Дочери Лалады. Паруса души

3. Недуг

Явь обрушилась на неё жестокой безысходностью, дождливой пасмурной безнадёгой, и под пышным сугробом одеяла Онирис смертельно озябла, будто и впрямь под снегом, а не в постели лежала. Она попыталась откинуть его, но не смогла: руки стали безвольными и безжизненными, будто были сшиты из ткани и набиты соломой. Два тюфяка, а не руки!

С ногами была та же история. Вместо того чтобы пинком сбросить одеяло-сугроб, они лежали, как два бесчувственных бревна. Онирис попыталась напрячь спину, чтобы сесть, но не смогла найти у себя спину вообще.

Так и лежала она в ужасе, запертая в собственном теле, скованная этим смертельным, могильным холодом. Ощущение было даже не как от снега, а гораздо противнее — словно Онирис со всех сторон облепила насквозь мокрая глинистая земля, очень холодная и непреодолимо тяжёлая. И застряла Онирис в ней надёжно, похороненная в ней, как в саркофаге.

Даже мысли её были парализованы, остался лишь этот запредельный ужас, который, впрочем, постепенно притуплялся, и Онирис охватывало полузабытьё. Оно то наползало глухим коконом, то временами рвалось, и сквозь него до неё доносился стук дождя по окнам. Это был звук действительности, в которую Онирис не могла выбраться из своего могильного оцепенения. Голова тупо, нудно болела — до тошноты, до рвотных позывов, но она даже не могла повернуться на бок и свеситься с края постели, чтобы облегчить желудок. «Если меня сейчас вырвет, я захлебнусь, и мне конец», — проплыла в этом океане пустоты одинокая мысль. Уже без ужаса, просто констатация факта. Если поначалу её душа в панике трепыхалась, билась, пытаясь достучаться до тела, то теперь и она начала впадать в апатию, как снулая рыба.

Она не знала, сколько так пролежала. Чувство времени тоже было искажено, его выкрутило, вытянуло жгутом. Чьи-то ладони гладили её неживые, бесчувственные щёки, кто-то тормошил её и звал:

— Онирис! Онирис, детка, ты слышишь меня? Отзовись, ответь, родная!

Она не узнавала этот голос, он тоже звучал странно, искажённо, а сквозь щель в приоткрытых веках она видела жутковатое, непонятное, перекошенное лицо. Какая-то незримая злая сила изуродовала его, сделав черты неузнаваемыми, непропорциональными, нелепыми. Где-то вдалеке маячила мысль, что у неё должен быть батюшка, что, возможно, это и есть он, но она не узнавала отца в этом искажённом существе, склонившемся над нею.

Потом появились ещё двое: женщина с золотыми кудрями и мужчина с рыжеватой гривой длинных волос — тоже искажённые, неузнаваемые. Кто-то (всё-таки батюшка?) приподнял Онирис, и рвота фонтаном хлынула на одеяло.

— Онирис! Онирис, что с тобой? — вскричала женщина, и от её режущего слух голоса тошнило ещё сильнее.

— Надо звать врача, — сказал рыжеватый мужчина.

Умом Онирис понимала, что это, скорее всего, матушка и Кагерд, но не узнавала их лиц, только по причёскам и цвету волос смутно опознавала знакомые образы. Появилась четвёртая смутно знакомая фигура — темноволосая, с синими ледышками глаз. Её ладонь мягко легла ей на лоб.

— Онирис, милая... Детка, потерпи, сейчас придёт врач. Ты поправишься, всё будет хорошо.

Онирис не узнавала и этот голос, но догадывалась, что он принадлежал госпоже Розгард. Ей вдруг стало неловко и совестно из-за того, что она погрузилась в это ледяное, могильное оцепенение и так перепугала всех. Хотелось попросить прощения, но в телесных ощущениях всё так перепуталось, что она не могла отличить язык от ноги и руку от головы. Где и что у неё находилось — в этом настала полная сумятица и неразбериха. Да, лоб она на миг почувствовала, когда на него легла рука, но тут же опять его потеряла.

— Я, кажется, знаю, что это, — пробормотало существо, отдалённо похожее на матушку. — Я тоже болела этой дрянью... Онирис, доченька, как же тебя угораздило, почему?! Кто тебя до этого довёл?! Ну почему, почему ты такая скрытная, почему ничего не рассказываешь?!

Онирис начало засасывать в какую-то головокружительную воронку, её крутило и вертело в ней, и её снова стошнило на чистое одеяло, которым её укрыли взамен испачканного. Кто-то уже совсем незнакомый произнёс задумчиво:

— Да, озноб горя. В последние годы этот недуг стал практически исчезающим, но иногда всё же встречается. Но кроме того, у вашей дочери вследствие резкого нарушения мозгового кровообращения произошло повреждение участка мозга. Мне удалось хмарью высокой плотности разбить сгусток свернувшейся крови, который и закупорил сосуд в её голове, сейчас кровообращение восстановлено. Но повреждение уже произошло. Вследствие этого нарушена подвижность, наблюдается спутанность сознания, рвота, правый зрачок резко расширен. Не волнуйтесь, она обязательно восстановится, всё будет хорошо. Последствия повреждения мозга пройдут за пару дней, а вот озноб может продержаться от недели до месяца. В её случае, по моему прогнозу, не более двух недель. Не менее двух суток её нельзя кормить и поить: глотание тоже нарушено. В столь молодом возрасте закупорка сосуда — редкость, но, вероятно, это следствие врождённых особенностей её крови. Я оставлю вам список трав, которые ей следует принимать для разжижения крови и предотвращения образования новых сгустков. Рвота может повториться, поэтому она должна лежать на боку, внимательно следите за этим. В противном случае возможно попадание рвотных масс в дыхательные пути.

Незнакомый голос говорил это искажённым существам, похожим на матушку и батюшку. Онирис не могла понять, мужской голос или женский, но, судя по очертаниям фигуры, облачённой в чёрный костюм, врач был мужчиной. Голоса слились в невнятное бубнение, и Онирис провалилась в тошнотворную круговерть.

Её мучительно кружило и качало, рвало ещё пару раз. Кто-то сидел рядом, но она не могла понять, кто: зрение мутилось и подводило её. По запаху она узнала отца. Тот заботливо поддерживал ей голову, вытирал рот салфеткой, на руках отнёс в уборную. Потом его неустанные, ласковые, бережные руки подмывали её, меняли ей бельё. Присутствие Кагерда Онирис тоже распознавала.

— Онирис, радость ты наша, девочка родная, я знаю, ты слышишь... Всё будет хорошо, ты непременно выздоровеешь.

Кто говорил это — отец или Кагерд? Не имело большого значения, потому что этим родным рукам Онирис доверяла. На время она превратилась в беспомощного младенца, и они возились с ней, как когда-то в детстве.

Озноб был сначала без дрожи, Онирис просто ощущала невыносимый холод, а потом её начало потряхивать — всё сильнее и сильнее. Она уже могла немного двигать руками и ногами, телесные ощущения приходили в порядок. Врач сказал — пара дней на восстановление от последствий повреждения мозга... Судя по всему, её живучая навья природа брала верх над недугом, а вскоре ушли и зрительные искажения. Она уже узнавала родных. За ней преданно ухаживали отец с Кагердом, сменяя друг друга, а вот матушка почему-то не появлялась.

Вскоре причина её отсутствия стала понятна. Поздним вечером Онирис услышала шум за дверью, а потом странный и жутковатый, почти неузнаваемый голос матушки проревел:

— Да пустите же меня... Почему вы мне ничего не говорите, не пускаете меня к ней? Да, я пьяна, но я не сумасшедшая... и не причиню ей вреда, не потревожу, я должна только увидеть, что она жива! Онирис, доченька! Отзовись, если ты слышишь, если ты жива! Потому что если тебя больше нет, я не стану жить! Я не могу тебя потерять, не могу, не могу-у-у!

