Дочери Лалады. Паруса души

15. Обучение и исцеление. Дурные вести о «Прекрасной Онирис» и занятная история

Без Эллейв Силлегские острова потеряли для Онирис значительную часть своего очарования, разлука омрачала сильные и светлые впечатления, которые переполняли её после прибытия. Впрочем, она старалась не поддаваться унынию: хлюпать носом и ходить с кислым лицом было совестно в столь тёплом кругу семьи, который обступил её здесь тесно и крепко. Она буквально со всех сторон чувствовала поддержку, к ней внимательно относились все, начиная госпожой Эльвингильд и заканчивая скромными Иноэльд и Дугвен, а также Орбрином и Керстольфом, которые, как и Эвельгер, носили пожизненный траур по супруге-адмиралу. Они не принимали участия в развлечениях, вели довольно закрытый образ жизни, посещали храм и возносили заупокойные молитвы о душе госпожи Аэльгерд. Чёрные перчатки они снимали только за столом.

Дядюшка Роогдрейм, тоже вдовец знаменитой навьи-флотоводца, носил морской мундир и преподавал в Корабельной школе. Он никогда не расставался с большими белыми платками, которые у него были рассованы по всем карманам на случай приступа сентиментальности. А такие приступы посещали его нередко, особенно когда он, выпив рюмочку «крови победы», пускался в рассказы о своей морской молодости... И о незабвенной госпоже Аэльгерд, конечно. Онирис находила дядюшку Роогдрейма ужасно милым и сразу полюбила его, как родного дедушку.

Ещё один представитель старшего поколения, господин Гвентольф, которого младшие члены семьи именовали просто батюшкой, тоже пришёлся Онирис по душе. Он ничем особенным не занимался, нигде не работал, проводя время за чтением газет и книг, увлекался выращиванием цветов в саду, и весьма часто его можно было обнаружить там за прополкой или поливом клумб. Также он интересовался живописью и даже немного рисовал картины. Он ведал финансами семьи госпожи Эльвингильд и вёл бухгалтерский учёт. Образование в юности он получил хорошее, владел точными науками, разбирался в экономике и ведении хозяйства. Нравом он обладал жизнерадостным и добрым, питал слабость к вкусной пище и не понимал увлечения своей старшей дочери системой телесного ограничения. Но читать ей нравоучения он не решался, только грустно вздыхал. Сам-то он покушать любил и не представлял, как можно целый день пить только воду.

— Ох, деточка, смотри! И тебя Игтрауд в свои голодовки втянет, — говорил он Онирис, озабоченно качая головой. — А ты и так щупленькая, непонятно, в чём душа держится.

Онирис смущалась и не знала, что ответить. Она морально готовилась следовать системе госпожи Игтрауд, поскольку твёрдо решила стать её ученицей. Иного выхода она для себя не видела, её истерзанное, но неугомонное сердце звало её на эту стезю, оно само рвалось брать чужую боль, даже в ущерб себе. Следовало хотя бы научиться делать это безопасным для себя способом. И Онирис очень серьёзно к этому относилась, начав с посещения храма раз в неделю.

Обычно это происходило в последний день недели, который на навьем языке именовался «маакшдааг», дословно — День Макши. Иногда его называли «зэйендедааг», седьмой день. Поскольку слушать службу рекомендовалось натощак, в этот день семья не завтракала, за столом пили только пустой отвар тэи без сливок, без выпечки, мёда и прочих вкусностей. Это был очень сложный день для батюшки Гвентольфа. К моменту окончания службы у него ужасно бурчало в животе, но он мужественно терпел голод. На другие жертвы во имя веры он не соглашался идти.

Храм был огромен и по площади, и в высоту. Самый рослый прихожанин выглядел по сравнению с ним просто песчинкой. Грандиозное величие этой постройки поражало и повергало в трепет, но самое удивительное действие производили, конечно, сами службы. Они проводились на старонавьем языке и изобиловали множеством устаревших и непонятных слов и оборотов, но Онирис слушала как зачарованная. Её уносила в поднебесную высь сама музыка, а от слаженности и мощи храмового хора душа трепетала и наполнялась благодатью, как парус — ветром.

Когда к концу первой же прослушанной ею службы она вышла из храма с залитым слезами лицом, госпожа Игтрауд, легонько поцеловав её в висок, ласково молвила:

— Ну вот, откликнулась душа, пошло очищение. Дальше будет только лучше.

Начинать обучение Онирис она не спешила, говорила, что той сперва надо настроиться, перейти на новое мировосприятие. Каждый вечер у них были беседы на духовные темы: об устройстве души, о тонком мире, о незримых, неписаных законах бытия.

— Главная сила во Вселенной — это любовь, — своим журчащим, околдовывающим голосом учила госпожа Игтрауд. — И речь не только о земной привязанности одного живого существа к другому, но и о высшей, божественной силе, которая берёт своё начало в Светлом Источнике. Источник — это исток всего. Из него происходит всё: и тонкий мир, и плотный. Даже наша богиня Маруша произошла из него. Боги — это творцы миров, а Источник — это Высший Абсолют, исток и основа бытия. Он непостижим для наших земных умов. К нему можно только приблизиться душой. Душа бессмертна, в отличие от телесной оболочки. И она может возвращаться в плотный мир после расставания с телом и некоторого пребывания в тонком мире. Она делает это для своего развития, потому что только в плотном мире мы можем получать особый вид опыта под названием жизнь. В тонком мире тоже есть жизнь, но она иная. Для гармоничного развития души ей необходимы все виды опыта. И болезненные тоже. Она должна познать всё: и радость, и страдания. Извлечь уроки и этим обогатить себя, подняться на новый уровень. Душа огромна, в то время как наш телесный ум очень маленький и ограниченный. Душа зажата в теле, как в узких рамках. Поэтому для познания более глубоких и серьёзных вещей мы прибегаем к медитации, когда сознание расширяется, выходит из телесных рамок, глаза души прозревают. В теле душа слепа. Ей очень трудно достучаться до нашего разума. И это довольно сложное искусство — слышать свою душу, находясь в теле. Но нет ничего невозможного! Всему можно обучиться.

Медитация, по её словам, была особым состоянием сознания, когда никакие телесные раздражители не действуют и не отвлекают душу от соединения с Источником. В таком состоянии душа может и путешествовать в тонкий мир, не расставаясь окончательно с телом. Но Онирис пока рано было приступать к медитации, для начала ей следовало подготовить своё умонастроение, привести свой уклад жизни и мировоззрение в порядок, который являлся основой для перехода на новый уровень и делал возможным усвоение ею новых навыков и умений. Сейчас Онирис только стояла у порога обучения, но внутрь ещё не вошла.

— Не волнуйся, дорогая, всему своё время, — ласково говорила госпожа Игтрауд. — Подготовительный этап очень важен. Без него ты не сможешь толком учиться. Ты совсем сырая, тебе нужно немножко «дойти», «дозреть». Это не займёт очень много времени. Главное сейчас — регулярно посещать службы и пропитываться музыкой. Она сама настроит тебя на нужный лад. Ничего даже придумывать не надо, музыка сама всё сделает! А чтобы ты слушала более осознанно, я дам тебе тексты служб с переводом на современный язык. Тогда для тебя откроются новые грани, новые, более глубокие смыслы. Слова песнопений для тебя сейчас звучат как тарабарщина — мелодичная и красивая, но тарабарщина. Когда ты будешь ещё и понимать, о чём поётся, твоя душа познает более высокую радость.

После увольнения с опостылевшей службы в ведомстве картографии и кадастра у Онирис высвободилась уйма времени, и она сперва опасалась, что безделье начнёт её тяготить, но занятия находились всё время. Она то помогала батюшке Гвентольфу возиться в саду, неожиданно увлёкшись растениеводством, то пробовала редактировать мемуары дядюшки Роогдрейма (она не была филологом, но грамотность у неё всегда была на высоте, а художественный вкус развился чрезвычайно благодаря изучению творчества госпожи Игтрауд). Чтобы укреплять телесное здоровье, она потихоньку начала пользоваться гимнастическим залом, но делала это под надзором опытных в этом деле навий-капитанов — Иноэльд, Одгунд, Трирунд. Арнуг тоже наставлял её в этом, когда те отсутствовали дома по долгу морской службы. Она полюбила купаться в море, но ходила на пляж только в хорошую погоду. Её бледная и светлая кожа покрылась бронзовым загаром, хотя обычно он очень плохо приставал к ней. Видимо, здешние более сильные и жаркие лучи дневного светила способствовали этому. Столица располагалась намного севернее, там Макша светила слабее, было немало пасмурных и ненастных дней в году, хотя после исчезновения воронки и усиления Макши климат Нави в целом заметно потеплел. Сельское хозяйство и растениеводство находилось на пике своего развития и процветало, хотя за многие века Эпохи Воронки мир и приспособился к тусклому свету и не особенно тёплому климату, формы жизни всё равно боролись за существование и приноравливались к суровым условиям.

Также Онирис много гуляла пешком. Она влюбилась в Гвенверин с его спусками и подъёмами, с его особой архитектурой, питьевыми фонтанчиками и обилием зелени и цветов. В городе действовало несколько театров, и Онирис посещала спектакли пару раз в неделю. Правда, это напоминало ей о матушке: здесь тоже ставились пьесы Темани, а ещё неприятное воспоминание о госпоже Вимгринд витало призраком под сводами театра и в его атмосфере. Не то чтобы Онирис стала питать неприязнь ко всему актёрскому сословию, но какие-то ненужные ассоциации у неё то и дело всплывали. «Нет, не моё это», — решила Онирис, и её и без того вялое увлечение театром угасло, едва начавшись.

От мыслей о матушке у неё темнело на душе, грусть касалась её своим серым, как дождливые тучи, крылом. Родительница не приходила в её сны, а сама Онирис к ней постучаться не решалась. С батюшкой Тирлейфом она поддерживала связь в снах, утешала его и говорила ему ласковые слова, рассказывала о том, как проходили её дни, восторженно отзывалась о членах её новой семьи.

«Я рад, что у тебя всё чудесно, моя дорогая доченька, — с грустноватой улыбкой говорил отец. — Для меня главное — твоё счастье. И если оно лежит за морем — что ж, так тому и быть, хотя я и скучаю по тебе невероятно, радость моя».

Новости о Ниэльме приходили не очень утешительные. Он совсем рассорился с матушкой, у него начались какие-то нервные припадки, и госпожа Розгард приняла решение отправить его на длительную побывку в Верхнюю Геницу, чтобы смена обстановки повлияла на него благотворно. Темань с этим решением согласилась, но сама не поехала. С мальчиком отправился Кагерд, а батюшка Тирлейф остался дома с Веренрульдом.

