всякую ерунду и излишества она считала преступным. Впрочем, «ерундой» в её понимании могла оказаться и новая пара чулок для пасынка, если старые ещё можно было заштопать раза три-четыре. После четвёртой штопки сей предмет гардероба наконец всё-таки выбрасывался и покупались новые чулки, но с такими тяжкими вздохами, будто мачеха отдавала свои последние деньги. «Вещи на тебе просто горят», — с досадой говорила она Тьедригу.

Батюшка не то чтобы работал... Так, время от времени писал и продавал картины, которые мало пользовались успехом и стабильного дохода ему не приносили. Иногда ему заказывали портреты, за них платили лучше, но портретистом батюшка работал лишь ради заработка, считая это скучным и тягостным ремеслом, а не вдохновенным искусством. Он всё время мучительно разрывался между свободным творчеством и трудом ради денег. Жена была скуповата, кормить — кормила, заказывала ему у портного необходимый минимум одежды, но на личные расходы у неё очень непросто было что-то выпросить, приходилось долго и нудно отчитываться: на что, зачем, почему... Если она считала, что трата необоснованная, могла после всех мучительных и унизительных объяснений и отказать. Поэтому на свои «хотелки» отцу приходилось зарабатывать самому, дабы лишний раз не позориться и не подвергаться доскональнейшему и придирчивому допросу. Он завидовал своим заказчикам, чьи жёны были щедры и не занудны. Желаний было много, а заработка не на все из них хватало, поэтому, если батюшке чего-нибудь хотелось, ему приходилось, сцепив зубы, браться за портреты.

— Что за удовольствие — писать эти самодовольные, напыщенные рожи! — морщился он. — Если красивое лицо попадётся — ещё куда ни шло, даже приятно бывает над ним работать. Но большинство желающих запечатлеть свою «красу неземную» — такие уроды, что в кошмарах потом сниться будут.

Уродами он с присущей ему склонностью к преувеличению называл всего лишь обладателей заурядных лиц. Сына он считал своим «шедевром». Маленького Тьедрига он тискал и целовал, щипал за щёчки и приговаривал:

— Ты — моё лучшее произведение!

Батюшка был в целом ласковым, но нервным, Тьедриг подспудно чувствовал его поверхностность, отцовские комплименты его внешности сперва ему льстили, но потом наскучили. Батюшка ценил внешнюю сторону жизни: красоту лиц и тел, богатство и роскошь, общественное положение. Книг он читал мало, да и то — всякий вздор. А Тьедриг с детства по-настоящему любил чтение и был записан в городскую библиотеку. Там был раздел «Лучшее», в него книги отбирались с особой тщательностью. В нём Тьедриг чаще всего и «пасся», удовлетворяя свою потребность в приобщении к золотому фонду литературы, потому что дома книг было очень мало, а стоящих в эту подборку всего две или три совершенно случайно затесались, так как выбирал их батюшка по своему вкусу, а вкус у него был, мягко говоря, слабо развитый. Он прельщался внешними красотами, а подлинных и ценных глубин мысли не понимал. У супруги имелось неплохое домашнее собрание книг, но едва ли она все их читала — приобретала скорее ради видимости, для создания впечатления своей начитанности и образованности.

Получив своё первое жалованье на должности клерка, Тьедриг всё его спустил на книги. Батюшка не оценил тяги сына к чтению, он считал, что лучше бы тот приоделся понаряднее. Мачеха только хмыкнула, но не выразила ни осуждения, ни одобрения. Она считала, что свои заработанные деньги пасынок волен тратить как хочет, лишь бы у неё на свои прихоти не просил. Она его кормила и одевала, как и мужа, считая это достаточным. А если тому хотелось чего-то сверх этого — пусть сам зарабатывает. У неё были накопления, но никто не знал их размера. Когда родилась дочка, мачеха сказала, что обеспечит её отдельным жильём, а всего остального та должна будет добиться сама.

На следующее утро после разрыва с женой Тьедриг, как всегда, явился в свою контору. Состояние у него было пришибленное, горестное, заторможенное, он был более неуклюжим, чем обычно — опрокинул чернильницу и заляпал манжеты рубашки. За испорченное сукно на столе, конечно, вычтут из его жалованья... Запасной одежды на рабочем месте он не держал, а значит, придётся в таком виде позориться весь день.

К его неприятному удивлению, коллеги уже знали, что жена его выгнала: на том приёме среди гостей были какие-то их знакомые или знакомые знакомых. А слухи, разговоры и пересуды распространяются быстро. На Тьедрига поглядывали косо, но не в сочувственном ключе, а с чуть брезгливым любопытством, как на некое неприглядное и постыдное явление. Ну конечно, они-то сами безупречны, один он — вот такое недоразумение, случайно затесавшееся в их прекрасный коллектив. Но случись такое с кем-то из них самих — и будет то же самое. Клубок змей, каждая из которых не жалит остальных лишь до поры. Да ещё эти пятна от чернил, на которые все пялились... Как будто они — обязательный атрибут изгнанного непутёвого мужа. За своей спиной он слышал шушуканье, морщился, но старался не обращать внимания. Но когда во время обеденного перерыва кто-то из сотрудников отдела начал его передразнивать, подражая его неуклюжести, он стиснул кулаки, заскрежетал зубами и... залепил насмешнику пощёчину.

Такое с ним творилось впервые. Над ним и раньше посмеивались, но добродушно; он улыбался, терпел и молчал, зная своё место. А теперь насмешка была злой, издевательской, горько и болезненно засела у него под сердцем, как зазубренный клинок. Все были удивлены: этот неловкий тихоня Тьедриг впервые ответил! Показал зубы. Надо же, оказывается, они у него есть! Насмешник заехал ему в глаз, их обоих вызвали к начальнице. Оба получили по выговору за ненадлежащее поведение.

Весь остаток рабочего дня нутро Тьедрига горело горечью и негодованием. Это место опостылело ему, ему были противны эти насмешливые, чёрствые лица, которые жили по принципу «дай пинка шатающемуся». В конце дня он вошёл в кабинет начальницы и положил на стол заявление об уходе по собственному желанию.

