Дочери Лалады. Паруса души

11. Неприглядная правда, белая птица и аудиенция

Случилось так, как госпожа Розгард и предвидела: врачи, успешно пришившие руку Вунрельфу, сообщили служителям правопорядка о ранении, вероятнее всего полученном во время дуэли, и вскоре те прибыли для допроса. Вунрельф запираться не стал, назвал имя своей противницы, и в девять утра ещё не вполне оправившуюся после ранения Эллейв усадили в чёрную повозку с гербом. Сначала её, разумеется, отвезли в больницу для осмотра врачами. Те сказали, что рана отлично заживает, их помощь не требуется. В ближайшие двенадцать часов Эллейв нужно просто поберечься и не делать резких движений. Повязку они ей сменили и отпустили в крепость.

Очутившись в той же самой камере, что и в прошлый раз, она сняла форменный фрак, легла на койку, закинула руки за голову и рассмеялась. Добродушный здоровяк-охранник, узнавший её, со стуком открыл окошечко в двери камеры и просунул в него клыкасто улыбающуюся физиономию.

— Что, госпожа корком, опять к нам отдыхать? — спросил он весело.

— Здорово, дружище, — ответила она, сделав с койки приветственный знак рукой. — Да, погощу у вас ещё немного. В прошлый раз мне здесь понравилось.

Арест на местном жаргоне назывался отдыхом, заключённые — гостями, камеры — опочивальнями. Грубо или жестоко обращаться с арестантами было не принято, охрана обходилась со своими подопечными вежливо, особенно если на «отдых» в крепость заносило непростого гостя. Командиры кораблей пользовались уважением в обществе, и с Эллейв обращались мягко, даже почтительно, как бы извиняясь за причиняемые неудобства. Если камеру посещало высокое начальство крепости, простые охранники заранее предупреждали:

— Госпожа корком, там начальство идёт. Тебя не затруднит подняться с кроватки и встать смирно? Ничего, если я на тебя прикрикну чуток? Уж прости, так положено.

Конечно, Эллейв это ничуть не затрудняло. Охранник, изображая суровость, орал команду зычным голосом, а она, подыгрывая ему, вскакивала и становилась навытяжку. Начальство заходило, осматривало камеру, задавало вопросы и уходило. Охранник ревел «вольно!», и Эллейв могла дальше предаваться своим занятиям: лежать на постели, отжиматься от пола или выполнять иные упражнения, читать книгу. На прогулку выводили раз в день на полтора часа, кормили дважды — утром и вечером. Питание — не самое сытное и разнообразное, в основном — хлеб, каша, рыбная похлёбка или суп с потрохами. Мясо как отдельное блюдо не подавалось, только в супе. Утром — чашка отвара тэи и хлеб с маслом; сия трапеза с изрядной издёвкой называлась «уютным домашним завтраком», хлеб был самый простой и дешёвый, а масло — далеко не лучшего качества, порой с признаками прогоркания. За отдельную плату охранники могли и выпивку обеспечить, но Эллейв в ней не нуждалась. Она нуждалась в нежных губах и ласковых глазах любимой Онирис, ради которой она была готова и свободой пожертвовать, и жизнь отдать.

Об её аресте Онирис мягко и осторожно сообщила госпожа Розгард. Войдя вечером в её комнату, глава семьи одной рукой обняла девушку за плечи, а второй ласково накрыла ладонью её вмиг задрожавшие пальцы.

— Что? Что-то с Эллейв? Ей стало хуже? — У Онирис моментально затряслись губы, а глаза наполнились слезами.

Госпожа Розгард помолчала пару мгновений, показавшихся просто ужасными: Онирис вся помертвела, ожидая страшных новостей.

— Милая... Прошу, постарайся не волноваться, — проговорила принцесса. — Не пугайся, Эллейв жива и здорова, но находится в крепости под арестом. Ей хотели дать месячный срок, но мне удалось сократить его до двух недель, как и в прошлый раз. Также я постаралась смягчить последствия этого поединка для её дальнейшей морской карьеры. Её могли и разжаловать, но она отделается переводом в сторожевую службу Силлегских островов с понижением класса судна. Увы, с «Прекрасной Онирис» ей придётся проститься и перейти на более лёгкий корабль. Её новая служба уже не предполагает захода в порт Ингильтвены, а это значит, что ваши личные встречи станут... как бы это сказать? Ещё более затруднительными. Прости, детка, мне очень жаль, что совсем избавить её от наказания не получилось. Я сделала всё, что смогла.

«Ещё более затруднительными»... Госпожа Розгард, щадя чувства Онирис, выразилась очень мягко. На самом деле жестокая правда звучала так: отныне видеться наяву им становилось невозможно.

— Вот такие невесёлые дела, родная моя, — вздохнула глава семьи, поглаживая прильнувшую головой к её плечу Онирис по волосам. — Увы, это всё, что я смогла для неё сделать.

— Благодарю... Я благодарю тебя, госпожа Розгард, — всхлипывала Онирис на её груди. — За твою поддержку, за твою чудесную доброту... Ты делаешь для меня то, что должна делать самая любящая на свете матушка. Жаль, что моя родная матушка оказалась совсем не такой...

— Бедная моя малютка, — растроганно проговорила принцесса, прижимая её к груди и целуя в лоб. — Моя дорогая детка, девочка моя, я делала, делаю и буду делать для тебя всё, что в моих силах.

— О, госпожа Розгард, я так люблю тебя! — с рыданием воскликнула Онирис, обнимая её с жаром и исступлением.

— И я тебя люблю, моя родная крошка, моя Онирис, — прошептала та, обдавая тёплым дыханием её лоб.

Матушка новость об аресте Эллейв восприняла как нечто само собой разумеющееся, даже с каким-то удовлетворением.

— Ну вот, разве я не права, считая, что подобная особа — совсем не пара для Онирис? — сказала она. — Она уже второй раз под арестом, а это такое пятно на репутации, которое уже не смыть.

Госпожа Розгард, сурово сдвинув брови, проговорила:

— Моя дорогая, а как поступила бы ты, если бы услышала, как твою дочь поносят и оскорбляют самыми грязными, позорящими и отвратительными словами? Свидетели у того разговора есть, и я намерена привлечь этого господина к ответственности за оскорбление Онирис. Когда он освободится из-под ареста за поединок, его будут ждать новые неприятности с законом уже по другому обвинению, это я обещаю!

Ниэльм, узнавший об аресте Эллейв, снова плакал в подушку, а перед сном отказался поцеловать родительницу.

— Я не хочу видеть тебя, матушка! — вскричал он, отворачиваясь и защитным движением отгораживаясь от неё подушкой, которую он прижимал к груди. — Это ты сделала так, чтобы госпожу Эллейв арестовали! Почему ты её ненавидишь? Она ничего плохого не сделала! Она хорошая, она самая лучшая на свете!

— Сын мой, как ты смеешь дерзить мне?! — вспыхнула родительница. — Что за чушь! Арест вашей с Онирис драгоценной Эллейв — полностью её собственная заслуга, я тут совершенно ни при чём! При всём желании я бы не смогла такого добиться, я не настолько могущественна! Не смей обвинять меня в том, к чему я не имею никакого отношения!

Ниэльм выскочил из постели и бросился в комнату Онирис.

— Сестрица! Сестрица! — звал он.

Дверь открылась, и он уткнулся в Онирис, которая раскрыла ему объятия и прижала к своей груди. Он попросил разрешения спать в её комнате, и она позволила. Полночи мальчик то и дело принимался всхлипывать, и Онирис шептала ему успокоительные слова, гладила по волосам и целовала. Спали они оба очень плохо: Ниэльм стонал и плакал во сне, а у Онирис болело сердце. Под утро она приняла дозу своего лекарства, но уменьшенную, потому что после предыдущей ещё не прошло двенадцати часов.

Только следующей ночью ей удалось встретиться во сне с Эллейв. Та шла к ней по песчаному пляжу под закатным небом, и Онирис со слезами с разбегу влетела в её объятия.

«Родная... Любовь моя, красавица моя, — нежно успокаивала её та, осыпая всё её лицо жаркими поцелуями. — Мы всё преодолеем, иначе и быть не может! Мы будем вместе, я обещаю тебе. Самая родная на свете девочка... Самая чудесная, с самыми ласковыми глазами... Любимая моя Онирис...»

Онирис таяла от нежных слов, истекая ручьями сладостных слёз, и не выпускала избранницу из исступлённых объятий.

«Ниэльм просто убит горем, — сообщила она. — Он поссорился с матушкой, обвинив её в том, что она подстроила твой арест... Вчера он полночи плакал в моей комнате».

В изгибе сдвинутых бровей Эллейв проступила боль и нежное сострадание, она горько покачала головой.

«Бедняга... Как бы мне хотелось прийти к нему во сне и обнять! — вздохнула она. — Но он пока мал для этого. Я напишу ему письмо, но постарайся не допустить, чтобы оно попало в руки твоей матушки. А то она ещё вздумает порвать его, не отдав Ниэльму...»

К счастью, письмо благополучно попало прямо к адресату. Оно пришло уже на следующий день около трёх часов пополудни, когда матушки не было дома. Батюшка Тирлейф был предупреждён, а поэтому сразу же вручил конверт Ниэльму.

— Сынок, тут тебе госпожа Эллейв прислала несколько строк. Сам прочитаешь или тебе прочесть вслух?

— Сам! — вскричал мальчик, хватая конверт.

«Мой родной дружище Ниэльм! — писала Эллейв чётким и красивым, разборчивым почерком, который очень легко читался. — Твоя сестрица Онирис жалуется, что ты плачешь по ночам и не даёшь ей спать. Это никуда не годно! Ты разве забыл, о чём я тебя просила? Ты должен быть сестрице опорой и радовать её, а не добавлять ей горя. Не раскисай, старина, понял меня? И сестрёнку поддерживай, ей и так несладко, а тут ещё ты сопли распустил. А обо мне не горюй, у меня всё отлично. Через две недели я отсюда выйду, и мы забудем это, как страшный сон. Держись молодцом и Онирис помогай держаться. Всё будет хорошо. Люблю тебя. Твоя Эллейв».

У Ниэльма дрожали губы, когда он читал это. Дочитав, он твёрдо сжал их.

— Я больше не буду плакать, обещаю, госпожа Эллейв! — сказал он.

А поздним вечером этого же дня Онирис, сидя в библиотеке, услышала, как матушка выскользнула из своего кабинета и направилась в сад. Сердце ёкнуло, и внутренний голос велел Онирис: «Проследи. Тут что-то нечисто!»

Она даже переобуваться не стала, так в домашних туфлях и выскользнула следом за родительницей, бесшумно ступая по тонкому слою хмари. Матушка, воровато оглядываясь, шла в беседку, где её ждала закутанная в плащ с поднятым капюшоном фигура.

