Дочери Лалады. Паруса души

22. Возвращение волка

Онирис была в храме на утренней службе, когда у неё вдруг зазвенело в ушах, а тело наполнилось жутким, мертвящим ощущением. Её закрутило и куда-то потащило, повлекло, и она вдруг очутилась в прекрасном, до странности знакомом саду, хотя она и видела его впервые. Здесь всё улыбалось ей, всё ждало её визита.

«Эллейв! — позвала она. — Эллейв, ты здесь?»

Она подумала, что уснула во время службы, и супруга пришла в её сон. Бегая по дорожкам сада, Онирис окликала её, но сад только молча улыбался ей всеми своими деревьями, цветами и лужайками. Перед ней вдруг вырос холмик, покрытый колышущимися белыми цветами — точь-в-точь такой, над которым они с батюшкой Тирлейфом стояли, слушая шёпот и слыша разные голоса: отцу казалось, будто родительница зовёт его, а Онирис узнавала голос Эллейв, который называл её ласковыми словами...

Вот и сейчас цветы шептали:

«Моя Онирис, моя прекрасная, любимая девочка... Моя родная красавица...»

А чуть поодаль стояла сама Эллейв, точно сошедшая с картины, запечатлевшей последние дни Дамрад: доспехи сверкали, с бритого черепа свисала косица, а в глазах мерцала звёздная нежность, печальная и окутывающая незримыми объятиями. Сердце Онирис обдало морозным дыханием, и головоломка вдруг сложилась в её душе...

Своим самым родным на свете волком госпожа Игтрауд звала Дамрад... У Онирис откуда-то взялось и прижилось это же выражение.

Батюшкины слова: «Она очень сожалела, что оставила тебя без своей любви и мечтала наверстать, восполнить... Может быть, в новой жизни».

Сны: девочка с удочкой и Эллейв с лицом со старого портрета, говорящая, что её давно нет, она умерла.

Эллейв... Её любимая Эллейв, самый родной на свете волк — Дамрад.

А женщина-воин в сверкающих доспехах опустилась на колени и протянула к ней руки:

«Онирис! Детка, девочка моя сладкая! Не бойся! Я — Эллейв! Я люблю тебя, больше жизни люблю!»

В её лице причудливо сливались черты Эллейв и Дамрад, и Онирис застыла, чувствуя, как нутро точно льдом схватывается. Это был ужас — запредельный, немыслимый, уничтожающий рассудок.

Ноги в порыве этого ужаса понесли её прочь от этого места, а вслед ей нёсся голос, и знакомый, и незнакомый одновременно:

«Онирис, милая! Не беги, не отворачивайся от меня! Я — Эллейв! Я люблю тебя!»

Сердце вдруг заныло ласковой болью... Золотая струнка ожила и натянулась, и Онирис, бессильно упав на лужайку, увидела перед собой блестящие сапоги. Сильные руки подняли её, и она утонула в грустноватых глазах Эвельгера.

«Госпожа Онирис, прошу, вернись, — сказал он мягко. — Вернись к своей супруге, не разбивай ей сердце... Если оно разобьётся, там вырастет боль, которая целиком поглотит его. Ведь ты же не хочешь этого?»

Онирис повернулась в сторону, куда показывал его взгляд. Там по-прежнему колыхались и целовались головками цветы на холмике, но уже не женщина-воин в доспехах её возле него ждала, а Эллейв в своём мундире, хотя и с шепчущей звёздной бездной в глазах. Но бездна эта обнимала так нежно, так грустно и сладостно, что слёзы хлынули по щекам Онирис. Как она могла побежать?! От кого? От её родной Эллейв, будто она какое-то чудовище!

Она бросилась назад, влетела в объятия супруги и обвила кольцом рук её шею.

«Я верю тебе, я верю, — рыдала она. — Я люблю тебя, мой самый родной на свете волк... Моя Эллейв, моя любимая...»

Она не допустила разрастания кристалла боли в груди у супруги, окутала её сердце потоками любви, а её собственное сердце билось в груди, окружённое золотым защитным коконом, ниточка от которого тянулась в грудь Эвельгера.

— Онирис, дорогая...

Её поддерживала под руку госпожа Игтрауд, по-прежнему шла утренняя служба, и Онирис, впитывая живительные звуки, дышала ими.

— Дорогая, тебе нехорошо? — шёпотом заботливо спрашивала госпожа Игтрауд.

Онирис знаком показала, что ей нужно присесть, и они отошли к стене храма, где по всему периметру стояли лавочки. Слова разбежались, Онирис забыла, как складывать их в предложения.

Только к концу службы она кое-как смогла заговорить. Госпожа Игтрауд выслушала её, а потом сказала:

— Пойдём домой, дорогая.

Они вернулись, и госпожа Игтрауд медленно пошла по садовым дорожкам, а Онирис на подгибающихся ногах — следом за ней. Вот он, холмик с цветами — точь-в-точь такой, как в видении. Прядка волос Дамрад была похоронена в нём — та самая, что хранила батюшку Тирлейфа всю войну. Цветы голосом Эллейв звали Онирис:

«Моя любимая... Моя девочка с самыми ласковыми на свете глазами...»

По щекам Онирис катились слёзы. Опустившись на колени перед холмиком, она протянула руки к цветам, и они защекотали ей пальцы прохладными поцелуями своих чашечек. Беззвучно сотрясаясь, Онирис зарыдала, и хрустальные капельки слёз падали на белые лепестки.

Мягким материнским объятием на её плечи легли руки госпожи Игтрауд, которая также опустилась на колени перед холмиком.

— Теперь я понимаю, почему тебе трудно говорить о своём волке в прошедшем времени, — прошептала Онирис. — Потому что он жив...

— Моего волка больше нет, дорогая, — ласково, грустновато молвила госпожа Игтрауд. — Есть твой волк. И ему нужна твоя любовь, как воздух.

— И твоя! Дорогая, родная госпожа Игтрауд, и твоя любовь ему нужна! — воскликнула Онирис, обвивая её ответными объятиями.

— Ему нужны обе любви — и матушки, и возлюбленной, — улыбнулась та. — Благодаря им он и счастлив — самый счастливый на свете волк!

Их смех прозвучал над холмиком, омытый хрустальными слезами из глаз обеих.

Онирис потребовалось время, чтобы уложить всё это у себя в сердце, а когда всё улеглось, и её душа вновь стала крылатой и светлой, она попыталась связаться с Эллейв через сон, но у неё ничего не вышло. Сперва она не беспокоилась: может быть, Эллейв очень уставала в плавании и засыпала слишком крепко, а может, наоборот, ей было там не до сна. Но когда попытки установить связь так и не увенчались успехом в течение следующих семнадцати дней, Онирис уже не находила себе места от тревоги.

Во время очередной попытки вместо Эллейв к ней вдруг вышел Эвельгер. Над ними раскинулось тёмное звездное небо, а его лицо было озарено серебристым рассеянным светом. Они находились на пляже: слева шелестел лес, справа вздыхало море.

«Что случилось, дорогой Эвельгер? Что с Эллейв? — сразу атаковала его встревоженными расспросами Онирис. — У меня не получается встретиться с ней во сне...»

«С ней всё хорошо, всё благополучно, милая госпожа Онирис, — успокоительно ответил тот. — Просто у неё некоторые трудности со сном, ничего страшного, не волнуйся».

От его взгляда, проникновенно-задумчивого и нежного, сердце Онирис вдруг ёкнуло и упало в мягкую, сладкую бездну. Лопаток коснулся холодок волнения. Он протянул к ней руки, и она вложила в них свои.

«Вы... Вы уже добыли глаза Волчицы?» — чтобы преодолеть это волнение, спросила она.

«Да, милая госпожа Онирис, — ответил он, а сам всё смотрел — точнее, обнимал её сердце взглядом. — Мы их добыли и везём домой, но у нас возникли небольшие затруднения в пути. Умоляю, только не пугайся и не волнуйся... Они легко преодолимы — с некоторой помощью от тебя».

«Что... Что мне нужно сделать? — встревоженно встрепенулась Онирис. — Я готова! Что угодно!»

Он сжал её руки крепко, ласково.

«Мы немного заблудились в тумане, и нам нужен путеводный свет твоего чудесного сердца, моя любимая госпожа Онирис, — молвил он совсем тихо, согревая дыханием её губы. — Он поможет нам найти дорогу домой».

Эти слова — «моя любимая» — звякнули в её душе золотыми ласковыми струнками, и её сердце, обливаясь то жаром, то холодком волнения, застучало стремительно. Не то чтобы она раньше не догадывалась... Женским чутьём она улавливала, знала, но между ними стоял его траур, как чёрная непреодолимая стена.

