Дочери Лалады. Паруса души

18. Возвращение домой

«Прекрасная Онирис» была встречена в Гвенверине шумным ликованием, равно как и два корабля, пережившие опасную встречу с морским чудовищем. О случившемся на Силлегских островах уже знали, поскольку существовала связь через сны, и немало пассажиров ею воспользовались, чтобы поведать о столь страшном, но счастливо закончившемся событии тем, кто их ждал дома.

Пиратская шайка была немедленно арестована на берегу, и вопрос о её судьбе предстояло решать самой Владычице Седвейг, а предварительно для неё составлялся подробный письменный отчёт со свидетельскими показаниями о степени участия пиратов в спасении кораблей от хераупса. Отчёт сразу после происшествия начала составлять Одгунд, и Онирис с Арнугом ещё в плавании дали свои показания.

Первой, кого Ниэльм увидел на пристани, была Эллейв. Она стояла, широко и лучисто улыбаясь, и мальчик, миновав сходни, по которым слишком неторопливо спускался поток пассажиров, съехал на берег по наклонному мостику из хмари. Прямо так, на заднице, и съехал с торжествующим и ликующим воплем — едва ли не громче воя раненного хераупса. Это было настолько уморительное зрелище, что даже сдержанный Арнуг не мог не рассмеяться, а Эллейв разразилась звучными раскатами своего упругого, светлого и весёлого хохота, раскрывая навстречу Ниэльму объятия.

Это было самое трогательное воссоединение, какое только можно себе вообразить. Ниэльм, покрывая поцелуями всё лицо Эллейв, тоненько кричал:

— Госпожа Эллейв, родненькая моя, дорогая моя, самая-самая лучшая на свете, самая любимая!

Та, кружа его в объятиях и осыпая его мордашку градом ответных крепких чмоков, приговаривала растроганно:

— Ах ты, дружище мой... Моя ж ты радость... Лучик ты мой ясный... Золотце моё...

Прочих слов не было — только поцелуи, объятия и нежные прозвища. Ниэльм, отчаянно зажмурившись, обнял Эллейв за шею и прошептал с рыдающим выдохом:

— Госпожа Эллейв... У меня матушка умерла...

— Я знаю, золотце, знаю, мой хороший, — между поцелуями отвечала та.

— И Йеанн тоже умерла, — затрясся мальчик от всхлипов. — Её похоронили в море, сбросили в воду с мешком песка... Она не разбойница, она была хорошая, она спасла нас всех от хераупса... Почему, почему все умирают?

Эллейв уже знала все подробности из встречи с Онирис во сне. Поглаживая Ниэльма по голове и вороша пальцами его светлые кудри, она целовала его и тихо, нежно, проникновенно шептала:

— Бедный ты мой дружище... Сколько на тебя свалилось сразу! Ну ничего, ничего, ты же сильный... Ты умница. Мы с тобой выдержали, всё выдержали... Теперь мы вместе, мой родной, теперь всё будет хорошо... Я с тобой, с тобой, больше мы никогда не разлучимся...

— Всегда, всегда будем вместе, — вторил ей Ниэльм, жмурясь и всхлипывая, отвечая на поцелуи.

Эллейв жадно вжалась поцелуем в его щёку и застыла так, закрыв глаза и покачивая его в объятиях, а он мелко дрожал, судорожно вцепившись в неё и не отпуская. Онирис даже и думать было нечего о том, чтобы вклиниться в это единение, но она и не собиралась им мешать. У неё на сердце разливалась тёплая и горьковато-сладкая радость от их встречи, она могла любоваться этой сценой бесконечно, смахивая светлые и счастливые слёзы.

Заметив это, Эллейв прошептала Ниэльму:

— Дружище, пойдём-ка, Онирис обнимем... Пойдём, пойдём... Она тоже горя натерпелась, ей тоже несладко пришлось. Красавица, иди к нам. Вот так.

