Дочери Лалады. Паруса души

Эпилог, часть 3. Башмачки и сапоги

Сад был озарён фонариками, звенела вечерняя перекличка птиц, на столике в беседке остывали остатки отвара тэи в чашках. Ниэльм опять уснул на коленях у Эллейв, и она придерживала его одной рукой: после возвращения из экспедиции прошло совсем мало времени, протеза у неё ещё не было.

— Ну, парень спит, можно и кое-чем покрепче себя потешить, — вполголоса проговорил Реттлинг, доставая из-за пазухи фляжку с «кровью победы».

Три капитана выплеснули остатки остывшего отвара, и хмельная жидкость наполнила чашки.

— За что выпьем? — спросил Эвельгер.

Реттлинг подумал.

— Давайте за то, чтобы у нас сбылось всё самое заветное, самое дорогое, — проговорил он.

Они осушили сосуды с напитком. Эллейв прижимала к себе Ниэльма, и для неё чашку дружески подержал Эвельгер — она выпила из его рук.

— Благодарю, дружище, — сказала она несколько смущённо.

Как раз в это время подошёл Тирлейф, чтобы забрать сына и уложить в постель. Эллейв отдала ему мальчика, и тот унёс его в дом.

— Куда ты теперь? — спросил Эвельгер Реттлинга. — Какие планы на жизнь?

— Закажу себе стеклянный глаз, — ответил тот. — Был у меня когда-то очень хороший, да разбился... А нового я так и не вставил. Выйду, пожалуй, в отставку... Что-то устал я от службы. Средства у меня теперь есть.

Если моряк выходил в отставку, это, как правило, означало, что он получил брачное предложение. Но своё предложение Реттлинг когда-то упустил, ответив отказом госпоже Си́нигерд, а новых пока не поступало. Или поступало?

— Мы чего-то не знаем, старина? — подмигнула Эллейв. — У тебя что-то наметилось в личной жизни?

Реттлинг промычал что-то неопределённое и отмахнулся. Тут бы выпить, но его фляжка опустела, и тогда Эвельгер достал свою.

Спустя три недели Реттлинг вышел из столичного здания морского ведомства, где он оформил свою отставку. В качестве причины для прекращения службы он указал «личные и семейные обстоятельства». Имея при себе приличную сумму, он заглянул в мастерскую стекольщика и заказал себе новый глаз — самый лучший, который только возможно было изготовить.

Дамрад перед гибелью отдала нужные распоряжения и позаботилась о нём: ему принадлежал небольшой особнячок в столице, а также некоторая сумма пожизненного содержания. Выплату эту новая Владычица вскоре распорядилась отменить, так как считала, что государство не должно содержать вдовцов её предшественницы, пусть сами обеспечивают себя. Младший муж, Лукорь, закончив носить траур, нашёл себе новую супругу, прочие мужья тоже не бедствовали, тем или иным образом устроившись в жизни. Лишь судьба Рхумора оказалась трагической. Его рассудок не вынес гибели обеих дочерей: у него обнаружилась душевная болезнь. Во время смуты, когда происходила борьба за трон Длани, у него случилось очередное помутнение. В этом приступе он бродил по столице, охваченной уличными боями, и попал под горячую руку одного из воинов. Его тело с трудом нашли и опознали в груде трупов, оставшихся после боёв.

Реттлингу, которому пришлось перед отправкой вместе с супругой в Явь уйти из Корабельной школы, где он преподавал, на прежнюю должность вернуться не удалось: не нашлось места. Поскольку его лишили содержания, он вынужден был снова поступить на морскую службу. Он не щадил себя, стремился в самые опасные места, выполнял опасные задания, надеясь найти гибель, но судьба почему-то хранила его.