— Ну наконец-то, моя прекрасная госпожа, владычица моего сердца! — сказала фигура приглушённым и бархатным, чувственным голосом — то ли низким женским, то ли высоким мужским. — Ты обращаешься со мной как с особой второго сорта, даже в дом не пускаешь... Но я прощаю тебя, моя высокомерная госпожа. Ты же знаешь, что я всегда у ног твоих... У ног твоих, моя богиня!

И фигура, упав на колени, принялась покрывать поцелуями руки матушки. Та испустила устало-нетерпеливый вздох.

— Перестань, Вимгринд, здесь не театр, — сдавленным полушёпотом сказала она. — Ты сказала, что хочешь поговорить без лишних ушей... Я слушаю.

Онирис затаилась в кустах, дыша через раз, а её нутро помертвело от неприятного, гадливого чувства. Вимгринд! И какие слова она говорила матушке! Неужели... Нет, не может быть!

А госпожа Вимгринд (ибо это и была она), поднявшись с колен, сказала:

— Моя удивительная, моя прекрасная Темань, я выполнила твоё поручение, но мне пришлось понести непредвиденные расходы. Операция по пришиванию руки моему брату влетела мне в кругленькую сумму, а ты сама знаешь моё денежное положение... Такие траты для меня непосильны, завтра мне будет уже не на что купить моим деткам еду. Я всё потратила на этого бывшего вояку, который даже поединок провести толком не смог! Поэтому я прошу тебя покрыть мои расходы.

— С какой это стати я должна покрывать твои расходы?! Затея с поединком — твоя собственная инициатива, — прошипела матушка возмущённо. — Всё, что от тебя требовалось — это изобразить брошенную и оскорблённую возлюбленную Эллейв. Я не просила тебя посылать своего братца на дуэль с ней!

— Но зато смотри, как удачно всё получилось, моя драгоценная Темань! — обольстительно мурлыкала её собеседница. — Ты хотела лишь «открыть глаза» своей дочурке на её избранницу, а теперь её отсылают служить на острова, и они с твоей доченькой больше не увидятся! Каково?! Да, братцу Вунрельфу пришлось пострадать, но оно того стоило! Ты получила гораздо больше, чем рассчитывала, моя прекрасная повелительница... А значит, тебе придётся раскошелиться...

Матушка, стискивая кулаки, зарычала.

— Что ты хочешь?

Госпожа Вимгринд опять театрально упала на колени и протянула к ней руки.

— Две тысячи золотых монет и ночь с тобой, о прекраснейшая из женщин!

Матушка снова испустила негодующий рык, скрестила руки на груди и повернулась к госпоже Вимгринд спиной.

— Неслыханно! — проскрежетала она зубами.

А та, по-прежнему коленопреклонённая, поцеловала краешек её накидки.

— Молю, не отворачивайся от меня, не презирай меня, моя недосягаемая повелительница! Да, я — лицедейка, развлекаю людей, но это не даёт тебе право относиться ко мне, как к грязи под твоими милыми ножками! Из любви к тебе я исполнила твой замысел, сделала даже больше, чем ты просила, и загнала ненавистную тебе госпожу коркома на далёкие острова... Неужели мне за это ничего не причитается? Я потрудилась для тебя, сделала всё в лучшем виде, а ты поворачиваешься ко мне спиной?! О нет, чудесная моя, не разочаровывай меня, не разбивай мне сердце!

Голосом своим госпожа Вимгринд, что ни говори, владела великолепно. Она то чувственно и нежно мурлыкала, то неистово и страстно рычала, а глаза её сверкали почти угрожающе, отражая бледный отблеск садовых фонарей и превращая его в роковой огонь. Её коленопреклонённая поза перед матушкой была исполнена восхищения и обожания, но руки нахально и сладострастно обвивались вокруг её колен.

— Я не смогу изменить моей супруге Розгард, — проговорила матушка, по-прежнему стоя к ней спиной. — Это отвратительно!

— Твоя противоречивость поистине озадачивает, — промурлыкала госпожа Вимгринд, скользя ладонями по её ногам. — А моральные принципы не поддаются пониманию... С одной стороны, ты с лёгкостью и без зазрения совести можешь устроить всю эту неприглядную историю, чтобы отвадить нежелательную избранницу от дочурки, а с другой — ты просто сама воплощённая нравственность и добродетель! Изменить она не может, вы только поглядите на неё!

— Это отвратительно, Вимгринд! — надломленным, севшим голосом проговорила матушка, стискивая пальцами виски. — Хорошо, я заплачу тебе не две, а четыре тысячи, но о ночи со мной даже не мечтай!

— М-м, — с разочарованной гримаской протянула госпожа Вимгринд. — Выходит, мой телесный голод будет утолён, а моя любовь к тебе останется без удовлетворения? Нет, драгоценная владычица моего сердца, так не пойдёт.

Матушка разгневанно обернулась и оскалилась.

— Довольствуйся этим или не получишь ничего!

Госпожа Вимгринд поднялась на ноги, мерцая угрожающими огоньками в глазах.

— Ах, как низко я пала, пресмыкаясь перед тобой и позволяя тебе топтать моё сердце, точно пыль под твоими ногами! — воскликнула она с горечью. — Когда я воплощала на сцене созданные тобой образы, я восхищалась и думала: что за гениальная госпожа автор! Это ж надо было так сочинить! Но властительница моего сердца оказалась сколь гениальна, столь же и высокомерна. Я для неё — второй сорт, она никогда не снизойдёт до меня... Что ж, я мирилась с таким положением вещей, молча страдала по ней... А когда она попросила меня об услуге, я радостно побежала исполнять, надеясь хотя бы на крупицу благодарности... Хотя бы на каплю снисхождения... Я надеялась на нечто большее, чем, как обычно, целовать следы её ножек. Но моя любимая госпожа решила окончательно сравнять меня с грязью и указать мне на моё место. Что ж, больше не стану обольщаться. Но причитающееся мне всё же возьму. А если мне его не отдадут, драгоценная доченька может узнать, что за всей этой историей стоит её маменька. И её сердечко разобьётся! Оно ведь пошаливает после недуга, не правда ли? И ему вредны волнения...

— Ах ты, дрянь, — низко и гортанно, страшно прорычала матушка, дрожа ноздрями и мерцая яростными искорками взгляда сквозь недобрый прищур. — Ты — хуже, чем грязь! И не стоишь даже того, чтобы с тобой разговаривали! Если ты причинишь Онирис хоть малейший вред, я глотку тебе перегрызу, тварь! Жди здесь, мерзавка, я принесу тебе твои деньги. А после этого ты исчезнешь из нашей с Онирис жизни и больше никогда — слышишь меня?! — никогда к нам не приблизишься!

Она стремительным шагом направилась в дом, а помертвевшая Онирис застыла в кустах, потрясённая услышанным. Нет, Эллейв, конечно, уже сама высказала догадку, что история с госпожой Вимгринд подстроена матушкой, но одно дело — предполагать, и совсем, совсем другое — убедиться в этом бесповоротно, услышав подтверждение собственными ушами и увидев собственными глазами! Ужасно... Просто ужасно! Онирис закрыла похолодевшее, бескровное лицо ладонями. В груди разливалась мертвящая пустота и горечь: матушка, родная матушка сделала всё это! По её вине Эллейв получила рану, по её вине находится сейчас в крепости, а впоследствии окажется на Силлегских островах, вдалеке от Онирис, и они не смогут видеться наяву. Из души уходило тепло, и она мертвела, становилась ожесточённой, опустевшей, холодной. Чувство, которое предназначалось матушке, жухло и вяло в сердце, как схваченный морозом цветок. Нет, никакой, даже самой безумной любовью нельзя оправдать низкий, бесчестный и подлый поступок, имеющий для них с Эллейв такие горькие последствия!

Матушка между тем вернулась и швырнула госпоже Вимгринд под ноги мешочек, который тяжело звякнул, набитый до отказа золотым эквивалентом всего случившегося. Это золото оплачивало рану Эллейв, её арест и перевод с понижением по службе.

— Здесь четыре тысячи, — сказала матушка беспощадным, непримиримо-ледяным голосом. — Бери и убирайся.

Эта сумма равнялась годовому заработку госпожи Вимгринд в театре. Для сравнения — матушкин годовой доход составлял пятнадцать тысяч. Госпожа Вимгринд смотрела на матушку с горьким блеском глаз и трагическим изгибом бровей и губ.

— Ты швыряешь мне эти деньги, как подачку, моя прекрасная госпожа Темань... Я сделала своё дело, я могу убираться... Я больше не существую для тебя! Впрочем, и никогда не существовала. Это я сама тешила себя надеждой...

— Довольно! — отрезала матушка с леденящим звоном в голосе. — Больше не желаю ничего слышать о тебе!

Госпожа Вимгринд, ещё пару мгновений посверкав трагическими глазами, подняла мешочек, подкинула на ладони; этот весьма деловитый жест странно сочетался с драматическим накалом её чувств.

— Хорошо, моя незабвенная богиня, — произнесла она тихо, с печальной дрожью в голосе. — Ты велишь мне исчезнуть... Я повинуюсь. Но забыть тебя, стереть из своего сердца и памяти — этого ты не вольна мне приказать!

Матушка поморщилась, снова повернулась к собеседнице спиной.

— Ах, хватит этой неуместной игры! Смотреть противно. Убирайся!

Госпожа Вимгринд медлила.

— Темань... Позволь хотя бы коснуться твоей руки, хотя бы поцеловать твои пальцы напоследок, — с чувственно-трагичным придыханием произнесла она, почти касаясь губами уха матушки.

Та вся передёрнулась, точно от отвращения, и отошла в сторону, к ограждению ротонды, зябко обхватывая себя руками.

— Даже руки мне не хочешь подать, — горько скривила губы госпожа Вимгринд. — Хорошо, любовь моя, как тебе угодно... Прощай.

Надвинув капюшон на лицо, она покинула ротонду и быстро зашагала по дорожке. Стук её каблуков удалялся, растворяясь в холодном шелесте осенней ночи. Онирис застыла, не в силах обнаружить своё присутствие, и сперва дождалась, когда матушка уйдёт в дом, а уж потом сама поплелась к себе в комнату — опустошённая, подкошенная, словно части души лишённая. Что-то умерло в ней. Что-то угасло.

Упав на постель, она бесслёзно лежала и смотрела в потолок.

Отвратительная, неприглядная правда ютилась в углу, как мерзкое чудовище, и ей предстояло провести ночь в одном пространстве с этим гадким жильцом, делить с ним одну комнату. Она понимала, что сегодня не сможет встретиться с Эллейв во сне: пережить это ей требовалось в одиночестве. Она не знала, как утром станет смотреть матушке в глаза. Сможет ли она сделать вид, что ничего не случилось? Думать об этом было так же невыносимо тяжело, как дышать.

Онирис мёрзла, кутаясь в одеяло, но это был не озноб горя, далеко нет. Просто тепло ушло не только из её души, но и из тела, конечности озябли и не могли согреться. Она велела дому растопить камин и устроилась в кресле, вытянув к огню ноги в домашних туфлях. Её худая рука свисала с подлокотника устало и безжизненно. Горький надлом проступал во всей её фигуре, на ссутуленных плечах повис незримый груз, а неподвижный, вопрошающий взгляд уставился на огонь, как бы недоумевая: «Почему всё так?!»