Голос матушки перешёл в безумный, холодящий душу вой, а голоса госпожи Розгард, отца и Кагерда её урезонивали, успокаивали.

— Темань, дорогая, тише, не шуми! Ты её разбудишь... Почти наверняка разбудила.

— Да, я пьяное чудовище, но я имею право увидеть её! — кричала матушка. — Если она жива, покажите мне её!

— Госпожа Темань, в таком состоянии тебе лучше к ней не ходить...

— Я её мать! И останусь ею в любом состоянии! Да пустите же вы, уберите руки!

Шум и крики удалялись: отцу с Кагердом, по-видимому, удалось обездвижить матушку и утащить её в другой конец дома, подальше от больной дочери. В комнату к Онирис вошла госпожа Розгард. Присев на край постели, она склонилась над девушкой и поцеловала в лоб.

— Конечно, ты проснулась, — с усталым вздохом проговорила она. — Шум тебя потревожил... Прости, милая, мы немного расслабились, и твоя матушка вырвалась. Мы не пускали её к тебе, потому что, как ты сама уже поняла, она сорвалась... Много лет она держалась, не брала в рот ни капли хмельного, но твоя болезнь стала для неё ударом, который выбил её из колеи. Она винит себя в произошедшем... Полагает, что это она тебя довела до недуга. Ничего, милая, не огорчайся... Мы приведём её в чувство обязательно. Всё будет хорошо. Главное — поправляйся поскорее, детка.

Госпожа Розгард заботливо поправила Онирис два одеяла, которыми та была укрыта, проверила грелки и, найдя их остывшими, велела одушевлённому дому снова наполнить их горячей водой. Пока отец и Кагерд были заняты усмирением матушки, она взяла на себя заботы об Онирис.

— Тебе не нужно в уборную, золотце? Давай, я отнесу тебя.

Онирис, еле двигая губами, простонала:

— Нет... Благодарю...

Речь уже вернулась к ней, хотя губы и язык повиновались с огромным трудом. Госпожа Розгард выглядела усталой и огорчённой, но это и неудивительно: на них всех обрушилось нелёгкое испытание. Мало того что Онирис захворала, так ещё и матушка так некстати сорвалась. С ней вышла трагикомичная история: видимо, она предусмотрительно напрятала всюду бутылок, наделала заначек, да так хитро и ловко, что не сразу и найдёшь. Её закрыли в её покоях, но она даже взаперти умудрялась напиваться. Госпожа Розгард, поступив точно так же, как когда-то Северга, запретила одушевлённому дому отпускать супруге хмельное, но большого толку от этого не было: матушка доставала выпивку из своих нычек. Они с батюшкой Тирлейфом и Кагердом уже всё обыскали, уже всю голову сломали над обнаружением этих тайников. Несколько им всё же удалось найти и обезвредить, но сколько их ещё было, никто не знал. Подготовилась матушка к запою основательно, с изобретательностью бывалого пьяницы — запаслась выпивкой ещё до запрета госпожи Розгард. Один из тайников оказался в грелке: матушка спала с ней в обнимку, будто ей холодно, и из неё же потягивала хмельное. Лишь когда Кагерд догадался пощупать грелку и обнаружить, что она совсем холодная, а потом и понюхать её булькающее содержимое, хитрость раскрылась.

— Отвратительно это всё, конечно, — вздохнула госпожа Розгард. — Вместо того чтобы быть рядом и ухаживать за тобой, она пьянствует... Ничего, когда она уснёт, мы ещё раз всё хорошенько обыщем и обезвредим её заначки.

Ночью её сменил отец. На щеке у него была свежая царапина: видимо, матушка не хотела сдаваться без боя. Сначала он сидел и читал Онирис вслух книгу, но понемногу его сморил сон, книга упала к нему на колени, а голова склонилась на грудь.

Из болезненного полузабытья Онирис вывел шорох. Открыв глаза, она увидела над собой матушку. Выглядела та плачевно: волосы растрёпаны, лицо припухшее, жилетка неправильно застёгнута, одна пола рубашки выбилась из брюк, шейный платок отсутствовал. Онирис никогда не видела родительницу с бритвой в руках, а потому не подозревала, что на нежных щеках матушки росло подобие бакенбард: та в запое не следила за своим внешним видом, и мягкий золотой пушок начал показываться на её лице. Обдавая Онирис запахом хмельного, она сперва несколько мгновений жадно разглядывала её и ощупывала, а потом исступлённо зашептала:

— Дитя моё, какое счастье — ты жива... Они не пускали меня к тебе, и я думала, что они скрывают от меня самое страшное... Прости, что я в таком отвратительном виде... Я сама себе противна, поверь... Я много лет даже не нюхала хмельного... И вот... Это случилось со мной... Прости меня, радость моя... Это я виновата, это я тебя довела... Ты в бреду сказала, будто думаешь, что я тебя ненавижу... Доченька, это неправда! Как ты могла такое вообразить себе! Как ты вообще до такого... додумалась! Ненавидеть тебя — мою родную девочку, мою драгоценную малютку! Какая чушь!

Матушка почти беззвучно затряслась, роняя на лицо Онирис хмельные слёзы и покрывая его исступлёнными поцелуями.

— Твои слова пронзили меня насквозь... Убили меня, — бормотала она в кратких паузах между ними. — Выбрось, слышишь меня, выбрось эту глупость из своей милой головки! Ты моё счастье, моя радость, моя дорогая крошка! Ты моя, моя! Я не отдам тебя смерти! Не смей покидать меня! Я чудовище, я сама себя ненавижу... Но не тебя, не тебя!

Она принялась так жарко чмокать Онирис в щёки и губы, что от этих звуков проснулся батюшка Тирлейф.

— Госпожа Темань, — встрепенулся он. — Как ты сюда попала? Покои же были заперты!

Матушка с усмешкой показала ему бриллиантовую шпильку для волос.

— Открыла вот этим... Когда-то я носила эти побрякушки в причёске — пока не подстриглась... Как украшения они стали не нужны, но кое для чего сгодились!

— Госпожа Темань, ну как же так можно! — начал мягко укорять её батюшка Тирлейф. — Зачем же было тревожить Онирис, будить её?

— Я должна была её увидеть! — рявкнула матушка.

Отец шикнул на неё, прижав палец к губам, и та тут же виновато зажала себе рот.

— Ох, дорогая, прости, прости, — забормотала она, снова склоняясь над Онирис. — Я и впрямь тебя потревожила... Прости, радость моя! Я сейчас уйду. Мне только нужно было тебя увидеть... Убедиться, что ты жива... Я ухожу, отдыхай... Отдыхай, дитя моё... Твоя непутёвая матушка тебя любит, запомни это!

Напоследок крепко чмокнув Онирис в губы, матушка нетвёрдой походкой удалилась, а батюшка Тирлейф принялся ласково успокаивать:

— Всё, моя родная, она больше не побеспокоит тебя, мы будем смотреть за ней в оба. Не волнуйся, она одумается и перестанет рано или поздно.

На Онирис, никогда прежде не видевшую матушку в таком состоянии, её появление в столь непотребном виде произвело крайне тягостное впечатление. Она ещё пребывала под властью недуга, ослабленная и разбитая, а тут ещё новое потрясение... К утру озноб начал усиливаться, сознание затуманилось, и Онирис снова впала в беспамятство и бред.

В половине пятого утра расстроенный Тирлейф доложил госпоже Розгард, что Онирис стало хуже. У той побелели ноздри, она жёстко поджала губы и засверкала голубыми льдинками глаз, а потом велела дому наполнить купель самой холодной водой. Когда распоряжение было исполнено, она затрясла супругу:

— Просыпайся! Просыпайся немедленно!

Темань что-то невнятно забормотала, не открывая глаз. Тогда Розгард без особых церемоний подхватила её на руки, отнесла в купальную комнату и опустила в купель. Ледяная водица мигом разбудила Темань, и она с криком подпрыгнула, но равновесия не удержала и с брызгами рухнула в воду опять. Фыркая и отплёвываясь, она плаксиво кричала:

— Розгард! Дорогая, в чём дело? Зачем так жестоко?!