«Ты всё-таки сказал это», — прошептала она, в свою очередь согревая дыханием его губы.

«Госпожа Онирис... Ты — единственная женщина кроме Ронолинд, которой я смог это сказать, — крепко сжимая её руки и обнимая мерцающим взглядом, тихо проронил он. — Но пусть это тебя не пугает... Мне ничего не нужно от тебя. Прошу только: помоги нам немного, стань для нас маяком! Свет твоего сердца так ярок, что пробьётся сквозь какой угодно туман».

«Да, да, я готова! — воскликнула Онирис. — Прошу, Эвельгер... Дорогой мой, хороший мой, сбереги её... Сбереги Эллейв! Я верю тебе, уповаю на тебя... Верю, что твоё сильное плечо друга поддержит её, не оставит в беде! И сам... Сам возвращайся невредимым!»

Последние слова она прошептала уже в мгновении от поцелуя, которым он накрыл её губы. Она не отпрянула, не оттолкнула, напротив — прильнула к его груди своей грудью с сильно бьющимся сердцем и обвила его шею объятиями.

«Моя любимая госпожа Онирис, — прошептал он. — Моя чудесная... Моя драгоценная... Благодарю тебя, светлая моя! Теперь мы вернёмся домой. Всё будет хорошо».

Она долго сидела в постели, обхватив себя руками и прислушиваясь к отголоскам произошедшего. В окно струился утренний воздух, розовый предрассветный румянец озарял край неба, а внутри было так тревожно-сладко, так прекрасно. Кожей, душой и сердцем, всем трепещущим нутром она всё ещё чувствовала эти лёгкие, ненавязчивые, немного печальные, но бесконечно нежные объятия. Да, в этом был весь Эвельгер, его натура. Его прикосновение к её душе было невесомым, трепетным, бережным, полным восхищения и заботы, самозабвенного служения. Золотой кокон защитной силы вокруг её сердца он создал с этой любовью — тихой, молчаливой, ничего не требующей. У Онирис вдруг хлынули потоком сладостные слёзы: как она могла так мало ценить этот светлый, бескорыстный, такой щедрый дар? Как могла оставлять в тени и не подпускать к себе близко это преданное любящее сердце? Так оно и стояло в стороне, любя её молча и безответно. Его траур? С виду — серьёзное препятствие, но по внутренней сути — отговорка, лишь видимость преграды... Если бы она позвала Эвельгера, раскрыла ему объятия, он оставил бы свою скорбь, потому что от кристалла боли она уже его избавила, а за прошлое он цеплялся по многолетней привычке. Между ними оставалось всего несколько шагов, его нужно было лишь окончательно отогреть.

Устремившись в сад, навстречу цветам, деревьям и утренним лучам, Онирис ловила себя на том, что думает о нём с нежностью. Тихий свет его благородного и чистого, прекрасного сердца ей хотелось принять в объятия своей души, окутать теплом, изгнать остаточные тени печали из его глаз. Смыкая веки, она держала перед мысленным взором его образ, и ей хотелось его обнять, оплести светлыми стебельками ласки, завернуть в кокон мягкой заботы. Ей хотелось сказать ему, как он ей приятен, как она растрогана его удивительными и прекрасными чувствами, и она говорила всё это его образу в своих мыслях. Она распахивала ему навстречу своё сердце, излучая путеводный свет, чтобы он смог найти дорогу домой.

И Эллейв, конечно же! Её Онирис тоже ждала домой, живую и невредимую. Любовь к ней никуда не делась, ни капли не померкла, напротив — развернулась с новой силой, обогатилась новыми оттенками, приобрела новую глубину и пронзительность. О, прежняя любовь была лишь верхушкой айсберга... Как выяснилось, Онирис и не любила раньше, по-настоящему её любовь вспыхнула только сейчас — со всей полнотой и мощью, сияющая светом огромных крыльев. Она совсем не знала своего самого родного на свете волка, видела лишь его часть, и только теперь он открылся ей полностью.

Волк опасался, что она испугается его, оттолкнёт, отвернётся, узнав правду. Да, она на миг дрогнула душой... Сейчас Онирис презирала себя за эту дрожь, за это малодушие. За что она должна оттолкнуть его? За любовь? Звёздная бесконечность его глаз дарила ей лишь неописуемую нежность, а тонкая сладкая печаль примешивалась к ней оттуда — из забытого прошлого. Вся страшная боль и горечь, перенесённая им в той жизни, очистилась, превратившись в концентрированный экстракт, в горьковато-сладкую квинтэссенцию, которая пронизывала Онирис тончайшими светлыми нитями, печально-ласковыми волоконцами... Нет, не «щупальцами», у Эллейв их не было. Это было явление иного, более высокого и тонкого порядка.

Онирис хотелось поскорее успокоить супругу, рассказать ей о своём новом уровне любви к ней, но связь через сон по-прежнему не получалось установить. Эвельгер говорил о каких-то затруднениях... Видимо, они пагубно влияли на сон Эллейв, потому им и не удавалось встретиться. Так Онирис и жила все эти дни и недели, так и ждала — то бросаясь в пучину леденящей тревоги, то сладостно томясь нежностью к обоим капитанам. Порой на границе сна и яви кто-то проникновенно-ласково окликал её: «Любимая моя...» Но это был мужской голос, и золотая ниточка звенела, а кокон вокруг сердца сиял. Она сразу, встрепенувшись, в ответ ярко разжигала своё сердце-маяк, давая направление кораблям. Эвельгера она чувствовала, они обменивались энергией по золотой нити между сердцами, а до Эллейв дотянуться не удавалось. Между ними будто стена из тумана воздвиглась.

Онирис уже снова хотела связаться с Эвельгером, чтобы расспросить, как там Эллейв и что с ней, как вдруг однажды в храме — и снова на утренней службе — всю левую половину её тела охватила жгучая боль. Ослеплённая и оглушённая ею, Онирис кое-как выбралась на воздух и умылась из источника в храмовом саду. Немного полегчало, но она так скверно себя чувствовала, что не смогла работать и принимать прихожан в этот день. «Эллейв, Эллейв», — испускало её сердце отчаянный зов сквозь пространство, разделявшее их, но в ответ слышался только тревожно вибрирующий звон мучительной струнки.

Госпожа Игтрауд тоже была озабочена, хотя старалась этого не показывать. По её посерьёзневшим глазам Онирис понимала: что-то произошло. И душа холодела от тревоги и страха, рвалась туда, через морские пространства, к двум дорогим её сердцу капитанам.

А между тем в храме шли службы и торжественные приготовления к возвращению глаз Волчицы. Жрицы уже знали, что святыня найдена и едет домой, и возносили радостные и хвалебные песнопения, окружали изваяние особенными почестями и ритуалами поклонения. В древних писаниях говорилось, что сия Волчица — земное воплощение богини, часть её энергии, сошедшая в мир и ставшая самостоятельной. Некогда мир Нави был иным, даже земли имели другие очертания, а на месте Силлегских островов была обширная материковая суша. Когда дети Маруши отклонились от завещанного богиней пути, мир также начал меняться в печальную сторону. Он начал трещать по швам, стали появляться дыры. Часть своей энергии богиня воплотила в мире в виде девы-волчицы, чтобы наставлять своих детей; кто-то следовал за девой, внимал её учению, а кто-то продолжал увеличивать разрыв, теряя духовность и взращивая гордыню. Когда группа жриц прибегла к помощи тёмных сил для закрытия самой большой и опасной дыры, дева-волчица была ослеплена и обратилась в каменную статую, а землю, где она проповедовала и учила народ, затопило море.

Нынешние служительницы в память о том древнем злодеянии своих сестёр до сих пор несли повинность приношения покаяния. Отмолить души тех жриц и достать их с низшего уровня Бездны было уже невозможно, слишком тяжким было их преступление. Но богиня не была бы богиней, если бы не любила своих детей сверх всякой меры, прощая им заблуждения и проступки. Потомки того народа, который усердно следовал за Волчицей в древние времена и внимал ей, жили теперь в двух землях — в Кебильхайме и Бооренвейге. Вот так вот! Два народа, не одно столетие соперничавшие за обладание святыней, были на самом деле братьями, потому-то Волчица их желания и исполняла — в память о их верности её учению. По-хорошему-то им дружить следовало, но и их гордыня обуяла, всё никак Волчицу поделить не могли. Кебильхайм, вошедший позднее в состав большой империи под названием Длань, гораздо более в этом преуспел, поскольку бооренвейгский флот особенно сильно любили хераупсы, чьи миграционные пути пролегали как раз мимо Силлегских островов. Бооренвейгцы уж и так, и эдак пытались менять конструкцию своих кораблей, чтоб меньше нравиться любвеобильным монстрам, но нет — то и дело встречи с морскими чудовищами заканчивались для них гибельным любовным соитием.