Холодный осенний рассвет она встретила уже на своём служебном месте, отказавшись завтракать с семьей и сказав, что у неё срочная работа в конторе. На самом деле она просто не хотела смотреть матушке в глаза и сбежала от этой невыносимой необходимости. Она надеялась, что к вечеру ей станет получше, что она справится с этой жуткой, леденящей пустотой в душе.

Надежды не оправдались, и домой Онирис не хотелось возвращаться просто до стона, до отвращения. Не в силах туда ехать, она отправилась гулять в порт — смотреть на корабли, на парящих белых птиц, на тёмные холодные волны.

Навстречу ей шла Одгунд в парадном мундире и белых перчатках, и сердце девушки немного ожило и встрепенулось, оттаивая под мягким, согревающим взглядом тёмных глаз. Онирис видела портреты госпожи Аэльгерд и хорошо помнила это лицо... Да, просто как две капли воды. На груди навьи-капитана сверкал орден бриллиантовой звезды, она была высокой и очень стройной, точёной, тонкокостной, с длинными руками и ногами, но сильной. Сила чувствовалась в уверенной походке и чётких, несуетливых движениях. Остановившись перед Онирис, она приветственно приподняла шляпу. Острижена она была точно так же, как Арнуг и Эллейв, на щеках носила короткую и бархатистую тёмную поросль.

— Милая Онирис, мне жаль, что нам довелось познакомиться при столь тревожных и неприятных обстоятельствах, — проговорила она таким же мягким, как и её темноглазый взгляд, голосом. — Мой друг Арнуг напел тебе таких дифирамбов, так превозносил тебя, что мне не терпелось своими глазами увидеть избранницу нашей Эллейв.

— И что же, не слишком ли сильно отзывы господина Арнуга приукрашивают действительность? — грустновато улыбнулась Онирис. Настроение было совсем не радостным, и улыбка до искренней и широкой не дотянула, получилась тускловатой, усталой, осенней.

Одгунд смотрела с этой мягкой, задумчивой доброжелательностью, с едва приметно приподнятыми уголками губ.

— Преувеличивают? Отнюдь... Они даже её преуменьшают, — молвила она, мерцая тёплыми и обволакивающими, как отвар тэи, искорками в глазах. — Арнуг восхищается твоим смехом... Понятно и вполне естественно, что сейчас тебе совсем не весело. Однако смею надеяться, что обязательно настанет тот счастливый день, когда я услышу этот волшебный звук.

Слова коснулись сердца Онирис столь же тепло, как взгляд и голос. Она смотрела на Одгунд и понимала: да, пожалуй, теперь вполне ясно, почему госпожа Игтрауд не могла её не полюбить. Они с Арнугом были очень разными, но каждый — достойнейший из достойных. Только таких блестящих капитанов заслуживала госпожа Игтрауд в супруги, только таких прекрасных и любящих её сердец и душ.

— Быть может, ты не откажешься выпить чашечку отвара тэи? — предложила Онирис. — Здесь неподалёку есть одно приятное местечко.

— Кажется, я догадываюсь, какое, — улыбнулась Одгунд. — То, где вы с Эллейв познакомились?

— Именно, — также с улыбкой кивнула Онирис. — Я всегда любила его за уют, а теперь ещё и за то, что там произошла наша с Эллейв первая встреча.

Изящным галантным движением Одгунд предложила ей свою руку, и Онирис вежливо, мягко и осторожно просунула ладонь ей под локоть. И не могла невольно не оценить... опять, как тогда. Рука Одгунд была тоньше, чем у Эллейв и Арнуга, но сила в ней чувствовалась стальная и несгибаемая, непреклонная. Надо полагать, что бриллиантовую звезду она не зря получила. Но гнездилась ли в ней старая боль той битвы? Арнуг потерял в Гильгернском сражении любимую и глубоко чтимую главнокомандующую, а Одгунд — матушку. Но Онирис боялась касаться этой темы: сейчас — не к месту и не ко времени. Не нужно.

Когда они подходили к двери кондитерской на Портовой улице, из заведения напротив высунулась полноватая белокурая хозяйка и помахала рукой.

— Добрый вечер, госпожа Онирис, душечка! Как там избранница-то твоя? Успела моя записка вовремя? Не арестовали госпожу Эллейв?

— Здравствуй, госпожа Данлейв, — негромким, скованным голосом ответила Онирис. — Увы, она в крепости.

Госпожа Данлейв долго качала головой.

— Ай-яй-яй, вот ведь несчастье-то какое! А к нам тут очень суровые господа из следственной конторы приходили, допрашивали муженька моего насчёт того разговора... Желали знать, какие слова брат госпожи Вимгринд о тебе говорил. Обвинить его в оскорблении твоей особы хотят. И правильно! И поделом ему, мерзавцу! — И поклонилась облачённой в мундир спутнице Онирис: — Здравия желаю, госпожа корком! Тебя-то пока не опрашивали насчёт того самого? Ты ж тоже при этом разговоре была.

— Гм, пока нет, — ответила Одгунд, приветственно трогая шляпу и кланяясь. — Но если ко мне обратятся за свидетельскими показаниями, я с удовольствием их дам самым полным образом. Негодяй должен получить причитающееся ему наказание сполна.

— И правильно! — опять с жаром воскликнула госпожа Данлейв. — Ну, больше не отнимаю вашего времени. Приятного вам вечера!

В кондитерской Одгунд сняла плащ, перчатки и шляпу. Косица ниспадала вдоль её стройной, величаво-прямой спины тёмной шелковистой змейкой, а к её тонким, изысканным чертам лица больше пошла бы длинноволосая причёска, чем суровая морская стрижка. Волосы, без сомнения, украсили бы Одгунд, но и их отсутствие её не портило. Её чудесными и мягкими тёмными глазами с пушистыми щёточками ресниц можно было любоваться бесконечно, однако в линии рта чувствовалась твёрдость: там, где нужно, госпожа корком выстоит, не дрогнет.

— Какие пирожные ты любишь, дорогая Онирис? — осведомилась она, собираясь сделать заказ.

Онирис подошла к витрине, за безукоризненно чистым стеклом которой красовались соблазнительные сладости.

— Вот эти, — сказала она.

Одгунд улыбнулась.

— Какое занятное совпадение, — молвила она. — Эти пирожные и у нашей драгоценной госпожи Игтрауд любимые.

— Просто они такие чудесные, что не любить их невозможно, — с лёгким намёком на смешок нашлась с ответом Онирис, немного смущаясь от задумчиво-тёплого взгляда навьи-капитана.

Эти сравнения с госпожой Игтрауд ей, с одной стороны, льстили, а с другой — приводили в замешательство. Но нельзя сказать, что неприятное: внутри что-то нежно ёкало и согревалось.

— Пожалуй, ты права, — сказала Одгунд. — Тебе одно или два?

— Одного будет достаточно. — Онирис, ощущая, что понемногу оттаивает и душой, и сердцем, и телом, с лёгкой улыбкой обводила взглядом привычную и приятную её сердцу обстановку.

Заказ был подан. На пальце у Одгунд поблёскивало точно такое же, как у Арнуга, кольцо из белого золота, а в ухе висела серьга. Ростом она была заметно выше Онирис, но обхват её запястий вряд ли намного превышал тот же размер у девушки. Однако эта точёная и гибкая рука умела не только изящно держать чашку с отваром, но и оружием блестяще владела, и любимую женщину ласкала непобедимо и нежно.

— Ты, кажется, уже не такая грустная, как в первую минуту нашей встречи, милая Онирис, — мягко заметила Одгунд, наблюдая за тем, как девушка вдумчиво и медленно ест своё пирожное. — Представляю, что творится у тебя на душе... Мне очень хочется тебя согреть, поддержать.

— Благодарю, госпожа Одгунд, — ощутив сердцем накатывающую волну щемящего, ласкового тепла, проронила девушка. — В твоём обществе мне легче и приятнее. А думы у меня сейчас действительно не самые радостные... Арест Эллейв — ещё полбеды. Главная беда в том, что её переводят на Силлегские острова, и в Ингильтвену её корабль уже не будет заходить. Нам останется видеться только в снах... Мы с ней уже думали о том, чтобы пожениться без благословения моей матушки, но как быть теперь, даже не знаю. Напрашивается мой отъезд на Силлегские острова вслед за нею, но как оставить батюшку Тирлейфа и братцев, особенно Ниэльма? Он очень любит Эллейв, и новость о том, что они теперь не смогут видеться, его просто убьёт. А если ещё и я уеду... Бедный, бедный Ниэльм! Моё сердце просто рвётся в клочья от всех этих невесёлых дум.

— Эллейв рассказывала мне об этом мальчике, — кивнула Одгунд. — Ей он тоже крепко полюбился. А если тебе взять батюшку и братцев с собой?

— Что ты, госпожа Одгунд, матушка их ни за что не отпустит, — с усталой безнадёгой покачала Онирис головой.

Одгунд весьма проницательно заметила:

— Мне это показалось, или мысль о разлуке с матушкой тебя действительно совсем не печалит? О батюшке и братьях ты беспокоишься, а о ней — как будто нет.

Снова тёмное чудовище неприглядной правды шелохнулось, закопошилось гадкими щупальцами в уголке души, и брови Онирис сдвинулись, рот сжался.

— Я не хочу об этом говорить, госпожа Одгунд, прости, — глухо проронила она. — Это очень... больно.

Шелковистые брови темноглазой навьи-капитана чуть дрогнули, в глубине тёплых глаз проступило сострадательное понимание.

— Прости, если невольно огорчила тебя своим вопросом, — молвила она. — Мне так хочется, чтобы на твою долю выпадало поменьше боли, милая Онирис... Хочется защитить тебя от неё. Теперь, увидев тебя своими глазами, я понимаю выбор сердца Эллейв. — И, мягко завладев рукой Онирис, Одгунд её легонько поцеловала.

Онирис опять провалилась в тёплую бездну приятного, щекочущего смущения. У неё вырвалась коротенькая трель бубенчато-серебристого смешка, и взгляд Одгунд стал задумчиво-очарованным.

— А вот и тот самый знаменитый смех, — улыбнулась она. — Нет, Арнуг ничего не приукрасил, напротив — его слова не передают и сотой доли прелести этого звука. Хочется, чтобы он раздавался почаще, радуя всех вокруг.

Они немного прогулялись по улице, ведя неспешный разговор. Одгунд была очень приятной, умной, чуткой и тактичной собеседницей, бережно и галантно заслоняла Онирис от ветра, а когда внезапно хлынул дождь, накинула на неё свой непромокаемый форменный плащ. Они укрылись под крышей ротонды в небольшом сквере.

— Кажется, мы застряли, — засмеялась Онирис. Тянулась уже тридцать пятая шелестящая минута ливня.