— Ничего, зато взбодрилась, — жёстко ответила супруга. — Бери себя в руки и приводи себя в порядок. Из-за твоей вчерашней выходки Онирис стало хуже!

У Темани затряслись губы, припухшие глаза наполнились слезами.

— Х-хуже? — с запинкой пробормотала она. — Что... Что с ней? Она умирает? — И запричитала, вцепившись в растрёпанные и частично намокшие волосы: — О нет, нет, моя крошка, моя Онирис! Что я натворила, что я наделала! Я сама её погубила... Мне нет смысла жить... Я не останусь... Я убийца...

Розгард отвесила ей несколько хлёстких, вразумляющих пощёчин.

— Не раскисай! — сурово, со стальным звоном в голосе сказала она. — И не хорони дочь раньше времени. Её состояние ухудшилось, но она жива. Будем надеяться, что это ухудшение нахлынуло ненадолго и она с ним справится. А ты к этому времени должна быть как стёклышко. Поняла меня?!

Темань, мелко дрожа, начала карабкаться из купели.

— Да... Да, дорогая, — кивала она. — Я... Я приду в себя... Я... Я уже закончила. Уже перестала. Ни капли больше... Я клянусь...

Розгард помогла ей выбраться, потому что на ногах супруга ещё не вполне твёрдо стояла, да и поскользнуться могла на мокром полу. Купель наполнилась тёплой водой с душистым мылом, и Темань под присмотром супруги совершила уже нормальное омовение. Через полчаса она, в халате и с закутанной в полотенце головой, мелкими глотками пила душистый отвар тэи. Глянув на себя в зеркало, она с отвращением поморщилась:

— Милостивая богиня! Что у меня с глазами?! Мне нужен лёд...

Кубики льда были ей поданы, и она долго прикладывала их к покрасневшим глазам, а также водила ими по всему лицу. Её мучила жажда, и она попросила сначала воды, а потом ещё чашку отвара тэи. Поскребла пальцами заросшие золотым пушком щёки и попросила супругу:

— Дорогая... Не могла бы ты мне помочь с этим? У меня руки трясутся, боюсь порезаться...

Розгард вздохнула и с осуждением покачала головой, но, взглянув в несчастные, виноватые глаза Темани, сжалилась и принялась взбивать пену. Когда она была готова, Розгард нанесла её на щёки супруги, а та, пока по её лицу водили помазком, бормотала:

— Благодарю... Благодарю, дорогая. Такого больше не повторится, клянусь.

— Ты это дочери своей пообещай, которую ты своей выходкой чуть не добила, — укоризненно молвила Розгард.

— Да... Я на коленях буду молить мою дорогую крошку о прощении, лишь бы она была жива и здорова! — с задрожавшими в голосе слезами пробормотала Темань. — Надеюсь, теперь вы пустите меня к ней?

— Только когда ей станет лучше, — строго ответила супруга. — К этому времени ты должна быть в безукоризненном виде. В безукоризненном! Поняла?

— Да, — с жаром пообещала Темань. — Да. Непременно.

Она устало и измученно прикрыла свои всё ещё красные глаза и откинулась на мягкую спинку стула, предоставляя твёрдой руке супруги орудовать лезвием. Когда одна щека была гладко выбрита, она, по-прежнему не открывая глаз, подставила вторую.

— Я безмерно признательна тебе, дорогая, — проронила она тихо. — Ты бесконечно добра ко мне. Я не заслуживаю этого.

— После твоей выходки меня, признаться, посетила та же мысль, — проворчала Розгард. У Темани начало плаксиво кривиться лицо, и она строго сказала: — Так, не кукситься! А то порежу.

Она подождала, пока Темань возьмёт себя в руки, после чего закончила бритьё. Навьи-блондинки отличались меньшим количеством растительности на лице, чем темноволосые; сама Розгард носила небольшие аккуратные бакенбарды, которые регулярно подравнивала, придавая чёткую форму. Покончив с приведением в порядок лица жены, она принялась за собственное, а та в это время втирала в щёки смягчающее средство с приятным ароматом свежести.

— Как насчёт твоих тайников? — бросила через плечо Розгард, осторожными тонкими движениями орудуя бритвой по линии роста бакенбард. — Сама опустошишь или нам продолжать обыском заниматься?

Темань тяжко вздохнула и провела по лицу ладонями.

— Да, разумеется... Всё, что вспомню, я, конечно, отдам...

Розгард повернула к ней лицо, выражение которого было трудно определить. Пожалуй, это была смесь укора, неодобрения и невесёлого удивления.

— Что значит — «что вспомню»? Есть и то, что ты можешь не вспомнить?!

— Я постараюсь отдать всё, дорогая, — глухим, севшим от горечи и стыда голосом ответила Темань. — Но если что-нибудь попадётся потом, я к нему не притронусь.

— «Попадётся потом»? — воскликнула Розгард. — Сколько ты вообще напрятала?! Сколько оно будет ещё «потом попадаться»?! Месяц? Год?

Темань опять испустила дрожащий, покаянный вздох.

— Дорогая моя, умоляю... Не ругай меня. Мне и так тошно. Я и так себя саму сожрать живьём готова!

Немного пошатываясь, она переместилась из купальной комнаты в спальню и упала на кровать. С полотенцем на голове лежать было неудобно, и она сорвала его с себя, зарылась в него лицом и сделала глубокий вдох сквозь его влажную, пахнущую душистым мылом ткань.

Онирис понемногу становилось лучше, приступ озноба отступал, на следующее утро сознание вернулось к ней, и обрадованный Тирлейф побежал докладывать Розгард. Та вскинула взгляд от делового письма, улыбнулась и кивнула.

— Прекрасно, рада это слышать. Сейчас я загляну к ней. А ты пока передай Темани, что она может зайти к дочери.

Темани и не нужно было ничего говорить. На ногах она была с пяти утра, а заслышав поспешные шаги Тирлейфа, по звуку его поступи смогла определить, что тот торопится к главе семьи с радостной вестью, а не с горькой и страшной. Поднявшись с кресла и подойдя к зеркалу, она критически глянула на себя, поправила узел шейного платка и слегка завитые чистые волосы, бегло тронула припудренные щёки и убедилась в их безупречной гладкости, после чего повернулась и направилась в комнату дочери.

Онирис по походке узнавала всех родных. Сейчас к её двери приближались шаги матушки в изящных туфлях — уже не шаткие и спотыкающиеся, а стремительные, твёрдые и лёгкие. Дверь тихонько открылась, и Онирис коснулась волна аромата матушкиных духов. Постель качнулась: это матушка присела на край. Её руки мягко, осторожно завладели рукой Онирис, к пальцам прильнули губы. Матушка долго молчала, вжавшись губами в руку Онирис, потом тихо и глухо промолвила:

— Можешь мне не говорить, что я чудовище. Я сама знаю это. И всё же я смею спрашивать тебя: сможешь ли ты меня простить? То, что ты увидела... Это было отвратительно. Это была слабость, которой я больше не поддамся. Все оставшиеся дни до твоего выздоровления я проведу с тобой... Если ты позволишь мне быть рядом. Но если тебя тяготит моё общество, я не посмею тебе навязываться. Я буду ждать, пока ты сама меня не позовёшь. И день, когда ты скажешь: «Матушка, я хочу тебя видеть», — станет самым счастливым для меня.

От матушкиного голоса, необычайно тихого и мягкого, смиренно-нежного, внутри у Онирис вскипали слёзы. Разве это был голос того, кто ненавидит? Неужели у неё в бреду действительно вырвались эти слова, которые ранили матушку в самое сердце? А матушка, помолчав немного, ещё мягче и нежнее позвала:

— Онирис, счастье моё! Если ты не можешь говорить, просто сожми мою руку, мне этого будет довольно. Я буду знать, что ты меня прощаешь.