Во время защиты от пиратского набега прибрежного городка Арнвины он получил несколько тяжелейших ранений и был доставлен в местную больницу. Она считалась провинциальной и отсталой, но ему повезло: там работала навья-хирург с золотыми руками, госпожа Синигерд, которая буквально собрала его по кускам. За эти ранения ему дали отпуск, во время которого между ним и его спасительницей и завязались отношения. Он не устоял, нарушил свой траур, но потом снова заковал своё сердце в броню и ответил отказом на брачное предложение госпожи врача.

Они расстались, служба унесла Реттлинга за моря, а во время стоянки его корабля в столице его нашло письмо товарища по антипиратской операции в Арнвине, коркома Рогрима. Сослуживец делился радостным известием: его брат Ги́ндрох, служивший помощником начальника порта Арнвины, стал супругом небезызвестной Реттлингу госпожи Синигерд. Но госпожа врач вступила в брак, уже будучи матушкой очаровательной синеглазой малышки. В письме болтливый Рогрим пространно рассказывал ещё о многих, не связанных с этим вещах, оно было длиной в десять страниц, но Реттлинг его не дочитал. Он выронил листки после фразы о синеглазой дочке.

Он не сомневался: это его малышка. Но он ответил отказом её матушке, и теперь у него вряд ли был путь назад.

Когда его выбрали в экспедицию за глазами Волчицы, он не искал славы, не жаждал богатства, он просто исполнял приказ. После успеха плавания о троих капитанах написали множество газет по всей Нави; Реттлингу предложили повышение по службе, но он, к удивлению начальства, принял решение об отставке. И это при отсутствии каких-либо предложений со стороны дам. Ему могли и отказать, не отпустить со службы, но герою пошли навстречу.

Когда глаз был готов, ему дали направление к врачу, который должен был установить протез. Холодным дождливым утром он явился в столичную больницу и показал направление. Ему велели пройти в свободный кабинет.

Он остолбенел, увидев перед собой госпожу Синигерд. Она же его как будто не узнала и сказала:

— Прошу, располагайся вот в этом кресле.

Её пепельно-русые волосы были убраны под белую шапочку, а серые глаза смотрели внимательно и спокойно. Впрочем, она всегда была сдержанной и превосходно умела владеть собой. Вот и тогда, получая его отказ, она держалась с достоинством. Он бормотал что-то про свой траур, про вечную верность памяти супруги, а она ответила только: «Я понимаю. Я уважаю твоё решение».

Она дала ему обезболивающее снадобье, и он впал в полузабытье. Сквозь эту дрёму он смутно чувствовал, как она что-то делала с его глазницей. В себя он пришёл на кушетке за ширмой, а госпожа Синигерд уже принимала следующего пациента.

После снадобья его мутило, кружилась голова и заплетались ноги, и госпожа Синигерд позволила ему полежать около часа, пока не пройдёт дурнота. Реттлинг сквозь повязку пощупал глазницу: протез был уже на месте. После долгого отсутствия предыдущего протеза глазница начала зарастать, стягиваться, поэтому пришлось прибегнуть к некоторым хирургическим манипуляциям.

Пока он лежал, в его голове промчалась туча мыслей. Почему она здесь? Перебралась в столицу? Действительно ли она его не узнала? Не могла не узнать... Он просто не существовал для неё больше. Она, вероятно, после того отказа вычеркнула, выбросила его из своего сердца. Хоть и сказала: «Я понимаю», — но её гордость не могла быть не задета.

Через час она заглянула за ширму и спросила:

— Ну, как? Всё хорошо? Голова не кружится?

Реттлинг ответил, что уже превосходно себя чувствует. Она осмотрела его, проверила, не заторможен ли он и можно ли его отправлять домой.

— Это всё, госпожа врач? — спросил он, когда она отпустила его.

— Завтра ко мне на осмотр, — ответила она. — Я должна убедиться, что всё в порядке. Повязку не снимать.

Она вручила ему бумажку, на которой значилось время: девять утра. А также номер кабинета и имя врача.

Вернувшись домой, он долго стоял перед зеркалом и не решался заглянуть под повязку, потом всё-таки осторожно приподнял её и отвернул с краешка. Веки были опухшими, красными и сомкнутыми, как губы.