— Ничего, в твоём чудесном обществе любая непогода становится пустяком, — улыбнулась Одгунд.

— У меня такое же чувство относительно тебя, госпожа Одгунд, — смущённо пролепетала девушка.

Глаза навьи-капитана стали обволакивающе-тёплыми, а пожатие рук — очень крепким.

— Не будет ли дерзостью с моей стороны, если я поцелую тебя? — шепнула она.

Сердце Онирис не просто купалось, оно тонуло и захлёбывалось в этой мягкой, щекочущей и тёплой бездне смущения. Слова беспомощно затерялись в дожде, только озорной и светлый, звенящий и чистый, серебристый смех стал ответом на вопрос Одгунд. Та снова очарованно улыбнулась и ласково поцеловала Онирис в обе щеки, а потом очень бережно и целомудренно — в губы.

— Арнуг говорил, что ты — тёплая звёздочка, которая согревает сердце своими живительными лучами и исцеляет его от боли, — проговорила она, любуясь Онирис задумчиво и зачарованно, проникновенно-нежно. — Он рассказал, как ты спасла его из ледяного панциря во сне. Думаю, твоё сердце и есть та самая звёздочка. Только бы этому сердечку поменьше пришлось страдать! Ну ничего, Эллейв согреет его своей любовью. Клянусь всеми громами и молниями, я ещё никогда её такой влюблённой не видела! Она прямо сияет от счастья и нежности, когда говорит о тебе. И теперь я понимаю, почему. По-другому и быть не может.

Ливень запер их в ротонде, и они стояли, не размыкая рук и не сводя глаз друг с друга. Вдруг с губ Онирис слетело:

И чёрный вал столь беспощадно страшен,

Что нет беды безмолвней и страшней...

Глаза Одгунд подёрнулись штормовым холодом, дохнули жестокой бурей, и она хрипловато закончила:

Жестокий гул живых и тёмных башен —

То песня волн, гремящая о ней...

О ней — о госпоже Аэльгерд. Уже не тёплые глаза смотрели на Онирис, а два стальных клинка, две грозные, занесённые для страшного удара штормовые волны — сутулые, медленно поднимающиеся горы холодной, убийственной, тёмной воды. Сердце Онирис пискнуло пойманным зверьком, заметалось, насмерть перепуганное, и захлебнулось, похороненное под рухнувшей на него колоссальной массой бесконечной и беспощадной воды...

— Милая... Всё хорошо, не бойся. Не бойся.

Её крепко держали руки Одгунд: одной навья-капитан прижимала девушку к себе, а вторая поглаживала её по волосам. Сердце-звёздочка... Онирис, поймав ртом воздух, наращивала яркость света, разжигала тепло, и лучи брызгали во все стороны, прогоняя чёрные и дышащие смертоносным ветром тучи. Она была уже не маленькой тёплой звёздочкой, а летней Макшей, непобедимо-яркой, радостной, живительной. Тучи трусливо разлетались, таяли, дрогнувшим войском обращались в бегство от её победоносного наступления. Море успокаивалось, всё тише и безмятежнее вздымалась его грудь — уже не чёрная и страшная, а лазоревая, светлая и добрая.

Рука Одгунд лежала на её голове, а дыхание тепло щекотало висок:

— Девочка моя милая... Ты сама не подозреваешь, кто ты. Ты — белокрылая птица, которая целительным натиском врывается в душу и изгоняет всё темное и дурное, болезненное и горькое.

А белая птаха, распластав обнимающие крылья на груди Одгунд и зажмурившись со слезинками на ресницах, сама дрожала и загнанно дышала.

— Ты вышибла это из меня, — потрясённо прошептала Одгунд. — Разогналась и вышибла. Ты сама не ушиблась, милая? Не разбилась? Как ты, светлая моя?

Онирис мелко дрожала, прижимаясь к её груди, и по её щекам непрерывно катились солёные ручейки.

— Нет, ничего... Цела, моя родная. Перепугалась, но цела. Моя ж ты девочка... — Объятия Одгунд стали непобедимо-крепкими, защищающими, нежными, а шёпот дышал то на лоб, то в волосы, то танцевал на бровях Онирис: — Детка... Ты такое светлое чудо, что не сказать тебе «я люблю тебя» будет просто преступно. Я посмеивалась над Арнугом, который влюбился в тебя с первого взгляда, а теперь мне не до смеха, потому что я и сама попалась... Сама угодила в плен этого чуда. Я люблю тебя, прекрасная Онирис. Прошу тебя, не покидай нас никогда! Отправляйся на Силлегские острова за Эллейв — только это и правильно, только так и должно быть! Батюшка и братцы когда-нибудь к нам присоединятся. Всё будет хорошо, ничего не страшись. Иди смело за своей любовью.

Дрожь понемногу уходила, Онирис согревалась в объятиях Одгунд, а ливень всё низвергался из туч на землю, гремел серебристой стеной, испещряя лужи непрерывной мелкой рябью. Казалось, что прошла уже целая вечность: сотни битв отгремели, сотни листопадов отшумели, сотни вёсен отпели и отцвели. Даже не верилось, что было-то всего четыре строчки... Четыре строчки из поэмы «Сто тысяч раз», огромные и дышащие, точно живые, хлещущие башни волн.

— Вы тоже все стали мне родными, — прошептала Онирис. — И господин Арнуг, и госпожа Игтрауд, и ты... Вы стали моей семьёй! Эллейв... Она — мой самый родной на свете волк, мой сильный и нежный зверь, моя радость и счастье... Без неё у меня нет дыхания, нет сердцебиения, моя душа пуста и холодна... Мой дом — там, где она. Это очень трудный, но единственно правильный выбор... Мне придётся с кровью вырываться из родительского дома... Но я выдержу, я выстою, я всё преодолею. Потому что только там, где со мной моя Эллейв, я и смогу существовать. Все прочие места — бесплодны и беспросветны, безжизненны.

— Онирис, милая... Я с тобой, все мы с тобой, — сказала Одгунд, щекоча губами её лоб. — Мы все заберём часть твоей боли. Кровь уймётся, мы окутаем твои раны нашей любовью... Ты — наша, твоё место — в нашей семье, девочка.

— Я хочу быть с вами, — исступлённо выдохнула Онирис, прижимаясь к ней и зажмуриваясь. — Моё сердце уже на Силлегских островах, в вашем доме...

— Ну, вот и славно. — Одгунд запечатлела на её лбу заключительный крепкий поцелуй и добавила со смешком: — Кажется, дождь решил нас отсюда не выпускать никогда... Давай-ка, я всё-таки сбегаю и закажу повозку. Ждать можно бесконечно.

Онирис отдала ей её плащ, в который была закутана. Одгунд подняла капюшон поверх шляпы и отважно устремилась в хлещущую стихию, погружаясь длинными ногами в высоких сапогах в воду, которая покрывала их выше щиколоток. Потоп с неба лил такой, что ливневая канализация не справлялась.

— Госпожа Одгунд, осторожно, не утони! — со смехом крикнула вслед Онирис.

Та обернулась и помахала рукой.

— Ничего! Я скоро.

На каждом общественном здании можно было найти заключённое в водонепроницаемый кожух устройство для вызова повозки. Всего-то нужно было положить руку в выемку в стене, выполненную в форме ладони, назвать адрес и желаемое время прибытия экипажа. Приятный голос отвечал, что вызов принят, скоро повозка прибудет. Так работала сеть одушевлённых домов. А брошенный в письмопровод конверт летел по трубкам, пока не попадал к адресату. Междугородняя почта работала медленнее, потому что там была более сложная система, да и расстояния гораздо больше.

Вскоре они уже покачивались в повозке, в которой было уютно и сухо, даже фонарик из хмари горел мягким лиловым светом. Одгунд не выпускала руку Онирис из своей и время от времени прижимала к губам, а той хотелось прислониться к её плечу и закрыть глаза, что она и сделала.

— Благодарю тебя, госпожа Одгунд... Мне ужасно не хотелось возвращаться сегодня домой, а с тобой этот вечер стал прекрасным.

Губы Одгунд прильнули к её виску.

— Это мне тебя следует благодарить, моя чудесная белая птица... Самая удивительная и прекрасная, светлая и нежная, — прошептала она.

Когда повозка остановилась у особняка госпожи Розгард, Онирис замешкалась, не зная, следовало ли ей пригласить Одгунд внутрь. Матушка не желала видеть никого из семьи Эллейв, но, возможно, её ещё не было дома.

Так и оказалось. Одгунд зашла ненадолго, и Онирис представила её батюшке Тирлейфу и Кагерду, а также мальчикам. Веренрульд опять застенчиво спрятался под одеяло, а Ниэльм во все глаза смотрел на госпожу коркома с бриллиантовой звездой на груди. Заочно он знал и её, потому что история Гильгернской битвы была изучена им вдоль и поперёк.

— Здравствуй, Ниэльм, — сказала Одгунд, бережно и мягко пожимая его маленькую ладошку. — Эллейв рассказывала о тебе.

При упоминании об Эллейв у мальчика задрожали губы, но он сдержался. Поскольку он уже лежал в постели и готовился ко сну, логичнее всего было почитать ему книгу, что Одгунд и сделала. Её мягкий голос скоро убаюкал его, а она, с улыбкой склонившись над ним, шепнула:

— Славный паренёк.

И тихонько поцеловала.

Уйти до возвращения домой матушки Темани она не успела буквально чуть-чуть. Они встретились, можно сказать, на пороге: Одгунд уже надела перчатки, плащ и шляпу, чтобы покинуть дом, когда Темань вошла.

— В чём дело? Это ещё кто? — нахмурилась она. — Сударыня, если вы имеете отношение к бывшей избраннице моей дочери, то прошу вас покинуть этот дом немедленно!

Она уже перевела Эллейв в разряд бывших, всё решила за Онирис. Негодование огнедышащим угольком вспыхнуло в груди девушки, и она еле удержала за зубами готовые вырваться обличительные слова — при Одгунд не хотела выгонять из угла тёмное чудовище правды.

Когда Одгунд ушла, матушка обрушилась на родных:

— С какой стати члены этой семьи продолжают здесь появляться?! Онирис, я не поняла — в чем дело? Всё уже кончено, госпожа корком — в прошлом! Что здесь делают её родичи? Тирлейф, Кагерд! А вы почему приняли её, будто так и надо?

— Матушка, — глухо проговорила Онирис, горько и сурово сдвигая брови. — Они её приняли, потому что Эллейв для меня — не бывшая избранница. Она настоящая и ею останется.

Родительница от возмущения и ошеломления даже не сразу смогла заговорить — пару раз открыла и закрыла рот, ловя воздух.

— Как это понимать, дитя моё?!

А Онирис негромко и коротко проронила:

— Мне всё известно, матушка. Четыре тысячи монет — во столько ты, значит, оценила «благо», которое ты пытаешься мне навязать против моей воли?

Лицо матушки покрывалось бледностью, она тяжело и взволнованно задышала, даже пошатнулась, ухватившись одной рукой за спинку стула, а вторую прижав к груди.