Слабой, плохо слушающейся рукой Онирис попыталась ответить на пожатие матушки, но ей удалось только шевельнуть пальцами. Дыхание той задрожало от слёз, к пальцам Онирис снова прильнули её губы.

— Благодарю тебя... Благодарю, — защекотал руку девушки горячий матушкин шёпот. — Мне этого достаточно. Всё, не буду утомлять тебя. Я ухожу, но недалеко. Я буду поблизости. Если захочешь меня видеть, дай знать.

Эта виновато-нежная мягкость, шелковисто-вкрадчивая, печальная, окутывающая сердце, ещё долго оставалась с Онирис. Следом к ней зашла госпожа Розгард, поцеловала и ласково поговорила с ней, а потом настал черёд батюшки, который пришёл, чтобы переодеть её и поддержать чистоту её тела. С немного усталой лаской он исполнял всё необходимое, и она с нежностью и благодарностью обняла его руку, да так и уснула с ней, а тот сидел рядом, боясь её потревожить.

Во сне Онирис чудилось, будто кто-то нежно и встревоженно зовёт её по имени, но то были не родители, а возлюбленная. Сколько дней, а вернее, ночей они не виделись? Она потеряла счёт... Болезнь тоже мешала встречам в снах, не давала Эллейв пробиться к Онирис, недуг просто перекрывал эту связь. Сотрясаясь от знобкой дрожи, Онирис плавала между сном и явью, никогда полноценно не засыпая и лишь время от времени впадая в болезненное забытьё.

«Я не выдержу», — сказала она Эллейв в их последнюю встречу. Так и случилось, она не выдержала, она уже там, во сне чувствовала, что подламывается, как тонкий стебель цветка, но Эллейв с беспощадным напором продолжала гнуть своё, и Онирис, попав между двух огней — между матушкой и возлюбленной — сломалась. Она предупреждала, она умоляла, пыталась оттянуть их встречу, их столкновение, став как бы прослойкой между ними, и это её искорёжило. Предчувствие страшной чёрной стены и сейчас не покидало её, никуда не делось, но она уже не могла предотвратить катастрофические последствия столкновения. В том, что они будут именно такими, она не сомневалась. Она знала, что это будет катастрофа.

Матушка лишь на пару часов в день уезжала по делам, а всё остальное время находилась дома. В комнате Онирис она не сидела, ждала её зова или в своём кабинете, или в библиотеке. Пару раз у двери комнаты дочери слышался её вздох и медленные, задумчивые шаги.

— Батюшка, — слабым шёпотом обратилась Онирис к сидевшему рядом отцу. — Пожалуйста, передай матушке, что мне хотелось бы её увидеть.

— Да, дорогая, — поднялся тот.

Он вышел, а вскоре послышались стремительные матушкины шаги. Дверь открылась, и на пороге показалась она сама — опрятно одетая, завитая, с жадно устремлёнными на Онирис блестящими глазами. Выражение её лица было сложно точно определить — смесь волнения, напряжённого ожидания, вины и нежности. Её губы вздрогнули и приоткрылись, глаза влажно замерцали.

— Ты звала меня, радость моя... Я здесь.

Онирис приподняла руку от одеяла, и матушка тут же очутилась рядом, присела и нежно сжала её пальцы между своими ладонями.

— Как ты, дитя моё? Тебе хоть немного лучше?

— Трудно сказать, — чуть слышно проронила Онирис. — Озноб сильный. Тяжело...

Матушка горько прикрыла глаза, закивала.

— Знаю, детка, знаю. Доводилось самой болеть... Месяц провалялась тогда. Но ты быстрее поправишься, вот увидишь... Я счастлива, родная... Счастлива, что ты позвала меня, что захотела меня увидеть. Ожидание было невыносимым. Я уже в полном порядке. И буду в порядке, больше подобного не повторится, клянусь!

Онирис молчала, собираясь с силами для новых слов, а матушка ждала, пожирая её влажным, полным нежной боли взором.

— Почитай мне что-нибудь, — попросила наконец Онирис. — Твои стихи, например... Я слышала, у тебя готовится новый сборник.

Матушка просияла, её глаза заблестели радостью.

— Да, родная, с удовольствием. Сколько пожелаешь. — И позвала: — Тирлейф! Принеси мне из кабинета кожаную папку, что лежит на столе сверху.

Отец принёс требуемое и с поклоном вручил. Матушка кивнула. Раскрыв папку, она принялась листать. Пересев к Онирис поближе, она приглушённо-трепетным, тихим голосом прочла несколько стихотворений; потом её руки задрожали, она встряхнула пышной шапкой своих упругих кудрей, отбросила папку и обрушилась на Онирис градом поцелуев. Она сгребла её в объятия, приподняв от постели, и, жадно целуя, шептала:

— Ты — всё для меня, дитя моё... Ты жизнь моя, душа и сердце... Ради тебя я готова на всё: на смерть, на преступление... На что угодно! Только живи, только будь здорова!

Тёплые капельки из её глаз падали Онирис на щёки и губы, тут же размазывались целующими матушкиными устами. Онирис дрожала от озноба, от которого не особенно спасали два одеяла и горячие объятия родительницы — облитая её слезами, зацелованная, сама почти плачущая. А матушка, жадно лаская её щёки и волосы пальцами, покачивала её в своих руках и шептала жарко и страстно:

— Раньше я не понимала Севергу... Её любовь к дочери мне казалась чем-то чрезмерным, даже нездоровым. А теперь, когда сама люблю так же — понимаю. Это не любовь, это нечто большее... Больше, чем что-либо на свете! И вместе с тем я понимаю, что могу не справиться с такой любовью. Северга могла... Она — великая. Громада, глыба! Огромная гора! Мне до неё, как до небес... Я — маленькая, и душа у меня маленькая... Огромные чувства мне не по плечу. И я боюсь, что задушу тебя своей любовью... И буду смертельно ревновать... Я страшусь того времени, когда ты начнёшь задумываться о семье... Мужья — пусть, они меня не особо беспокоят. Но если это будет женщина... О, Онирис, тогда я сойду с ума от ревности! Возможно, то, что я говорю, пугает тебя... Я сама себя боюсь! Как ты могла подумать, что я ненавижу тебя?! Нет, нет, детка, не ненависти моей тебе следует бояться, а моей любви! Потому что она чрезмерна. Я не хочу тебя отпускать, не хочу никому отдавать. Во мне нет мудрости, нет разумной сдержанности и рассудительности, как в Розгард... Я живу и чувствую чрезмерно, через край. Сама осознаю преувеличенность своих чувств, но иначе я жить не умею, я такова, и ничего с этим уже не поделать. Тебе тяжело меня переносить, радость моя, ты бежишь от меня, не хочешь говорить со мной, открывать мне свою душу, потому что я несносна... Не понимаю, как Розгард меня терпит?! Я бы сама не ужилась с такой, как я... А ты... Тебе от меня достаётся хуже всех, потому что я и люблю тебя больше всех... Я мучаю тех, кого люблю! Я не умею любить правильно и мудро, моя любовь — всегда страдание, всегда боль, и очень редко — счастье. Не повезло вам всем со мной... А хуже всех — тебе, моя радость! Я очень боюсь сделать тебя несчастной, покалечить своей неправильной любовью... Но ничего, ничего не могу с собой поделать!

У Онирис не было сил, чтобы плакать, поэтому её глаза лишь немного увлажнились, но сердце внутри рыдало. Вот это оно и было — то страшное, гнездящееся под сердцем, та катастрофа, которой она боялась. К мужчинам матушка относилась терпимо и снисходительно, но слегка небрежно, свысока, а вот в женщине увидела бы соперницу. И этот страшный день надвигался: Эллейв придёт и заберёт Онирис у матушки.