Одной рукой прижимая мальчика к себе, вторую она протянула к Онирис, и та нырнула к ней «под крылышко», жмурясь от обрушившихся на её залитое слезами лицо поцелуев самого родного на свете волка.

— Родные мои, любимые мои, — приговаривала Эллейв, поочерёдно целуя то жену, то её братца. — Наконец-то вы в моих объятиях... Как же я вас люблю...

Однако встречала их не только она, о чём мощно возвестил зычный звук сморкания.

— Дядюшка! — рассмеялась Онирис, протягивая руку к Роогдрейму, у которого нижняя половина лица утопала в белоснежном носовом платке, а глаза покраснели от слёз и усиленно моргали. — Иди, иди к нам, родной ты наш, добрый ты наш дядюшка!

Дядюшкой Роогдреймом снова овладел приступ сентиментальности, и ему было отчего растрогаться. При виде такого воссоединения не расчувствовались бы только совсем бессердечные особы. Дядюшка присоединился к объятиям, вытирая платком нос и глаза, и Эллейв с Онирис одновременно поцеловали его в обе щеки.

— Дядюшка, познакомься: это мой братец Ниэльм, это Веренрульд, это батюшка Тирлейф, — представила ему Онирис приехавших с ней родичей.

— Весьма, весьма рад! — окончательно прочистив носовые ходы, слегка гнусаво проговорил тот. — Чрезвычайно рад приветствовать!

У дядюшки был такой милый и добродушный облик, что оба мальчика сразу прониклись к нему симпатией и совсем не стеснялись. А Онирис знала, чего сейчас больше всего хотелось Эллейв, поэтому предложила:

— Пойдёмте, посмотрим на корабль моего имени! Он наконец-то вернулся!

Заметив, как жадно и воодушевлённо заблестел взгляд Эллейв, она не удержалась от улыбки.

«Прекрасная Онирис», с которой уже увезли всех взятых под стражу пиратов, стояла в доке для ремонта и обслуживания. Разбойники были не самым чистоплотным и аккуратным народом, и корабль нуждался в большой уборке после них.

— Что за грязные ублюдки здесь обитали?! — вскричала Эллейв, приподнимая верхнюю губу в негодующем оскале. — Как можно было довести корабль до такого состояния? Конечно, я благодарна Йеанн за спасение твоей жизни, милая, но вот команда у неё — просто засранцы!

— Чтоб их иглозадые ноздрегубы в задницы зацеловали! — добавил Ниэльм энергичное проклятие.

Онирис кашлянула, батюшка Тирлейф возмущённо вытаращил глаза, а Эллейв расхохоталась своей великолепной и белоснежной волчьей пастью.

— Думаю, им не очень понравились бы ощущения! Но они того заслуживают. И даже большего! — С этими словами она ещё раз очень крепко чмокнула Ниэльма.

Онирис вернула ей свой портрет и вручила подарок от Йеанн — клинок из клюва хераупса, не забыв предупредить о необходимости осторожного обращения с ним.

— Хм, занятная вещица, — молвила Эллейв, уважительно принимая его обеими руками, аккуратно вынимая из ножен и с интересом осматривая. — Что ж, большое спасибо ей. И впрямь, видимо, особенный клинок, раз такое сотворил с чудовищем!.. А с виду как будто невелик.

Клинок был выточен из тёмного материала, напоминавшего кость или рог, а также панцири насекомых. Он сверкал в лучах Макши, отшлифованный до зеркального сияния, и имел небольшой изгиб, как у сабли, но длиной отличался меньшей, чем этот вид оружия. Рукоятка была стальная, с гладким куском янтаря в навершии, стебель её имел кожаную обмотку, а гарда не представляла собой ничего особенного — просто стальная перекладинка с дужкой без каких-либо украшений. Также рукоятка была снабжена темляком из кожаного ремешка.

— Можно посмотреть? — шёпотом спросил Ниэльм, у которого опять глаза округлились, как блюдца.