— Что ты... хочешь сказать? — пробормотала она затрясшимися губами.

— Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать, — ответила Онирис, и её голос звучал ровно и тихо. Не гневно, не возмущённо — скорее, устало и горько. Она добавила с усмешкой, с отдалённым сходством передавая преувеличенно-театральную манеру речи госпожи Вимгринд: — Прекрасная высокомерная госпожа Темань.

С этими словами она направилась в свою комнату, оставляя матушку ловить ртом воздух, точно рыба, выброшенная из воды. У себя она опустилась в кресло, откинулась затылком на спинку и закрыла глаза. Чудовище правды корчилось в углу, истекая кровью: оно получило первый удар.

— Онирис... Дитя моё... — Матушка стояла перед ней смертельно бледная, с трясущимися руками и губами. — Ты... Ты всё узнала?

— Да, я слышала ваш с госпожой Вимгринд разговор, — устало проронила Онирис. — Ты говоришь, что боишься потерять меня, но сама всё делаешь для этого. Скажи мне, матушка, как мне после этого смотреть тебе в глаза? Как уважать тебя?

По бледному лицу матушки катились слёзы. Рухнув перед креслом Онирис на колени, она разрыдалась.

— Доченька, счастье моё, родная моя... Если можешь, прости меня... Я говорила тебе, что на всё готова ради тебя... И на подлость, и на преступление... На всё! Лишь бы ты не покидала меня...

По усталому лицу Онирис растекалось выражение безмерной горькой печали. Медленно качая головой, она проговорила:

— Матушка... Мне невыносимо тебя жаль... Жаль, что ты не умеешь желать счастья тем, кого любишь. И готова сделать их несчастными, лишь бы держать их на привязи своей безумной, нездоровой любви... Из-за твоего поступка честное имя и морская служба Эллейв оказались под угрозой... Как и наше с ней счастье. Но если ты думаешь, что я смирюсь с этим, то ты ошибаешься. Родительская власть, употребляемая во вред ребёнку, а не во благо — не та власть, которой следует подчиняться. Я последую за Эллейв куда угодно и всё равно стану её супругой. И мы будем вместе — с твоего благословения или без него.

— Нет! — Родительница с рыдающим воплем подползла к Онирис и уронила голову к ней на колени, обхватила её ноги. — Я не отпущу тебя! Костьми лягу, но не отпущу! Ты не покинешь меня... Если ты меня покинешь, я умру!

Онирис измученно провела по лицу ладонями. Оттолкнуть от себя матушку она не могла, но и выносить такие объятия было тягостно до надламывающей боли в груди. Рука не поднималась для ласки, потому что вся нежность и ласка были на корню подсечены недостойным и бесчестным поступком матушки. Их просто не осталось у Онирис для родительницы, та сама всё загубила. Горячий огонь привязанности она погасила леденящим потоком подлости, выплеснула ведро холодного яда на светлый цветок дочерней любви, и он, отравленный, поник головкой, а его лепестки пожухли и утратили цвет.

— Матушка, тебе придётся принять это, — тихо, но твёрдо сказала она. — Я люблю Эллейв, а она любит меня. Мы будем вместе, даже если тебе это не нравится. После твоего поступка у меня не осталось к тебе дочернего почтения: ты обманом и клеветой хотела лишить меня моего счастья. Но, несмотря ни на что, я всё-таки не ненавижу тебя — не могу. Мне лишь безмерно жаль тебя, потому что ты не умеешь любить. Тебе это и самой счастья не приносит, и других ты делаешь несчастными.

Очень мягкими и осторожными движениями, чтобы не причинить боль и не ранить грубостью, она всё-таки разняла матушкины руки и отделила её от себя. Та цеплялась за неё снова и рыдала, у неё уже опухли глаза, а по лицу пошли красные пятна.

— Матушка, успокойся, — приговаривала Онирис мягко. — Пойдём, умоемся.

В купальной комнате она сама умыла лицо родительницы прохладной водой, после чего усадила её в кресло и велела дому подать чашку отвара тэи с успокоительным средством. Попросив батюшку Тирлейфа побыть с ней, она отправилась встречать только что вернувшуюся домой госпожу Розгард.

— Я дала ход делу о нанесении тебе оскорбления господином Вунрельфом, — сообщила та, целуя Онирис и отдавая шляпу, перчатки и плащ вешалке. — Свидетелей уже опрашивают. Среди них — муж хозяйки питейного заведения, где происходил разговор, корком Одгунд и сама Эллейв, разумеется. Ему это с рук не сойдёт. К аресту за поединок добавится наказание плетьми и крупный штраф. Чтобы его выплатить, его сестрице придётся продать особнячок в Ингильтвене и переехать в какой-нибудь маленький город, поселившись там в двух-трёхкомнатном жилище в многосемейном доме. А следовательно, и со столичным театром придётся попрощаться. Станет играть в каком-нибудь захудалом провинциальном театрике, где ей самое место.

Онирис, усталая и бледная, выслушала её молча. Принцесса нахмурилась, поймала пальцами её подбородок, заглянула в глаза.

— Что такое, детка? У нас что-то случилось? На тебе просто лица нет.

Онирис вздохнула, не зная, как начать. Госпожа Розгард, встревожившись ещё больше, взяла её за плечи.

— Да что стряслось, родная?

Онирис, очень медленно, с запинками подбирая слова, рассказала. Умолчала она только о домогательствах госпожи Вимгринд, её театральные и витиеватые любовные признания она тоже в своём рассказе опустила. Ни к чему, решила она. Сомнения относительно матушкиной супружеской верности будут лишними, всего остального и так хватало с лихвой. Не получалось у неё быть с матушкой до конца беспощадной, она всё-таки жалела её.

— Госпожа Вимгринд — матушкина старая знакомая по театру, для которого она писала пьесы. Матушка попросила её изобразить брошенную бывшую возлюбленную Эллейв... А госпожа Вимгринд решила пойти дальше и внесла в матушкин замысел собственную отсебятину. Она велела своему брату вызвать Эллейв на поединок... А потом пришла требовать у матушки денег для покрытия расходов: за пришивание руки пришлось дорого заплатить. И матушка дала ей четыре тысячи. Я услышала их разговор, когда вышла подышать воздухом в сад. Так мне и стало всё известно.

По мере этого рассказа лицо госпожи Розгард становилось всё более серьёзным, а под конец и вовсе застыло каменно-суровой маской со сдвинутыми бровями и жёстко сжатым ртом.

— Вот оно что, — проговорила она. — Я всего от твоей матушки ожидала, но чтобы так... Это просто позор и бесчестье! Если бы всё ограничилось историей с якобы бывшей избранницей — оно бы ещё ничего... Ну, посплетничали бы люди и забыли. Но тут вмешалась сама госпожа Вимгринд со своей... гм, творческой инициативой, и это уже обернулось крупными неприятностями для Эллейв. Мда... — Госпожа Розгард покачала головой. — Уж если дражайшая Темань толком не умеет плести интриги, лучше и вовсе не бралась бы. И что она? Раскаивается? Сожалеет о своём поступке?

Онирис уныло пожала плечами. Принцесса сняла строгий тёмно-серый кафтан, оставшись в рубашке и жилетке, и пошла в комнату к супруге. Заплаканная Темань уже допила отвар с успокоительным и сидела у камина, глядя на пламя припухшими от слёз глазами. Вся её поза и выражение олицетворяли потрясение, скорбь, потерянность и бесконечное горе. Сидевший рядом Тирлейф поднялся на ноги при появлении принцессы. Та кивнула ему и сделала знак выйти.

Госпожа Розгард не сразу нашла слова. Некоторое время она стояла лицом к камину, держа руки в карманах широких чёрных брюк, а отблески пламени плясали на голенищах её сапог.

— М-да, натворила ты дел, дорогая, — задумчиво и невесело теребя бакенбарды, проговорила она наконец. — Запятнала честное имя Эллейв, пустила под откос её морскую карьеру... И дочкино счастье разрушила. Замечательно! Просто великолепно. А всё — во имя любви. Что это за любовь такая, которая только и умеет, что губить и разрушать? Не только Эллейв пострадала, но и Онирис порцию гнуснейших оскорблений получила... Не будь дуэли внесены в список нарушений закона, я бы только одобрила поступок Эллейв. И сама бы этому подонку его грязный язык отрезала... О таком «счастье» для дочери ты мечтала? Ты довольна?

По лицу Темани катились слёзы. Едва шевеля бледными губами, она проронила горько и сипло:

— Она хочет покинуть меня... Уехать от меня... На эти острова... С Эллейв...

Госпожа Розгард вскинула бровь.

— Вот как! — И, повернувшись лицом к дверному проёму, позвала: — Онирис, детка, я знаю, ты там и слушаешь. Это правда?

Онирис действительно была в соседней комнате. Явившись на зов главы семьи, она нежно прильнула к её плечу.

— Мне не остаётся ничего иного, госпожа Розгард, — вздохнула она. — Мой дом там, где Эллейв. Если она будет служить на Силлегских островах, значит, и моя дорога лежит туда... Моё сердце рвётся на части от мысли, что придётся разлучиться со всеми вами... С тобой, с батюшкой и братцами, с Кагердом. Но своей жизни без Эллейв я не представляю.

— А меня она не перечислила! — с горькой усмешкой сказала матушка. — Значит, я для неё уже никто!

Онирис не ответила, только скосила потемневший напряжённый взгляд в её сторону, а потом спрятала лицо на плече госпожи Розгард. Та погладила её по волосам и вжалась поцелуем в её лоб.

— Я понимаю, родная... Вполне понимаю, хотя мысль о разлуке с тобой для меня горька. Но твоё счастье для меня на первом месте, детка.

Онирис не удержала слёз и прижалась к ней, затряслась, обняв что было сил. Громкий всхлип утонул в жилетке госпожи Розгард. Та поглаживала девушку по голове и грустно, растроганно приговаривала:

— Ну-ну, милая... Что поделать, так сложились обстоятельства. А без родительского благословения на свадьбу ты не останешься, не горюй. Я дам тебе его сама вместо твоей матушки.

— Разве это возможно? — выпрямившись в кресле, хрипло удивилась Темань.

Госпожа Розгард устремила на неё серьёзный, суровый взор из-под сдвинутых бровей.

— Увы, дорогая, ты сама сделала это возможным.

На следующий день, около полудня, взволнованная и бледная, дурно выспавшаяся, но торжественно одетая Онирис садилась в личную повозку вместе с госпожой Розгард: им предстояла аудиенция у самой Владычицы Седвейг. Только государыня решала подобные деликатные дела. Всей езды до дворца было буквально с минуту, но не идти же им пешком, в самом деле! Уж для госпожи Розгард точно несолидно, не по статусу.