— Ну вот, я опять мучаю тебя, опять огорчаю, — каялась матушка, нежно пропуская прядки волос Онирис между пальцами и покачивая её в своих объятиях. — Вместо того чтобы приносить покой, опять терзаю... Всё, всё, радость моя, не волнуйся, оставим этот тяжёлый разговор. Я почитаю ещё, если хочешь.

Она бережно опустила Онирис и поправила ей одеяла, устроилась поближе, сбросила обувь и забралась на постель с ногами, навалившись спиной на подушки. Её голова немного возвышалась над головой лежащей Онирис, золотыми кудрями касаясь её волос, одна рука поддерживала папку, а вторая защитным обнимающим жестом расположилась поверх изголовья дочери. Её голос заструился мягко, убаюкивающе, читая стихи, а взгляд время от времени скользил по лицу Онирис, печально ласкал её опущенные ресницы.

Внутри у Онирис всё тихо и устало рыдало. Это была внутренняя боль, почти не пробивавшаяся наружу. Может быть, ей и хотелось бы сказать: «Я люблю тебя, матушка», — но с губ срывался только вздох. Она выпростала руку из-под одеяла и потянулась ею к матушке, и та, уловив её движение, поймала её пальцы. Не прекращая чтения, она поцеловала руку Онирис и бережно прикрыла одеялом. Очень трудно было любить матушку, очень больно. И её жалко, и саму себя. И Эллейв, которой придётся вступить в это противостояние...

Онирис задремала с мокрыми ресницами, а матушка ещё какое-то время шёпотом читала. Потом, отложив папку, долго смотрела ей в лицо горьким и вместе с тем нежным взглядом.

— Спи, отдыхай, Онирис, любовь моя, — почти неслышным шёпотом-дыханием коснулась она губ дочери. — Выздоравливай, молю тебя... Ах, за что же я тебе, такая невыносимая? Я или тебя сгублю своей любовью, или сама умру. Или то и другое... Богиня, дай мне сил, дай мне мудрости! А моей крошке — терпения выносить меня...

Коснувшись губ Онирис лёгким поцелуем, Темань тихонько покинула комнату. Папка со стихами осталась лежать на кровати.

Снова сквозь мучительную болезненную дрёму Онирис слышала зов-мольбу, полную тревоги и нежности, всей душой и сердцем устремлялась на этот зов, но недуг не выпускал её из своих цепких щупалец. Он не давал ни ей самой нырнуть в сон Эллейв, ни той достучаться до Онирис. Когда заканчивался срок ареста? Онирис запуталась, потеряла счёт времени. Эллейв обещала сразу прийти просить её руки... Она — не Онирис, она гораздо решительнее и твёрже, что обещала — то и сделает. И катастрофа разразится.

Ожидание этого подкашивало, затягивало выздоровление, добавляло мучений. Онирис поправлялась медленнее, чем предсказывал врач.

Она ещё была во власти недуга, когда неподалёку от дома остановилась повозка, из которой упруго выскочила Эллейв и пружинистой энергичной поступью направилась к воротам. Пребывание под арестом не отразилось на ней, она была всё так же подтянута и полна волчьей страстной силы, красивый мундир сидел безупречно, сапоги блестели. Рукой в белой перчатке она тронула поля треуголки, поправляя убор.

Из ворот роскошного, обнесённого высоким кованым забором особняка госпожи Розгард вышел господин в чёрном костюме и шляпе, чёрных перчатках и с врачебным чемоданчиком. Его серебристая грива была схвачена в нескольких местах ремешками, падая ему на спину толстой косой, светло-серые глаза были подведены чёрной тушью, брови тоже чуть подкрашены.

— Прошу прощения, сударь! — обратилась к нему Эллейв.

— Что уважаемой госпоже угодно? Слушаю, — учтиво приподняв шляпу, остановился господин.

— Ты ведь врач? — спросила Эллейв. — В этом доме кто-то болен? Уж не госпожа Онирис ли?

— К несчастью, да, — ответил врач. — Озноб горя. Была ещё закупорка мозгового сосуда сгустком крови, но госпожа Онирис быстро оправилась от последствий. Озноб же пока не торопится сдавать позиции. Если ты пришла к ней, госпожа корком, то советую пока воздержаться от визитов. Госпожа Онирис ещё слаба, ей противопоказаны волнения. Всего доброго, сударыня.

С этими словами врач продолжил свой путь, постукивая каблуками сапог по тротуару, а Эллейв некоторое время стояла, глядя на окна и пытаясь угадать среди них то, за которым сейчас лежала её больная возлюбленная. Её лицо стало суровым, в глазах мерцала тоска и боль, кулаки стиснулись.

— Милая, — сорвалось с её дрогнувших губ, и сразу же они горько сжались.

Противопоказаны волнения... Значит, последнее свидание во сне закончилось для Онирис недугом. «Я не выдержу», — сказала она тогда и повисла сломанным цветком в объятиях Эллейв. Бедная хрупкая девочка, следовало беречь её — возможно, не давить сразу так настойчиво... Но и отступаться от вопроса со свадьбой тоже не годилось. Оставить любимую навсегда под крылышком у матушки, чтобы она там зачахла без счастья, без любви в угоду родительнице-собственнице? Ну уж нет. Трудностей Эллейв не боялась; не умей она их преодолевать, не стала бы коркомом. Она беспокоилась только за Онирис, которая оказалась самым уязвимым звеном, самой душевно хрупкой участницей этой коллизии.

И ведь просто так не возьмёшь, не вырвешь её из семьи, в которую она вросла корнями, душой и сердцем, не похитишь и не увезёшь за тридевять земель. Нежный цветок мог погибнуть от грубого обращения, пересадка на новую почву требовала бережности. В любом случае следовало сперва дать любимой оправиться от болезни, а потом уж думать, как быть.

Спустя пару часов, когда мальчики вышли на послеобеденную прогулку в сад под присмотром Кагерда, Ниэльму случилось забежать в дальний тенистый уголок с вечнозелёными хвойными кустами. Там, под горьковато-душистым шатром колючих веток, у него был тайничок со всякими мелочами: потерянной кем-то красивой пуговицей, зелёным пузырьком из-под духов затейливой формы, найденной в городском саду брошкой для шейного платка с голубыми камушками, отбитой ножкой от кубка из синего стекла, горсткой каких-то крупных семян в виде коричневых звёздочек, несколькими шишками хвойных деревьев, огромным блестящим жуком (давно засохшим) и прочими богатствами. Все эти сокровища Ниэльм хранил в закопанной в землю шкатулке и время от времени пополнял свою коллекцию. Иногда он находил что-то интересное на прогулках в городе, иногда в саду подбирал, а иногда и дома. Если с прогулки он возвращался с набитыми карманами, дедуля мог и выгрести сокровища, а потом выкинуть как ненужный грязный хлам. Не понимали взрослые ценности этих предметов! Но Ниэльм всё же умудрялся проносить их и пополнять свою сокровищницу новыми замечательными вещицами.

В этот раз он хотел добавить в копилку шелковисто блестящий плетёный шнурок с кисточкой на конце. Неизвестно, для чего он предназначался, просто валялся на земле, и Ниэльм не смог пройти мимо него. Воровато оглядевшись и убедившись, что никто за ним не следит (дедуля Кагерд был занят раскачиванием Веренрульда на качелях), мальчик нырнул в уютную и сумрачную прохладу хвойных веток... И лицом к лицу столкнулся с незнакомцем в красивом морском мундире, который там притаился.

— Тш-ш, тихо, не кричи! — прошипел тот, предупреждая возглас Ниэльма. — Не бойся, малыш, не бойся, иди ко мне! Я не грабитель и не преступник. Иди сюда, дружище, вот так.

Незнакомец завладел руками мальчика, ласково сжав их в своих больших и тёплых ладонях. Руки у него были очень крепкие и сильные. Одна из них мягко обняла Ниэльма и поглаживала по пояснице.