Утром он зашёл в галантерейную лавку и купил пару белых парадных перчаток, а также белый шейный платок. Там же, перед зеркалом, и надел их взамен чёрных, а в девять часов уже вошёл в кабинет госпожи Синигерд. Она подняла на него всё тот же спокойный и бесстрастный взгляд, расспросила о самочувствии, потом сняла повязку и провела осмотр.

— Всё хорошо, — заключила она. — Всё прекрасно зажило, отёк сошёл, повязка больше не нужна.

Реттлинг спросил:

— Как зовут девочку?

На миг она замешкалась, но самообладания не потеряла.

— Для чего тебе это? — спросила она ровным, спокойным голосом.

— Она моя, — ответил Реттлинг. — Моя, а не твоего мужа.

У неё не дрогнули ни руки, ни губы, ни голос.

— Ге́нилейв, — сказала она после некоторого молчания.

— Я могу хотя бы издали посмотреть на неё? — спросил Реттлинг.

— Пожалуй, — чуть подумав, кивнула она. — Завтра вечером, около пяти, если не будет дождя, мы с Гиндрохом поведём её на прогулку в городской сад на углу Первой Садовой и Шестой Весенней улиц. Не подходи к нам, сядь на какую-нибудь скамейку. Потом я отойду выкурить трубку бакко, а ты спустя минуту следуй за мной.

Он усмехнулся:

— Какие предосторожности...

Она ничего не ответила и взглядом показала на дверь кабинета. Реттлинг вышел и направился в питейное заведение на Портовой улице, но передумал напиваться вдрызг.

В это время года в пять вечера уже темнело, но городской сад озарялся светильниками и излучающими сияние статуями. Погода была не то чтобы ненастная, но дул неприятный ветер, а временами принимался накрапывать мелкий дождик. Реттлинг присел на скамейку, но в душе не особенно надеялся на встречу: кто же потащит ребёнка гулять в такой зябкий вечер?

Однако вскоре появилась супружеская чета с маленькой девочкой в синем костюмчике. Её нёс на руках муж, а у жены был в руках кожаный мяч. Они расположились на скамейке, стоявшей чуть наискосок от той, где сидел Реттлинг, пожиравший взглядом очаровательное маленькое создание с глазами точь-в-точь такого же оттенка, как у него самого. Золотые волосы девочки были подстрижены выше плеч и вились озорными пружинками. Она принялась играть с мячом, а супруги наблюдали за ней. Пожалуй, зябкая погода была подвижной малышке нипочём: она бросала мячик, догоняла его, бегала и прыгала. Потом случился конфуз: мячик попал в шедшего мимо господина и сбил с него шляпу. Муж принялся извиняться, а прохожий, что-то недовольно пробурчав, водрузил убор на место и пошёл дальше.

— Генилейв, осторожнее с мячиком, — сказала матушка. — Бросай его туда, где нет прохожих.

Некоторое время девочка играла потише, но потом опять разошлась, и мяч полетел в Реттлинга. Малышка закрыла рот ладошками в тихом «ой», но Реттлинг ловко поймал мяч и бросил девочке. И подмигнул живым глазом, а она застеснялась и отбежала к супругу своей матушки.

— Я выкурю трубку, — промолвила родительница. — Следи за ней, чтобы она кого-нибудь мячом не зашибла.

Она поднялась со скамейки и медленным шагом пошла по аллее. Реттлинг выждал минуту, а потом тоже встал, но направился по другой аллее, которая соединялась с первой узкой тропинкой, обнесённой живой изгородью.

На этой тропинке, укрытые от чужих глаз стенами из подстриженных хвойных кустов, они и встретились. Госпожа Синигерд вынула изо рта трубку и выпустила дым.

— Она называет батюшкой твоего мужа? — спросил Реттлинг.

Госпожа Синигерд не ответила.