— Голубчик! — снисходительно-мягко проговорила она. — Ну что ты, право, так разнервничался! Всё это пустяки, скоро все об этом забудут. Не стоит из-за какой-то глупой ссоры бросаться такими необдуманными решениями. Такое хорошее место тебе вряд ли удастся найти.

«Хорошее место»! Она, вероятно, издевалась? Место было хуже некуда: каждый день — горы нудной и пустой, однообразно-одуряющей и непочётной работы, за которую платили гроши, да ещё и насмешки коллег терпеть приходилось. Тьедриг глуховатым, негромким, но отчётливым голосом сказал:

— Сударыня, я хотел бы уволиться. Это обдуманное решение.

— Но куда же ты пойдёшь? — удивилась та. — Супруга, как мне известно, тебя выгнала... Не станешь же ты сидеть на шее у родителей!

— Я что-нибудь подыщу, — сказал он. — Нахлебником я никому не буду.

— Ну, как знаешь, — пожала плечами начальница. — В твоём положении я бы держалась за твоё нынешнее место руками и зубами, а ты такой прекрасной стабильной службой разбрасываешься.

Ну, если считать каждодневно абсолютно одинаковую, отупляющую и унылую работу с безнадёжным отсутствием перспектив повышения стабильностью, то — безусловно, да, это была самая стабильная на свете служба. «Госпожа начальница, засунь себе это место... в одно место!» — впервые в жизни захотелось Тьедригу грубо сказать. Но он, конечно, не сказал так, воспитанность взяла верх. Он взял подписанное заявление и пошёл к столу, где велись записи о приёмах и увольнениях. Ему выплатили небольшое выходное пособие, и он покинул учреждение навсегда.

Домой он явился в плачевном и отчаянном облике: с фиолетовым фингалом под глазом и в испорченной чернилами рубашке. Со всеми этими переживаниями он и забыл, что к ужину должна была прийти госпожа Иноэльд! Она сидела в кресле в гостиной с чарочкой настойки и беседовала с мачехой, а при появлении Тьедрига поднялась — в своём безупречном мундире и блестящих сапогах, опрятная и подтянутая, сильная, стройная и точёная, с ясным лицом и внимательными глазами. Уж она-то, конечно, никому не позволила бы над собой издеваться, не стала бы цепляться за опостылевшую службу, да и неловкостью не страдала — все её движения были чёткими и грациозными. Что она, такая прекрасная, такая великолепная, здесь забыла? Какое ей было дело до него?

— Сынок, в каком ты виде! — воскликнул отец, который по случаю важного и, как он считал, судьбоносного для его сына визита был при параде — в своём лучшем костюме. Костюм этот предназначался для особых случаев и по настоянию мачехи надевался от силы пару раз в год. — Что произошло?

Мачеха вскинула бровь, но ничего не сказала, лишь молча присоединилась к вопросу отца.

— Я ушёл со службы, — вынужден был сообщить Тьедриг. — Меня дразнили и унижали, и я не стал это терпеть.

Отец закатил глаза и воздел руки.

— О, неразумное дитя! У тебя была отличная служба, а теперь что? Впрочем, не расстраивайся, мой родной, у тебя же есть деньги твоей матушки! К драмаукам службу, если она тебе не по нраву и если тебя там обижают. Иди ко мне, моё золотце... Кто посмел обидеть моего мальчика? Ах, какие негодяи!

Батюшка расцеловал Тьедрига и пощипал за щёки. Иногда он забывал, что тот уже не дитя, сюсюкал с ним и тискал его, как маленького. Уж лучше бы он промолчал, как мачеха... Тьедригу было неловко перед госпожой Иноэльд за такое поведение отца.

— Позволь выразить тебе поддержку, любезный Тьедриг, — сказала та. — Насмешки не стоит терпеть. Подыщи себе другое место, которое будет тебе по душе.

— Благодарю, сударыня, — пробормотал он.

Он мог бы ответить, что над ним будут смеяться везде, куда бы он ни пришёл, потому что и на предыдущих местах было нечто подобное, хотя и не до такой вопиющей степени... Но решил, что нытьё будет неуместным. Он и без того был достаточно унылым, чтобы жалобами на жизнь окончательно похоронить впечатление о себе. Хотя и хоронить-то там, наверное, нечего.

За ужином госпожа Иноэльд немного рассказала о себе. Она служила на охранном судне, которое сопровождало грузовые корабли. Её матушкой была госпожа Эльвингильд, наместница Её Величества Владычицы Седвейг на Силлегских островах, а сестрой — госпожа Игтрауд, известная поэтесса, автор поэмы «Сто тысяч раз», за которую она была удостоена ордена бриллиантовой звезды.

Когда госпожа корком отбыла, отец опять зашипел:

— Тьедриг, радость моя, делай что хочешь, но ты должен заполучить эту госпожу в супруги! Я тебе не прощу, если ты её упустишь!

— Батюшка, вряд ли я нужен ей, — устало проронил Тьедриг.

— Да ты, мой милый, должно быть, слепой! — вскричал отец. — Она так и ела тебя глазами, так и пожирала! И взгляд такой нежный-нежный, заботливый, ласковый! Не смей упускать эту чудесную госпожу! Не смей!

Спустя несколько дней жена прислала Тьедригу бумагу о разводе. Дочь оставалась с ней, никакого имущества ему не полагалось, с чем пришёл — с тем и уходил. Ему плевать было на имущество. Она забрала дочку — вот что подкашивало его и убивало. Эдлинд тоже рвалась к нему и плакала. Он пытался увидеться с ней, подкарауливал на прогулке с Гильдгрифом, но жена, узнав об этом, запретила второму мужу выходить с девочкой в город, теперь им разрешалось гулять лишь в саду. А когда Тьедриг попытался проникнуть в сад через забор, госпожа Игногенд пригрозила вызвать блюстителей порядка и пообещала ему большие неприятности в связи с попыткой проникновения в отныне чужое для него жилище, если она повторится. На первый раз она его пожалела.

Вскоре госпоже Иноэльд пришлось уйти в море, но на прощание она сжала руку Тьедрига и сказала:

— Прошу, не отчаивайся. Я вернусь и мы что-нибудь придумаем.