— Ты Ниэльм, да? — прошептал морской офицер.

— Да... А откуда ты знаешь? — также шёпотом удивился мальчик.

— Я всех вас знаю, — тихо засмеялся незнакомец. — И тебя, и твоего братца Веренрульда, и батюшку Тирлейфа, и Кагерда, и матушку Темань, и... твою милую сестрицу Онирис.

Последнее имя офицер произнёс как-то по-особенному — мягко, задумчиво. Одна его рука обнимала Ниэльма очень ласково и крепко, а вторая поймала его подбородок.

— Вот видишь, я вовсе не злодей. Не надо меня бояться. И шуметь тоже не надо. Я здесь по очень важному делу.

Ниэльм вдруг понял, что носитель этого прекрасного мундира — женщина. Она была намного больше сестрицы Онирис и матушки Темани — крепкая и сильная, почти как мужчина, только сложена изящнее. Из-под её шляпы виднелись покрытые короткой светлой щетиной виски, а на спину спускалась косица, перевитая чёрной ленточкой. А глаза... Ни у кого Ниэльм не видел таких бездонных, как звёздное ночное небо, глаз. Они затягивали, мягко обнимали, будто какой-то пушистый зверь ластился к сердцу. А шёпот прошелестел очень вкрадчиво и ласково:

— Не бойся, Ниэльм. Я — друг. Скажи, как себя чувствует сестрица Онирис?

— Она очень больна, — пробормотал мальчик.

— Я знаю, дружок, знаю, — вздохнула женщина-офицер. — Но ей хоть немного становится лучше?

— Она всё время лежит и дрожит, — сказал Ниэльм. — Она тепло укрыта, но ей всё равно холодно.

До него вдруг дошло...

— А это ты — та госпожа корком, от которой сестрица получила письмо? — спросил он.

— А ты — тот самый болтливый братец, который вместо того чтобы держать язык за зубами, всё матушке рассказал? — усмехнулась госпожа офицер.

Ниэльм пристыжённо шмыгнул носом, засопел и отвёл взгляд. Глаза солоновато закололо. Госпожа офицер повернула его лицо к себе за подбородок.

— Эй, дружище, ты что, плакать собрался? Не надо... Слезами горю не поможешь, а вот ещё одну услугу нам с сестрицей Онирис ты оказать вполне можешь, чтобы исправиться.

Ниэльм с надеждой вскинул увлажнившийся взгляд на госпожу коркома — очень красивую, ласково улыбающуюся и совсем не сердитую.

— Какую же? — встрепенулся он. — Я очень хочу исправиться... Я виноват перед сестрицей...

— А вот какую... — Госпожа корком достала из кармана маленький конвертик без надписей. — Эту записку надо передать Онирис, но так, чтобы никто не видел и не знал. Это очень ответственное поручение! Если ты его провалишь, сестрица расстроится и может ещё сильнее заболеть.

— Я всё сделаю! — чуть было не вскричал мальчик, но госпожа корком вовремя прижала его губы пальцем.

— Тише! — прошептала она. — Ты чего кричишь? Это тайна, очень большая и важная тайна. Жизнь и здоровье сестрицы Онирис зависят от этого. Отдай ей записку, когда рядом с ней никого не будет. Если она сможет, пусть напишет в ответ хотя бы пару строк. А если не сможет, пусть передаст на словах через тебя. Я буду ждать ответ здесь же, завтра после обеда. И если ты всё сделаешь как надо, ты получишь вот это.

Госпожа корком вынула восхитительную модель парусного корабля — маленькую, искусно и тонко вырезанную полностью из дерева и покрытую глянцевым золотистым лаком. Прекрасна она была, во-первых, тем, что отлично поместилась бы в шкатулке вместе с остальными сокровищами, а во-вторых — изобиловала мельчайшими деталями. Кораблик был совсем как настоящий, только маленький. Разглядывать его можно было бесконечно!

— Ух ты-ы-ы! — восторженно протянул Ниэльм вполголоса, вытаращенными глазами уставившись на это чудо.

У него пальцы затряслись и сами потянулись к этому неслыханному, непревзойдённому сокровищу, но госпожа корком со смешком отвела парусник в сторону, не давая загребущим рукам Ниэльма его коснуться.

— Э, нет, не так быстро, дружок. Сначала — поручение, потом — награда, и никак иначе.

Ниэльм понимал, что это справедливо, но чуть не плакал — уж очень ему хотелось скорее заполучить кораблик. Ну просто очень-очень! Он от нетерпения захныкал, но госпожа корком сказала строго, но ласково:

— Сначала — записка! Кораблик будет тебя ждать.

На прощание она разрешила Ниэльму обнять себя за шею и потрогать красивые золотистые наплечники с бахромой.

— А за что тебя держали в крепости? — вспомнил он вдруг.

— За то, приятель, что я наказала одного мерзавца, который говорил плохие слова о твоей сестрице, — сказала госпожа корком. — А начальство не очень разбиралось, кто прав, кто виноват — обоих нас под арест, да и дело с концом. Ничего, теперь всё позади. Давай, дружок, беги... А то тебя хватятся. Смотри, осторожнее с запиской! Ответа жду здесь же, завтра после обеда. Запомнил?

Ниэльм энергично закивал. Теперь уже совсем на прощание госпожа корком разрешила себя поцеловать и сама чмокнула Ниэльма в щёку.

Ощущение важности порученного ему дела распирало мальчика изнутри. Дедушка и брат не заметили его отсутствия.

— Смотри, как я высоко качаюсь! — прокричал Веренрульд.

Качаться было тоже неплохо, но это развлечение меркло по сравнению с делом, которое Ниэльму предстояло провернуть. Он должен был дождаться удобного момента, чтобы оказаться с сестрой наедине, и это оказалось не так уж просто. Рядом с Онирис всё время кто-то находился: то батюшка Тирлейф, то дедуля Кагерд, то госпожа Розгард заглядывала, то матушка Темань. Кагерд позвал братьев на уроки, которые продлились два часа.

Время тянулось, а удобный момент всё никак не подворачивался. Ниэльм уже совсем отчаялся: восхитительный парусник уплывал из его рук! Да что там парусник... Что он скажет завтра, глядя в глаза госпоже коркому? Ведь она так надеялась на него! Он уже один раз подвёл сестрицу Онирис, неужели подведёт снова? Что о нём подумает эта госпожа офицер, очень красивая, смелая и такая правильная? Она, не побоявшись наказания от начальства, вступилась за Онирис, не дала её в обиду тому мерзавцу, который плохо о ней говорил... Ниэльм тоже вступился бы, если бы мог. Он должен был во что бы то ни стало отдать ей записку!

И он придумал, как это сделать.

— Батюшка Тирлейф, тебя зовёт госпожа Розгард, — сказал он вечером, заглянув в комнату к больной сестрице, около которой, как обычно, сидел отец.

— Да? Хорошо, дорогой, спасибо, — сказал батюшка и встал.

Он вышел из комнаты, а Ниэльм, бросившись к сестре, забрался на постель и зашептал:

— Сестрица, та госпожа корком, ну, которая в крепости сидела, велела мне передать тебе вот эту записку. Если ты сможешь, напиши ответ, я должен отдать его ей завтра после обеда в саду. А если не можешь, скажи на словах, я передам ей. Скорее, пока батюшка не вернулся!

Он ещё не закончил свою сбивчивую речь, а записка была уже в руках у Онирис. Она развернула листок, прочла, и у неё задрожали губы.

— Я напишу ответ, дай мне только вон тот карандаш...

Карандаш со столика Ниэльм успел ей подать, а вот бумагу — уже нет, потому что за дверью послышались шаги возвращающегося батюшки. Ниэльму не оставалось ничего иного, как только юркнуть под кровать.

— Где этот озорник Ниэльм? — проговорил батюшка раздосадованно. — Госпожа Розгард, оказывается, меня совсем не звала... Я нигде не могу его найти! Отец тоже его не видел.