Всему виной была разлука с Эллейв и их отъезд, с горечью понимала Онирис. Как бы она хотела забрать батюшку и братцев к себе! Увы, матушка не желала их отпускать, да и сама ехать в гости не торопилась. Онирис рассказала об этом Эллейв во время их очередной встречи во сне, и та испустила гневный, горький и взбешённый рык.

«Проклятье! — проревела она сквозь яростный оскал. — Если б могла — рванула бы туда, к нему, но — не могу, сама знаешь, не могу! Не сбежишь отсюда никак. Родная, ты уж как-нибудь с ним свяжись, передай ему от меня привет, скажи, что люблю его, скучаю, обнимаю...»

«С ним Кагерд, я через него ему привет передам, — пообещала Онирис. — Слушай, а может, ты ему письмо сейчас напишешь? У меня память хорошая, я запомню слово в слово, а потом Кагерду передам. Он тоже запомнит. И Ниэльму передаст. Ты же знаешь, дед на нашей стороне».

«Отличная мысль, так и сделаем», — с готовностью согласилась Эллейв.

Во сне можно было материализовать что угодно — создать какую угодно обстановку и вызвать в бытие любые предметы, и у неё в руках оказались лист бумаги и перо, а для удобства она ещё и стол со стулом создала силой мысли, которые стояли прямо посреди любимого пляжа, где они часто встречались в снах. Написав несколько строк, Эллейв передала листок Онирис.

«Ниэльм, дружище мой родной! Мне передают, что ты там немножко расклеился. Это непорядок, старина! Помнишь, о чём мы с тобой говорили? Не унывать, не унывать и ещё раз не унывать. Всё можно решить, с любыми невзгодами разделаться. Я помню тебя, каждый день вспоминаю. Ты в моём сердце всегда! И я не оставляю намерений добиться того, чтобы мы были снова вместе. Надежда есть, и она становится всё крепче, уже брезжит её лучик. Ты только держись там, старина, только не падай духом! Люблю тебя, думаю о тебе. Обнимаю крепко. Твоя Эллейв».

Онирис взяла в руки листок и прочла. Чтобы текст не выветрился из памяти, она поцеловала Эллейв на прощание и тотчас же покинула сон. Листок с письмом стоял у неё перед глазами чётко, всё до последней буквы отпечаталось, и она, схватив бумагу и перо, немедленно всё записала, а потом и выучила наизусть, прочитав несколько раз. На следующую ночь она связалась с Кагердом и тем же способом передала ему текст. Конечно, можно было отправить письмо и обычной почтой, но шло бы оно через море довольно долго, а поддержка Ниэльму требовалась незамедлительно.

На следующую ночь Кагерд сообщил, что мальчик очень обрадовался весточке от Эллейв, даже немного воспрянул духом и повеселел. Он передал для Эллейв от него послание следующего содержания:

«Дорогая госпожа Эллейв! Я не унываю и держусь. Обещаю не расклеиваться. Я склею себя обратно. Я очень-очень по тебе скучаю. Правда, противный Эрдруф мне иногда докучает, но я с ним справляюсь, хоть он и большой. Большой, да ума у него мало. Здесь нет пирожных с медовым кремом и орехами, но еда вкусная, и её много. Мы с дедулей Кагердом гуляем на свежем воздухе. А ещё тётя Збира меня катала на Зейдвламмере! Она сама, правда, верхом сейчас не ездит, потому что ждёт ребёночка, но меня в седло посадила и вела Зейдвламмера под уздцы, и он был послушным! У меня всё хорошо. Батюшка Тирлейф остался дома с Вереном. У нас уже холодно, выпал снег. Его здесь больше, чем в городе. Эрдруф меня уронил в сугроб, а я ему снега за шиворот натолкал. Госпожа Бенеда сказала, что он... (вместо оригинального выражения костоправки стояло смягчённое Кагердом) очень скверный непослушный мальчик. А мне сказала, что я... (тут снова вмешалась правка Кагерда) почти такой же, но получше. Обнимаю тебя, госпожа Эллейв. Твой Ниэльм».

Когда Эллейв читала это письмо во время их с Онирис встречи во сне, на её лице медленно расцветала улыбка, а под конец она клыкасто расхохоталась, в одной руке держа листок, а другой схватившись рукой за голову и поглаживая по ней ладонью.

«Почти такой же, но получше! — воскликнула она с озорными молниями веселья в волчьих глазах. — Узнаю старину Ниэльма! Не даёт спуску Эрдруфу, молодец! Пострелёныш мой... Ах ты, мой пострелёныш... — И, целуя Онирис, добавила нежно: — Вы с Кагердом молодцы, родная. Хотя бы так с ним общаться... Треклятая судьба нас разлучила, но ничего, мы этой гадине хребет переломим! Всё равно будет по-нашему!»

Зима на Силлегских островах походила на очень мягкую и тёплую осень, однако довольно часто шли дожди, и Онирис боролась с грустью, которая накатывала на неё в такую погоду. Ни погулять, ни в саду повозиться с батюшкой Гвентольфом в сырость и слякоть не получалось, и приходилось искать себе занятия дома. У неё неплохо пошло редактирование мемуаров дядюшки Роогдрейма, госпожа Игтрауд высоко оценила её работу и сказала со смехом, что она здорово сэкономит им на услугах редактора, которого теперь не нужно нанимать.

Онирис ощутила потребность посещать храм уже дважды в неделю. Музыка службы наполняла её душу таким удивительным состоянием, что она весь остаток дня пребывала в благостном, философском и возвышенном настроении. Госпожа Игтрауд не обманула: ей хотелось ещё и ещё. Вторым днём для посещения храма она избрала среду — «веккенмидде» по-навьи, слушая в этот день вечернюю службу, которая начиналась в шесть и заканчивалась в девять. В среду она пропускала обед, чтобы желудок к вечеру был пустым, а возвращаясь домой, ужинала совсем легко — чашкой отвара тэи со сливками и двумя-тремя печеньями. Когда ей случалось посещать храм вместе с госпожой Игтрауд, она ощущала особое воодушевление и единство с нею. Вот о какой матушке она всегда мечтала!

В саду стояла небольшая беседка со статуей Девы-Волчицы — Дом Света. Это была домашняя молельня, где госпожа Игтрауд совершала молитвенное общение с высшими силами — с Источником и с богиней. Сперва Онирис боялась её потревожить в такие моменты, но потом осторожно обратилась за разрешением присоединяться иногда. Правда, она не знала молитв... На что госпожа Игтрауд с улыбкой ответила:

— Дорогая, разве я могу не разрешить тебе соединяться своей душой со Светом? Даже вообразить невозможно, чтобы я тебе могла это запретить. Не только можно, но и нужно! А тексты молитв я тебе дам. Можно произносить их, а можно и своими словами молиться, главное — делать это искренне, от души.

Выучив для начала три молитвы, Онирис стала приходить в Дом Света вместе с госпожой Игтрауд. Однажды, закрыв глаза и начав произнесение первой молитвы, она вдруг очутилась в золотистом, светлом пространстве, и хотя рядом никого не было, она ощущала, что это пространство — живое и разумное, оно смотрит на неё доброжелательно и ласково. Это был огромный, просто бесконечный разум! Он превосходил звёздную бесконечность Эллейв в неисчислимое множество раз, а сама Онирис была просто пылинкой... нет, сотой долей пылинки по сравнению с ним! И, тем не менее, эта пылинка была важна для Великого Разума, потому что он состоял из таких частичек. И он любил каждую из них, а они возносили ему свою любовь. Это было прекрасное и мудрое, удивительное устройство, от которого захватывало дух, душа переполнялась восхищением и светлым восторгом. Онирис хотелось сказать Великому Разуму, что она тоже любит его, но губы её не слушались — точнее, у неё вообще не было губ. И она сказала это... сердцем? Душой? Каков бы ни был её орган речи, Великий Разум это тотчас услышал, и Онирис в тот же миг затопило такой сладостной благодатью, что она была готова разорваться на тысячи сверкающих искорок-слезинок... Слезинок счастья и любви, восторга и упоения. И хотя слов она не слышала, она знала, что это Великий Разум говорит: «Я тоже люблю тебя, дитя моё».

Но она лишь условно называла это сияющее пространство Великим Разумом. Это могла быть и Великая Душа, и Великое Сердце, и Великое Сверхсознание. Она толком не знала, как его назвать, это понятие просто отсутствовало в её языке, она просто ощущала его всем своим существом, а оно окутывало её со всех сторон. Она была частью его, оно было и в ней как часть её самой. Крошечная искорка-вселенная у неё в груди... В несуществующей бесплотной груди. Частица, в которой всё было ещё более крошечным, чем она сама: крошечные деревья, дома, люди... И, возможно, она сама для них была огромным божеством! Онирис попыталась тронуть, приласкать эту искорку в себе, и из той заструился свет ответной привязанности. Крошечные обитатели её внутреннего мирка были счастливы и довольны, они купались в её любви.

Она попыталась найти Эллейв, и ей это удалось. Та стояла на палубе и смотрела в подзорную трубу. А вот и Эвельгер... И его боль внутри, от которой она так и не смогла его исцелить. И её захлестнуло отчаянное желание непременно это сделать!

— Осторожно, дорогая, без защиты нельзя, — услышала она голос госпожи Игтрауд. — Как только мы её тебе поставим, ты сможешь работать с болью безопасно.

Онирис тут же ощутила своё тело, которое стояло на коленях в Доме Света перед статуей. Она чувствовала себя как телесное существо, но её не покидало и присутствие Великого Разума, а внутри мерцала искорка её внутреннего мирка. У неё появились губы, которыми она смогла пробормотать:

— Что это... было?

— Ты сама вошла в состояние медитации, дорогая, — ласково ответила госпожа Игтрауд. — Тебя даже учить не пришлось. Ты всё ещё в ней, но уже почти вернулась, потому что чувствуешь тело. В этом состоянии ты даже можешь двигаться, ходить, заниматься своими обычными делами. Это полу-медитация. В ней открывается канал связи, по которому можно общаться на расстоянии с теми, кто также владеет этим способом. Сейчас я приглашу к нам матушку Аинге, это моя духовная наставница. Не пугайся и не смущайся.

Спустя мгновение Онирис услышала голос в голове:

«Здравствуй, дитя моё. Ты оказалась очень способной ученицей, по наитию ты делаешь то, чему обычно нужно специально обучаться. Очевидно, у тебя есть способность черпать сведения из Всеобщего Поля. На этом поле растут цветы знаний... И твоя душа сама находит нужные тебе».