Эллейв показала ему оружие поближе, но в руки, естественно, не дала и касаться не позволила. Убрав клинок в чёрные с серебряной отделкой ножны, она ещё раз окинула его посерьёзневшим взором, очень цепким и внимательным, задумчивым. Увы, она уже не могла поблагодарить разбойницу лично за этот дар. Прицепив это необычное оружие за портупею к поясу, вернувшийся к ней миниатюрный портрет Онирис Эллейв бережно спрятала во внутренний карман кафтана.

Они ещё немного прогулялись по порту: Ниэльм очень хотел его посмотреть. Одни корабли разгружались, другие загружались, пассажиры отбывали и прибывали, а портовые рабочие, здоровенные и мускулистые, раздетые по пояс ребята, разместились для перекуса прямо под деревьями, разложив еду на расстеленной на земле скатерти... Ниэльма заинтересовала эта сценка, но Онирис с батюшкой Тирлейфом пришлось поскорее увести мальчиков от этой живописной группки, потому что речь слышалась такая, что уши в трубочку сворачивались. Иглозадым ноздрегубам и не снились такие существа, которых упоминали эти рабочие, а также способы взаимодействия этих существ с разными частями тел говорящих. Ниэльм сразу навострил уши, но батюшка Тирлейф зажал ему их, а на рабочих посмотрел с неодобрением. А те одарили его в ответ насмешливыми взглядами — мол, ишь, щёголь какой чистенький нашёлся, господин благородный! Сидит дома, поди, под крылышком у супруги, белоручка, и пальца о палец не ударит... То ли дело — они, рабочий класс! Они пахали как проклятые, зарабатывая себе на жизнь тяжким каждодневным трудом.

— Эй, малец, иди к нам! — звали они Ниэльма.

Ниэльм умоляюще посмотрел на батюшку, но взгляд того как бы говорил: «Даже не мечтай!» Впрочем, кроме этих рабочих в порту было ещё много разного и интересного, захватывающего и увлекательного. Прежде всего, сам порт, и похожий, и непохожий на порт Ингильтвены. Силлегские острова обеспечивали себя далеко не всеми товарами, поэтому грузооборот с большой землёй у них был весьма велик. В основном это были промышленные товары. Сами же Силлегские острова были курортом, местом приятного отдыха, и приём отдыхающих являлся главной статьёй их дохода. Как уже говорилось, город Гвенверин был превосходно озеленён, на каждом шагу шелестели сочной листвой скверы и парки, пестрели и благоухали цветники и клумбы, а удивительные и завораживающие блеорайны с гирляндами свисающих соцветий различных оттенков так изумили обоих мальчиков, что приходилось нарочно останавливаться около этих растений, чтобы братцы могли ими вдоволь налюбоваться. Разумеется, мальчики не преминули с восторгом напиться из уличных фонтанчиков.

— Сколько ты ещё будешь дома? — тихонько спросила Онирис у Эллейв, когда они подходили к зданию морского ведомства.

— В этом плавании пришлось задержаться дольше обычного, — ответила та. И, приподнимая шляпу, провела рукой по голове: — Только вчера вернулась.

Это значило, что у неё с Ниэльмом впереди были две недели наслаждения обществом друг друга, целых четырнадцать счастливых дней. Мальчик просто сиял, глаза Эллейв тоже мерцали ласковым светом.

Короткая ознакомительная прогулка подошла к концу, но основное знакомство с городом мальчикам ещё предстояло. А пока они отправились в самое сказочное и уютное на свете место — дом госпожи Игтрауд.

Там уже собралось всё семейство, включая Трирунд, которая немного грустила в разлуке со своей избранницей: Алеинд уехала на большую землю, чтобы решить свои деловые вопросы и подготовиться к переезду на Силлегские острова. Она приняла решение перебраться сюда, в это чудесное местечко.