Она поцеловала его в щёку. Хотела в губы, но он отвернул лицо, считая себя недостойным. Она, видимо, истолковала превратно его движение и огорчилась. Он поспешил объясниться:

— Госпожа Иноэльд... Не пойми меня неправильно. Я просто не смею... Не могу принимать твою ласку, я её не заслуживаю.

— Какие глупости! — вздохнула она.

И всё-таки поцеловала его так, как изначально хотела.

Она ушла в море, а он остался на берегу. Её светлый, ясноглазый образ немного озарял беспросветную тьму в его душе, поддерживал его в том морально раздавленном состоянии, в которое его повергли навалившиеся на него невзгоды. В этом состоянии ему пришлось приступить к поискам новой службы, потому что невыносимо было сидеть на содержании у мачехи и отчитываться за каждый съеденный кусок хлеба и каждую пару купленных чулок. Матушкины наградные деньги он тратить тоже не мог. Он просто не мог есть и пить на них, зная, что эта еда и питьё оплачены её жизнью. Её кровью. У него в горле вставал ком, а в глазах плыла солёная влага при мысли об этом.

Клерки требовались много где, он знал эту работу и мог бы устроиться почти сразу, но всё это у него уже в печёнках сидело. Он возненавидел подобную деятельность до тошноты, до скрежета зубов. В конце концов мачеха, сжалившись, предложила ему пойти в её контору — вести реестр дел и управлять архивом, выдавать справки и выписки, а также выполнять мелкие поручения, но у него кровь стыла в жилах от мысли, что придётся терпеть её мелочность не только дома, но и на работе. Он отказался, она презрительно хмыкнула. Выходное пособие заканчивалось.

В театр комедии требовался билетёр, и он от отчаяния предложил свою кандидатуру. Его взяли, но откровенно предупредили, что на этой должности у них большая текучка: мало кто долго выдерживает эту монотонную и бесперспективную работу. Тьедриг ответил, что его это не смущает. В его обязанности входила проверка билетов на входе в театр, запуск зрителей в зал, помощь с поиском мест. Также на нём было ведение статистики заполненности зала.

Платили ещё меньше, чем на предыдущем его месте, а выговор могли влепить за малейшую оплошность. За каждый выговор — вычет из жалованья. Если выговоров много, выплата со всеми вычетами сводилась почти к нулю. А придраться могли к чему угодно: не улыбнулся, проверяя у посетителя билет — выговор; не поклонился достаточно низко, впуская зрителей в зал — выговор; замешкался, провожая зрителей к креслам — выговор; ошибся в статистике заполненности, поставил кляксу, писал некрасивым почерком — выговор, выговор, выговор!

Театр был не слишком крупный, билетёров трудилось трое, а надзирал за ними старший капельдинер. В крупных залах могло работать до десяти таких служащих. На такую работу предпочитали отбирать внешне привлекательных молодых мужчин: для женщин такая служба считалась слишком непочётной и низкой. На рабочем месте нужно было носить казённую красно-зелёную ливрею, пользоваться украшающими средствами для лица, быть чистым и опрятным, приятно пахнуть и — улыбаться, улыбаться, улыбаться! Естественно, при приёме предпочтение отдавалось кандидатам с красивыми зубами.

Тьедриг был красив, ливрея сидела на нём превосходно, отчётность он вёл аккуратно и чётко, но проклятая неуклюжесть то и дело приводила к выговорам. Улыбался он усердно, но замешкаться, потеряться в сумрачном зале, неловко поклониться, задеть или толкнуть кого-нибудь нечаянно, наступить на ногу — это случалось с ним на каждом шагу. И без того смехотворное жалованье могло сокращаться из-за этого вдвое.

Для увеличения дохода ему пришло в голову в свободное от основной службы время веселить прохожих на улице. Для своих сольных представлений он нарочно приобрёл нелепую, плохо сидящую на нём одежду и дурацкую шляпу, а чтобы кто-нибудь из знакомых или бывших коллег не узнал его, раскрашивал себе лицо белой, чёрной и красной красками. Неловкость он сделал основной чертой своих выступлений, даже преувеличивал её: мог споткнуться и упасть на ровном месте, на глазах у всех грохнуться в лужу, врезаться в столб или стену, «испугаться» повозки, с криком броситься от неё прочь и налететь на уличный цветочный вазон... Приходилось проявлять изобретательность, придумывая новые способы быть нелепым. Зрителям особенно понравился его номер с неудачным жонглированием: предметы всё время падали и раскатывались в разные стороны, а он бегал и собирал их с досадливыми возгласами, снова пытался жонглировать, но опять всё ронял... Зеваки от смеха держались за бока. Проявляя творческий подход, он привлекал к своим представлениям птиц: кормил с руки зерном городских птах, но оказывался обгаженным ими. Ох и хохотали над ним зрители, когда он стоял весь в пятнах помёта, а потом принимался гневно топать ногами и разгонять неблагодарных и бесцеремонных крылатых созданий. Однако заработок был нестабильным: если прохожим нравились его забавные ужимки, ему бросали монеты, если они хмурились или не обращали внимания, он не получал ничего. А если ему случалось нарваться на сердитого и раздражительного прохожего, то вместо монеты он мог заработать тумак, толчок или оплеуху. Он был совершенно беззащитен, сдачи дать не имел права, иначе его могли бы арестовать за драку в общественном месте и запретить зарабатывать подобным образом. Тьедриг лишь закрывал и берёг лицо: появиться на основной службе с синяком или выбитым зубом он не мог.

Эту свою работу он предпочитал скрывать от родных. Костюм для представлений он хранил в подсобке театра, там же чистил его, а лицо умывал в укромном закоулке, вдали от чужих глаз.

Однажды, когда на нём вздумал выместить своё дурное настроение какой-то задиристый прохожий, неподалёку остановился личный экипаж его жены: она со всем семейством ехала в театр, но по дороге решила остановиться и купить в подарок Гильдгрифу новые духи. Супруга вошла в магазин, а Эдлинд осталась сидеть в повозке. Увидев отвратительную сцену избиения уличного комедианта, она подбежала и лягнула прохожего-драчуна ногой:

— Дяденька, как тебе не стыдно? Зачем ты бьёшь этого милого смешного господина? Что он плохого тебе сделал?