Поговаривали, что такая безудержная и завидная в своём постоянстве и верности чудовищная любовь была послана бооренвейгцам в наказание за то, что встали на путь войны с некогда братским народом и пытались силой захватить острова, являвшиеся остатками их древней родины. Ну, а почему же кебильхаймцы страдали от хераупсов в меньшей степени? Они ведь тоже не церемонились, не особенно мирными были. Вероятно, дело было в том, что Кебильхайм сперва был настроен более миролюбиво, пытался даже пойти навстречу бооренвейгцам и пускать к Волчице их паломников, но Бооренвейг вёл себя коварно, возобновляя попытки силового захвата островов. Идея совместного владения островами тоже не увенчалась успехом. Словом, нет хуже врагов, чем бывшие братья...

Но это было, конечно, религиозное объяснение такого «везения» бооренвейгского флота. Сами они предпочитали думать, что хераупсам просто что-то особенно нравится в очертаниях и внешнем виде их кораблей, вот и продолжали искать новые формы, новые конструктивные решения. Они украшали свои суда устрашающими деревянными фигурами, пытались строить корабли некрасивыми или странными (в разумных пределах и не в ущерб мореходным качествам, конечно), наносили на паруса жуткие рисунки, придумали громко и страшно рычащее звуковое устройство для отпугивания... Чего только не делали, как только не извращались, все способы перебрали! Всё тщетно. Мастера-кораблестроители у них были искусные, да вот только всё их мастерство не помогало флоту Бооренвейга отделаться от влюблённых в него морских созданий. Мысль, что не в кораблях дело, а в самих бооренвейгцах, была слишком уж неудобной... Ну конечно, проще же корабли по-другому построить, чем что-то в себе изменить.

Можно сказать, Силлегские острова были своего рода реликтовой землёй, напоминавшей о том, какой в древнюю и более светлую, благословенную эпоху была вся Навь. Сейчас она вышла из эры тьмы и упадка духовности, начала понемногу возвращаться к былым ценностям, но пока в полной мере не обрела тот вид, какой был ей когда-то присущ. Чтобы вся Навь уподобилась Силлегским островам — до этого ей предстояло ещё трудиться и трудиться. Прежде всего, в духовном смысле.

Наконец Эвельгер пришёл к Онирис во сне и сообщил радостное известие: скоро они будут дома — буквально через несколько дней. В этот раз она уже сама его поцеловала, и его глаза стали такими пристально-нежными, серьёзными, сияющими, что сердце её заколотилось.

«Драгоценная моя госпожа Онирис», — прошептал он, и его руки осторожно и почтительно обняли её стан.

Встреча их оказалась недолгой, Онирис не успела расспросить его об Эллейв. Вероятно, его что-то отвлекло и разбудило. Повторно, чтобы сообщить более точное время прибытия, он не пришёл, и семья не знала, когда им идти встречать корабли. Ниэльм ожидал с радостным волнением, а Онирис глодала изнутри тревога.

Утром, когда семья садилась завтракать, у ворот дома остановилась повозка. С сильно бьющимся сердцем Онирис вскочила из-за стола и бросилась во двор. Из повозки первым вышел Эвельгер; Онирис с волнением ждала появления Эллейв, но вместо неё показался какой-то незнакомый одноглазый капитан. Колени ослабели и задрожали, нутро заливало волной мертвящего холода, а Эвельгер шёл к Онирис по дорожке, не сводя с неё серьёзных и суровых глаз. С каждым его шагом, с каждым бликом его начищенных сапог сердце мертвело, обращаясь в съёжившийся комочек обмороженной плоти.

Остановившись перед Онирис, Эвельгер сперва, как всегда, церемонно склонился в поцелуе над её рукой, а потом промолвил тихо и невесело:

— Госпожа Онирис, милая... Ты надеялась на меня, уповала на мою поддержку... Увы, плохим я оказался другом для Эллейв, не смог её уберечь...

— Что? — сипло и сдавленно прохрипела Онирис, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

Сад завертелся, зашептал, заколыхался, горестно звеня: «Эллейв, Эллейв... Самый родной на свете волк...» Онирис уже не почувствовала, как Эвельгер подхватил её, падающую, на руки, и не слышала, как одноглазый капитан, качая головой, сказал:

— Дружище, не в обиду тебе будет сказано, но сообщать серьёзные новости дамам — явно не твой конёк.

Пришла Онирис в себя на диванчике в гостиной. Вокруг столпились взволнованные домочадцы, а Эвельгер, уже без шляпы, с гладкой сверкающей головой, сидел рядом и с сокрушённым, виноватым видом покрывал поцелуями её руки.

— Госпожа Онирис, бесценная моя... Прости меня, косноязычного! Реттлинг прав, я не силён в произнесении речей... Моя неуклюжая попытка сообщить тебе не слишком весёлое известие была истолкована тобой превратно... Госпожа Онирис, Эллейв жива! А не уберёг я её от получения увечья, увы. Это я и пытался тебе сообщить.

Обморочный холод медленно отступал, кровь согревалась, а похолодевшие руки Онирис грел Эвельгер своими ладонями и губами.

— Увечье? — хрипло пробормотала она. — Что с ней?

— На обратном пути мы подверглись нападению хераупса, — сказал Эвельгер. — В попытке отбиться от него Эллейв довелось побывать у него в желудке, но благодаря её неслыханной отваге и ловкости, а также подарку Йеанн ей удалось вспороть брюхо чудовища изнутри и освободиться. К сожалению, её левая рука получила непоправимые повреждения желудочной кислотой, и пришлось её отнять намного выше локтя.

— Где она, почему не с вами? Почему не поехала домой?! — вскричала Онирис, садясь.

— Она предпочла остановиться у меня, а нас отправила сообщить вам и подготовить вас, — ответил Эвельгер. — В целом самочувствие у неё удовлетворительное, но ей трудно показаться перед родными в её нынешнем виде. Отчасти пострадало и лицо, но не слишком сильно, мне удалось уменьшить последствия ожогов.

Онирис потребовалось выпить чашку отвара тэи, чтобы немного прийти в себя. После этого она воскликнула:

— Эллейв следовало ехать прямо домой! Неужели она думает, что нас смутят её раны и увечья?! Здесь её любят и ждут, тревожатся о ней! Здесь — её дом, здесь её примут любой! Хоть всю с головы до ног покрытую шрамами, хоть без рук и ног! Любую!

Под конец её голос дрогнул, а на глазах выступили слёзы. Платочка не нашлось, и дядюшка Роогдрейм, у которого всегда при себе имелась куча платочков, рассованная по всем карманам, заботливо и предупредительно подал ей один из своих. Расчувствоваться он мог в любой миг, потому и носил с собой стратегический запас. Вот и сейчас он одновременно с Онирис вытирал намокшие глаза и громко трубил носом, приложив к нему большой белый платок.

— Я пытался убедить её примерно такими же доводами, госпожа Онирис, — сказал Эвельгер. — Но она предпочла поступить именно так... Сейчас она у меня, отдыхает. Глаза Волчицы мы уже передали жрицам в храме, они знают, что с ними нужно делать.

— М-да, учудили вы с Эллейв, — укоризненно покачал головой Арнуг. — Вместо того чтобы, как ты изволил выразиться, подготовить Онирис, перепугали её...

— Кляну свою косноязычность! — сокрушённо вздохнул Эвельгер. — Плохой из меня получился вестник, признаю. По дороге я долго думал, вертел в голове разные слова, но так и не подобрал нужных. Ещё раз прошу простить меня.

— Полно, дорогой Эвельгер, не казнись, — всё ещё поблёскивая влажными глазами, мягко сказала Онирис. Её ладонь накрыла сверху большую сильную руку капитана, обтянутую чёрным шёлком траурной перчатки. — Я не сержусь, хотя вы с Эллейв и заставили меня поволноваться...