— Позже найдётся, — сказала сестрица. — Батюшка, пожалуйста, позови матушку, пусть она мне немного почитает.

Она, конечно, понимала, что Ниэльму нужно было как-то выскользнуть из комнаты, потому и отослала отца. Как только тот вышел, Ниэльм выбрался из-под кровати и подал сестре листок бумаги из стопки, что лежала на столике.

— Постарайся зайти ко мне завтра утром, — сказала она. — Я позже напишу ответ, а ты заберёшь и отдашь госпоже коркому. Ты умница, Ниэльм! Только будь очень-очень осторожен.

Ниэльм кивнул и выскользнул за дверь. Он направлялся в их с Веренрульдом общую комнату и уже почти благополучно достиг её, как вдруг его кто-то сурово поймал за ухо.

— Это что за шутки, позволь тебя спросить, друг мой? — раздался строгий голос госпожи Розгард. — Зачем ты сказал батюшке, что я зову его?

Ниэльм запищал от боли в ухе.

— Прости, госпожа Розгард! Я просто разыграл батюшку... Я пошутил...

— Что за нелепые выходки! — возмущённо воскликнула глава семьи. — Сейчас не время и не место для глупых розыгрышей! Онирис больна, всем не до шуток. Неужели тебе нужно это объяснять?

— Прости, госпожа Розгард, я больше не буду! — пропищал Ниэльм, поскуливая от боли. Пальцы у матушкиной супруги были поистине стальные.

— В наказание ты сейчас не отправишься играть в свою комнату, а будешь сидеть в библиотеке и читать главу из древней истории Кебильхайма, — смягчаясь, молвила госпожа Розгард.

Не выпуская, впрочем, уха мальчика, она отвела его в библиотеку, усадила в большое кожаное кресло и положила перед ним на стол увесистую книгу. Открыв на нужном месте, она холеным пальцем указала:

— Вот начало главы. А вот конец. Прочитаешь внимательно, а я через час приду и проверю, что ты усвоил.

С этими словами она вышла, а Ниэльм, потирая горящее ухо, остался один на один со скучной книгой на целый час. Ну что ж, заработать парусник оказалось сложнее, чем он думал, за него приходилось и пострадать, но эта великолепная вещь того стоила.

Продираясь через тягостную, написанную заумным и нудным языком главу, он с восхищением вспоминал госпожу коркома. Какая она вся ладная, сильная, подтянутая, как на ней превосходно сидел мундир! Ниэльму тоже хотелось когда-нибудь надеть такой... И водить корабль по морским волнам! Его рука скользнула по волосам: смахнуть всё это долой, чтобы голова стала круглая, будто бархатная, а сзади оставить косицу.

Подпирая рукой ещё не остриженную голову, покрытую копной золотистых, как у матушки Темани, кудрей, он уносился в страну грёз, полную морских приключений, а история Кебильхайма всё оставалась открытой на одной и той же странице.

К действительности его вернул звук приближающихся шагов. Ниэльм глянул на страницу и помертвел: он не осилил и половины заданного, да и то, что он прочёл, не отложилось толком в его памяти. А поступь госпожи Розгард неумолимо приближалась.

— Ну, что же, друг мой? Ты готов рассказать главу?

Ниэльм вскочил с кресла. Матушкина супруга заняла его место и вопросительно вскинула на него глаза.

— Давай же, я слушаю тебя.

Ниэльм, помявшись, начал пытаться что-то припоминать из прочитанного. Получалось плохо, он всё чаще запинался, а потом и вовсе начал безбожно врать и пороть отсебятину — лишь бы не молчать. Госпожа Розгард некоторое время слушала его с лёгкой усмешкой, потом вскинула руку, делая знак остановиться.

— Понятно всё с тобой, голубчик. Чем ты здесь вообще занимался? Главу читал или в облаках витал?

Ниэльм молчал, опустив золотую кудрявую голову. Госпожа Розгард усмехнулась.

— Значит, в облаках витал. Ну, расскажи хотя бы, о чём ты думал, если уж урок не можешь рассказать.

Ниэльм сперва не поверил своим ушам. Неужели госпоже Розгард и правда были интересны его мечты? Однако по её лицу непохоже было, что она над ним насмехалась, поэтому мальчик робко ответил:

— Я думал о том... О кораблях, сударыня. А со скольких лет принимают в Корабельную школу?

Матушкина супруга вскинула красивую тёмную бровь.

— Хм... В Корабельную школу? Туда принимают, если не ошибаюсь, с четырнадцати. И то далеко не всякого, а только тех, кто отлично учился до этого. Вступительные экзамены туда очень трудные. Поэтому, если ты мечтаешь туда поступить, тебе придётся усердно поработать, причём особо налегая на точные и естественные науки. Восемь лет безупречной учёбы — и ты курсант Корабельной школы.

Да, это было посложнее, чем заработать деревянный парусник. Ниэльм озадаченно почесал в затылке, а госпожа Розгард со смешком развернула его за плечи и отправила прочь из библиотеки — в комнату.

— Погоди-ка... Думаю, вот эта книжка будет тебе интересна.

Она пробежала взглядом по полкам, нашла нужную книгу и вручила Ниэльму. Та была не очень толстая, а называлась она «Особенности кораблевождения в территориальных водах Длани, практическое руководство». Автором значилась Владычица Дамрад. Судя по году выхода в печать, написала она эту книгу, когда ей было двадцать шесть лет.

— Благодарю, сударыня, — поклонился Ниэльм.

— И если ты серьёзно задался целью поступить в Корабельную школу, начинать хорошо учиться нужно прямо сейчас, — добавила госпожа Розгард с улыбкой. — Тех, кто витает в облаках, туда не принимают.

Когда Ниэльм шёл к себе в комнату, ему думалось о том, что госпожа Розгард — очень хорошая. Строгая, иногда даже суровая, но всё равно хорошая. Очень умная и образованная. Ещё бы! Ведь она помогала своей родительнице, Владычице Седвейг, заниматься делами государства... Наверно, и госпожа корком тоже хорошо училась, раз поступила в Корабельную школу. Да не наверно, а совершенно точно.

Вечером дедуля Кагерд сменил батюшку у постели Онирис, а тот пошёл укладывать сыновей спать. Ниэльм немного нервничал, ожидая встречи с отцом: ещё и от него влетит... Впрочем, тот совсем не умел быть суровым, он был слишком добр для этого. Вот и сейчас он сына только мягко пожурил:

— И что это было, позволь узнать? Что за странные шутки? Зачем ты поставил меня в неловкое положение перед госпожой Розгард?

Если с супругой матушки шутки были плохи, то с сердитым батюшкой Ниэльм знал, как справляться. Он обнял родителя, приласкался, сделал губки бантиком, бровки — домиком и проворковал:

— Батюшка, прости, пожалуйста. Меня госпожа Розгард уже отругала, ухо больно надрала и в библиотеке наказала. Я всё осознал и больше так не буду.

Батюшка вздохнул.

— Ну вот что с тобой, безобразником этаким, делать? Ладно уж, прощаю, но больше так не делай, дорогой.

Он поцеловал подставленные губки бантиком и взъерошил кудри сына. А Ниэльм озадачил его:

— Батюшка, мне нужно хорошо учиться. Особенно по точным и естественным наукам. Это нужно, чтобы поступить в Корабельную школу. Вы с дедулей можете меня им научить?

— Ты хочешь стать моряком, сынок? Это похвально, — сказал отец. — Вот только мы с твоим дедушкой больше по истории и изящной словесности, а для точных наук нужно нанимать других учителей. Хорошо, я поговорю с твоей матушкой об этом. Ну что, дети, пора укладываться баиньки... Что вам почитать на ночь?

Ниэльм протянул отцу «Особенности кораблевождения». Тот кашлянул в кулак, увидев имя автора.

— Вот это? Ты уверен, сынок? Не сложноватая книжка для чтения перед сном? — задумчиво молвил он.