Прохожий злобно зашипел, но ответить не посмел, увидев богато одетую девочку, появившуюся из стоящего рядом роскошного экипажа. Сам-то он был из рабочего сословия. Наверняка у девочки была весьма важная маменька, которая поднимет шум, если её дочурку обидят, и тогда скандала не избежать.

— Убирайся прочь! — кричала Эдлинд, наступая на прохожего и размахивая кулачками. — Не смей его бить! Ты негодяй!

Начали собираться зеваки, и драчливый господин поспешил от греха подальше убраться, скрежеща зубами от неудовлетворённости: не удалось ему всласть почесать кулаки и отвести душу. Тьедриг сидел на тротуаре, закрыв лицо руками, но не потому что хотел скрыть слёзы: он боялся, что дочь его узнает.

Дочкина ладошка погладила его по плечу.

— Всё хорошо, не плачь, — сказал её голосок. — Этот скверный злой дядька тебя больше не тронет! Посмотри на меня! Покажи своё лицо!

Ручки вцепились в его запястья. Сопротивление причинило бы ей боль, и он сдался. Его лицо было до неузнаваемости раскрашено, но глаза остались прежними, и Эдлинд их узнала.

— Батюшка?! Это ты?

Он не мог удержать катившихся по его гриму слёз. Дочка несколько мгновений смотрела на него с дрожащими губами, а потом крепко обняла за шею.

— Эдлинд! — окликнул её властный голос матушки. — Это ещё что такое?! А ну, немедленно отпусти этого господина! Он грязный!

— Это батюшка! — вскричала со слезами девочка.

— Что за глупости! — сказала госпожа Игногенд. — Это просто какой-то уличный комедиант, ты обозналась, дитя моё!

Она за руку оттащила девочку прочь, а та рвалась и кричала:

— Батюшка! Батюшка!

Родительница сгребла её в охапку и усадила в повозку, не удостоив Тьедрига даже взглядом. Вряд ли она узнала его, потому что и не подумала внимательно присмотреться. Повозка умчалась, а Тьедриг побрёл в свой укромный уголок переодеваться и умываться. О продолжении работы сегодня уже не могло быть и речи.

— Сударь! — окликнул его кто-то.

Он обернулся. Какой-то мальчик протягивал ему на ладони несколько монет.

— Это твоё, ты забыл!

Тьедриг тихо поблагодарил доброго мальчика, забрал свой заработок и поплёлся к своему убежищу — под мостом, на заросшем травой берегу реки. Вода вернула ему обычное лицо, но боли смыть не могла.

После этого случая он около недели не давал уличных представлений. В каждой повозке ему мерещилась дочь. Потом потихоньку собрался с силами и принялся за работу опять.

Дома Тьедриг предпочитал даже не есть, чтобы никто не считал у него во рту кусков. Он питался в скромной забегаловке — когда один раз в день, когда два. Мясную пищу он не всегда мог себе позволить, чаще питался хлебом и сыром, дешёвой рыбой, кашей, похлёбкой из потрохов. На скудном рационе он осунулся и похудел, ливрея стала сидеть на нём уже не так хорошо, как прежде.

— Сын, что это за глупая ненужная гордость? — время от времени уговаривал его отец. — Возьми свои деньги и кушай как следует! Ты же богач, зачем богачу жить по-нищенски?! Ну, не хочешь садиться за стол с нами — так хотя бы покупай себе достойную еду! И в достаточном количестве! На тебя уже без слёз не взглянешь, до чего ты себя довёл!

Батюшке непонятны были его доводы о том, что он не может проедать деньги, которыми была оплачена матушкина гибель.

— Сынок, ну что ты сопли распустил! — восклицал он. — Матушка старалась обеспечить тебя, она и жизнь свою отдала именно для того, чтобы ты жил хорошо! Так живи, зачем мучиться? Зря, что ли, матушка старалась?!

Когда он сидел на набережной и всухомятку жевал свой хлеб с сыром, к нему ветром вдруг принесло выцветший, истрёпанный и измятый листок бумаги. Он прибился к нему, точно приласкавшийся маленький зверёк. Сперва Тьедриг хотел отбросить его, но разглядел на нём какой-то рисунок. Сверху ещё отчётливо читалась надпись: «Награда за голову сей отъявленной преступницы — тысяча золотых монет! Выплата без налогов и вычетов!»

С листка на него смотрели пронзительные, дерзкие, насмешливые глаза. Черт лица было уже не разобрать: неизвестно, сколько этот листок трепал и носил ветер, омывали дожди и нещадно палили лучи Макши. Каким-то чудом он уцелел, избежав метлы уборщика улиц.

Рука с надкушенным бутербродом дрогнула и опустилась, глаза наполнились слезами, по щекам покатились ручейки, размывая грим. Плечи сотрясались беззвучно.

— Прости меня, матушка... Прости, что плохо думал о тебе... Прости за высокомерие и презрение... Я — презреннее тебя. Ты отдала свою жизнь за жизни тех пассажиров, а я не сделал ничего! Ничего! Я — пустое место! Не ты недостойна родства со мной, а я, я! Я не заслуживаю ни одной монетки из тех денег, которые ты мне оставила!

Листок этот он бережно свернул и спрятал за пазуху. В этот день он обратился к отцу с необычной просьбой:

— Батюшка, ты же художник... Не мог бы ты для меня нарисовать портрет матушки? Хотя бы по памяти. Ты же видел её и помнишь, как она выглядела.

Сперва отец поморщился и сказал, что ему некогда заниматься такими вещами, у него куча работы, заказов и тому подобное. Однако спустя неделю принёс Тьедригу карандашный рисунок, на котором была изображена предводительница пиратов с дерзкими глазами. Фигура морской разбойницы была прорисована детально и тщательно, а обстановку отец обозначил схематично, но просматривалась мачта и корабельные снасти, парой штрихов намечался парус и даже облака в небе.

— Вот, примерно так, — проговорил отец. — Я не ручаюсь, что сходство точное, всё-таки немало лет прошло. Уж извини, что не стал писать красками: времени мало, поэтому набросал по-быстрому, между делами. Сгодится?