В глазах Эвельгера снова замерцали многозначительные, серьёзные искорки, а пожатие его рук стало крепким и нежным. Два поцелуя, которыми они обменялись в снах, перевернули всё. Онирис, ощутив в груди сладкий трепет сердечного влечения к нему, подарила ему ласковую улыбку, которая не укрылась от проницательного взора госпожи Игтрауд. Впрочем, та тактично промолчала, только свет её хрустальных глаз стал улыбчивым и нежным. Она всей душой желала счастья влюблённому в Онирис сердцу капитана — самому достойному из всех сердец, самому верному и благородному. Она не сомневалась: Эвельгер понравился Онирис сразу, с первой встречи, с первого взгляда, но его многолетний траур по погибшей супруге воздвиг между ними стену. Кажется, эта стена начала потихоньку рушиться.

Хозяйка дома предложила неспешно закончить завтрак, прервавшийся столь тревожным образом, а затем съездить к Эвельгеру и навестить-таки Эллейв, которая вздумала прятаться от родных и любящих её членов семьи. За стол были гостеприимно приглашены и два капитана. Эвельгер представил Реттлинга семье госпожи Игтрауд, хотя сама она прекрасно знала, кто он такой. Разумеется, и он знал её, а потому почтительно склонился над её рукой в поцелуе.

Ниэльм, до чрезвычайности взволнованный, не знал, радоваться ему или плакать. С одной стороны, обожаемая матушка Эллейв вернулась, а с другой — похоже, это плавание оставило на ней неизгладимые следы, и теперь она уже не та, что прежде... Ей отняли руку, как госпоже Аэльгерд. Это было пугающее известие, хотя оно и имело горьковато-будоражащий героический оттенок: теперь Эллейв стала похожа на прославленную навью-флотоводца, которую Ниэльм боготворил и чью биографию знал наизусть — как служебную, так и личную. Но Эллейв затмила её в его глазах, совершив поистине невозможное! Попасть в желудок хераупса и вырваться из его брюха живой, хоть и не совсем невредимой — уму непостижимо! Ниэльм жаждал и обнять Эллейв поскорее, и услышать во всех подробностях историю этих приключений.

В течение всего завтрака он с любопытством исподтишка поглядывал на одноглазого капитана, а когда их взоры встречались, мальчик застенчиво опускал глаза в свою тарелку. Когда трапеза закончилась, госпожа Игтрауд решила, что к Эллейв поедет не всё семейство, а, так сказать, делегация, в состав которой должна была войти она сама и Арнуг, а также Онирис и Эвельгер с Реттлингом. Все остальные встретятся с Эллейв уже дома. Но сначала госпожа Игтрауд должна была вознести богине краткую благодарственную молитву о счастливом возвращении дочери, а потому попросила подождать её буквально пятнадцать минут. Онирис с Эвельгером пошли прогуляться в сад: им о чём-то нужно было поговорить, а все остальные ожидали прибытия заказанной повозки в гостиной. Реттлинг, проведя ладонью по гладкой голове и надев шляпу, также вышел подышать воздухом, а мальчик осторожно шмыгнул следом за ним. Несколько минут он следил за ним, перебегая от куста к кусту и прячась за деревьями, а потом вдруг потерял капитана из виду. Он растерянно застыл, а в следующую секунду его подхватили сильные руки.

— Кто это у нас тут такой глазастый? Кто это меня разглядывал за столом, а? А ты знаешь, дружок, что пялиться — неприлично, м-м?

Ниэльм успел лишь сдавленно пискнуть. В первую секунду он испуганно рванулся, увидев перед собой суровое лицо со шрамами и чёрной повязкой, но Реттлинг держал его крепко и ласково.

— Ну-ну, что ты, малыш... Не бойся, — сказал он уже мягче, одной рукой прижимая Ниэльма к себе, а второй поглаживая по спине. — Я шучу, дружок. Конечно, шучу. Прости, я не расслышал твоего имени — напомнишь?

— Я... Я Ниэльм, господин корком, — пискнул мальчик.

— А-а, тот самый Ниэльм, братец госпожи Онирис и приёмный сынок Эллейв, — кивнул Реттлинг, поблёскивая своим единственным льдисто-синим глазом. — Она рассказывала о тебе. Ждал её из плавания? Соскучился?

— Очень, господин корком, — робко пробормотал Ниэльм. — А она правда побывала у хераупса в брюхе и вырвалась оттуда? Как ей это удалось?

— Любознательный наш глазастик, — усмехнулся Реттлинг, ласково потеребив мальчика за ухо. — Думаю, лучше тебе услышать эту историю из первых рук, от самой Эллейв. Я там, внутри, не был, сам понимаешь... Поэтому могу лишь поделиться взглядом со стороны. Значит, было раннее тихое утро, всё спокойно... И вдруг — хераупс по правому борту! Здоровенный такой зверюга. И сразу к «Прекрасной Онирис» плывёт. Её, значит, себе в жертвы выбрал. И ядрами из хмари его обстреливали, и гарпуны пускали — всё без толку. Ему хоть бы хны! Подплыл и щупальце своё огромное над кораблём поднимает. Ну, а наша Эллейв — не робкого десятка. Выхватила свой клинок — этот, особый, который наносит хераупсам смертельные раны, и как полоснула чудовищу по щупальцу! Чуть половину щупальца с одного удара не отхватила. И впрямь клинок славный. Тут хераупс как взревел — как сотня корабельных гудков! Мы чуть не оглохли. Больно ему, разозлился ужасно, да как другим щупальцем кораблю в борт саданул! Не сильно повредил, ребята потом всё быстро починили прямо по дороге. А вот Эллейв от удара оглушило... И упала она за борт. А хераупс, видно, целенаправленно её сожрать хотел — пасть подставил. И она прямо туда и упала! У нас чуть сердце не остановилось... Неужто наша храбрая начальница экспедиции погибла?! Уж не знаю, сколько времени прошло, мы тогда о времени не думали, но вскоре чудовище начало корчиться, хрюкать и хрипеть, будто изнутри ему что-то в кишки вонзалось. И всей своей тушей дёргаться он стал, а из пасти у него кровь хлынула. Ну, тут у нас надежда сверкнула: уж не Эллейв ли, умница наша, этого гада изнутри пырнула? Выходит, она там живая! Вот так дела! Обрадовались мы, а сами, чтоб поскорее хераупса прикончить и Эллейв помочь, гарпунами со всех трёх кораблей его обстреливаем. Гарпун на хераупса, знаешь, какой здоровенный? Четверо матросов его подымают. Чтобы этого гада быстро убить, надо ему в мозг попасть, а мозг у него по всему телу распределён. У нас с тобой мозг в голове, а у него его там нет! Он надёжно защищён в толще его тела, и если одну часть повредить, остальные будут работать и поддерживать его жизнь. Более двадцати гарпунов мы в него всадили, и тут он всплывает кверху брюхом, а оно распорото! Рана просто огромная. Кровь, вода, ничего не разглядеть... И тут вдруг — рука с клинком! Эллейв! Живая ли?! Матросы бросились и, конечно, вытащили её. Живая оказалась, только желудочной кислотой ей левую руку разъело. Кислота у хераупса невероятно едкая, плоть распадается от неё почти мгновенно, а кости он плохо переваривает и выплёвывает. Положили Эллейв на палубу, осмотрели. Увы, от руки почти ничего не осталось, поэтому выход был только один — отнять. Что Эвельгер и сделал. Он владеет врачебным мастерством и умеет делать такие операции.

— Матушке Эллейв было очень больно? — с содроганием спросил мальчик.

— Очень, мой хороший, — серьёзно сдвинув брови, ответил Реттлинг. — Но она очень сильная и отважная, всё выдержала. Перед операцией Эвельгер ей, правда, обезболивающее средство дал, от которого она уснула и ничего не чувствовала. Но когда кислота ей руку разъедала, я даже не представляю, насколько это было больно.

У Ниэльма стояли в глазах слёзы, а губы тряслись. Реттлинг ласково прижал его к себе, поглаживая по спине и волосам.

— Ну-ну, дружок... Всё уже позади, всё хорошо.

Он прогуливался с Ниэльмом на руках по дорожкам, мальчик понемногу успокаивался. Когда они проходили мимо высоких цветущих кустов, Реттлинг отвернул ему голову, заслонил глаза и тихо сказал:

— Так, на это тебе рановато смотреть, дружище.

Ниэльм, правда, мельком успел заметить могучую спину Эвельгера со свисающей вдоль неё длинной косицей, а тонкие изящные руки Онирис обнимали его широкие плечи и мощную шею. Лица сестры было почти не видно, разглядеть удалось только её нижнюю челюсть и открытый рот, крепко накрытый ртом Эвельгера, как бы присосавшимся к губам Онирис. Ниэльм попытался вывернуть голову из-под руки Реттлинга, но тот не позволил ему это сделать и унёс его прочь от кустов. Позади послышался лишь тихий чмокающий звук.