Владычица Седвейг приняла их в своём просторном кабинете, отделанном в тёмно-бордовых, золотых и белых тонах. Письменный стол был покрыт зелёным сукном. Сама государыня, одетая точно так же просто и строго, как и её дочь, с убранными в узел на затылке тёмными волосами, выглядела старшей сестрой госпожи Розгард, а не матушкой. Довольно густые тёмные брови придавали её облику некоторую суровость, но стоило ей вскинуть их и приветливо улыбнуться, как это впечатление тут же растаяло. Щёки она предпочитала содержать в безупречной гладкости, а глаза у неё были светлые и чистые, умные и в меру строгие. При виде бледной, оробевшей Онирис она растрогалась и, дабы успокоить и приободрить девушку, поприветствовала её очень ласково, поцеловав в лоб.

— Здравствуй, дитя моё, здравствуй, красавица...

У Онирис что-то не заладилось со светским поклоном: ноги заплетались, руки висели, как две сухие лозы, и не знали, куда деваться. Она сама не понимала, почему так растерялась.

— Да моя ж ты крошка... Ну всё, всё, не надо, просто обними меня и поцелуй, дорогая, — шутливо, ласково и по-родственному разрешила эту неловкость государыня.

Слушать доклады она предпочитала, расхаживая из стороны в сторону, вот и сейчас занялась этим, пока дочь излагала ей суть дела. Голенища её щеголеватых сапог поблёскивали при каждом шаге, отражая жаркое пламя в камине.

— Безусловно, злоупотребление родительской властью налицо, — сказала она, когда госпожа Розгард закончила. — Да ещё и использование недостойных уловок... Впрочем, всё это не выйдет за пределы моего кабинета, поскольку дело семейное. Избавим госпожу Темань от публичного порицания, она и так достаточно наказана испорченными отношениями с дочерью... Тот, кто злоупотребляет родительской властью, этой власти может и должен быть лишён частично или полностью. Разумеется, при таких обстоятельствах супруга госпожи Темани, Розгард, может взять на себя исполнение родительских обязанностей — также частично или полностью. Разрешения на отъезд у матушки тебе не обязательно спрашивать, милая Онирис. Она не вправе тебя удерживать. А благословение на свадьбу вместо неё тебе может дать Розгард.

— А смогу я взять с собой батюшку и братцев? — встрепенулась Онирис.

— Злоупотребила властью твоя матушка только в отношении тебя, — ответила государыня. — Значит, власти она лишается тоже только в отношении тебя. А в отношении мужа и младших детей она власть сохраняет, если не станет известно о новых злоупотреблениях.

— Государыня, властью над Ниэльмом матушка тоже злоупотребляет, — сказала Онирис, цепляясь за крошечную надежду. — Она запрещает ему видеться с Эллейв, а они очень друг друга любят и страдают в разлуке... Эллейв оказывает на моего братца благотворное воспитательное воздействие, благодаря ей он определился со своей будущей жизненной стезёй и хочет стать коркомом... Да и вообще они очень привязаны друг к другу, и разлука для них — безусловно, вред и зло!

Седвейг выслушала сочувственно и внимательно, кивая головой.

— Это, конечно, прискорбно, — согласилась она. — Но это вред относительный и косвенный, а в твоём случае вред нанесён прямой, абсолютный и весьма серьёзный, с привлечением недостойных методов — таких, как ложь и клевета. Единственное, что я могу здесь сделать — это вынести твоей матушке строгое предупреждение и настоятельную рекомендацию не препятствовать общению мальчика с твоей избранницей. В остальном же пока нет причин для лишения госпожи Темани родительской власти также и над сыном.

— Но как же они смогут общаться, если Ниэльм останется здесь, а мы с Эллейв будем на Силлегских островах? — с отчаянием воскликнула Онирис. — Для встреч в снах он ещё мал... Только письма и остаются...

Она устало, надломленно опустилась на стул и заплакала, хотя это было нарушением этикета: государыня стояла на ногах. Впрочем, Седвейг не придала этому значения, гораздо больше она была озабочена горем Онирис.

— Дитя моё... Ну-ну... — приговаривала она, нежно и сострадательно поглаживая её по плечам и волосам. — Ну-ну, милая... Увы, тут ничего особо не сделаешь, разве только Эллейв представится возможность отлично проявить себя и снова получить толчок для развития морской карьеры. Сейчас из-за поединка у неё произошёл откат назад, но это не значит, что она не сможет со временем отвоевать позиции и даже продвинуться выше... Другой вопрос, конечно — там, где она окажется теперь, маловато возможностей для каких-то заметных деяний и подвигов. Но никто не знает, когда и как может подвернуться удобный случай... Надежда есть всегда, дорогая. И тут уже всё будет зависеть от Эллейв, насколько успешно она этим случаем воспользуется. А мы с нашей стороны тоже будем думать на эту тему. Может, что-то интересное и перспективное для неё со временем и подвернётся.

Онирис вскочила и прильнула к руке Седвейг в поцелуе.

— Государыня... Благодарю тебя... Благодарю за твою доброту и участие... Прости меня за эту слабость...

— Ну-ну... Вытри слёзки, выше носик. — Седвейг нежно поцеловала её в обе щеки, пощекотала и приподняла ей подбородок. — Вот так, умница.

Для Темани госпожа Розгард и Онирис привезли от Владычицы Седвейг два документа: постановление о лишении родительской власти в отношении Онирис и рекомендацию не препятствовать общению Ниэльма и Эллейв. Исполняющей обязанности матушки для Онирис назначалась госпожа Розгард.

Темань была раздавлена всем этим, на неё было просто жалко смотреть. От слёз у неё не просыхали глаза.

— Онирис, дитя моё, если ты покинешь меня, я умру, — только и твердила она.

Она не сорвалась в запой, держалась, но была настолько убита горем, что в ноющем, измотанном переживаниями и тревогами сердце Онирис нарастала щемящая жалость к ней. Родительница почти забросила свои дела и работу, появлялась там на два-три часа в день, не более, а остальное время проводила или в кабинете, или у камина. В кабинете она не работала, просто сидела за столом, обхватив руками голову и уставившись в одну точку опустошёнными горем глазами, иногда плакала.

Онирис самой хотелось рыдать, глядя на неё. Нет, отнюдь не из камня было её сердце, оно ныло и болело, сжималось от печали. Горе матушки выглядело искренним и безграничным, и невозможно было не проникнуться к ней жалостью. Когда она в очередной раз пришла в комнату Онирис, чтобы на коленях умолять её не уезжать, та сама не сдержала слёз.

— Матушка, пойми... Я не держу зла на тебя, у меня нет к тебе ненависти... Но без Эллейв я жить не могу! — осторожно касаясь пальцами волос родительницы, пыталась она объяснить. И повторяла отчётливо, по слогам: — Не-мо-гу!

— А я не могу жить без тебя, — с дрожащими, мокрыми от слёз губами и полными мольбы глазами отвечала матушка.

— Ну хорошо, поедем со мной! Если ты настолько не можешь без меня, поедем вместе! — вскричала Онирис, не зная, что ещё ей сказать, как утешить.

Но если она сама была легка на подъём и готова переехать следом за возлюбленной с одним сундуком вещей, то для матушки переезд был делом слишком непростым. Бросить здесь устроенную, налаженную жизнь и начать с нуля в другом месте? Быть может, только молодость на такое способна, а когда ты жил в каком-то месте годами и десятилетиями, врос в него корнями, обзавёлся делами, связями, друзьями... Как уедешь, как всё бросишь? Онирис убеждала, что Силлегские острова — чудесный, сказочный уголок, причём уже весьма недурно обустроенный, но с точки зрения матушки это была глухая провинция. Природа и климат — да, восхитительные, но жизнь — смертельно скучная. Матушка привыкла к столице, к суетливому большому городу, к его общественной жизни, к вращению в высшем свете; в Верхнюю Геницу она приезжала только отдыхать раз в год, а на постоянной основе в деревне поселиться не смогла бы. Онирис возражала, что Силлегские острова — совсем не деревня, там есть города. Например, Гвенверин — довольно крупный, хотя и вдвое меньше Ингильтвены, но совсем не захолустье и не дыра, а очень красивый приморский город-порт.

Но матушка вросла в столицу корнями, здесь была вся её жизнь, которую она не могла оставить. Довод о том, что они ведь не порвут отношения навсегда, можно ездить друг к другу в гости, матушка с негодованием отметала. Какое «в гости»?! Онирис была нужна ей рядом всегда, каждый день.

Они зашли в тупик. Матушка плакала и умоляла не уезжать, Онирис сидела, обхватив голову руками и зажмурившись. А ведь ещё Ниэльм, батюшка Тирлейф и Кагерд... Сердце Онирис рвалось пополам: одна половина мчалась за Эллейв, а вторая оставалась здесь, с братцами, отцом и дедом. И с дорогой госпожой Розгард, такой прекрасной, доброй, чуткой, заботливой, всегда делавшей для Онирис больше, чем родная матушка.

Если бы можно было забрать с собой их всех! Но матушка ехать не хотела и не отпускала отца и мальчиков, а госпожа Розгард не могла из-за государственной службы.

Но Онирис чувствовала душой: её дом — там, где Эллейв. Она хотела и стремилась туда — к госпоже Игтрауд, к Арнугу и Одгунд. Они действительно стали ей родными, она рвалась на Силлегские острова, в их чудесный дом, в их прекрасную семью, умело построенную госпожой Игтрауд на фундаменте любви и мудрости. В этой семье выросла её любимая Эллейв, а значит, это была теперь и её семья.

Но опять — Ниэльм, батюшка, госпожа Розгард... Онирис разрывалась. Тут бы ей впору снова захворать ознобом горя от таких переживаний, но недуг, к счастью, не повторялся. А вот по поводу её сердца у врача были опасения, и он прописал Онирис два новых лекарства вдобавок к тем, которые она уже принимала. Он также предупредил, что таких средств на Силлегских островах может не быть, и посоветовал запастись ими перед отъездом. А потом, возможно, придётся заказывать их с большой земли.

Срок ареста Эллейв подошёл к концу. Онирис с Ниэльмом, батюшкой Тирлейфом и Одгунд дожидались её в вестибюле главного здания морского ведомства: заседание комиссии по её делу проходило за закрытыми дверями. Ниэльму было скучно сидеть просто так, и Одгунд повела его на прогулку по ведомству, показывая и рассказывая, как здесь всё устроено. Особенно на мальчика произвела впечатление библиотека. Сколько было здесь собрано книг на морскую тему! Чтобы их все перечитать, наверное, и десяти жизней не хватило бы.

А какие восхитительные модели парусников стояли в стеклянных ящиках! Здесь были собраны все корабли, какие только существовали в Нави с самого зарождения мореплавания. Ниэльму, с одной стороны, хотелось их бесконечно разглядывать, а с другой — он не хотел пропустить момент, когда Эллейв выйдет на свободу. Он хотел стать первым, кто её обнимет. Уходя с Одгунд на прогулку по ведомству, он даже попросил Онирис, чтобы та её не обнимала, если он запоздает.