— Благодарю тебя, батюшка, — дрогнувшими губами пробормотал Тьедриг. — Мне этого более чем достаточно.

Он повесил этот портрет над кроватью в своей захламлённой мансардной комнате. А в первую же ночь его постель оказалась на палубе корабля, плывущего среди звёзд и облаков. Кто-то склонился над ним — расплывчатая фигура в пышной шляпе. Он не мог двинуть и пальцем, но вся его душа и сердце рыдали, узнавая её.

«Ну-ну, сынок, ты чего раскис? Эй... Выше нос. Всё будет хорошо», — прозвучал в его голове чуть насмешливый хрипловатый голос.

Он стал маленьким мальчиком, уснувшим с книжкой о морских приключениях. Вокруг его постели возник корабль; он лежал уже не на кровати, а на подвесной койке. Он знал, что матушка где-то здесь, рядом, но занята. Но ему всё равно было хорошо и спокойно. Никто не мог обидеть его, пока она рядом. Сотрудники с бывшего места службы смотрели с удивлением и уважением, они не смели смеяться над ним. Не смел придираться к нему и главный капельдинер, вычитавший из его жалованья за каждый огрех, а тот забияка на улице, хлюпая окровавленным носом, удирал прочь.

Жена смотрела на него насмешливо и презрительно.

«Что ты сказал?!» — спросила она.

Он чётко и внятно сказал:

«Мне плевать на тебя».

И она больше ничего не могла ему сделать, потому что уже всё сделала. Дальше он был для неё недосягаем. Она могла отнять у него всё, кроме одного — его достоинства.

Однажды он, смыв грим и переодевшись, пришёл вечером домой. Навстречу ему из кресла у камина поднялась госпожа Иноэльд, глядя на него своими светлыми глазами внимательно и ласково. Её взор стал встревоженным: она увидела перемены в его внешности — худобу, впалые щёки, тени под глазами. Шагнув к нему и сжав его руку своей рукой в парадной белой перчатке, она спросила:

— Что случилось? Что с тобой? Ты нездоров?

За него ответил отец:

— Да вот вздумал морить себя голодом, гордец этакий! Ни единой монетки из матушкиных денег не потратил! С нами за стол тоже садиться отказывается... Где и чем он питается — непонятно.

Тьедриг мог бы сказать, что вовсе не из гордости он терпел лишения, а просто потому что поступать по-иному ему совесть не позволяла, но теперь, когда его сердце окутывал тёплый, искренне встревоженный взгляд госпожи Иноэльд, всё это стало неважным, пустым, ненужным.

Её губы прильнули к его щеке.

— Так больше не будет продолжаться, я этого не допущу, — сказала она серьёзно. — Тьедриг, я прошу тебя стать моим супругом. С дочкой мы что-нибудь придумаем, я попробую убедить твою бывшую жену позволять тебе видеться с ней.

— Вряд ли она тебя послушает, госпожа Иноэльд, — печально улыбнулся он.

— Посмотрим, — молвила она, глядя на него пристально-ласково. — Но ты не ответил на моё предложение.

Отец, стоя за её спиной, отчаянно жестикулировал и грозил Тьедригу кулаком: мол, упустишь её — не прощу тебе! Его лицо вдруг начало уплывать за разноцветную пелену, уши Тьедрига наполнились звоном и гулом, вокруг заплясали мачты и паруса...

Очнулся он в кресле. Отец влил ему в рот бокал вина, а обеспокоенная госпожа Иноэльд сжимала его руку обеими ладонями.

— Не тревожься, госпожа, это он просто от радости чувств лишился! — посмеиваясь, приговаривал отец.

Но госпожа Иноэльд понимала, что Тьедригу стало дурно от усталости и недоедания. Её взгляд был серьёзен и заботлив. Поддерживаемый под руки с обеих сторон, Тьедриг был усажен за стол; как он ни пытался отказываться, говоря, что совсем не голоден, отвертеться не получилось.

— Мне тебя с ложечки кормить? — укоризненно спросила госпожа Иноэльд. — Если не станешь есть, я так и поступлю.

Он уже и отвык от нормальной домашней еды. Съев совсем немного, он ощутил неимоверную сытость и тяжесть в желудке. Все считали, что поел он плохо и мало, но в него действительно больше не помещалось. От горячего жаркого с овощами, сдобренного специями, у него пот по лбу струился. После ужина госпожа Иноэльд отвела его в мансардную комнату и велела лечь в постель. Сидя рядом и сжимая его руку, она сказала:

— Я не тороплю тебя с ответом, мой дорогой. Можешь подумать. Я живу на Силлегских островах, а когда мой корабль стоит на стояке в Ингильтвене, я останавливаюсь в ведомственном доме. Я бы забрала тебя с собой на острова, но разлучать тебя с дочкой не хотелось бы... Может быть, всё-таки удастся добиться для тебя возможности видеться с ней. Мы ещё подумаем, как быть со всем этим. Возможно, я переберусь в столицу насовсем, чтобы не увозить тебя от дочки.

От её доброты и заботы ему хотелось плакать, но даже на это сил не осталось. От непривычно плотной еды его неодолимо клонило в сон.

— Отдыхай, — шепнула она ласково, касаясь его щеки губами. — Всё хорошо, я с тобой. И уже не оставлю тебя.

После того как он отвернулся, на поцелуе в губы она не настаивала, и ему было стыдно за это. Нутро ёкало и сжималось от щемящей нежной боли. Как будто она была недостойна его! Он всё-таки потянулся к ней губами, и она тихонько и нежно поцеловала его.

Утром он проснулся и, глянув на часы, застыл в ужасе: он проспал! Вот что сделала с ним обильная еда! Вскочив, он принялся суматошно одеваться, но потом, застыв на краю постели в одном натянутом чулке, устремил тоскливый взгляд в окно. А стоило ли уже суетиться? За единственный прогул или сильное опоздание уже не выговор можно было схлопотать, а увольнение.

Прекратив суету, он уже неспешно закончил одевание и спустился в гостиную. Мачеха была на службе, а отец сидел у огня и потягивал дорогое вино вприкуску с пирожным. Такого у них на столе никогда не бывало, скупая мачеха не видела необходимости транжирить деньги на роскошь, а добродетель видела в умеренности.