— Это для наших глаз не предназначено, приятель, — сказал Реттлинг, унеся Ниэльма на значительное расстояние от целующейся пары.

— А зачем они так делают? — шёпотом спросил мальчик. И ещё тише признался: — Я пару раз видел, как Онирис делала это с матушкой Эллейв.

— Вероятно, они так делают, потому что любят друг друга, — ответил Реттлинг, и его лицо смягчилось, приобретя мечтательное выражение. — У старины Эвельгера непросто что-то выведать: он крепок, как скала, и скрытен, как бездна морская, но старое доброе средство для развязывания языков под названием «кровь победы» всё же позволило разок заглянуть ему в душу. Он очень любит твою сестрицу, жизнь за неё готов отдать. И, похоже, госпожа Онирис наконец ответила на его чувства... Но ты не подумай плохого, их с Эллейв счастью это ничем не грозит. Живут же госпожа Игтрауд с Арнугом и Одгунд... И весьма счастливо живут, все довольны, всем хорошо. Эллейв с Эвельгером оба великолепны, поэтому неудивительно, что твоя сестрица любит их обоих. И они любят её больше жизни. Ну а между собой они, думаю, не подерутся из-за неё. Всё будет хорошо.

Тем временем укромная сень кустов стала свидетельницей того, как губы Онирис и Эвельгера слились крепко, сладко и нежно несколько раз подряд — на сей раз наяву.

— Госпожа Онирис... Любимая моя... Драгоценная, — шептал он, бережно прижимая к себе её тонкий изящный стан.

Он боялся обнять её крепче — тоненькую, хрупкую. Всю её цветочную хрупкость он ощутил, когда подхватил её, упавшую без чувств. Она почти ничего не весила, и он опасался причинить ей боль своими могучими руками. Такую хрупкую женщину он держал в объятиях впервые, Ронолинд была весьма крепкого сложения — иначе не смогла бы служить на флоте. Его упруго и щекотно переполняла щемяще-сладкая нежность, и если бы он мог плакать, слёзы хлынули бы из его глаз от этого удивительного чувства. И при всей её утончённости её глаза излучали непобедимую жаркую силу, от которой сугробы мигом превращались бы в лужи. Это была сила весны, сила любящей души, крылатая и светлая, ласковая, целительная. Он не моргнув глазом отдал бы жизнь за это сердце — самое драгоценное на свете хрустальное сердце, сияющее ярче всех звёзд во вселенной. У него не было слов, поэтому он шептал только одно:

— Любимая...

Она радовалась этому слову, как дитя, щекотала его своими мягкими губками, сама не подозревая, что творит с ним: его засохшее, точно старое дерево, сердце выпускало свежие клейкие листочки и наполнялось весенним движением жизненных соков. Она пробудила его от траурной спячки, вынула его душу из холодной могилы, отогрела и сделала счастливым. Даже не обладая ею, даже любя её молчаливо и безответно, он всё равно был счастлив. А сейчас... Сейчас счастье отрывало его ноги от земли, и он ощущал себя на палубе корабля. Это ощущение он любил больше твёрдости суши, только в море он чувствовал себя живым и сильным, а неподвижность земли нагоняла на него тоску и отнимала силы. Держа Онирис в объятиях, он будто погружался в морскую стихию. Она была его морем на суше! Ради неё стоило возвращаться из плавания.

— Родной мой, хороший мой, — щекотал его ласковый шёпот Онирис. — Самое прекрасное на свете сердце, самое верное... Благодарю тебя...

Её нежная рука легла на его грудь, а следом и её губы коснулись его мундира слева. Он сердцем ощутил этот поцелуй, оно сладко и мощно ёкнуло в нём, устремляясь к ней.

Онирис склонилась на его грудь, прильнула, слушая биение внутри. Золотой кокон в ней сиял, окутывая её сердце с такой бережностью и безграничной любовью, что её глаза увлажнялись, а руки вьюнками оплетали Эвельгера. С ним было иначе, чем с Эллейв, но не менее прекрасно. Эллейв — огонь и страсть, а он — само спокойствие и надёжность. Он не выражал чувства бурно, но это не значило, что их у него нет. Были, и ещё какие! Он доносил их до неё не столько словами или выражением лица, а больше через этот золотой кокон, через ниточку между их сердцами, хотя при этом внешне мог оставаться непроницаемым. Порой ей хотелось побольше именно внешнего выражения, но она ценила сами чувства, а не способ их проявления. Они сами по себе были драгоценностью, редким даром, светом его души, и она распахивала себя им навстречу, даря ответный свет. Она принимала его сердце в свою грудь, а её сердце билось в его груди. Так они стояли, слившиеся, сплетённые в объятиях, а когда она подняла лицо и дрогнула ресницами, уронив с них слезинки, он снова приник к её губам. Она раскрыла свои, отвечая на ласку его уст, танцующую, как крылья бабочки, и мягкую, как прикосновение цветочного лепестка.

— Прости меня, любимая... Ты просила сберечь Эллейв, ты надеялась на меня, а я не оправдал надежд, — тихо молвил он. — Лучше бы я сам лишился рук и ног, чем позволил ей пострадать...

Его длинные тёмные ресницы опустились, под ними таилась горечь. Онирис осторожной лаской пальцев дотронулась до его выбритой щеки. Короткие бархатные бакенбарды в форме кливера ему очень шли, но и с гладким лицом он был не хуже.

— Не кори себя, мой родной, — сказала Онирис. — Я уверена, ты делал всё, что было в твоих силах и возможностях. Я признательна тебе за то, что был рядом с Эллейв и разделял с нею все тяготы, трудности и опасности этого путешествия. Вы вернулись живые, а это самое главное. Вы для меня — самые дорогие, самые родные на свете.

Он сгрёб её в объятия, прижал к себе крепче, щекоча теплом дыхания.

— Любимая моя... Твоё сердце вело меня в тумане, как маяк. Счастье моё, жизнь моя... Без твоей помощи мы бы не выбрались. Ты спасла нас.

Онирис всхлипнула и стиснула его ответными объятиями, зажмурилась и прижалась щекой к ткани его мундира, пахнувшего чистотой портовой мыльни.

Наконец прибыла заказанная повозка. Госпожа Игтрауд, закончившая свою молитву, пошла сменить кафтан с домашнего на выходной, а всё семейство вышло во двор проводить «делегацию», включая госпожу Эльвингильд, которой было поручено от имени Владычицы Седвейг вручить героям их награды. Она была высшим должностным лицом Силлегских островов — наместницей государыни. Сама же Владычица собиралась посетить храм Волчицы не позднее, чем через две недели. Визит правительницы на острова был запланирован сразу после сообщения от экспедиции о том, что святыня найдена и едет домой.

— Голубчик, ну что ты крутишься тут? — ласково обратилась госпожа Эльвингильд к Ниэльму, который просто изнывал от нетерпения и нарезал круги около повозки. — Хочешь поехать к Эллейв?

Ниэльм закивал, глядя на неё сияющими надеждой глазами.

— Ну хорошо, поедешь в моей повозке, — милостиво разрешила госпожа Эльвингильд. — А то в вашу и так народу набьётся изрядно, тесновато будет.

Ниэльм запрыгал от радости, и госпожа Эльвингильд со смешком погладила его по волосам, а Реттлинг подмигнул ему единственным глазом.

Квартира Эвельгера мало чем отличалась от той, в которой когда-то жила сама Эллейв в столице. Ведомственный дом даже построен был точно так же, хотя архитектура Силлегских островов отличалась от материковой. Здесь не было огромных окон от пола до потолка и прозрачных стен: казённое единообразие победило.

Эллейв в рубашке и жилетке сидела в кресле у не растопленного камина, рядом на столике стояла початая бутылка «крови победы»: этот напиток она, будучи моряком, предпочитала остальным, а вино пила редко, только с Онирис за компанию. Но к нему жена не питала пристрастия, а крепкого алкоголя и вовсе не употребляла.

Кафтан висел на вешалке, а пустой рукав рубашки Эллейв был подвёрнут и заколот булавкой. Она уже немного освоилась со своим недостатком, приноровившись действовать одной рукой. Если застёгивать пуговицы она научилась легко, то повязывать шейный платок оказалось крайне затруднительно. Но она придумала выход: Эвельгер заранее сделал узлы на всех её платках, и теперь ей оставалось только просунуть голову в петлю, расправить воротничок рубашки и затянуть узел — это не так трудно было осуществить и одной рукой. Снимался платок в обратном порядке.