А тем временем Эллейв наконец показалась на пороге кабинета. Перед заседанием комиссии ей разрешили привести себя в полный порядок, поскольку в такой ответственный день ей следовало выглядеть безупречно. На её голове золотился отросший ёжик, мягкая поросль коротких бакенбард обрамляла её щёки, мундир был незапятнанно блистателен и отглажен, сапоги сверкали. Истощённой она не выглядела, поскольку голодом её в крепости не морили, хотя кормили и не слишком изобильно и разнообразно. Но чуткому и внимательному, придирчивому взгляду любящей Онирис всё же показалось, что её лицо несколько заострилось, черты стали жёстче, суровее... Впрочем, в том была «заслуга» отнюдь не облегченного питания, а моральных тягот, в бурном водовороте которых Эллейв оказалась. Утрата «Прекрасной Онирис», которую она любила всем сердцем и душой, болезненнее всего ударила по ней. Служить она была согласна где угодно, лишь бы дорогой её сердцу корабль оставался при ней. Дело было даже не в престиже первого, самого высокого класса судна, к коему принадлежала «Прекрасная Онирис», а в той связи, которая образовалась между кораблём и капитаном. Экипаж, разумеется, тоже был опечален известием о том, что Эллейв снимают с командования и переводят на другое судно.

Но Эллейв старалась не показывать своих душевных страданий, своего горя от разлуки с кораблём — держалась стойко и, как всегда, оставалась бодрой и подтянутой. Лишь взгляд Онирис, обострённый любовью, и мог заметить эту неуловимую печать горечи на её светлом и прекрасном лице. Оно озарилось ясной, лучистой и клыкастой улыбкой, а взгляд, обращённый на Онирис, засверкал знакомыми волчьими искорками — ласковыми и жаркими, страстными и пристально-нежными.

— Всё, любимая, я свободна как ветер! Иди же скорее ко мне! — воскликнула она, протягивая к ней руки.

Расстояние между ними стремительно сократилось до нуля, и Онирис, вложив в ладони Эллейв свои руки, протянула губы для поцелуя. Он с беззастенчивой звериной страстью и ласковым нахальством окутал её уста: плевать Эллейв хотела на то, что вокруг — общественное место, а по коридорам снуют служащие ведомства, она хотела наслаждаться губами любимой женщины. Но Онирис касалась её лишь ладонями, поэтому за поцелуем последовал недоуменный вопрос:

— Милая, в чём дело? Ты не хочешь меня обнять?

Онирис со смешком объяснила:

— Увы, очередь на объятия я уступила Ниэльму. Он пожелал быть первым, кто обнимет тебя на свободе. А уж только потом — я и все остальные.

Эллейв обвела вокруг себя нетерпеливо сверкающим и смеющимся взглядом.

— Ну и где этот маленький негодник?! — воскликнула она с шутливым возмущением. — Кого обнимать-то?

— Они с госпожой Одгунд где-то здесь гуляют, Ниэльму очень хотелось посмотреть ведомство, — ответила Онирис, с пристально-нежной, солоноватой от слёз радостью любуясь своей ненаглядной избранницей.

Однако здание ведомства было огромным — где же их теперь искать?

— Кажется, я знаю, где они с наибольшей вероятностью могут находиться, — усмехнулась Эллейв.

Она стремительной поступью направилась в исторический зал, где выставлялись модели кораблей. Своими длинными ногами в блестящих сапогах она делала огромные шаги, и Онирис с батюшкой еле поспевали следом за ней.

Разумеется, Ниэльм был там — глазел на модель старинного двухпалубного корабля и пытался найти отличия в парусном вооружении в сравнении с современными моделями. Паруса были самыми настоящими, их ткань содержала особую пропитку, благодаря которой им придали надутую форму. Конечно, никакого ветра внутри стеклянных кожухов не могло быть, но создавалось впечатление, будто паруса наполнены им, и корабль мчится по волнам. Задняя стенка кожуха была непрозрачной, с морским пейзажем в качестве фона.

Забавно было наблюдать, как горели глазёнки Ниэльма, когда он пожирал жадным взглядом великолепно изготовленную модель, и в уголках губ стоявшей рядом Одгунд притаилась тёплая ласка. Эллейв тоже несколько мгновений смотрела на мальчика, подрагивая широкой улыбкой, а потом двинулась к нему уже неторопливым шагом. Остановившись у него за спиной, она вместе с ним смотрела на модель.

Что-то почуяв лопатками, Ниэльм обернулся и радостно вскрикнул, а Эллейв с шутливой строгостью сказала:

— Ну и что это значит? С какой это стати ты запрещаешь сестрице Онирис первой обнимать меня?

Её губы были неулыбчиво сжаты, но Ниэльм в их суровость не поверил, он верил её глазам, которые неприкрыто искрились озорным смехом. Наверно, искорка этого озорства, притаившаяся в глубине волчьих глаз Эллейв, и была неуловимой чертой сходства между ними. Огромная и сильная, с виду взрослая и серьёзная госпожа корком не утратила своего внутреннего ребёнка, и рядом с Ниэльмом это дитя проступало из неё, что и роднило их между собой. Оттого им и было так хорошо, так весело вместе. Это был тот действительно редкий случай подлинной дружбы между взрослым и ребёнком, когда совсем не ощущалось неравенства и разницы в возрасте. Позиция взрослого в отношении Эллейв к Ниэльму мудро держалась в тени внутреннего ребёнка, но совсем не уходила, в нужные моменты придерживая чрезмерно разошедшегося, расшалившегося мальчика, а наставница в морском деле проступала в ней очень ненавязчиво, без занудства и взгляда свысока. Арнугом Ниэльм тоже восторгался, но с оттенком робости; тот был по-своему прекрасен и тоже очень добр к Ниэльму, но не настолько близок и открыт, со своей чудинкой в характере, немного меланхоличный и временами будто «застывающий». Эллейв же была доступная и тёплая, очень простая, живая, весёлая и по-настоящему родная.

Ниэльм влетел в объятия Эллейв с такой неистовой силой, что та даже пошатнулась, для устойчивости расставив ноги. Он просто впечатался в неё, с размаху повис и обхватил руками и ногами накрепко — не оторвать. Эллейв посмеивалась и жмурилась под градом его поцелуев, подставляла губы и щёки, а также сама крепко и звонко целовала в ответ. Одной рукой прижимая мальчика к себе, второй она то гладила его спину, то ворошила светлые кудри.

— Дружище ты мой... Ах ты, мой родной, — приговаривала она между звучными чмоками поцелуев.

При виде этой трогательной встречи у Онирис увлажнились глаза, а сердце защемило от мысли: ведь им снова предстояла разлука... И теперь уже неизвестно, когда им доведётся воссоединиться. И доведётся ли... Язык не поворачивался сказать Ниэльму об этом, разбить его сердце этим горьким известием; душа рвалась на части, и Онирис отвернулась, заслонив мокрые глаза ладонью. Только чуткая Одгунд заметила её состояние. Встав рядом с Онирис, она даже не словами, а своим мягким, гладящим сердце взглядом выражала сострадание и поддержку. Онирис с благодарностью сжала её руку, а та склонилась над ней в поцелуе.

Ей не терпелось узнать окончательные и точные результаты комиссии, но при Ниэльме Эллейв не спешила делиться подробностями. Оставив грустное на потом, они отправились гулять по морскому ведомству, продолжая его осмотр. С Одгунд Ниэльму тоже было интересно, но никто не мог заменить ему Эллейв. Вместе с ней в их прогулку влилась жизнерадостность и веселье, хотя умела Эллейв и быть серьёзной в нужные моменты.

Грусть всё же коснулась их сердец, когда они посетили могилу госпожи Аэльгерд на территории ведомства. Эллейв с Одгунд встали навытяжку и отсалютовали военным приветствием, Ниэльм последовал их примеру, а Онирис почему-то захотелось коснуться аккуратно подстриженной травы около могилы. Гладко отшлифованную плиту окружала лужайка, которая ещё не начала желтеть: это была особая вечнозелёная трава, которая даже под снег уходила свежей, а весной самой первой радовала глаз. Склонившись, Онирис дотронулась ладонью до упругих, чуть колючих травинок и долго смотрела в лицо бюста навьи-флотоводца. Та была изображена в мундире с адмиральскими наплечниками и шляпе, с повязкой на лице, прикрывавшей отсутствующий глаз.

Отметить освобождение Эллейв не терпелось и её друзьям-офицерам, и они обступили её со всех сторон, когда та вместе с Онирис, Одгунд, Тирлейфом и Ниэльмом направлялась в кондитерскую на улице Портовой.

— Радость моя, — немного виновато улыбнулась она, нежно целуя Онирис в запястье. — Я полчасика ребятам уделю, можно? Не хочется их обижать. Вы пока начинайте без меня, заказывайте что-нибудь, а я чуть попозже присоединюсь.

— Ладно, — усмехнулась Онирис. — Но только чтоб «полчасика» не превратились в «три часика» или ещё дольше.

— Да чтоб меня хераупс... кхм! — Эллейв споткнулась в присутствии Ниэльма и немного переиначила ругательство-клятву: — Сожрал!

Конечно, всем было понятно, что хераупс не жрёт, а кое-что другое делает. Ниэльм фыркнул в ладошку, а Онирис строго шикнула на него. Офицеры пообещали, что первый тост будет за прекрасную госпожу, чьим именем назван корабль, и по лицу Эллейв пробежала тень боли, но она овладела собой и улыбнулась.

Ниэльм хотел пирожные с медовым кремом и орехами — те самые, которыми его кормила Эллейв на их тайном свидании. Их для него заказали, а пока заказ исполнялся, мальчик приник к витринному окну кондитерской, наблюдая за повозками.

Эллейв присоединилась к ним не через полчаса, а через сорок пять минут, когда они допивали уже по второй чашке отвара тэи. По ней невозможно было сказать, сколько она выпила — скорее всего, лишь символически, пару-тройку чарок. Ласково подмигнув Ниэльму, она прильнула поцелуем к руке Онирис.

— Ну что, по третьей? — улыбнулась Одгунд, имея в виду третью чашку отвара тэи.

— Звучит как тост! — дурашливо воскликнула Эллейв.

— Ты там натостовалась уже, я погляжу, — усмехнулась Онирис.

Эллейв мгновенно стала каменно-серьёзной и торжественной.

— Ничуть, радость моя. Всего лишь пара чарок с ребятами. Они все за меня очень переживали, я не могла не уделить им хотя бы немножко внимания.

Впрочем, торжественность и серьёзность изрядно нарушали морские чертенята в её глазах, и Онирис не удержалась от улыбки. Для Эллейв заказали первую чашку отвара, а все остальные взяли уже по третьей. В Ниэльма пирожные уже не лезли, да и отвар тоже, и вообще он уже ёрзал, намекая, что неплохо было бы посетить одно местечко. Батюшка Тирлейф увёл его туда, а Онирис, воспользовавшись его отсутствием, спросила:

— Что комиссия решила?