— Это твоя избранница прислала подарок, — причмокнув с удовольствием, пояснил родитель. — Для тебя, конечно, но ты уж прости, я не смог устоять и угостился без спроса. Когда ещё выпадет случай такое винцо попробовать? У супруги-то моей, сам знаешь, зимой снега не выпросишь...

Строго говоря, Тьедриг ещё не дал ответа, но для отца дело было уже решённым. На столе стояла корзина с цветами, фруктами, сладостями и вином, но Тьедриг не решался притронуться к её содержимому. Это было роскошно и за версту дышало столь непривычной для него щедростью; ему, приученному довольствоваться малым, в этом виделось даже расточительство... Он поймал себя на том, что начал мыслить, как мачеха. Неужели она заразила его своей скупостью? Нет, в душе ему, конечно, хотелось вырваться из тисков вечной экономии, но он боялся, дорвавшись до свободы, пуститься в загул... И стать разорительным для госпожи Иноэльд. Он очень не хотел разочаровать её и причинить ей хотя бы малейшее неудобство. Пожалуй, он слишком привык быть для всех удобным — за свой собственный счёт, поступаясь свободой своей личности, своими желаниями, своим комфортом. Лишь бы кого-нибудь не огорчить.

Он был слишком совестлив и деликатен, а потому сдерживал себя, а вот отец при малейшей возможности не гнушался воспользоваться представившимся случаем урвать кусочек. Из трёх бутылок прекрасного вина он «приговорил» полторы, одну было решено поставить на стол к ужину, чтобы и хозяйка дома могла насладиться напитком, ну а половинку он припрятал, чтобы посмаковать украдкой. В течение дня подходя к корзине, он таскал пирожные, пока не съел всё до последней крошки. Тьедригу досталось лишь немного фруктов, но он и не был лакомкой, не стремился тешить своё чрево.

На службу он так и не пошёл, ему вдруг стало плевать, уволят его или нет. Скорее всего, его там уже не ждали. Сегодня был день выдачи жалованья, а в карманах у Тьедрига свистел ветер... Но и это его не волновало, он пребывал в состоянии беспечности и благодушия, точно мощным обезболивающим снадобьем одурманенный. И имя этому снадобью было — госпожа Иноэльд. Она занимала его мысли весь день, он закрывал глаза и видел её прекрасный светлый образ, и тот ласкал его сердце, обогревал щедрым, таким непривычным теплом. Он вырос в зябкой атмосфере недостатка любви; впрочем, отец его любил по-своему, но он был личностью поверхностной, непостоянной, ласка у него могла смениться дурным настроением. Батюшка во многом был как ребёнок, хотя и не без житейской хватки и хитрецы. Житейской хваткой он в своё время вцепился в мачеху, хотя ему и не удавалось высосать из неё достаточно соков. Не сочной она оказалась, суховатой, но иной доли искать было слишком поздно, от добра добра не ищут. Йеанн была его «ошибкой молодости», но чего в ней не было, так это скупости — вот что отец вспоминал с нежностью и удовольствием, даже с некоторой ностальгией. В то время он входил в небольшую второсортную труппу актёров, которые зарабатывали выступлениями не на сцене театров, а в питейных заведениях, развлекая нетрезвых посетителей — весьма непритязательную публику, потому и творчество этого коллектива было вульгарным, примитивным, с обилием непристойных намёков. Отец играл женщин, да так ловко изображал их, что Йеанн обманулась. Она думала, что соблазняет девушку, а это оказался смазливый и изящный паренёк. Конфуз открылся уже в постели, но разбойница не растерялась — развлеклась и с пареньком.

Отец как личность творческая очень страдал в союзе с сухой и будничной, лишённой всякого воображения мачехой, но практические соображения одерживали верх. Да, это был брак по расчёту, но отец не раз признавался (разумеется, шёпотом), что в расчётах своих сильно промахнулся. Он-то думал, что встретил состоятельную и щедрую госпожу, а попал в цепкие лапы сухой и холодной скупердяйки. Может, и богатой, но всё своё богатство она держала при себе, в каждодневном обиходе будучи крайне бережливой. Нет, она не морила голодом свою семью, но и лишнего им не позволяла. Весь их быт был подчинён её мелочному и педантичному управлению, ни одного незапланированного носового платка не проходило мимо её внимательного взора. Она вела книгу расходов, и если по итогам какого-то периода обнаруживались повышенные траты, члены семейства выслушивали её длинные и занудные лекции о скромном и умеренном образе жизни.

Будучи до мозга костей педанткой, она приезжала каждый день домой к обеду ровнёхонько в час, минута в минуту. Трапеза к этому времени была уже обычно готова. Пока она вкушала свой обед, члены семьи были обязаны доложить ей о том, как прошла их первая половина дня, рассказать о своих занятиях; если у кого-то обнаруживалась праздность или недостаточная полезность времяпрепровождения, тот получал от главы семейства строгое порицание с наставлением вести себя более достойным образом. Чаще всех доставалось, конечно, отцу, у которого периоды работы перемежались простоями, когда не было заказов или творчество не шло. Дочка прилежно училась и получала в основном одобрение матушки. Тьедриг считался неудачником, его и обсуждать-то не имело смысла. О каких-либо его успехах и речи уже не шло. Не бездельничал — и то хорошо. Монетку заработал — ну что ж, значит, хоть без толку небо не коптил. Аналогичный доклад семья делала перед ней и в конце дня. Мачеха подводила итоги и выносила свою оценку того, как они провели очередные сутки.

Иногда отец, когда был при деньгах, приглашал к себе своих приятелей, накрывал стол в саду, и они сидели часик-другой. В такие минуты отец позволял себе поныть и пожаловаться своим гостям на жизнь и жену.

— Зануда и скупердяйка моя дражайшая супруга, конечно, страшная... Но что поделать! Так и приходится жить... С чем только не вынужден мириться художник, дабы не умереть с голоду!