От этого голоса, зрелого и глубокого, текучего, как струйка мёда, Онирис вся обмерла в приятном оцепенении, совсем не испугавшись. Она тут же узнала его: это была та самая жрица, которая проводила их с Эллейв свадебный обряд. Не зная, как нужно отвечать, Онирис произнесла вслух:

— Здравствуй, сиятельная матушка! Да пребудет с тобой Свет Источника!

Матушка Аинге услышала её и ответила:

«И с тобой пусть Он пребывает, дитя. Ты умница. У тебя всё получается! Отвечать ты мне можешь не только голосом, но и мысленно. Этот способ даже быстрее и точнее, потому что опускается этап облечения мыслей в слова».

«А можно спросить, сиятельная матушка?» — попробовала Онирис мысленный способ.

«Слушаю тебя, дитя. Впрочем, я уже знаю твой вопрос. Ты хочешь узнать, что это за внутренний мирок в тебе? Это проекция действительности, маленькая копия реальности. Через неё ты можешь магическим образом воздействовать на окружающий тебя мир. Нужно просто углубиться в неё, нырнуть сознанием, и она станет большой. Ты находишь нужный тебе объект и производишь воздействие... Но тебе это пока рано, дорогая. Тут действительно нужно учиться, по наитию такое не сделать. Но в этом мирке ты можешь найти нужного тебе собрата, а точнее — его проекцию, и, например, извлечь из него боль. Это будет безопасно для тебя, потому что ты работаешь не непосредственно с ним, а с его копией. Это самый надёжный способ. Можно работать и непосредственно с носителем боли, только прежде нужно поставить себе защиту на грудь и руки. Вторым способом можно пользоваться как при личной встрече, так и во сне. Первым способом, через проекцию, ты можешь работать на расстоянии и вообще без встречи. Но он требует гораздо большей сосредоточенности и некоторого навыка. Придётся попрактиковаться. Второй способ, с защитой, ты можешь использовать хоть сейчас. В защите войти в сон, встретиться с носителем боли и исцелить его. Эту защиту Игтрауд тебе поставит на первый раз, а потом ты научишься сама в неё облачаться. Она похожа на доспехи — панцирь на грудь и латные перчатки на руки. Со всеми предыдущими исцелёнными ты работала без защиты, голыми руками и с открытой, уязвимой грудью, вот боль тебя саму и поражала. С каждым новым подопечным твоё сердце покрывалось всё новыми и новыми ранами, и тебе всё тяжелее это давалось. При последнем исцелении ты была на грани гибели, а если бы Эвельгер сам не поставил защиту на свою боль, мы с тобой сейчас не беседовали бы, увы. Он тоже не совсем обычный и кое-чем владеет. Всё ли я рассказала, о чём ты хотела знать? Если тебе ещё что-то неясно, спрашивай».

«О нет, сиятельная матушка, благодарю за твой подробный ответ! — мысленно поклонилась Онирис. — Я очень хотела бы помочь Эвельгеру...»

«Вполне естественно, что тебе захотелось ему помочь, дитя моё! — В голосе матушки Аинге слышалась ласковая и многозначительная улыбка. — Впрочем, не будем забегать вперёд. Завершим нашу беседу на сегодня. Обязательно встретимся позже, и ещё не раз».

«Благодарю тебя, сиятельная матушка!» — снова поклонилась Онирис. Она откуда-то знала, что матушка Аинге не только слышит её, но и «видит» её поклон.

Она обнаружила себя сидящей на ступеньках Дома Света, а вокруг уже сгустился вечерний мрак и зажглись садовые фонарики. Госпожа Игтрауд сидела рядом и с улыбкой смотрела на неё.

— Это... Это было невероятно! — с возбуждённым смехом воскликнула Онирис. — Я сама не знаю, как так вышло!

— Матушка Аинге права, ты необычная девочка, — молвила госпожа Игтрауд. — У тебя большой дар. Дамрад привела в мир не менее великую душу, чем она сама.

— Была она сама? — подсказала-поправила Онирис.

Госпожа Игтрауд задумалась, хрустальные бокалы её глаз мягко светились грустью и нежностью.

— Мне непривычно говорить о ней в прошедшем времени.

Онирис смутилась.

— Прости, госпожа Игтрауд... Если тебе больно говорить об этом...

— О нет, нет, — быстро сказала та, кладя тёплую ладонь на предплечье Онирис. — Дело не в боли, её уже нет. Мой самый родной на свете волк не умер... Его душа бессмертна.

Внутри у Онирис что-то ёкнуло — гулкое, немного холодящее озарение. Самый родной на свете волк... Она сама не знала, откуда у неё взялось это выражение. Ей просто хотелось так называть Эллейв, и всё. А оказывается, и госпожа Игтрауд так называла свою возлюбленную.

Но Онирис просто удивилась этому, ни на какую другую мысль это её не натолкнуло.

Она захотела этой же ночью попробовать исцелить Эвельгера, потому что не могла, просто не могла этого так оставить! Он не должен был носить в себе этот страшный, дышащий смертью кристалл, потому что это укорачивало его жизнь. Госпожа Игтрауд перед сном поставила ей защиту; она водила своими изящными руками над её грудью, а потом взяла по очереди обе её кисти и провела по ним ладонями, будто бы натягивала на них перчатки.

— Над твоим сердцем основательно потрудились, — заметила она. — Эвельгер хороший целитель. Ему бы во врачи идти, но он выбрал море... Впрочем, не могу сказать, что его выбор неверный. Не существует верных или неверных выборов. Просто они имеют разные последствия.

Смолкнув, она чему-то улыбалась, но так и не сказала Онирис, чему именно.

Игтрауд подумалось, что такую особенную и необычную целительную защиту на сердце мог поставить только кто-то самоотверженно любящий. Он её поставил, соединив сердце Онирис со своим собственным, и теперь подпитывал его своей силой, защищал его... Похоже, тут кое-кто влюблён. Этой мысли и улыбалась Игтрауд, сидя у постели и поглаживая засыпающую Онирис по волосам. Она не стала трогать эту защиту и нарушать её: это было бы просто возмутительно и кощунственно. Энергетическим прикосновением она ласково погладила сердце Онирис, а второму сердцу, отважному, нежному, жертвенному, благородному и, безусловно, влюблённому, просто мысленно кивнула и пожелала счастья.

А Онирис, ёжась от холода, брела босиком по песчаному берегу. Холодное море, столь непохожее на ласковое море Силлегских островов, колыхалось тревожной и угрюмой зыбью волн, а вдали на берегу возвышался тёмный, полуразвалившийся остов выброшенного штормом и разбитого корабля. Глянув на тучи, Онирис узнала их: это были тучи над мысом Гильгерн.

Уже не рассекать этому судну своей грудью морскую стихию, не бежать под парусами легко и отважно... Ему суждено разваливаться, превращаться в труху. Но действительно ли это так? Или, быть может, что-то можно исправить?

Грудь Онирис была покрыта серебристым изящным панцирем с цветочным узором и россыпью драгоценных камней, а руки покрывали перчатки, которые лишь блестели, как металл, а на самом деле были гибкими и упругими. Её волосы реяли за её спиной золотыми струями, а в глазах сиял мягкий свет утренней зари. Высмотрев неподалёку от останков корабля знакомую фигуру, она улыбнулась и засияла глазами ещё ярче, ещё теплее. Песок был обжигающе холоден, как лёд, но она шла по нему босиком.

Когда она приблизилась к сидевшей на песке фигуре, та поднялась ей навстречу.

«Госпожа Онирис... Что ты здесь делаешь?»

«Ты не рад меня видеть?» — улыбнулась она.

Эвельгер смотрел на неё задумчиво. Он видел её изящные босые ступни, которым было холодно на песке его печали, но ничем им помочь не мог. Разве что подхватить их милую обладательницу на руки, но разве он мог посметь?

«Я не это хотел сказать... Просто я удивлён», — ответил он.

Онирис смотрела на него с ласковым прищуром.

«А по-моему, ты должен догадываться, зачем я пришла. Не беспокойся, на мне защита, как видишь... Я в безопасности. Позволь мне помочь тебе, дорогой Эвельгер! Пожалуйста, позволь!»

Он и во сне держал свой кристалл боли под щитом, оберегая её, и она протянула к нему руки. Он отступил назад.

«Нет, милая госпожа Онирис».

«Я же в защите! — засмеялась она, продолжая надвигаться на него. — Прошу, сними свой щит, твоя боль не причинит мне вреда. Или... — Её осенило печальной догадкой, она вскинула брови горестно и удивлённо. — Или ты сам не хочешь с ней расставаться?»

Горьким ледком поблёскивали его глаза. Он усмехнулся невесело.

«Я так сросся со своей болью, что если её убрать из меня, боюсь, как бы на её месте не осталась пустота...»

Онирис приблизилась ещё на два шага, стоя к нему уже почти вплотную — оставалось только протянуть руку.

«Эту пустоту можно заполнить чем-то светлым и хорошим».

Ледок в его глазах стал серым, как сталь.

«Боль — это всё, что осталось у меня от неё. Если я исцелюсь, я забуду её... А я не хочу забывать».

Заря горела в глазах Онирис ласково и обнадёживающе.

«Произнеси её имя», — попросила она.

Он, помолчав несколько шелестящих прибоем мгновений, проговорил:

«Ро́нолинд...»

Имя, слетев с его губ, светлым облачком сгустилось над рукой Онирис, а потом из облачка проступили очертания хрустального цветка, переливающегося всеми цветами радуги. Вторую руку она положила ему на грудь, и защита, воздвигнутая им вокруг кристалла, сама рассыпалась. Он хотел отпрянуть, но Онирис рукой в серебристой перчатке проникла к нему в грудную клетку. Её кисть прошла сквозь его плоть, как сквозь воду, ухватила кристалл боли и сжала. Тот начал таять и вытекать наружу по её руке, точно ртуть, и серебристые холодные капли тяжело падали на песок. Когда весь растаявший кристалл вытек, на его место Онирис вложила хрустальный цветок.

«Вот и всё, — сказала она с улыбкой. — Ронолинд никуда не делась. Ты не потерял её. А от боли... ничего не осталось».

Лужица ртути, которой когда-то был кристалл, впиталась в песок, и на нём темнело лишь несколько пятен. Потом и они начали бледнеть, пока совсем не исчезли у них на глазах. Песок стал тёплым, а заря в глазах Онирис разгорелась так, что сквозь тучи проступило закатное небо с точно такими же отблесками в просветах. Заря в глазах и на небе полностью совпадали и по цвету, и по блеску, рождённые из одного источника, который прятался под серебристым панцирем — в груди Онирис.