Эллейв, посерьёзнев, ответила:

— Меня переводят на корабль второго класса, в сторожевую службу Силлегских островов. В звании не понижают, и на том спасибо. Мне предписано ближайшим рейсом в качестве пассажира отправиться туда, там — сразу на корабль и немедленно приступать к службе. Увольнения на берег — раз в два месяца. То есть, два месяца я в море, две недели на берегу, потом снова в море... И так далее. Две недели — это не отпуск, а тоже служба, только береговая. А отпуск — раз в году на сорок пять дней. Вот такое расписание. Основная задача — охрана Силлегских островов. Учитывая, что сейчас мирное время — не служба, а рутина.

Онирис волновал также вопрос, где им играть свадьбу — здесь или на Силлегских островах. Сердце сжималось от мысли о том, чтобы лишить госпожу Розгард права и радости присутствовать на церемонии, ведь она давала им с Эллейв родительское благословение... Обидно было за неё до слёз, и Онирис смахнула солёную капельку из уголка глаза. Да и батюшку с Кагердом, и братцев тоже не хотелось бы лишать праздника. А с другой стороны — тогда будет обижена лишённая свадьбы семья Эллейв, потому что не успеет приплыть с Силлегских островов до отбытия Эллейв к новому месту службы. И опять Онирис разрывалась на части...

— Милая, да никого ты не обидишь, что ты! — ласково успокоила её Одгунд. — Нам главное — чтобы ты сама приехала, а в качестве избранницы или уже законной супруги Эллейв — неважно. Никто не будет в обиде, и так, и эдак будет славно. А всё остальное — мелочи. Не думай ещё и об этом, тебе и так хватает огорчений.

Онирис с благодарностью за тепло и поддержку улыбнулась ей.

— Сыграем свадьбу здесь, до отъезда, — решила она. — Чтобы госпожа Розгард за нас порадовалась. Так будет правильно по отношению к ней. Я ведь и так уезжаю от неё, а если ещё и свадьбы её лишить — совсем несправедливо получится.

— Как ты скажешь, любовь моя, так и будет, — сказала Эллейв, накрывая её пальцы ладонью и нежно пожимая.

Вернулись батюшка Тирлейф с Ниэльмом, и все смолкли. Мысль о расставании с мальчиком рвала душу на части, глаза у Онирис снова были на мокром месте, и только тёплая и сердечная поддержка мягкого взгляда Одгунд немного облегчала её печальное бремя.

— А сейчас я предлагаю следующее, — сказала Эллейв, многозначительно поблёскивая глазами в сторону избранницы. — Ниэльм с батюшкой и Одгунд погуляют втроём и приятно проведут время, а мы с Онирис... тоже приятно проведём время, но отдельно и вдвоём.

Нутро Онирис сладко ёкнуло, а щёки залил жар румянца. Она шаловливо тронула ногой сапог Эллейв под столиком, а над его поверхностью рдело её лицо в беспомощной попытке сохранить чопорную серьёзность. Эллейв неприкрыто потешалась над её неловким положением, клыкасто улыбаясь во всю свою великолепную волчью пасть. Её сапог в ответ нежно тронул туфельку избранницы.

— Если будет желание, заглядывайте на ужин в моё жилище часикам этак... — Эллейв глянула на карманные часы, — этак к шести. Думаю, к этому времени мы с Онирис уже... э-э, освободимся.

Сладострастные намёки так и сыпались, так и искрили. Понимал ли Ниэльм, о чём речь? Возможно, и понимал, но делал невинный вид. А побывать в ведомственной квартире Эллейв он очень хотел и сразу пообещал, что непременно будет у неё точно в шесть.

Объятия и поцелуи начались ещё в повозке, руки Эллейв опять расшалились и привели одежду Онирис в возмутительный беспорядок, так что ей перед выходом пришлось застёгиваться и всё поправлять: мало ли, вдруг соседи на лестнице встретятся.

Мимо соседей они прошли чопорно и пристойно, приподняв шляпы в приветствии, а едва дверь жилища Эллейв за ними закрылась, Онирис очутилась в центре рычащего, смеющегося и страстно, ненасытно целующегося урагана. Ураган этот закружил её по комнате, осыпая каскадами нежных слов и жгучими звёздами поцелуев.

— Ну, держись, любовь моя, — пророкотал ей на ухо волчий рык звёздной бездны. — Я соскучилась! Съем тебя, моя сладкая...

Онирис сама желала быть съеденной до последней крошки и выпитой до последней капли. Она сама страстно звала своего любимого зверя к себе, раскрываясь ему навстречу, как бутон... Бутон этот, к слову, волк сперва основательно побаловал языком, а потом посеял в нём сверкающее семя древа любви.

Больше не осталось никаких преград, никаких запретов и ограничений. Уже никаких тайн, никакого притворства, только свобода и полное право на неистовое, вполне законное наслаждение. Онирис хотелось быть непристойной, развратной, неутомимой, дерзкой и соблазнительной. Она покусывала плечи и грудь своего волка, а он умилялся: это чьи такие прелестные зубки расшалились? Его собственные клычищи прикусывали нежную кожу Онирис очень бережно, а вот язык в непристойности превзойти было невозможно. Он горячо танцевал всюду, куда мог забраться, но больше всего ему нравилось баловаться между ног у Онирис. Её губы ему тоже нравились, но вот ниже пояса он вытворял такие огненные пляски, что щёки Онирис рдели жаркими плитами румянца, а из груди рвались чувственные стоны.

Онирис растворялась в танце со звёздной бездной, упивалась шёлковой игрой мышц своего волка, разогретым маслом таяла под бесстыдной, безграничной лаской его рук. И не только рук. Сегодня внутри у неё неистовствовало не древо любви, а необузданный ураган, который свёл её с ума, перевернул всё вверх дном, разбросал её волосы по подушкам, а её душу разнёс на миллионы танцующих искр.

Счастье немного омрачило сердце, которое решило, что ему многовато таких нагрузок. Когда они ополаскивались в купальной комнате, в груди у Онирис что-то жгуче ахнуло, она вскрикнула и пошатнулась. Сильные руки её волка подхватили её и отнесли на измятую, изрытую любовной битвой постель.

— Онирис! Милая, что с тобой? Не пугай меня, родная! У тебя с собой лекарство?

Онирис не таскала с собой большие флаконы — отливала снадобья в маленькие пузырьки объёмом в одну-две дозы, которые удобно было носить в кармане. Эллейв подала ей воду, и она вытряхнула содержимое двух пузырьков сразу, проглотила. Ладони избранницы нежно гладили её побледневшие щёки.

— Любимая... Как ты напугала меня, счастье моё...

Онирис устало уронила голову на подушку, а Эллейв, устроившись рядом, целовала её грудь и шептала:

— Сердечко моё драгоценное... Ну что же ты спотыкаешься, родное моё? Не надо, хорошее моё, светлое моё... Мне не жить без тебя. Не подводи нас, прошу тебя...

Онирис плакать хотелось от досады на себя саму. Сердце всё испортило, и теперь глаза её волка, потемневшие от волнения и тревоги, пожирали её неотрывным взглядом, молили: «Пожалуйста, не умирай...» Она, как могла, успокаивала, гладила щёки, ворошила пальцами бакенбарды и приминала золотой ёжик.

— Ничего, ничего, родная... Всё уже проходит, мне уже лучше.

Эллейв зарылась в неё лицом и щекотала горячим дыханием.

— Я опять забыла, какая ты хрупкая, красавица моя... Что тебя нужно беречь. Если из-за меня с тобой что-нибудь...

— Нет, нет, Эллейв, родная моя, ты ни в чём не виновата! — Голос Онирис дрогнул, и она не сдержала слёз от нежной жалости к огорчённой избраннице. Как можно было винить волка в том, что он так любил её, так скучал по ней, так желал её?!

Если бы не досадное недомогание, это было бы самое чудесное, самое неистово-сладкое и страстное слияние, какое они когда-либо испытывали. Особенную пламенность ему придавали трудности и тяготы, через которые им приходилось продираться к своему счастью. Под конец Эллейв боялась даже дышать на возлюбленную и заглядывала ей в лицо встревоженными, нежно-виноватыми глазами. Онирис без конца успокаивала её, уверяла, что уже хорошо себя чувствует, хотя под рёбрами ещё немного покалывало. Но это было уже терпимо и вскоре сошло на нет. Эллейв только покрывала её ключицы и грудь, лицо и шею щекочущими бабочками поцелуев, а на что-то большее уже не решалась. На второе соединение с древом любви они не пошли, Эллейв боялась за сердце Онирис и берегла её.

В пять Эллейв велела одушевлённому дому готовить ужин к приходу гостей. Душистое варенье из плодов рубинового дерева соблазнительно блестело в вазочке, и Онирис про себя улыбнулась: Ниэльм мимо такого угощения точно не пройдёт. Эти плоды обладали удивительным свойством не раскисать и не выглядеть пожухшими после варки, оставаясь упругими и сочными. Лишь пока варенье было горячим, они слегка вяли, но стоило лакомству полностью остыть, и они восстанавливали свою форму, почти не отличаясь от свежих.

Без трёх минут шесть на лестнице послышались быстрые шаги вприпрыжку, и Эллейв снова широко и клыкасто улыбнулась, узнавая дорогого гостя по походке. Дверь открылась, и Ниэльм влетел в её объятия. Подхватив и покружив его, Эллейв спросила весело:

— Ну что, переварил пирожные? Готов к новому пиршеству?

— Да! — воскликнул тот, окидывая восхищённым и предвкушающим взглядом накрытый стол.

Конечно, он увидел вазочку с вареньем и облизнулся. Однако на столе было мясо, птица и рыба, сыр и выпечка, и ему предстояло продраться сперва через все эти кушанья, чтобы добраться до заветного лакомства.

Когда все блюда были съедены, Эллейв предложила наслаждаться вареньем так: намазать им ломтик сыра толстым слоем и есть с отваром тэи. Идея была прекрасная и имела большой успех, вот только Ниэльма пришлось буквально обмотать всего салфетками, чтобы он не выпачкался с головы до ног. Его бы воля — он нырнул бы в эту вазочку прямо всей своей румяной и щекастенькой, озорной мордашкой.

После ужина они с Эллейв рассматривали книги на полках; Ниэльм выбрал одну, и Эллейв ему почитала её. Они устроились у камина: Эллейв — в кресле, мальчик — у неё на коленях. Он и сам прекрасно читал, просто это было отдельным видом удовольствия для него. Неумолимые стрелки часов беспощадно перешагнули через половину девятого, и батюшка Тирлейф произнёс такие жестокие, но неизбежные слова:

— Сынок, пора домой. Мы чудесно провели время в гостях у госпожи Эллейв, но пора и честь знать. Да и тебе уже скоро в постель укладываться.

У Ниэльма подозрительно заблестели глаза и задрожали губы, но Эллейв нежно задрала ему вверх подбородок и нахмурилась:

— Отставить сопли, юнга.

Ниэльм шмыгнул носом и отозвался:

— Есть отставить сопли, госпожа корком!

— Так держать. — Эллейв крепко чмокнула его в уголок губ, обнаружила там капельку засохшего варенья и стёрла пальцем.