Все, конечно, поддерживали беднягу и вежливо поругивали его жену. Разумеется, о таких посиделках отцу приходилось докладывать мачехе, в том числе и приводить точную сумму затрат на угощение. Как правило, оно было скромным. Но если отцу случалось быть чуть щедрее, мачеха грозила ему пальцем и настоятельно рекомендовала не увлекаться кутежами. Кутежом она называла один кувшин вина на компанию из шести-семи мужчин, горку бутербродов с мясом и тарелку сырной нарезки.

Сегодня Тьедриг вынужден был доложить, что не пошёл на службу, потому что всё равно проспал, а там такие обычаи — за опоздание вышвыривают. Вот он и не стал суетиться. Мачеха этого, конечно, не одобрила. Но в успехи Тьедригу засчитывалось брачное предложение госпожи Иноэльд, это было главным событием в их жизни и весьма живо обсуждалось. Хотя слово «живо» применительно к сухой и педантичной манере мачехи звучало несколько громковато. Скорее, она уделяла этому событию довольно много внимания.

— Ну что ж, дорогой сын, это, определённо, большая удача для тебя, — подытожила она. — Постарайся извлечь из неё наибольшую пользу для себя. Я искренне желаю тебе наконец устроить свою жизнь достойным образом.

Вино она оценила по достоинству, хотя не удержалась от замечания:

— Это, безусловно, весьма расточительно. Учитывая, что деньги достаются госпоже Иноэльд непростой, а зачастую и тяжёлой морской службой, ей следовало бы относиться к ним более бережно.

— Дорогая, но это же ухаживание, знак внимания к избраннику, — попытался возразить отец. — Здесь допустимы и щедрые жесты.

Мачеха считала, что соблюдать разумные рамки можно и при ухаживании, но сегодня она пребывала в более мягком расположении духа, чем обычно, и не стала настаивать на своём мнении. В воздухе витало праздничное настроение, впереди маячило... неужели счастье?

Вечером, как раз к ужину, пришла госпожа Иноэльд. Мог бы выйти конфуз: количество еды на столе всегда было строго отмерено — ни одним куском хлеба больше необходимого, и на внезапного гостя могло уже и не хватить. Впрочем, хозяйка дома проницательно предвидела такое развитие событий: раз уж у Тьедрига появилась избранница, это можно было отметить чуть щедрее обычного. Дело, конечно, для мачехи неслыханное, но и свадьба пасынка бывает не так уж часто — всего-то второй раз в его жизни. Для госпожи Иноэльд нашёлся дополнительный столовый прибор и дополнительная порция пищи.

Подарочное вино было разлито по бокалам — как раз по одному на каждую персону за столом и вышло. После ужина жениху с невестой нужно было побыть вдвоём, но не мог же Тьедриг вести госпожу Иноэльд в свою забитую хламом мансарду! Для них был накрыт дополнительный стол в саду: по чашке отвара тэи без сливок и тарелочка орехового печенья на двоих. Мачеха сегодня прямо разошлась, так и сыпала щедрыми жестами.

— Тебе понравились сладости, мой дорогой? — спросила госпожа Иноэльд, накрывая руку Тьедрига своей и окутывая его сердце теплом ясного лучистого взгляда.

— О да... очень, благодарю, — с некоторой запинкой ответил он и неловко улыбнулся.

Взор госпожи Иноэльд стал ласково-укоризненным.

— Ты ведь к ним не притронулся, да?

— Мой батюшка страшный сладкоежка, — вынужден был со смущённым смешком оправдываться Тьедриг. — Я лишь кусочек попробовал, а всё остальное съел он. Увы, в нашей семье не приняты излишества, вот он и дорвался до... — Он хотел сказать «дармовщины», но такое грубое слово было сейчас неуместно, и он выразился мягче: — До возможности полакомиться.

— Да, я вижу, что госпожа Гердегунд вас щедростью не балует, — усмехнулась избранница. — Мой милый Тьедриг, я никогда и ни в чём тебе не откажу — разумеется, в пределах моих возможностей. Ты достаточно долго прозябал, и пришло время положить конец такой жизни.

Ему снова хотелось плакать от её доброты, его сердце просто не справлялось с таким потоком счастья, и он прямо за столом разрыдался.

— Тьедриг! О... Ну что ты, дорогой мой! — воскликнула госпожа Иноэльд, ласково гладя его вздрагивающие плечи. — Не нужно плакать... Всё хорошо. И будет хорошо, обещаю тебе!

Это был прекрасный вечер. Даже после ухода госпожи Иноэльд Тьедриг пребывал в состоянии тихого счастья, сладостной безмятежности... Только разлука с дочкой горестным облаком маячила на светлом небосклоне его будущего.

Он всё же решился наведаться в театр, где служил билетёром. Там его встретили грубо и велели убираться: он более не значился в списке сотрудников. Последнего жалованья ему не выплатили из-за вычетов и штрафов, на которые последний месяц выдался щедрым. Впрочем, ему было плевать. Он лишь забрал свой костюм комедианта из подсобки да захватил изящную коробочку для перекусов, в которую иногда откладывал часть трапезы из забегаловки. Он склеил её сам из обрезков упаковки для шляп и украсил вырезанными из более тонкой бумаги узорами. Изнутри она была оклеена кожей для водонепроницаемости. Кусок кожи Тьедриг раздобыл по дешёвке в кожевенной мастерской — из бракованных отрезков. Коробочка уже весьма истрепалась и изнутри была вся в пятнах от еды, а снаружи пестрела жирными отпечатками пальцев, но Тьедригу почему-то было дорого изделие собственных рук.

Несколько дней прошли в блаженном ничегонеделании, но праздность Тьедригу прощалась в честь его грядущей свадьбы. И вдруг дождливым вечером у дома мачехи остановилась повозка, и из неё выскочила Эдлинд. Она засеменила по дорожке к дому, а носильщик следом за нею тащил сундучок с вещами. Потрясённый Тьедриг онемел от счастья, и на помощь ему пришла госпожа Иноэльд, которая как раз находилась в доме с визитом к своему избраннику.

— Детка, что случилось? — ласково обратилась она к девочке. — Почему ты в такой поздний час не дома и не в постели?

— Меня выгнали из дома! — заявила Эдлинд. — Матушка велела мне отправляться к батюшке, потому что я — такое же никуда не годное ничтожество, как и он!