Полуразвалившийся остов исчез, вместо него в море виднелся великолепный корабль с розовыми в отблеске зари парусами.

«Ты свободен, — ласково сказала Онирис. — Боль уже не будет тянуть тебя на дно. Не ищи в море смерти, просто люби его!»

Она хотела уйти, но что-то не пускало её. Опустив взгляд, она увидела, что от её сердца к сердцу Эвельгера тянется золотая ниточка.

«Так вот как ты вылечил меня, — улыбнулась она озадаченно. — Своим собственным сердцем! И что теперь с этим делать? Я не могу её порвать, она слишком прекрасна... — Она пропустила ниточку меж пальцев, осторожно лаская её и играя ею. Вскинув на него лучистый взгляд-выстрел, добавила лукаво и ласково: — И ты не сможешь, ведь если ниточка порвётся, это причинит моему сердцу вред. А ты не хочешь этого, верно?»

Эвельгер вздохнул, его губы тронула усмешка.

«Что я наделал... Во что влип!»

По пляжу рассыпались серебристые сверкающие бубенчики смеха Онирис, и он в восхищении застыл, слушая этот звук и любуясь ею.

Онирис проснулась под звуки дождя. Была половина четвёртого, но она ощущала себя прекрасно выспавшейся, хотя проделала во сне огромную работу. Этот отблеск зари в задумчивых глазах Эвельгера был бесценен, у неё самой точно с плеч свалилась тяжесть, равная весу целого корабля. Она открыла окно и вдохнула прохладный, пахнущий сыростью воздух полной грудью; ей хотелось побежать в Дом Света, упасть на колени перед статуей Девы-Волчицы и плакать, плакать светлыми и тёплыми слезами. И благодарить.

Не обращая внимания на дождь, она так и сделала. Фонарики в саду горели, освещая мокрые дорожки, и она, пробежав по ним, заскочила в беседку. Её крыша укрыла её от непогоды. Опустившись на колени, Онирис закрыла глаза и несколько раз подряд произнесла выученные молитвы, а потом бросила их и стала говорить своими словами. Даже не словами, а душой, вознося свет любви и радости в тот сияющий чертог Великого Разума, и тот незамедлительно отвечал ей так ласково и приветливо, так сладостно и светло, что её лицо стало мокрым от слёз.

А тем временем по дорожке шла госпожа Игтрауд в плаще с поднятым капюшоном. Под ним на ней был строгий чёрный костюм с бриллиантовой звездой, в котором она обычно уезжала по делам своей гражданской службы. Сделав Онирис рукой в белой перчатке знак не вставать, она сама опустилась на колени и присоединилась к молитве. Они не сказали друг другу ни слова, но Онирис была уверена, что госпожа Игтрауд всё знает.

— Пойдёшь со мной к утренней службе? — спросила та, когда они закончили молитвы и поднялись на ноги.

— Конечно, госпожа Игтрауд! — с готовностью отозвалась Онирис.

Та улыбнулась и кивнула.

— Тогда не завтракай. Можешь только выпить воды.

Обучение Онирис продолжилось. Она всё увереннее входила в состояние медитации, а в полутрансе беседовала с матушкой Аинге по незримому каналу связи. Также она познакомилась с матушкой Адоаге, которая тоже немало сделала на поприще духовного становления госпожи Игтрауд, и её та считала ещё одной своей наставницей.

«Хм, внучка Дамрад? — проговорил её сильный, как холодный горный поток, и такой же чистый голос. А может быть, он походил на непобедимый стальной клинок? У него был некоторый «оружейный» призвук. — Какая хорошая, какая славная девочка! У неё храброе сердечко воина. Воина с болью и тьмой... Для нас это очень ценное приобретение. Уже умеет работать?»

«Учится, — ответила госпожа Игтрауд. — И делает успехи».

Способ работы с болью в защите Онирис освоила, даже уже исцелила нескольких прихожан, которых к ней направили ризоносные сёстры в храме. Способ через проекцию действительности ей пока не давался: войти-то в этот внутренний мирок она могла, но вот с поиском нужных ей людей возникали затруднения. Госпожа Игтрауд говорила, что нужно особо тщательное сосредоточение, непрерывные упражнения на медитацию.

Онирис старалась упражняться каждый день. В снах она рассказывала Эллейв о своих успехах, и та посмеивалась:

«Ну, взяла матушка тебя в оборот! И голодовки практикуешь?»

«Я пока один день в неделю провожу на воде, — призналась Онирис. — И три раза в неделю посещаю службы в храме, а для этого надо пропускать некоторые приёмы пищи. Получается примерно такая же система, как у госпожи Игтрауд».

«Безобразие, — шутливо нахмурилась Эллейв. — Этак тебя ветром уносить станет! А кого я обнимать стану, когда домой вернусь? Я кости грызть не люблю, мне мясцо подавай!»

«Не волнуйся, — засмеялась Онирис. — В остальные дни я не уступаю батюшке Гвентольфу в своём аппетите!»

Самым дождливым месяцем на Силлегских островах был эфтигмоанн, первый месяц зимы. В середине этого месяца Эллейв с Эвельгером вернулись на берег, и Онирис, чтобы встретить их, отложила все свои дела, только утреннюю службу в храме посетила. Время действительно пролетело быстро, потому что скучать Онирис было некогда: она с головой окунулась в учёбу и делала первые шаги по своей новообретённой стезе. Её сердце радостно колотилось, а на душе, несмотря на хмурую дождливую погоду, было светло и радостно: её самый родной на свете волк возвращался домой!

Кутаясь в плащ с капюшоном, она приехала в порт. Где же «Страж»? Корабли второго класса казались все на одно лицо, довольно неказистенькие, гораздо скромнее «Прекрасной Онирис», и она долго блуждала, выискивая среди них тот самый, единственно нужный.

А вот и он! Сердце заколотилось ещё быстрее, но это был не приступ, конечно: они ушли в прошлое, целебная музыка хорошо укрепила здоровье Онирис. Она стояла под дождём на пристани, накинув капюшон поверх шляпы, и высматривала знакомую фигуру, хотя среди множества одинаковых плащей её трудно было разглядеть. Впрочем, если хорошо присмотреться, по походке и осанке капитана можно было опознать среди матросов, даже если все будут в одинаковых плащах.

И сердце Онирис не подвело: по сходням стремительно и пружинисто сбежала Эллейв — почти слетела на крыльях плаща. Невозможно было не залюбоваться ею в этом быстром, энергичном движении: стройностью и точёными очертаниями её сильных ног, сквозящей в каждом повороте и каждом шаге волчьей напористостью, несгибаемостью твёрдых плеч. Однако лицо у неё было озабоченное и серьёзное, брови сдвинулись в суровую линию, и сердца Онирис коснулся холодок тревоги. Эллейв была так погружена в свои мысли, что не сразу её увидела, и Онирис пришлось её окликнуть. Та застыла, обернувшись. И тут же сверкнула её знакомая и любимая светлая улыбка.

— Радость моя! Прости, что-то я ничего вокруг не вижу, задумалась... Ах ты, моя красавица! Иди ко мне...

Онирис подхватил и закружил смеющийся ураган, и она осыпала пристань бубенцами смеха, обнимая Эллейв за плечи и жмурясь от града её поцелуев. Команда опять поглядывала на них, перемигиваясь:

— Ну, госпоже коркому счастье привалило! Наконец-то к жёнушке под бочок... И там её... — И матрос изобразил пальцами красноречивый неприличный жест. — В губки чмок-чмок!

Покружив Онирис в объятиях, Эллейв поставила её, нежно прильнула к губам и сказала:

— Милая, у нас тут ещё кое-какие дела после прибытия... Ты езжай, не мокни под дождём, а я через пару часиков буду дома.

Что-то и в её голосе, и в поцелуях, и во взгляде, и в улыбке Онирис показалось не таким, как обычно. Эллейв будто с трудом выныривала из одолевавших её мыслей, чтобы разговаривать с женой, заставляла себя улыбаться... Тревога нарастала, холодок огорчения наполнил всё нутро Онирис неуютной тяжестью. Какое-то невесёлое прибытие выходило, не такое, как она себе представляла.

Эллейв стремительной деловитой походкой умчалась в портовую контору — видимо, оформлять какие-то бумаги. Онирис постояла немного, провожая её взглядом, а огорчение внутри нарастало, превращаясь в невыносимую горечь. Может быть, что-то случилось? Что-то нерадостное, судя по печати суровости на лице, которую Онирис успела заметить, когда Эллейв спускалась с корабля, ещё не видя её.

Расстроенная и растерянная, Онирис побрела куда глаза глядят, потом встала под кроной дерева, укрываясь от дождя. Под ней было относительно сухо.

— Госпожа Онирис...

К ней шагал Эвельгер — тоже в плаще с капюшоном. Это была их первая встреча наяву после исцеления, и Онирис сразу заметила разницу: отсутствие кристалла боли под сердцем преобразило его. Что-то в его лице, во взгляде, даже в походке изменилось, глаза посветлели, черты стали как будто мягче. Он будто оттаял изнутри. Она не могла не улыбнуться ему: её сердце согрелось от таких изменений в лучшую сторону.

— Я рада тебя видеть, дорогой Эвельгер...

Он церемонно поцеловал ей руку.

— Я хотел выразить тебе благодарность, госпожа Онирис... Ты всё-таки сделала это, — сказал он, глядя на неё этим новым, посветлевшим взглядом.

Они стояли под деревом, на сухом пятачке тротуарной плитки. Онирис улыбалась, находясь во власти противоречивых чувств: с одной стороны — тревога и мысли об Эллейв, с другой — радость за Эвельгера. Он чутко заметил её состояние.

— Ты как будто огорчена... Что случилось? — спросил он с искренним участием.

Онирис не знала, как объяснить, какие слова подобрать, чтобы описать ноющий комок невесёлых чувств под сердцем.

— Как прошёл рейс? — спросила она. — Всё ли благополучно?

— Да, вполне, — кивнул он. — Всё тихо и относительно спокойно, никаких особых происшествий... И всё-таки тебя что-то беспокоит.

Онирис вздохнула.

— Эллейв какая-то... не знаю, как сказать. Мрачная, что ли? Убежала в контору и ничего мне не сказала.

Брови Эвельгера чуть сдвинулись.

— А, вот оно что... Да, её кое-что беспокоит. Кое-что случилось, она получила тревожные известия от друга из столицы.

Ноющий комок сразу превратился в глыбу льда, Онирис вся помертвела.