— Я читала о тебе в новостях, — сказала она. — Ты теперь прославленный герой.

На его груди среди прочих наград сверкал орден бриллиантовой звезды.

— Это что-то меняет? — спросил он.

— Для меня — ничего, — улыбнулась она. — Я вижу, ты снял траур.

— Ты только сейчас заметила? — Реттлинг чуть подтянул белые перчатки, тронул шейный платок.

— Нет, ещё вчера.

Она уже не была такой строгой и бесстрастной, как вчера в кабинете, её губы приоткрылись, и Реттлинг потянулся к ним своими. От неё тонко и терпко пахло бакко, поцелуй имел горьковатый привкус. Впрочем, как и его жизнь.

— Мне ничего не нужно, — сказал он. — Я ничего не жду. Я увидел её — мне этого довольно.

Госпожа Синигерд смотрела на него серьёзно, но в уголках глаз притаились лучики улыбки.

— А мне показалось, что ты рассчитывал на большее.

— Нельзя взойти на борт ушедшего корабля, — проронил Реттлинг.

Они медленно пошли по аллее. В двух словах госпожа Синигерд рассказала о своей жизни во время их разлуки: выступив на научном врачебном собрании с новаторской статьёй о протезировании, она получила приглашение на работу и переехала из приморского провинциального городка в Ингильтвену. Столичное сообщество врачей сочло, что ему нужны новые, ценные и талантливые кадры. Время от времени она делала затяжку и выпускала дым, Реттлинг смотрел вперёд и чуть вверх, на макушки деревьев.

— Как служба? За такой блестящей экспедицией обязательно должно последовать повышение, — заметила госпожа Синигерд.

— Я вышел в отставку, — сказал Реттлинг.

Она посмотрела на него удивлённо.

— А я думала, ты безгранично предан морю.

— Я был болен, — сказал он. — Я носил под сердцем холодный и мучительный камень, но в этом плавании я от него избавился. Я жил прошлым... А точнее, ждал смерти. Искал её в объятиях моря. Но теперь мне стало легче дышать.

— В тебе что-то переменилось, это чувствуется, — молвила госпожа Синигерд задумчиво. — У тебя даже взгляд стал другой... И походка. Ты как будто помолодел. Ты сейчас выглядишь даже моложе, чем когда мы впервые встретились.

— Не так уж много и лет прошло с нашей последней встречи, — усмехнулся Реттлинг.

— Возраст Генилейв плюс девять месяцев. — Госпожа Синигерд снова затянулась.

Они помолчали, шагая. Реттлинг напомнил:

— Ты так и не ответила. Как она называет твоего мужа?

— Она знает, что у неё есть настоящий батюшка, — сказала госпожа Синигерд. — Ей известно, что он моряк и всё время находится в плаваниях.

— Всё, отплавал уже своё, — пробормотал Реттлинг.

Они снова шли вдоль хвойной изгороди. Через неё перелетел мяч и со стуком упал к ногам Реттлинга, а вскоре послышался и топот детских ножек. Ножки бежали по ту сторону изгороди, чтобы обогнуть её, а сапоги Реттлинга шагали по эту.

Они встретились в конце изгороди — маленькие ножки в белых башмачках с голубыми бантиками и чёрные начищенные до блеска сапоги. Обладатель сапог подхватил носительницу башмачков на руки, вжался губами в круглую румяную щёчку и прошептал:

— Не бойся, родная. Вот батюшка и вернулся из плавания. Больше он не покинет тебя никогда.

Её ручки обняли его за шею, а госпожа Синигерд сказала мужу:

— Познакомься, Гиндрох: это Реттлинг, отец Генилейв. Мы с ним вынуждены были расстаться из-за его службы, но теперь он закончил её. Думаю, ему уже ничто не помешает принять моё предложение.

Реттлинг, глядя в синие глазки с оттенком точь-в-точь как у него, сказал:

— Уже ничто не помешает твоему батюшке ответить «да». И быть с тобой.