Девочка, безусловно, цитировала свою матушку, но госпожа Иноэльд нахмурилась и заметила строго:

— Дорогая, не повторяй таких слов о своём батюшке, даже если о нём их говорят другие. Но как это случилось? Как матушка могла выгнать тебя, бедная крошка? Это же неслыханно и просто возмутительно!

Эдлинд рассказала, что с самого ухода батюшки из дома намеренно вела себя вызывающе и отвратительно, подражала отцу и устраивала для матушкиных гостей «представления», мазала себе лицо краской, безобразничала и даже портила матушкины вещи — якобы случайно, по неловкости. Её наказывали, но она стойко вынесла всё. И добилась своего: родительница, устав от её недостойного поведения, просто выкинула её из дома, как её отца. Ей не нужна была такая плохая дочка, источник не гордости, а позора и неловкости, настоящая негодница, которой матушке приходилось всё время стыдиться.

Эдлинд подробно поведала о своих безобразиях, даже гордясь ими, потому что вытворяла она всё это с единственной целью — добиться, чтобы её отправили к отцу. По матушке она совсем не скучала и не собиралась, потому что та никого никогда не любила. Она не знала, что такое любовь, для неё на первом месте стояла репутация и респектабельное положение в обществе, а всё, что не вписывалось в её систему ценностей, подлежало безжалостному исключению из её жизни, даже если это родная малолетняя дочь.

— Бедная малютка! — проговорила госпожа Иноэльд, у которой девочка во время своего рассказа сидела на коленях. И добавила с улыбкой: — Но, однако, ты и проказница, дитя моё! Глядя на твоё милое личико, даже вообразить невозможно, что ты способна на такие злостные проделки!

— Я буду хорошо себя вести, — пообещала Эдлинд, очаровательно хлопая пушистыми кукольными ресницами. — Батюшка меня любит, и я его люблю. С ним мне незачем быть плохой и огорчать его. А матушку я нарочно злила, чтобы она выгнала меня. Если бы я попыталась убежать из дома, меня бы вернули; значит, надо было сделать так, чтобы матушка сама захотела меня выставить!

Оставалось только удивляться предприимчивости девочки и её изобретательности, а также стойкости в перенесении наказаний. Чтобы воссоединиться с папой, она даже вытерпела заточение в холодном винном подвале на трое суток. Питания она тоже была лишена в качестве «воспитательной» меры, и выпустили её оттуда едва живую и ослабевшую от голода, а от царившей там прохлады девочка подцепила простуду — правда, вскоре оправилась. При упоминании такого наказания брови госпожи Иноэльд сурово сдвинулись, а глаза негодующе заблестели.

— Вот и хорошо, что ты больше ни дня не останешься в этом ужасном доме, дитя моё, — сказала она, целуя Эдлинд в щёчку. — Мы с твоим батюшкой скоро поженимся, и ты будешь жить с нами на Силлегских островах.

— Радость моя... Моя дорогая крошка! Моё драгоценное сокровище! — забормотал наконец немного оправившийся от потрясения Тьедриг, прижимая дочку к себе и гладя по волосам. По его щекам струились счастливые слёзы.

Свадьба вскоре последовала, и на Силлегские острова Иноэльд вернулась уже с мужем и дочкой. Там Тьедриг встретил госпожу Онирис, по которой когда-то вздыхал, но теперь, когда у него была супруга, это чувство осталось лишь прекрасным воспоминанием.

В Гвенверине Тьедриг поступил на службу в театр комедии, но уже не билетёром, а комедиантом. Теперь он веселил публику не на улице, где его каждый мог обидеть и даже избить, а со сцены. Выступал он между актами комических пьес, а иногда давал и сольные представления. Все свои смешные номера, которые он показывал прохожим, он приспособил для сцены; например, обгаживали его искусственные птицы — куклы, а роль помёта играла жидкая каша. В эту сценку он также добавил и нотки грусти, пантомимой рассказывая печальную историю работающего на улице шута; было здесь зрителю и над чем улыбнуться, и над чем задуматься. Он всё время совершенствовался в своём искусстве и работал, придумывая новые и новые представления. Имел он с этого и заработок, но занимался этим больше для души, чувствуя в этом своё призвание.

На память о прошлом у него осталась склеенная им собственноручно коробочка для перекусов, которую у него забрала дочка для хранения своих мелочей, да истрёпанный и выцветший плакат с изображением Неуловимой Йеанн и надписью о вознаграждении за её поимку. Уже на Силлегских островах Тьедриг заказал местному художнику написать по рисунку отца матушкин портрет красками. Перед отплытием он по настоянию супруги всё же забрал матушкины наградные деньги, но пока не тратил их, не видя в том надобности и оставив их в качестве сбережений. Орден бриллиантовой звезды на траурной подложке хранился в запирающемся ящике шкафчика вместе с прочими важными документами и вещами.

Часто он думал о том, что матушка сделала для него гораздо больше, нежели обеспечение средствами к существованию. Если бы ему тогда не вручили её орден, если бы он не напился и не был изгнан женой, его жизнь, вероятно, сложилась бы иначе. Может быть, и не было бы у него сейчас прекрасной и доброй госпожи Иноэльд в качестве супруги, а жил бы он дальше в своей удушающей золотой клетке, в собственности бессердечной Игногенд... Госпожа Иноэльд относилась к нему с нежностью и уважением, а его дочку полюбила, как свою.

Эдлинд впоследствии поступила в Корабельную школу, где уже учились Ниэльм и внучка Эвельгера, Арнелейв. Последняя выбрала отделение этой школы именно на Силлегских островах, потому что хотела быть поближе к деду. Эта троица была очень дружна, хотя Эдлинд поступила позже и училась на более младшем курсе. Но она проявила небывалые способности, одолевая программу обучения в сжатые сроки, и сдала экзамен, позволивший ей перескочить через курс. Так она оказалась в одной группе со своими друзьями. Их дружба очень напоминала узы, связывавшие Арнуга, Одгунд и Трирунд, но с одним отличием: этим молодым ребятам не довелось носить под сердцем кристалл боли, им не снились тучи над мысом Гильгерн, а свои ордена им предстояло заслужить по другим, вовсе не таким печальным поводам.