— Что? Что случилось? — осипшим от тревоги голосом пробормотала она.

Лицо Эвельгера тоже посерьёзнело, брови были сурово сдвинуты.

— Боюсь, что беда с «Прекрасной Онирис», — ответил он. — Корабль был угнан пиратами.

— Угнан?! Как это? — не поверила своим ушам Онирис.

— Когда он стоял в порту и на борту почти никого не было, шайка бандитов во главе со знаменитой Йеанн Неуловимой пробралась на него и угнала в море, — сказал Эвельгер. — Ребят из команды, которым не посчастливилось быть на борту, оглушили ударами хмарью и выбросили с корабля. Никто серьёзно не пострадал, к счастью. Это был настолько дерзкий захват, что все были просто ошеломлены. Потом, конечно, пришли в себя, погоню выслали, но без толку. У Йеанн отличная команда, они владеют приёмом вождения корабля по слою хмари. Умчались на большой скорости, догнать их не смогли. Эти известия сообщил Эллейв её приятель из Ингильтвены, он связался с ней во сне. Этот корабль и мне был дорог, меня волнует его судьба. То, что он попал в руки разбойников, просто возмутительно! Но самое неприятное — мы и предпринять-то толком ничего не можем, отлучаться со службы нельзя. В столице сказали, что принимают меры, идёт поиск и преследование, но толку пока нет. Нам остаётся только ждать. Самим на поиски рвануть не получится, увы. Вот поэтому-то Эллейв и мрачная. Да и я сам, честно говоря, не намного веселее её.

Онирис вспомнилось: корком — не корком, если не любит свой корабль, как самую прекрасную женщину. Она спросила:

— Ты... любил её?

— Прости? — не сразу понял Эвельгер.

— Корабль... Эллейв мне как-то сказала, что корком любит свой корабль, как женщину... — И Онирис ощутила огонёк смущения под вдруг заблестевшим взором Эвельгера.

Дождь всё усиливался, ветер волновал крону дерева, под которым они стояли. Брызги попадали им на плащи и обувь.

— Да, — сказал Эвельгер, и его ответ гулким эхом отдался в её сердце. — Она была единственной моей любовью. С другими кораблями было не так.

От его немигающего пристального взгляда Онирис смутилась так, что была вынуждена опустить глаза. Дыханию стало тесно в груди. Дождь лил, лужи пузырились, но в порту продолжала кипеть жизнь, облачённые в плащи рабочие и матросы трудились как ни в чём не бывало. Погода не была им помехой. Когда Онирис всё же подняла взгляд снова, он всё ещё смотрел — с задумчивой нежной грустью. Не кораблю он признался в любви, совсем не кораблю...

Но он по-прежнему носил чёрный шейный платок и перчатки. Хрустальный цветок по имени Ронолинд по-прежнему жил в его сердце, она сама его туда поместила.

Но и золотая ниточка соединяла их, и непонятно было, что с этим делать. Её сердце билось, исцеленное силой его сердца, он подпитывал её, отдавал себя ей — молча, не прося ничего взамен, просто потому что так хотел. Потому что иначе не мог.

— Я... Я тоже хотела выразить тебе благодарность, — наконец глуховато пробормотала Онирис. — За лечение...

— Мы в расчёте с тобой, милая госпожа Онирис, — сказал он. — Ты сделала то, что было никому не под силу.

— Вместо ушедшей боли ведь нет пустоты? — улыбнулась она.

Он смотрел, не мигая — пронзительно и нежно, почти невыносимо для неё.

— Уже нет... Уже нет.

А к ним уже своей летящей стремительной походкой спешила Эллейв. Лицо Эвельгера сразу разгладилось непроницаемым спокойствием, малейшая тень чувства с него ушла, растаяла за будничной дымкой.

— Вот вы где! — воскликнула Эллейв. — Милая, ты почему домой не уехала? Ладно бы, хоть погодка приятная была, так ведь льёт как из ведра!

— Эвельгер мне рассказал, что случилось с кораблём, — сказала Онирис. — Это ужасно и возмутительно.

Чуть заметная волчья дрожь верхней губы, полуоскал — и Эллейв провела ладонью по лицу, стирая жёсткое и яростное выражение. Ей не хотелось, чтобы жена видела её такой.

— Да, «Прекрасная Онирис» в руках этой наглой разбойницы, — процедила она мрачно, холодно. — Самое скверное — мы с Эвельгером никак не можем помочь, присоединиться к поискам невозможно. Мы здесь крепко застряли — служба, разрази её гром! Ничего не сделаешь... Будем ждать и надеяться, что корабль отыщут и отобьют у пиратов, а Йеанн наконец будет болтаться на виселице, где ей самое место! Ладно, всё равно толку от этих разговоров — ноль, идёмте... Нам с Эвельгером надо заскочить в мыльню, а потом наконец домой. Эвельгер, не желаешь с нами отобедать?

— С удовольствием, благодарю за приглашение, — поклонился тот.

В течение следующих двух часов Эллейв с Эвельгером приводили себя в порядок, а Онирис, поджидая их, пила отвар тэи. Те сидели в соседних креслах в цирюльне, и стальные языки бритв слизывали их отросшие ёжики; Эвельгер попросил оставить ему бакенбарды в виде длинной щетины, придав им традиционную форму кливера, а когда пожелал, чтобы ему ещё и брови подрихтовали, у Эллейв вырвался смешок.

— О, да ты у нас любитель наводить красоту!

— Они слишком густые, — невозмутимо пояснил Эвельгер. — Если их не приводить в порядок, над глазами у меня будет этакий козырёк из волос.

Ему выщипали лишние волоски и подстригли чрезмерную длину. Ресницы у него были великолепные, чёрные, густые и загнутые кверху, как у Эллейв, ему тушь совсем не требовалась, хотя многие мужчины в Нави красили глаза, а самые отъявленные модники даже делали татуаж век, придавая себе кокетливый «лисий» взгляд.

Онирис заблаговременно вызвала повозку, и та уже ждала их, когда два капитана, чистые и благоухающие, вышли из раздевалки. Домой они успели как раз к обеду, госпожа Игтрауд тепло и сердечно приветствовала Эвельгера:

— Рада снова видеть тебя у нас, дорогой друг! И счастлива, что твоё сердце более не отягощено многолетней болью.

Эвельгер бросил на Онирис задумчивый взгляд.

— За это я должен благодарить мою прекрасную спасительницу. Она сотворила чудо. А защита — весьма разумно и предусмотрительно, с ней госпожа Онирис будет в безопасности. Теперь я за неё спокоен.

— Онирис у нас теперь настоящая светлая воительница, — полушутливо, полусерьёзно заметила Эллейв, нежно целуя супругу в висок. — Враг, коего она нещадно искореняет — душевная боль, с которой справиться зачастую в сотни раз труднее, чем с телесной. Ты прямо преобразился, дружище! Очень радостно тебя таким видеть.

В кругу семьи она старалась не показывать своих чувств по поводу угона «Прекрасной Онирис», смеялась и улыбалась, но временами впадала в суровую задумчивость. Чуткое материнское сердце госпожи Игтрауд не могло не уловить, что что-то неладно.

— Эллейв, тебя что-то беспокоит? — спросила она с искренней тревогой. — Ты как будто с нами... и в то же время мыслями витаешь где-то далеко.

Та вздохнула.

— Тебя не проведёшь, матушка... Да, случилось кое-что неприятное.

Ей пришлось всё рассказать. Все, конечно, были огорчены этим событием, а больше всех возмущался дядюшка Роогдрейм.

— С пиратством давно пора покончить! — потрясая кулаком в воздухе, негодовал он. — Нашей правительнице следовало бы больше уделять внимания этой проблеме! Куда смотрят «морские стражи»?!

— Подразделение «стражей» — ещё относительно молодое и не такое многочисленное, как хотелось бы, господин Роогдрейм, — молвил Эвельгер. — Поверь, делается всё возможное, чтобы оно могло в самом скором времени выполнять свою задачу с наибольшей эффективностью. Говорю это тебе как офицер, стоявший у истоков создания этого подразделения.

Это прозвучало весьма значительно, все посмотрели на Эвельгера с уважением. Каковы бы ни были причины, по которым он по собственному желанию перевёлся в тихое и совсем не перспективное место, его прошлые заслуги блестели у него на мундире рядом с орденом бриллиантовой звезды. Наград у него было около пятнадцати, а также он носил серебряный аксельбант, говоривший о том, что он не просто корком, а бригадный офицер — то есть, мог командовать бригадой численностью до девяти кораблей.

— А всё-таки позволь полюбопытствовать: почему ты решил добровольно пойти на понижение по карьерной лестнице? — спросила его Трирунд. — С такими заслугами перед тобой были открыты все пути наверх, а ты вдруг берёшь и переводишься на Силлегские острова.

Эвельгер помолчал, задумчиво поигрывая вином в бокале.

— Я уже отвечал госпоже Игтрауд на этот вопрос, — проговорил он наконец. — Можно сказать, что я устал. Я мог бы выйти в отставку, но для этого нужны серьёзные обстоятельства — например, брачное предложение. Но я таковым не располагаю, а значит, не имею веских причин для ухода с морской службы и потому должен продолжать её. Достижение успехов давно перестало быть для меня целью в жизни. Честолюбие — не моя черта. Мне больше по душе приносить настоящую пользу — например, служить в качестве судового врача. Но для зачисления на эту должность у меня слишком высокое звание, начальство считает, что мне не по чину быть простым корабельным лекарем. Должности же в высшем командном составе морской врачебной службы все заняты, мне туда не приткнуться. Но я не испытываю потребности идти всё выше и выше по служебной лестнице, это не мой жизненный принцип, не мой интерес. Честолюбие я давно утратил. Я больше не ищу славы. Эта суета мне наскучила.

— Я полагаю, дорогой Эвельгер, всей возможной славы ты и так уже добился, — мягко молвила Игтрауд. — О ней красноречиво говорит твоя сверкающая наградами грудь. Быть может, твоим новым смыслом в жизни могла бы стать семья? О, не хмурься, я уважаю твой траур... Но всё же носить его пожизненно — очень уж суровый выбор. Это своеобразная аскеза... И сознательный отказ от возможного счастья.

Губы Эвельгера затвердели, сжавшись в жёсткую линию, глаза подёрнулись ледком отстранённости.

— Семейное счастье в моей жизни уже было, госпожа Игтрауд, — ответил он сдержанно. — Увы, оно получилось совсем коротким, но и за это я благодарен судьбе. Я свято храню в своём сердце вечную память о моей супруге и не хочу впускать в него новые чувства.