— Мне — в самый раз, — кивнул Ниэльм. — А если Верену станет скучно, это ничего. Быстрее уснёт.

Ночью он смотрел сны о море. Маленький деревянный кораблик превратился в большой и самый настоящий, и Ниэльм был на нём капитаном. Ему нужно было спасти сестрицу Онирис от мерзавца, который говорил о ней плохо: она сидела на необитаемом острове, привязанная верёвкой к стулу, а негодяй с чёрными волосами и лохматыми бакенбардами расхаживал вокруг неё, рычал и обзывал дурными словами. Бедняжка Онирис плакала. По дороге к Ниэльму присоединилась госпожа корком, и они вместе спасли Онирис от негодяя. Её они забрали с собой, а его оставили на острове, привязав к стулу, а потом вдруг откуда-то появилась госпожа Розгард и сказала, что Ниэльму ещё рано быть коркомом, он ещё не отучился в Корабельной школе. Ниэльм удивился: он же отлично вёл корабль! И Онирис они успешно спасли. Зачем ему учиться? «Нет, братец, учиться надо, — поддержала госпожа корком. — Если не окончишь Корабельную школу, не подарю тебе кораблик».

Ниэльм не успел сказать ни «да», ни «нет»: его разбудил Кагерд.

— Дедуля, я сон не досмотрел, — недовольно пробурчал Ниэльм. — Очень важный...

— Ну, извини, — со смешком ответил Кагерд. И начал тормошить обоих братьев: — Встаём, дети, встаём... Бодренько, в постели не валяемся! Пора умываться!

После утреннего умывания они не сразу шли завтракать, а на свежем воздухе около часа занимались развитием телесной крепости и силы: бегали и прыгали в саду, подтягивались, играли в мяч, лазали по канату и по вертикальной деревянной лестнице. После упражнений им полагалось смыть пот и переодеться к завтраку.

За завтраком Ниэльм ломал голову, когда и под каким предлогом зайти к Онирис, но сестра сама всё придумала. Она попросила позвать Ниэльма, чтобы тот почитал ей вслух книгу. В комнате вместе с ними находился и батюшка Тирлейф. Ниэльм читал ей около получаса, а потом Онирис сказала, чтоб он взял эту книгу себе. Он понял её хитрость не сразу, но потом, уже покинув комнату сестры, нашёл между страницами свёрнутый листок — ответ госпоже коркому. Вот так Онирис передала письмо прямо на глазах у отца, который ничего не заметил.

После обеда они снова вышли гулять с Кагердом. Письмо было у Ниэльма, оставалось только улучить миг, чтобы передать его госпоже коркому. Ниэльм поглядывал в сторону своего тайника в хвойных зарослях.

Наконец удобный момент представился: Кагерд с Веренрульдом разучивали названия месяцев, дедуля рассказывал братцу о временах года и о том, что бывает с природой в каждом из них. Ниэльм всё это, конечно, давно знал, а потому тихонько улизнул и нырнул в заросли. Там его сразу обняли сильные руки госпожи коркома.

— Ну, как всё прошло, дружище? — взволнованным шёпотом спросила она.

Ниэльм достал письмо, но не спешил отдавать.

— Сначала кораблик! — потребовал он.

Госпожа корком тихонько засмеялась и вручила ему парусник.

— Держи! Заслужил.

Ниэльм радостно схватил кораблик и принялся жадно его разглядывать. Наконец-то! Теперь он принадлежит ему, это его сокровище! Самое драгоценное и прекрасное из всех!

А госпожа корком в это время читала письмо. Дочитав, она прижала Ниэльма к себе и чмокнула в щёку.

— Ты умничка, дружок. Ты просто молодчина!

Он поведал ей, с какими непредвиденными трудностями ему пришлось столкнуться, в том числе и о взбучке и наказании от госпожи Розгард.

— Да мой ты отважный дружище! — крепко-крепко притиснула его к себе госпожа корком и легонько встряхнула. — У меня просто слов нет, какой ты молодец! Просто блестяще справился! Ты заслужил свой кораблик, малыш.

Ниэльм, обнимая её за шею, сказал:

— Если тебе понадобится передать ещё письмо для Онирис, я к твоим услугам, госпожа корком!

— Благодарю тебя, друг мой, — поглаживая его по спине, сказала та с теплом в глазах и голосе. — Меня зовут Эллейв.

— А я решил поступать в Корабельную школу, — радостно сообщил мальчик. — Чтобы быть как ты!

Эллейв блеснула ясной улыбкой.

— Здорово, малыш... Ты сообразительный малый. У тебя всё получится, я уверена. Но и потрудиться придётся немало.

— Госпожа Розгард тоже так сказала, — кивнул Ниэльм. — Ещё восемь лет мне надо учиться, чтобы туда попасть! А раньше точно не принимают?

— Это вряд ли... На моей памяти был только один случай, когда взяли на год раньше, — сказала Эллейв.

— Это был кто-то, кто очень-очень хорошо учился? — встрепенулся Ниэльм.

— Это была я, — усмехнулась Эллейв. — Пришла и попросила разрешить мне сдать экзамен. И сдала. Но я была к нему готова и знала всё, что требовалось. Может, и у тебя так получится, если обнаружишь способности к учёбе выше среднего.

— А выше среднего — это как? — хотел знать Ниэльм.

— Это значит — очень-очень хорошо, — со смешком чмокнула его в щёку Эллейв. — Ну всё, беги, умница мой. Спасибо тебе, родной.

Ниэльм, увы, не мог хранить кораблик дома, иначе возникли бы вопросы, откуда он его взял. Поэтому он, хорошенько налюбовавшись, спрятал его в свой тайник и только потом вернулся к Веренрульду и Кагерду.

«Драгоценная моя Онирис, счастье моё! Я пребывала в неописуемой тревоге весь остаток своего ареста, лишённая наших свиданий в снах. У меня были дурные предчувствия, и они оправдались, когда я встретила врача, выходившего из вашего дома. Любовь моя! Вести о твоём недуге сразили меня. Чувствую себя виноватой в твоей болезни, боюсь, я была жестокой в своей настойчивости. А на твою матушку у меня зла не хватает!!! Как можно было запугать тебя настолько, что одна лишь мысль о попытке вырваться из-под её удушающей опеки приводит тебя к болезни?! Это возмутительно, я словами не могу описать своё негодование! Моя б воля — немедленно увезла бы тебя на Силлегские острова, в дом моей матушки. Я не знаю никого, кто бы обладал столь же великой, просветлённой, мудрой душой, коей обладает она, с нею тебе было бы хорошо. Но так прямолинейно действовать я опасаюсь, не могу резко вырывать тебя из твоей семьи, боюсь причинить тебе страдания. Сперва тебе нужно восстановить здоровье, радость моя. Пока ты не поправишься, не буду ничего предпринимать, буду только ждать. Мои мысли летят к тебе каждую минуту. Моё сердце и душа — с тобой. Люблю тебя. Твоя Эллейв».

«Дорогая Эллейв! Мне тяжело держать карандаш, поэтому пишу не слишком пространно. Не суди о моей матушке столь резко и однозначно. Она не злодей и не тиран, просто чрезмерно меня любит. Её любовь — это страдание, по-другому она не умеет. Она сама и мучается от этого в первую очередь. Я осознаю, что мой уход из-под её опеки — жизненная необходимость для меня, остаться — значит потерять себя. Но для неё это будет крайне болезненно. Боюсь даже думать о том, как она будет с этим справляться. Прошу, не вини себя! Это не ты жестокая, это я слишком слабая. Ты поступаешь так, как должно поступать, ты отважная и решительная, а я труслива и бесхребетна, малейшая боль выбивает меня из колеи. И я люблю тебя, моя Эллейв. Страдаю от невозможности увидеться с тобой хотя бы во сне, недуг препятствует в этом. Посылаю тебе свои объятия. Твоя Онирис»