Бриться или ухаживать за бакенбардами можно было и одной рукой. Ну, или в мыльне. Для головы она теперь использовала порекомендованное Реттлингом средство, которое оказалось очень действенным: волосы и впрямь не росли до двух недель, а стоило едва пробившуюся щетинку им намазать, как она растворялась на глазах. Стёрла салфеткой, ополоснула водой — и готово, череп сверкал, как полированный. Эллейв предпочитала гладкую голову, даже короткий ёжик уже начинал ей мешать. Морскую косицу часто трогать не было необходимости, обычно она туго переплеталась лентой, приводить её в порядок можно было и в мыльне, в кресле цирюльника. С мытьём тела тоже вполне справлялась одна рука, особенно если использовать не мочалку, а щётку на длинной ручке для противоположной стороны тела. Единственная проблема — правая рука сама себя вымыть не могла, поэтому для этого щётка зажималась зубами.

Фехтовать она, к счастью, по-прежнему могла, поскольку была правшой. Встав с кресла, Эллейв вынула саблю из ножен и сделала несколько взмахов, отсалютовала клинком и вложила на место.

Но как обнимать любимую одной рукой? Захочет ли та таких объятий, не будет ли содрогаться? Шрамы на лице — не так уж ужасны, если к ним не приглядываться, но и они могли оттолкнуть. Впрочем, Эвельгер с ними хорошо поработал, сперва было намного хуже. Эллейв потрогала бугристую поверхность рубцов, сдвинула брови, провела ладонью по безупречно гладкому черепу. Она без самолюбования относилась к собственной красоте, коей была объективно наделена, не особенно гордилась своей яркой внешностью, скорее, воспринимала её как должное, не считала чем-то особенным. В конце концов, чтобы быть хорошим капитаном, красота не нужна. Завоёвывать чью-либо любовь она тоже не собиралась, у неё уже была Онирис.

Но будет ли она теперь привлекательна для жены? Та, конечно, не подаст виду... Из доброты, из милосердия не покажет, что внешность калеки её отталкивает, но в постели обмануть не удастся. Будет ли Онирис хотеть её вот такую — со шрамами и обрубком вместо руки?

Только это и беспокоило Эллейв. В том, что она сумеет продолжить службу, она не сомневалась. С небольшими ограничениями, но сможет. Сама в отставку уходить она не намеревалась, разве только её попросят уйти... Но она верила, что ещё сможет быть полезной флоту и стране. Посещали её и тревоги на этот счёт, но сдаваться она не привыкла. Её не устроила бы чиновничья служба в морском ведомстве или преподавание в Корабельной школе, она хотела по-прежнему выходить в море.

Постояв немного у окна, она вернулась в кресло и налила себе чарку, но выпить не успела: на лестнице послышались шаги. И не одного, а нескольких гостей. Эвельгер с Реттлингом возвращались? Похоже. Но не только они... Бросившись к окну, Эллейв разглядела две повозки, одна из которых принадлежала госпоже Эльвингильд. Похоже, её друзья-капитаны привели с собой всех... И Онирис наверняка тоже! Сейчас жена войдёт и увидит...

Не впустить их Эллейв не могла, но встала к двери комнаты спиной, отвернувшись к окну. Одушевлённый дом открыл дверь, и послышалась поступь нескольких пар ног. Конечно, Эллейв понимала, что встрече быть, что она неизбежна, но не ожидала, что это произойдет так скоро.

Шаги замерли, Эллейв с бьющимся сердцем стояла спиной к гостям. Послышался голос госпожи Эльвингильд, в котором слышалась ласковая укоризна:

— Голубушка, ты нам не рада? Даже взглянуть на нас не хочешь?

Эллейв обязана была приветствовать наместницу государыни по уставу, хотя та и являлась её бабушкой. Пришлось повернуться кругом и встать по стойке «смирно». Стоя навытяжку и вскинув подбородок, она встретилась с взглядом госпожи Эльвингильд. Та не смутилась, не дрогнула, смотрела всё так же ласково... А рядом с ней стояла Онирис с полными слёз глазами и дрожащими губами.

— Матушка Эллейв!

Ниэльм выбежал вперёд, но замер в трёх шагах. Эллейв не шелохнулась, поскольку разрешения встать вольно не слышала.

— Ну, обнимитесь же вы! — проговорила госпожа Эльвингильд. — Ниэльм, обними матушку Эллейв и поцелуй крепко-крепко! Пусть не думает, что спрятаться от нас было хорошей идеей.

У Ниэльма тоже подрагивали приоткрытые губы. Он сделал ещё шаг и потянулся к Эллейв, и та подхватила и подняла его одной рукой. Мальчик тут же уцепился за неё своей обычной хваткой. Он держался бы на ней, даже если бы у неё отсутствовали обе руки. Их губы встретились и вжались друг в друга. Ощущая на себе объятия его рук, Эллейв прикрыла глаза.

— Родной мой... Радость моя...

Губы Ниэльма принялись чмокать всё её лицо, а ладошки гладили голову.

— Матушка Эллейв... Господин Реттлинг мне рассказал, как ты выбралась из брюха хераупса! Ты самая смелая, самая ловкая, самая-самая! Я очень-очень тебя люблю!

— И я тебя люблю, дружище ты мой ненаглядный, — выдохнула Эллейв, прижимаясь щекой к его мягкой и гладкой детской щеке. — Я соскучилась по тебе, мой милый...

Онирис улыбалась сквозь неукротимые рыдания, глядя на их встречу. Был бы здесь дядюшка Роогдрейм, они ещё и звук сморкания непременно услышали бы. Но дядюшка остался ждать Эллейв дома, поэтому Онирис сейчас плакала за двоих — разве только не сморкалась оглушительно.

Игтрауд... Матушка Игтрауд стояла и смотрела на Эллейв с хрустальным светом глаз-бокалов. Знала ли хозяйка сада, что волк вспомнил её? Он предпочёл бы, чтобы она не знала. Он уже не мог целовать её в губы, поэтому поцеловал лишь руку, опустившись перед нею на колено — так Эллейв всегда выражала свою любовь-преклонение перед родительницей. Увы, она уже не могла подхватить матушку в объятия и покружить... И та заплакала, осознав это, но тут же принялась унимать и вытирать свои слёзы.

— Хвала богине... Ты дома, дитя моё! — шептала она, покрывая лицо Эллейв немного влажными и солоноватыми поцелуями.

Одной рукой прижимая хозяйку сада к себе и касаясь дыханием её лба, волк прикрыл глаза... А открыла их Эллейв. Наконец в её объятиях очутилась Онирис, и Эллейв пронзила её испытующим взглядом, но та не смущалась, не отводила сияющих любовью глаз, а по её щекам катились слёзы. Объятия, которыми она обвила шею Эллейв, оставались объятиями любящей супруги, без стыдливой неловкости или попыток скрыть, что ей неприятно касаться искалеченного тела Эллейв. Она выдержала испытание взглядом, поцелуем и объятиями, но сейчас на обеих была одежда, а предстояло ещё супружеское ложе, когда одежды уже не будет и увечье предстанет во всей «красе».

Госпожа Эльвингильд также обняла и поцеловала внучку, а потом обратилась ко всем трём капитанам:

— Ну что ж, отважные наши герои, поздравляю вас с блестящим завершением этого величайшего в истории дела! Я уполномочена Её Величеством вручить вам заслуженные вами ордена, но сделаю это не прямо сейчас, а завтра в полдень, в главном зале дворца городского управления. Денежные выплаты вы также получите в полном обещанном объёме. Команды ваших кораблей тоже получат вознаграждение. Эллейв, если ты опасаешься, что тебя попросят выйти в отставку из-за руки, то зря. Ты ещё послужишь стране. Тебе будет присвоено звание бригадного офицера флота, и ты получишь возможность вступить в подразделение «стражей» для борьбы с пиратством, как ты и мечтала. Тебе немного не хватает выслуги лет для этого, но в связи с твоими выдающимися заслугами для тебя будет сделано исключение. В морском ведомстве уже известно о твоём ранении, но главнокомандующего Тоннбранда это не смущает. Службу ты, разумеется, продолжишь на «Прекрасной Онирис». Также тебе предоставляется трёхмесячный отпуск для хорошего отдыха и восстановления перед предстоящей непростой службой. В подразделении «стражей» служат шесть месяцев через четыре, это довольно непростой для семейной жизни распорядок, но я уверена, что у вас всё будет хорошо.

— Думаю, за это стоит выпить, — заметил Реттлинг, поглядывая на бутылку «крови победы», стоявшую на столике.

Были поданы дополнительные чарки, и содержимое бутылки полностью разошлось по ним.