Игтрауд улыбалась: она читала его сердце, как открытую книгу. «Уже впустил, друг мой, уже впустил», — как бы говорил её проницательно-ласковый взгляд, но она тактично промолчала. Женщина, в которую он был влюблён, сидела за одним столом с ним, смущённо опустив ресницы, он тоже избегал смотреть в её сторону. На время обеда он снял перчатки, они лежали у него на коленях, но когда настала пора подниматься из-за стола, его руки вновь спрятались в тугих чехлах из чёрной и плотной, шелковисто блестящей ткани.

Дождь наконец прекратился, в саду было прохладно и сыро, но дышалось просто чудесно, и Онирис с Эллейв и Эвельгером вышли прогуляться. У госпожи Игтрауд были дела, Одгунд отсутствовала дома по долгу службы, а Трирунд с Иноэльд уехали в офицерский морской клуб, где можно было приятно провести время за беседой, игрой в «семь черепов» или чтением свежей газеты, а также послушать музыку и потанцевать. Можно было выпить чашку отвара тэи или что-нибудь покрепче. Иногда в клуб заглядывали дамы в поисках супруга. Чем бы в это время офицеры ни занимались, при появлении госпожи они были обязаны вскочить и встать навытяжку. Иногда дама проходила мимо, иногда бросала только взгляд, иногда могла пригласить на чашечку отвара.

Батюшка Гвентольф ввиду сырости в саду сегодня не возился и занимался какими-то финансовыми подсчётами, дядюшка Роогдрейм после обеда отбыл в Корабельную школу, госпожа Эльвингильд также уехала по делам. Онирис, шагая под руку с Эллейв, бросала на неё взгляды в надежде увидеть улыбку, но супруга всё ещё была погружена в невесёлые мысли. Эвельгер тоже не отличался разговорчивостью.

— Меня вот что гложет, милая, — проговорила наконец Эллейв, озабоченно хмурясь и глядя вдаль сквозь напряжённый и ожесточённый прищур. — Я имела несчастье оставить на «Прекрасной Онирис» твой маленький портрет, который ты мне подарила. Каюсь и кляну себя: забыла в своей каюте! И теперь меня лишает покоя мысль... А если его найдёт кто-то из этих негодяев? Или он попадёт к самой Йеанн? Меня это просто в бешенство приводит! Я не хочу, чтобы твоего изображения касались бесстыжие и наглые руки этих подонков! Чтоб их бессовестные глаза смотрели на твоё милое личико, чтобы они ухмылялись сладострастно, предаваясь непристойным мечтам... — Она оскалилась, дёрнув верхней губой, зарычала сквозь клыки. — Как, как я могла забыть его?! Я уже сто раз прокляла себя за это...

— Ничего, родная моя, это всего лишь портрет, неживое изображение, — попробовала утешить её Онирис, поглаживая по руке. И добавила с улыбкой: — Живой оригинал-то с тобой!

— Будь благословен этот самый милый на свете оригинал! Да хранит его наша богиня! — воскликнула Эллейв, с нежностью и обожанием прильнув губами к её щеке, а потом покрыв поцелуями её руку. — Я до сих пор не могу поверить своему счастью и благодарю Волчицу за исполнение моего желания... Ты — моя жена, чего мне ещё желать? Но вот этот, казалось бы, пустяк не даёт мне покоя. Ненавижу этих пиратов! Они как паразиты. Наглые, бесстыжие. И трусливо бегут при встрече с кораблём флота Её Величества... Знают, сволочи, что не выдержат бой, вот и драпают. Но чтобы угнать корабль... Да ещё прямо из столичного порта! Прямо из-под носа у портовой охраны! Буквально на глазах у всех! Это ж какую дерзость надо иметь! Неслыханно, просто неслыханно!

— Всё-таки Йеанн — незаурядная личность, — молвил Эвельгер задумчиво. — О её выдающемся преступном таланте говорит уже хотя бы необычайная продолжительность её пиратской карьеры... Обычно век морского разбойника недолог: три, пять, семь, самое большее — десять лет. Те, кто пиратствует пятнадцать, считаются редчайшими везунчиками. Но чтобы разбойничать тридцать пять лет и ни разу не попасться — это о чём-то говорит.

— Этой незаурядной личности более всего пристало болтаться в петле, — с ожесточением проговорила Эллейв, стискивая челюсти и яростно поигрывая жевательными мышцами. — Но один раз её, кажется, всё-таки ловили... Правда, ей удалось уйти от правосудия и в тот раз.

— Да, благодаря её чарам, с помощью которых она может ловить в свои сети невинных и неискушённых жертв, — кивнул Эвельгер. — Она любит женщин... И те, кажется, отвечают ей взаимностью.

В свете этого уточнения становилось понятно беспокойство Эллейв из-за забытого портрета: тот мог заинтересовать бывалую разбойницу-сердцеедку, мимо такой красоты та просто не могла пройти.

— Онирис, любовь моя... Я прошу тебя не совершать морских путешествий, пока корабль не будет отбит у пиратов, и пока Йеанн не попадёт наконец в руки правосудия, — сказала Эллейв. — До этого момента ты можешь быть в опасности.

Онирис вспомнился портрет с наградой за голову этой живой легенды. Дерзкий, пристально-прямой взгляд пробирал неприятными мурашками, и она невольно прижалась к Эллейв, словно ища у неё защиты. Та обняла её за плечи.

— Всё будет хорошо, милая. Главное — держись подальше от моря, пока не станет достоверно известно о поимке этой наглой разбойницы.

— Но сколько мне сидеть дома? Полгода, год? Или пять лет? — воскликнула Онирис, расстроенная и обеспокоенная. — Если она такая искусная и неуловимая, неизвестно, когда её поймают... И что же, мне теперь даже батюшку и братцев не навестить?

— Милая, «стражи» вышли на целенаправленную охоту, — твёрдо сказала Эллейв. — Они станут преследовать Йеанн, пока не изловят. Всё очень серьёзно, эти ребята — отборнейшие моряки и воины. Абы кого в «стражи» не набирают, Эвельгер не даст соврать.

— Да, госпожа Онирис, твоя супруга права, — согласился тот. — «Морские стражи» — элита нашего флота. Полагаю, Йеанн недолго осталось пиратствовать.

Вечером они снова собрались на веранде у жаровни, и госпожа Игтрауд читала свои стихи. Эвельгер предпочёл держаться на некотором расстоянии от всех — стоял у бокового столба веранды со скрещенными на груди руками и расставленными ногами. Он расположился вне пределов прямой видимости, за спинами у сидевших в креслах и на диванах членов семейства. Луч взошедшего ночного светила лежал бликом на его гладкой голове, а очертания его могучей спины и широких плеч внушали уважение и говорили о большой силе. К Онирис он стоял вполоборота, и ей видно было одно его заострённое ухо с кисточкой тёмной шерсти и одна шелковистая и густая, с горделивым изгибом бровь. На повёрнутой к ней щеке темнел чёткий треугольный островок щетины. Не вполне ясно было, слушал ли он чтение стихов или был погружён в свои мысли, но всякий раз, когда Онирис шевелилась в своём кресле и меняла позу, его ухо чутко вздрагивало в её сторону.

Быть может, он думал о том, что его погибшая супруга сделала в своё время горький и роковой выбор между материнством и службой в пользу последней... Она ещё кормила, когда над мысом Гильгерн начали сгущаться штормовые тучи; вся семья была против, и особенно он сам — он умолял её остаться. Но она принудительно закончила у себя выделение молока, снова облачилась в мундир и рассталась с отросшими волосами. Они у неё были очень красивого светло-каштанового с рыжеватым отливом оттенка и за семнадцать месяцев успели отрасти на довольно большую длину — она уже завивала их и укладывала, но морскую косицу по-прежнему носила. Когда стало известно, что грядёт большая битва, она приняла решение явиться в морское ведомство и объявить о своём желании вернуться к службе. Она могла оставаться в резерве, так как недавно стала матерью, и он уговаривал её остаться дома, не рисковать жизнью. Но, услышав в купальной комнате щёлканье ножниц, понял, что она не останется. Красиво завитые и уложенные локоны падали к её ногам, ознаменовывая конец мирной жизни, а потом её рука с бритвой протянулась к нему. Он отказался помогать ей в этом, и тогда она побрила голову сама. Облачаясь в мундир, она посетовала, что из-за материнства немного поправилась, и он стал самую малость тесноват, а перешивать и расставлять его не было времени. Вопрос этот она решила, несколько суток поголодав. Ко времени сражения мундир уже сидел на ней безупречно.

Высокая цена была у этой безупречности. Он, как мог, пытался прикрыть её во время сражения, зачастую в ущерб выполнению собственных боевых задач, и она, видя это, вырвалась из-под его опеки, желая и сама участвовать в бою полноценно, и его не отвлекать.

Когда настал полнейший хаос, он на время потерял её из виду. Её корабль был атакован и вступил в абордажную стычку, она не стала отсиживаться за спинами своей команды и сражалась с саблей в руках. Впопыхах она не успела надеть лёгкий морской доспех, который мог прикрыть хотя бы её туловище, и клинок противника пронзил её сердце насквозь.

Он увидел её уже лежащую и по мостику из хмари бросился к ней, но уже ничем не мог помочь. Её смерть настала мгновенно: сердце было перерублено вошедшим в тело клинком пополам.

Ему оставалась только месть — яростная, неумолимая. Разъединить два сцепленных в абордаже судна было очень трудно, переплетались они очень тесно, почти намертво, и идущий ко дну вражеский корабль потащил бы за собой и корабль Ронолинд. И он вступил с ним в бой с другой стороны, ставя своей команде цель всё-таки отсечь судно жены от вражеского. Ценой невероятных усилий и кровавой резни им это удалось. Стрелки ядрами из сжатой хмари на вражеском корабле были ослаблены, потому что у них сутки назад закончилась еда, а потому не могли оказать должного отпора, и он с близкого расстояния расстрелял судно противника, просто разнёс в щепки и пустил ко дну. Корабль жены удалось сохранить. Он отомстил, но успокоения его сердцу месть не принесла.

Он вернулся домой к восьмимесячному сыну. Когда он брал его на руки, те уже были затянуты в перчатки вдовца. Пока он служил, сын рос в семье его тёщи и всё время ждал батюшку домой. Батюшка любил его, но не мог в полной мере проявлять нежность, потому что берёг его от собственной боли. Он заковал свою грудь в незримую броню, сквозь которую страшный кристалл не мог пробиться, но и нежность осталась запертой внутри. Перед ним стоял выбор: открыть сердце сыну, выпустив на него чудовище своей боли, или быть холодным, но уберечь его? Он предпочёл второе. Нет, он не был совсем отчуждённым, он улыбался сыну и брал его на руки, читал ему перед сном книги, когда бывал дома. Он исполнял свои отцовские обязанности, как мог, но настоящее тепло и нежность оказались запертыми внутри вместе с болью.

Сын всё равно страдал. Он не был укушен чудовищем боли, но рос лишённым очень многого. Эвельгер пытался ему это объяснить, уверял, что любит его, просто вынужден быть сдержанным в проявлении чувств, но только лет с пятнадцати сын начал что-то понимать и сочувствовать отцу. Он пытался отогреть его своим сердцем, Эвельгер ценил его усилия и старался хоть немного улыбаться, но прошло немало лет, прежде чем светлая воительница по имени Онирис освободила его от боли.

Сегодня ночью он намеревался встретиться во сне с сыном и наконец распахнуть ему своё сердце. Эвельгер долго не мог решиться, останавливало сомнение: а нужно ли это сыну теперь, когда он вырос и сам стал отцом? Но лучше поздно, чем никогда.

А Трирунд с Иноэльд между тем вернулись домой поздно. В офицерском клубе произошла занятная история... поведать которую было пока некому, потому что все уже легли спать. Трирунд была изрядно хмельная, и Иноэльд буквально дотащила её до дома на себе.

Первой слушательницей этой истории стала Онирис, которая поднялась чуть свет, чтобы вознести молитвы Деве-Волчице в Доме Света. Стоя на коленях в беседке перед статуей, она краем глаза заметила слоняющуюся по саду Трирунд: та не решалась отвлечь её от молитв и ждала, когда Онирис закончит.

Наконец Онирис поднялась на ноги и пошла по дорожке к дому. Путь ей преградила выступившая из-за дерева Трирунд. Она уже худо-бедно привела себя в порядок, но была без форменного кафтана, надеясь на то, что утренняя прохлада поможет ей быстрее прийти в себя.

— Дорогая... Со мной тут одна история приключилась... Даже не знаю, как теперь поступить. Может, ты подскажешь? — обратилась к ней она смущённо.

— Я с радостью выслушаю тебя, — с улыбкой ответила Онирис. — Пойдём, присядем на веранде.

Трирунд была холостячкой, о семье пока не помышляла, посвящая себя морской службе. На дам, которые посещали клуб с матримониальными намерениями, она почти не обращала внимания, лишь иногда вскидывала взгляд. Ревностное подобострастие, с которым офицеры-мужчины вскакивали и вытягивались перед гостьями, вызывало у неё усмешку, сама она порой даже не удосуживалась встать на ноги при появлении дамы, поскольку являлась особой того же пола. Вставать она была обязана только перед старшими по званию офицерами и перед гражданскими лицами, занимавшими высокие руководящие должности. Госпожу Эльвингильд она, к примеру, приветствовала очень почтительно, становясь по стойке «смирно» и щёлкая каблуками.

Иноэльд, однако, зачем-то следовала примеру мужчин. Они сидели за столиком и пили отвар тэи, Трирунд была погружена в чтение газеты. Иноэльд вскочила, а Трирунд даже не удосужилась поднять глаза, не прерывая чтения статьи об успехах сельского хозяйства Силлегских островов. Ну, подошёл к ним кто-то и подошёл, не обязана она вскакивать перед всяким... Иноэльд легонько кашлянула, но и на этот знак Трирунд не обратила внимания. И вдруг раздался очень приятный, нежный и воркующий, мягкий голос, который сказал:

«Я прошу прощения, госпожа корком... Ты не могла бы уделить мне буквально минуточку?»

Из-под нижнего края газеты Трирунд сперва увидела маленькие и изящные ножки в коротких светло-серых сапожках и белых чулках. Эти ножки могли принадлежать очень милому созданию, и Трирунд решила поинтересоваться, что там выше. Она подняла взгляд и посмотрела уже поверх газеты. Перед ней стояла... как бы поточнее выразиться и вместе с тем избежать банальностей? Молодая особа с огромными глазами, похожими на тёплое и ласковое море. Когда она моргала своими чудесными ресницами, сердце Трирунд будто пенной волной прибоя обдавало. В это море хотелось немедленно броситься, утонуть в нём, стать планктоном... Или, быть может, огромным и неуклюжим хевальроссом, который лежит на берегу и переваривает съеденную рыбу, изредка вступая в бой за самку? Впрочем, лучше всё-таки планктоном, хевальросс — не слишком поэтичный образ, а Трирунд впала в поэтический восторг, хотя стихов никогда не писала. Волосы у прекрасной незнакомки были цвета золота, озарённого лучами утренней зари — то есть, светлыми с лёгкой и тёплой янтарной рыжинкой. Носик... Чуть вздёрнутый и аккуратный, на который было весьма удобно приземляться поцелуями. Он был создан для них. Этому носику можно было простить даже самое бестактное любопытство, он мог соваться куда угодно. Ротик... Самое совершенное и прекрасное устройство для произнесения ласковых и воркующих, согревающих сердце и чарующих душу слов, а также для сладких и нежных поцелуев. Фигурка? Лёгкая и гибкая, как весенняя веточка, одетая цветами и первыми клейкими листиками.

«Проглоти меня беззубый жаброхвост!» — вырвалось у ошеломлённой Трирунд.

«Прошу прощения?» — непонимающе вскинула аккуратные брови эта изумительная молодая особа.

А Трирунд впервые в жизни почувствовала, как её тело охватывает властное, ни с чем не сравнимое и невероятно сладостное желание встать по стойке «смирно». Оно пружинисто подбросило её со стула, неумолимо выпрямляя её ноги, а руки вытягивая по швам. От щелчка, который издали её каблуки, вздрогнул пол и звякнула посуда на столике, и все посмотрели в её сторону. Газета упала на пол, а Трирунд, вскинув подбородок, отчеканила:

«Внимательно тебя слушаю, госпожа!»

Молодая незнакомка сперва смущённо подобрала упавшую газету, не зная, что с ней делать дальше. Вручить Трирунд или положить на столик? На выручку пришла Иноэльд, которая и забрала у неё шуршащие листки.

«Я... Собственно, я лишь хотела спросить, когда здесь можно найти господина Имарунга? По каким дням он здесь бывает? В прошлый четверг мы условились о встрече, но он не пришёл ни вчера, ни сегодня...»

«Что?! — Трирунд даже поперхнулась от негодования и разочарования. Её голос сорвался в хрип, и она, прочистив горло, воскликнула: — Сударыня, я не знаю никакого господина Имарунга и знать этого негодяя не желаю!»

«Но почему же негодяя? — пробормотала прекрасная незнакомка. — Может быть, с ним что-нибудь случилось, и оттого он не пришёл?»

«Единственной уважительной причиной для отказа от встречи с тобой может быть только смерть! — прорычала Трирунд. — И этому господину лучше действительно быть мёртвым, в противном случае его можно считать самым последним и недостойным засранцем из всех существующих негодяев и засранцев! Тратить твоё время попусту и разочаровывать своей неявкой на встречу — самое настоящее преступление!»

«Ну что ты, госпожа корком... Может быть, у него действительно серьёзная причина», — всё ещё надеялась на лучшее прелестная госпожа.

«Какова бы ни была причина, по которой этот болван и неудачник прошляпил встречу с тобой, ты можешь больше не тратить на него своё драгоценное время, — с уверенностью заявила Трирунд. — Он не явился дважды. Всё, конец. Его больше не существует. Пусть пеняет на себя, что упустил тебя! Позволь представиться: Трирунд, корком флота Её Величества. Могу я узнать, с кем я имею честь и счастье беседовать?»

Прекрасную госпожу звали А́леинд, она приехала на Силлегские острова отдыхать, а на большой земле служила в налоговом ведомстве. Трирунд незаметно сделала Иноэльд знак: «Иди, погуляй», — та тоже жестом ответила: «Поняла», — и с непринуждённо-скучающим видом отправилась к барной стойке чего-нибудь выпить. Там она, усевшись на табурет, принялась цедить коктейль из «крови победы» с фруктовым соком, и ей уже не было никакого дела до двух собеседниц за столиком, ну вот вообще никакого! Её сейчас более всего интересовала картина на стене, изображавшая морскую баталию трёхвековой давности. Что за краски, что за композиция! Безусловно, шедевр, достойный находиться в государственной художественной галерее, а не в провинциальном офицерском клубе.

В то время как Иноэльд с бокалом в руке и с видом великой ценительницы искусства глубокомысленно созерцала картину, Трирунд заказала для прекрасной гостьи чашку отвара и пирожное, а пока заказ готовился, предложила той поведать её печальную историю. Госпожа Алеинд с грустью рассказала, что увлекается рыбалкой, и на одном из пустынных диких пляжей, где она предпочитала удить рыбу, ей и повстречался весьма привлекательный морской офицер. Они весьма мило провели время, он рассказал ей уйму интересных историй, а потом сказал, что по долгу службы вынужден покинуть её, но она может найти его здесь.

«У него такие ясные голубые глаза, чувственный рот и прекрасный нос с небольшой горбинкой, а над губой небольшая родинка, — описала его внешность госпожа Алеинд. — Ты точно его не знаешь, госпожа корком?»

«Не знаю и не желаю знать! — отрезала Трирунд с рычащими грозными нотками в голосе. — Мне достаточно того, что он дважды не явился на встречу, чтобы считать его недостойным твоего внимания болтуном. Забудь о нём! Поверь, я могу рассказать тебе не меньше увлекательных историй, а может, и больше. И уж точно ни за что не пропущу встречу с тобой. Да я из мёртвых воскресну и со дна морского восстану, если ты меня позовёшь!»

Госпожа Алеинд была весьма смущена такими речами. Принесли заказ, и она принялась очаровательно есть пирожное, беззвучно и аккуратно прихлёбывая глоточки отвара. Каждый кусочек лакомства Трирунд провожала взглядом до её ротика и смертельно завидовала ложечке, которую этот ротик так сладко и мило облизывал. Самой прекрасной и правильной вещью на свете было бы, если бы на месте пирожного были губы Трирунд, а на месте ложечки — её язык. Если бы он очутился внутри этого ротика, не потребовались бы никакие пирожные, сладко было бы и без них.

После пирожного с отваром тэи Трирунд заказала для госпожи Алеинд бокал вина. Та сперва отказывалась, но потом согласилась принять угощение. Она полюбопытствовала, за что Трирунд получила орден бриллиантовой звезды, и та рассказала ей.