— За наших героев и счастливое завершение экспедиции! — провозгласила госпожа Эльвингильд.

Все выпили, только Онирис символически пригубила. На этой торжественной ноте «делегация» забрала Эллейв домой; та поехала в повозке госпожи Эльвингильд — разумеется, с прилипшим к ней Ниэльмом. Эвельгер с Реттлингом по приглашению Игтрауд снова присоединились к ним.

Когда повозки остановились у ворот, первым звуком, услышанным их седоками, стал трубный звук носа дядюшки Роогдрейма. Сей сентиментальный господин уже бежал к ним, на ходу роняя платочки из карманов. Налетевший озорной ветер раздувал их, и дядюшка сперва пытался их ловить, охая и бормоча досадливые восклицания, а потом махнул рукой и устремился к повозкам. Онирис смеялась до слёз, а Эллейв сказала Ниэльму:

— Ну-ка, милый, помоги дядюшке! Он растерял все свои платочки.

Мальчик бросился собирать платки, а Эллейв обнялась с их растроганным владельцем.

— Ох, дядюшка, родной ты мой, — промолвила она с мягким смешком. — Ты всё такой же добросердечный и милый! Как я рада тебя видеть!

Тот в ответ опять протрубил носом: один платочек у него в руке всё же остался. Ниэльм, успешно выполнив поручение, подбежал и вернул дядюшке его «стратегический запас», и тот принялся аккуратно сворачивать и рассовывать платки по местам. Всех развеселила эта сцена, дядюшка и сам смеялся над своей неловкостью.

Эллейв обнялась с остальными членами семейства. Батюшка Гвентольф, осматривая и ощупывая внучку, охал и цокал языком:

— Родненькая ты моя! Дитятко моё! Исхудала-то как! Ну ничего, ничего, откормим!

Мальчиков он погнал в сад собирать к обеду ягоды, но Ниэльм не хотел расставаться с Эллейв ни на минуту. Что делать? Выход оставался один: Эллейв отправилась в сад с ними. Она приподнимала и держала ветки кустов, а Ниэльм снимал урожай.

— Как будто сам не можешь, — добродушно ворчал на него батюшка Гвентольф. — Эллейв-то, небось, отдохнуть хотелось бы, а не в саду трудиться...

— Родной мой, для меня это лучший отдых, — с улыбкой заверила та. — Нет на свете места прекраснее, чем наш сад.

— И то правда, — согласился батюшка Гвентольф. — Я и сам его люблю, душой в нём отдыхаю! Что, строиться-то с Онирис будете? Сад обязательно заведите, я вам на первых порах помогать, подсказывать стану.

Ниэльм сразу навострил уши, заслышав о стройке.

— Ты разве не слышал, что Эллейв заработала много денежек? — сказал батюшка Гвентольф. — Ей за это плавание целое состояние заплатят! И они наконец заживут с Онирис своим домом. Недалеко от нас, конечно.

Ниэльм вскинул на Эллейв тревожно-вопросительный взгляд.

— А я... Я буду жить с вами?

— Милый мой... — Эллейв опустилась на колено и вжалась в его щёку губами. — Конечно, с нами, где же ещё? И батюшку Тирлейфа с Веренрульдом с нами жить возьмём. Думаю, батюшке понравится заниматься садом. Если что, дедуля его всему научит.

Ниэльм, подумав, спросил:

— А ты не рассердишься, если Онирис позовёт господина Эвельгера в мужья? Когда мы с господином Реттлингом гуляли в саду, я видел, как они в кустах... гм, разговаривали. — Ниэльм вовремя поймал чуть не вылетевшее слово «целовались», потому что не хотел уподобляться Эрдруфу, совавшему нос не в свои дела и регулярно огребавшему то от матушки Бенеды, то от сестрицы Збиры. — Господин Реттлинг сказал, что господин Эвельгер очень любит Онирис...

Эллейв не успела ответить: батюшка Гвентольф, заслышав такие новости, сразу оживился.

— О, так у нас свадьба на носу? И детишки! Ну, вот и славно, вот и замечательно! Чем больше у нас в семье детишек, тем веселее! А мне, старику, внуки да правнуки — отрада!

Ниэльм всё ещё смотрел вопросительно. Эллейв устроила его на своём колене, как на стуле, и приподняла ветку, на которой покачивались грозди ягод.

— Собирай давай, — сказала она, чмокнув его в щёку. — Поживём — увидим.

Ягод они набрали много. Из половины батюшка Гвентольф велел одушевлённому дому приготовить мармелад, а остальные были поданы в свежем виде на десерт. После обеда Эллейв с Онирис и Ниэльмом прогулялись на участок, подаренный госпожой Игтрауд.

— Вот здесь и будет наш дом, родной мой, — сказала Эллейв, окидывая рукой это прекрасное место.

— И сад с ягодами? — спросил мальчик.

Эллейв присела на пушистую, покрытую густой травой кочку и привлекла его к себе на колени.

— Обязательно. Всё будет, милый. Непременно поставим для вас с Веренрульдом качели и сделаем пруд с рыбками.

Ниэльм обнял её за шею и прильнул всем телом. Понимал ли он, какой дорогой ценой ей далось это будущее семейное гнёздышко? Оно было оплачено пустым рукавом мундира, прицепленным спереди к пуговице. Впрочем, Эллейв не хотелось, чтобы он об этом думал и печалился. Она нежно взъерошила пальцами его светлые кудри, и они поцеловались. Онирис присела на траву рядом с ними и любовалась ими с влажным блеском в любящих глазах.

— Матушка Эллейв... А в желудке у хераупса очень страшно? — спросил Ниэльм.

— Приятного мало, радость моя. — Эллейв прильнула губами к его виску и обнимала одной рукой, поглаживая по плечу. — Вонь там стоит просто тошнотворная. И валяются целые груды костей морских животных, которых хераупс съел.

Мальчик поёжился, прижимаясь к ней.

— Ты вспорола ему брюхо подарком Йеанн?

— Им самым, — кивнула Эллейв. — Отличный оказался клинок. Если бы не он, мы с тобой сейчас не сидели бы тут и не любовались красивым видом.

— А пиратов из команды Йеанн помиловали? Они же спасли нас! — желал знать Ниэльм.

— Да, им смягчили приговор, — сказала Эллейв. — Вместо казни — штраф. Или заплатить, или, если денег нет, отработать. Сына Йеанн, чтобы вручить ему посмертную награду его матушки, пока не нашли, ищут.

— Я хочу, чтобы его разыскали, — проговорил мальчик, прижимаясь к ней и задумчиво глядя в небо: может быть, он хотел увидеть плывущий в облаках сияющий корабль? Хоть Йеанн и просила не плакать о ней, у него выступили на глазах слёзы. — Он должен узнать, что его матушка вовсе не какая-то обычная разбойница. Что она отдала свою жизнь, чтобы спасти много жизней.

— Разыщут, обязательно разыщут, — легонько встрепала его кудри Эллейв. — Её Величество поручила это дело целой команде сыщиков. О Йеанн известно мало, но она всё же не безродная, не взялась из пустоты. Кто-то что-то видел, кто-то что-то слышал или помнит, где-то остались какие-нибудь следы. Найти можно что угодно, если хорошо искать. Ну что, искупаемся?

Второй осенний месяц лёйфолльмоанн разыгрывал первые аккорды прелюдии; даже в околополуденные часы уже не было летней палящей жары, погода стояла чудесная, тёплая и мягкая, поистине бархатная. В это время на Силлегские острова ехали отдыхать те, кто не любил зноя или кому не удалось выбраться летом. Бывали и такие отдыхающие, кто приезжал ближе к зиме, а отбывал домой только весной. Хоть зимние месяцы здесь и отличались сырой погодой, но зима на Силлегских островах и зима на материке — два совершенно разных сезона. Самое холодное время года здесь и зимой-то можно было назвать с большой натяжкой: ни морозов, ни изнуряющих ледяных ветров и снегопадов... Прохладно и дождливо, но уж лучше дышать приятным влажным воздухом Гвенверина, чем стучать зубами от стужи в Ингильтвене.

Ниэльм с удовольствием окунулся в ласковые волны, а Эллейв только сняла кафтан, разулась и закатала бриджи, чтобы постоять по колено в воде. Ей не хотелось раздеваться. Мальчик звал её купаться, но она с улыбкой отказалась. Встретив нежный понимающий взгляд Онирис, она сжала губы и сдвинула брови.

Вечером все наслаждались чтением у жаровни на веранде. К плечу Эллейв прильнула Онирис, на коленях устроился Ниэльм — чего ещё желать для счастья? Голос матушки Игтрауд журчал хрустальным ручейком, а глаза сияли как никогда вдохновенно, со светлой горчинкой и неземной, мудрой лаской. Пляшущий огонь жаровни разделял волка и хозяйку сада — настоящего сада, полного вечерних звуков и уютного света фонариков. Губы волка были сурово сжаты, брови сдвинуты; сквозь черты молодого лица навьи-капитана проступала холодная, монолитно-каменная величественность парадного зала дворца, глаза дышали веянием звёздной бездны — лицо со старого портрета проступало из глубины лет, из-за гибельной границы разлуки. Но была ли она, разлука? Они с хозяйкой расстались совсем ненадолго, а потом душа волка покинула сад, чтобы воплотиться вновь.

Нет, разлуки не было, желание Игтрауд сбылось — их любовь длилась вечно и не прерывалась ни на миг. Неважно, какая это была любовь — двух возлюбленных или матери и дочери. Главное — её огонь освещал сад. Освещал всю вселенную.

Неважно, что этого мальчика у волка на коленях родила другая женщина — это был его малыш, его сын. Его душа льнула к душе волка, тосковала в разлуке и бурно радовалась встречам. Сейчас Ниэльм наслаждался счастьем и уютом этого вечера в кругу близких. Он прильнул к плечу волка с той стороны, где не было руки, а волк обнимал свою женщину, свою Онирис, в честь которой когда-то велел построить корабль. Он его построил для себя — оттого и полюбил, едва ступив на борт. Его женщина, тёплая и земная, прижималась к нему, а хозяйка сада журчала хрусталём голоса и сияла небесным светом глаз. Она уже не была женщиной для него, он обожествлял её, его душа всегда пребывала на коленях перед ней. Она, добрая, светлая и милосердная, просила его встать, хотела поднять до себя, но он понимал, что ему далеко до её небесных высот. Она была его храмом, его источником света. И он лежал, простёртый ниц на полу этого храма, через него соединяясь с высшим Началом. О нет, он никогда не коснётся губ хозяйки сада, для этого у него есть его женщина, его прекрасная Онирис. Разве смеет низшее смертное создание целовать светлое и святое божество?

Вечер растаял с последними лучами зари, ночь замерцала южными звёздами. Эллейв уже не могла отнести уснувшего Ниэльма в постель, для этого ей требовались две руки. Мальчика бережно взял Эвельгер, и его склонённое над ним лицо озарилось мягким отеческим светом. Онирис провожала его проницательным женским взором: его сын давно вырос и сам стал отцом, а ему хотелось ещё малышей.

Уложив Ниэльма, Эвельгер удалился, Эллейв с Онирис ещё ненадолго задержались у постели мальчика. Тирлейф уложил Веренрульда. Поцеловав отца и шёпотом пожелав ему спокойной ночи, Онирис выскользнула из комнаты, а волк медлил. Глядя на Тирлейфа, он думал о том, что никогда не укладывал этого светлого и доброго мальчика спать, не читал ему книг перед сном. А теперь уже — ни к чему, слишком поздно. Теперь тот приходил к холмику с цветами в саду, чтобы услышать голос матушкиной любви, и его сердце наполнялось горьковато-сладким светом. Так тому и быть... Для чего ему знать, что матушка — рядом, под одной крышей с ним, просто уже не матушка ему? Какая теперь уже разница, кем она ему приходится? У душ нет кровного родства, но есть связи. Любовь матушки и так с ним, ни к чему ему странное и трудное бремя знания, которое должно оставаться в прошлом.

— Спокойной ночи, — шепнула Эллейв, легонько касаясь губами щеки Тирлейфа.

Тот, удивлённый этой лаской, посмотрел на неё своими немного печальными глазами и кротко улыбнулся.

— Спокойной ночи, дорогая Эллейв.

Онирис расчёсывала свои прекрасные волосы, сидя в постели, а Эллейв стояла у окна и дышала ночной прохладой сада и ароматами цветов. Шёпот жены коснулся её уха, а нежные ладошки легли ей на спину, обтянутую рубашкой и жилеткой.

— Иди ко мне...

Эллейв чуть обернулась через плечо.

— Ты уверена, что хочешь этого?

Ладошка Онирис легла ей на затылок, погладила. Эллейв прикрыла глаза. Жена прильнула спереди, ночная сорочка упала к её точёным щиколоткам, и при виде её нагого стройного тела горячая пульсация желания охватила Эллейв так, что зубы стиснулись и заскрежетали. Ожившая женщина-корабль, в которую так сладко было погружаться душой и нырять в горячее и влажное местечко между её безупречных ножек... Самое сладкое на свете местечко. С шумным страстным дыханием Эллейв впилась в её губы, ныряя в поцелуй, как в восхитительный десерт.

— Моя сладкая девочка...

— Мой самый родной на свете волк, — вырвался у Онирис дрожащий от слёз шёпот.

Они обе знали истинное значение этого выражения, а вернее, его старое, ушедшее в прошлое значение. Теперь оно, не изменив формы, наполнилось новым содержанием, новой любовью. А по сути — ответвлением старой, но прекрасным и цветущим ответвлением, в чьи ароматные и нежные бутоны Эллейв погружалась поцелуями с исступлённым наслаждением.

В голубой предрассветной тишине, с минуту полюбовавшись спящей женой, Эллейв оделась и выскользнула в сад. До неё донеслись тихие всхлипы, и сердце ёкнуло, сжалось, рванулось туда, на этот нежный и серебристый, как утренняя роса, звук.

Коленопреклонённая над холмиком с белыми цветами, плакала хозяйка сада. Её хрустальные слёзы падали на лепестки и поили их чистой влагой её сердца. Нет нужды уточнять, чьим голосом цветы шептали ей.

— Зачем ты оплакиваешь меня, моя прекрасная хозяйка, когда я жив? — сказал волк.

Хозяйка сада встрепенулась и обернула к нему залитое слезами лицо. Её плачущая, но и сияющая душа мерцала хрустальными нотами утренней песни в её глазах, приоткрытые губы дрожали. В её позе был почти испуг, почти боль, почти счастье... Горькое, но счастье. Светлая, но боль. Такова уж была непостижимая внутренняя вселенная волка, полная контрастов, слитых в один невообразимый, невероятный сплав, сочетающий несочетаемое.

Силы лишь одной руки ему оказалось достаточно, чтобы поднять её на ноги и прижать к себе. Она рыдала и улыбалась, гладила его лицо и сияла светлыми источниками своих глаз. Тяжёлым, сладостным, удивительным было бремя знания, которому следовало оставаться в прошлом, но которое было поднято к свету из-за туманной завесы былого. Непросто было нести это бремя, балансируя по тонкой грани и не оступаясь. Но они не оступились.

Волк щекотал дыханием лоб хозяйки и подрагивал сомкнутыми ресницами, его брови были сведены не то болью, не то иным могучим чувством — пронзительным, горьковатым, но светлым.

— Не плачь, моя хозяйка сада... Я с тобой, всегда с тобой. Неважно, кто я тебе. Склоняюсь перед тобой, моё божество... Моя светлая Хранительница.

Волк опустился на колени, а ладони хозяйки гладили его щёки и голову. Эта причёска прижилась с лёгкой и ласковой руки другой Хранительницы — можно сказать, что он носил её в память о ней, озарившей своим милосердным светом последний отрезок его предыдущего жизненного пути, но Игтрауд на неё не обижалась и не ревновала. Она была благодарна ей за то, что та не оставила её волка одного во тьме и помогла ему безболезненно и легко умереть.

— Мой волк... Моё дитя... Моя жизнь... Моё дыхание, — шептала она.

Сжимая её пальцы своей единственной рукой, он прильнул к ним губами. Другая её ладонь легла ему на макушку, вливая в него свет Источника, а вокруг них просыпался сад и подавали свои голоса птицы. Первый утренний луч озарил их: его — коленопреклонённого и прильнувшего к прекрасной нежной руке, и её — склонившую к нему свой светлый лик, сияющий внутренней мудростью и неземной любовью. Водопад серебряных волос ниспадал ей на спину, а голова была увенчана корзинкой из кос и заколками-листочками со сверкающими камнями. Луч, падая на её голову, превращался в нематериальный венец, в духовную корону, которую нельзя было снять или надеть руками. Её можно было только заработать трудом своей души. Волк впитывал отблеск этого сияния, его сердце наполнялось им, а за спиной раскидывались два крыла. Каждое из них питала светом одна из двух самых драгоценных женщин в его жизни.