«Так ты — героиня Гильгернской битвы и дочь госпожи Аэльгерд? — воскликнула госпожа Алеинд восхищённо. — Моя матушка — госпожа Бертерунн, строившая первую крепость на Силлегских островах, а позднее Владычица Дамрад заказала ей памятник твоей знаменитой родительнице!»

«Вот как! — с уважением произнесла Трирунд. — А разве зодчие не придерживаются безбрачия?»

«В большинстве своём придерживаются, — ответила госпожа Алеинд. — Но порой всё же создают семьи. Я единственная дочь у моей матушки, на рождение других детей у неё не было времени, она всю себя отдаёт работе. Домой она приходит только спать, и сон её нельзя тревожить и прерывать, чтобы она могла восстановить силы. А однажды она просто не вернётся, найдя вечный покой в своём последнем шедевре».

«Как печально, — с пониманием кивая, промолвила Трирунд. — Зодчие мне кажутся существами не от мира сего, удивительными и загадочными».

«А меня всегда восхищали отважные моряки! — с воодушевлением сияя своими чудесными и ласковыми, точно тёплое море, глазами, призналась госпожа Алеинд. — Как увижу морской мундир — так сердечко у меня и забьётся!»

Что ж, решила про себя Трирунд, шансы есть, и неплохие. Полдела уже решено, мундир на ней, остальное — тоже вполне осуществимо. После бокала вина госпожа Алеинд стала несколько разговорчивее, ей захотелось прогуляться и подышать воздухом, посмотреть на корабли, и Трирунд с готовностью предложила ей себя в качестве провожатого. Они прошлись по набережной, заглянули в порт, и Трирунд рассказала госпоже Алеинд, как называются мачты, паруса и снасти, показывая их на первом же ближайшем судне. Та пыталась повторять и запоминать. Собственный корабль Трирунд находился на стоянке в ожидании очередного рейса, и она пригласила госпожу Алеинд в гости. Та никогда не бывала в капитанской каюте, и Трирунд с удовольствием показала ей своё помещение на корабле.

«Значит, вот здесь ты и спишь? — молвила госпожа Алеинд, осматривая подвесную койку Трирунд. — Не тесновато?»

Трирунд двинула бровью.

«Здесь места хватит и двоим, ежели покрепче друг к другу прижаться», — дохнула она в губы госпожи Алеинд.

В общем, её язык осуществил свою мечту оказаться в ротике этой милой особы. Наслаждаясь поцелуем, следующим пунктом он себе наметил порезвиться между её ножек. А госпожа Алеинд, закатив глаза, прошептала, что от вина её совсем развезло и сейчас она «очень пьяненькая», а потом взяла да и повалилась как подкошенная. Пришлось Трирунд подхватить её на руки и уложить прямо на свою койку. Её язык облизывал губы, раздумывая, удастся ли ему прямо сейчас осуществить второй пункт плана завоевания, как вдруг в каюту ворвался разъярённый бывший ухажёр — разумеется, считающий себя настоящим и единственным. Красавчика Имарунга Трирунд, конечно, знала, он пользовался большим успехом у женщин, но у него была репутация... как бы это сказать? Любителя закрутить романчик без обязательств. Он любил море и не собирался в ближайшее время принимать брачные предложения, которые на него так и сыпались. Сначала он хотел сделать карьеру, а потом уж — «замуж». А точнее — в супруги к какой-нибудь госпоже, и желательно обеспеченной. А пока он наслаждался вниманием дам. На свидание к госпоже Алеинд он не пришёл, потому что эти дни проводил в объятиях другой женщины, а когда та его наконец отпустила, отправился в клуб, где ему тут же сообщили, что прекрасная госпожа «с глазами как море» была здесь и спрашивала о нём, но потом ушла с Трирунд.

Он рыскал по всем окрестностям, а потом заглянул и на корабль соперницы. Его взору предстала вопиющая картина: госпожа Алеинд уже лежала на койке в капитанской каюте, а Трирунд над нею плотоядно облизывалась.

«Ах ты, подлая дрянь! — закричал он. — А ну, лапы прочь от неё, вонючая струя безглазого пальцезада!»

«Закрой свой поганый рот, моча краснозадого ухогорлобрюха!» — не осталась в долгу Трирунд.

Да, в морских глубинах Нави водилось очень много прелюбопытнейших созданий, и недостатка в материале для ругательств моряки не испытывали.

Обменявшись оскорблениями, Имарунг с Трирунд сцепились. «Очень пьяненькая» госпожа Алеинд вмиг протрезвела и закричала:

«Ах, что вы делаете?! Прекратите немедленно!»

Имарунг выхватил саблю и потребовал немедленного поединка. Госпожа Алеинд попыталась встать между ними, но Трирунд аккуратно отодвинула её:

«Голубушка моя, не лезь между двумя противниками. Твоё дело — переживать и болеть за одну из сторон. Ну, а потом упасть в объятия победителя».

Под победителем она, конечно, подразумевала себя. Дуэлянты скинули кафтаны, чтоб те не стесняли движений, и клинки с лязгом ударились друг о друга.

Бой гремел жаркий, в капитанской каюте им стало тесно, и они, продолжая сражаться, выскочили в кубрик. Там было гораздо просторнее, но и свидетели нашлись: часть экипажа находилась в увольнении на берегу, но дежурные оставались на судне. Они попытались разнять противников, но Трирунд проревела:

«Отставить! Не лезьте не в своё дело! Сама разберусь!»

Госпожа Алеинд в ужасе наблюдала за поединком и, судя по всему, болела за Трирунд, потому что когда сабля Имарунга легонько зацепила той плечо, и на рукаве рубашки проступила кровь, она испустила крик и упала без чувств.

«Эй, кто-нибудь, приведите её в себя! — велела Трирунд членам своей команды. — Отнесите в мою каюту и уложите».

А Имарунг закричал:

«Это ты погорячилась, кусок прокисшего дерьма хераупса! В чью койку она ляжет — это ещё большой вопрос!»

«Так давай его решим побыстрее!» — засмеялась Трирунд волчьим оскалом.

Кончилось всё тем, что во время сильнейшей атаки Имарунг, пятясь, споткнулся и скатился по ступенькам. Трирунд тотчас же оказалась сверху и приставила к его горлу свой клинок.

«Не дёргайся, а то порежу! — прорычала она. — Всё, проваливай отсюда, попрыгун по женским постелям! И чтоб рядом с Алеинд я тебя больше не видела!»

Два здоровенных матроса вышвырнули Имарунга с корабля, как щенка. Свидетелям поединка из своей команды Трирунд велела держать язык за зубами, да они и сами не стали бы болтать: кому ж хотелось, чтоб госпожу капитана арестовали за дуэль? Имарунг тоже вряд ли стал бы трепать языком по той же причине: ему самому не особенно хотелось под арест.

Когда господа Алеинд очнулась, над ней стояла Трирунд — с саблей в руке и с окровавленным рукавом рубашки.

«Ах, госпожа корком, ты ранена!» — вскричала прекрасная виновница поединка, протягивая к победительнице руки.

«Пустяки, милая, — бархатисто-чувственно рыкнула ей на ушко Трирунд, бросая саблю в ножны и нежно щекоча подбородок госпожи Алеинд. — За тебя я готова хоть всю свою кровь до капли пролить!»

«А господин Имарунг? — испуганно спросила та. — Он ранен? Или... убит?!»

«Да что ему сделается! Вышвырнули с корабля, да и вся недолга. Забудь этого наглеца, — небрежно процедила Трирунд. — Он гнилой, поверхностный и меркантильный сластолюбец, прыгает от госпожи к госпоже. А когда досыта напрыгается, найдёт себе богатую жёнушку и помашет морской службе ручкой».

Госпожа Алеинд с очаровательным возмущением упёрла руки в бока.

«Так ты его на самом деле прекрасно знаешь? А мне сказала, что нет!»

«Милая, — чувственно дохнула ей в губы Трирунд. — Зная, кто он такой, я хотела лишь оградить тебя от него, дабы уберечь от разочарования. Он любимчик женщин, легкомысленный и ветреный. Брак в его ближайшие планы не входит. Сперва он хочет нагуляться досыта. А тебе нужен... кто-нибудь с серьёзными намерениями».

«И кто же это?» — спросила госпожа Алеинд, распахнув свои чудесные морские глаза.

Вместо ответа Трирунд снова превратила свой язык в ложечку для пирожного, затем последовала очень нежная перевязка незначительной раны. А потом одежда упала с госпожи Алеинд, её стройные ножки впустили Трирунд, и она приникла ртом к заветному местечку. Пирожные определённо были не нужны, ничего слаще нельзя было и придумать! Потом госпожа Алеинд вдруг застыдилась, сомкнула ножки и сказала, что девственна. Невинность свою она была готова отдать только тому, у кого действительно серьёзные намерения. Они договорились о новой встрече через два дня, и Трирунд предстояло дать ответ. Будучи сильно озадаченной таким исходом, она не придумала ничего иного, как только пойти в кабак и напиться, откуда её Иноэльд и приволокла домой.

— И что ж мне делать-то теперь, милая Онирис? — поглаживая ладонью покрытую тёмной щетиной голову, спросила она. — Прощаться, что ли, с холостой жизнью?

— А что ты чувствуешь к Алеинд? — улыбнулась Онирис.

Трирунд испустила рык и провела ладонью по лицу.

— Да похоже, влюбилась я, — признала она. — Она — чудо, просто прелесть! Ей единственной удалось заставить меня встать навытяжку... Стоило ей войти, сказать пару словечек своим чудесным голоском — а я уже стою, руки по швам, и жду её приказов! Но понимаешь, если она потребует, чтоб я оставила службу, я не смогу сказать «да». Всё остальное я для неё сделаю! Всё, что угодно! Кроме отставки.

— Можно ведь и продолжать служить, как твоя сестра Одгунд, к примеру, — заметила Онирис.

— Одгунд просто жёнушка досталась мудрая и понимающая — всем бы такую супругу, как Игтрауд! — вздохнула Трирунд.

— Я думаю, всё будет хорошо, — сказала Онирис. — А пока почему бы тебе не пригласить Алеинд к нам?

— Это-то само собой, приглашу, конечно, — кивнула Трирунд. — Вот только что мне ей ответить? Что сказать насчёт моих намерений?

— Скажи правду, — посоветовала Онирис. — Как есть, так и скажи. И пусть уже она сама решает.

— Видимо, так и придётся сделать. — Трирунд склонилась над рукой Онирис в поцелуе. — Спасибо, что выслушала, родная. Знаешь, вы с Игтрауд чем-то похожи. Мудрые и светлые вы обе. Мне кажется, она мне то же самое сказала бы.