— Рада приветствовать вас, мои дорогие, — со своей сияющей ласковой улыбкой сказала хозяйка дома и сада новым членам семьи, прибывшим из-за моря.

Она с первого взгляда просто заворожила мальчиков. Её нежный и чистый голос, хрустальный свет её глаз, тёплая и ласковая, мудрая аура, окружавшая её — всё это не могло не очаровывать. И сразу же бросалось в глаза сходство с Онирис! Они были похожи, как мать и дочь. А может, перед братцами была Онирис, только много лет спустя.

А у Онирис слегка ёкнуло сердце, и зазвенела, натянулась незримая золотая струнка-связь: в гостиной находился и Эвельгер, который заранее поднялся на ноги, встречая её. Онирис невольно захотелось подойти к нему и сжать его руки в своих, но сперва ей следовало обняться с госпожой Игтрауд и с госпожой Эльвингильд, а уж потом приветствовать всех остальных.

— Дорогие, как же мы счастливы, что встреча с этим ужасным чудовищем закончилась столь чудесным спасением! — воскликнула госпожа Эльвингильд. — Я уже предварительно ознакомилась с отчётом Одгунд. Решать, конечно, будет Её Величество, но по моему скромному мнению, за такой отважный и самоотверженный поступок Йеанн заслуживает посмертной награды, вот только некому её вручать, у неё даже родственников нет... Ну а что касается её команды, то тут решать только Владычице. Пираты, безусловно, сильно рисковали своими жизнями, и они определённо заслуживают смягчения приговора, если таковой состоится.

— У Йеанн есть сын, — сказала Онирис, немного колеблясь: стоило ли озвучивать такие сведения? Но решила, что стоило. — Она мне это сама говорила. Он служит каким-то чиновником, воспитывался отцом. Имени сына Йеанн не называла, к сожалению. Он и сам может не знать своей родительницы, поскольку она не хотела портить ему репутацию таким родством.

— Хм! Вот как! — вскинула бровь госпожа Эльвингильд. — Что ж, дорогая, благодарю за эти сведения, хотя они и довольно скупы. Я, безусловно, доложу об этом Владычице; посмотрим, что можно сделать. Если не удастся разыскать сына Йеанн, её награда будет храниться в морском ведомстве.

Батюшка Гвентольф был очень рад прибавлению в семействе, особенно новым представителям молодого поколения. У него настала такая пора в жизни, когда очень хочется нянчиться с внуками, и Игтрауд, к счастью, недавно подарила ему двух очаровательных мальчишек, а теперь появились ещё двое ребят, которых привезла с собой Онирис. Малыша Веренрульда батюшка Гвентольф сразу взял в оборот, зацеловал и затискал, пощипывая его круглые сытые щёчки. Ну а что касалось Ниэльма, то невооружённым глазом было видно, чей он «сынок»: он как с самого приезда прилип к Эллейв, так от неё и не отклеивался. Госпожа Игтрауд с улыбкой любовалась их нежными отношениями, а Онирис внутренне ликовала, видя её одобрение и радость. Всё, что одобряла и чему радовалась госпожа Игтрауд, было восхитительно и правильно, выбор её мудрого светлого сердца никогда не подводил, никогда не ошибался.

Эвельгер скромно и почтительно ждал, когда Онирис обратит на него своё внимание. При входе в дом она лишь кратко кивнула и улыбнулась ему, внутренне досадуя на все эти формальности и очерёдности, всю эту иерархию. Без сомнения, Эвельгер заслуживал особого отношения и особого внимания, особого места в её душе, а золотая ниточка соединяла их сердца по-прежнему, хотя и казалась незаметной — такой же скромной, как он сам. В тяжёлые моменты Онирис незримо, почти бессознательно ощущала его присутствие и поддержку, хотя они и не виделись в снах во время этой непростой поездки. Он не приходил сам, так как не считал себя вправе ей навязываться, а её останавливало уважение к его трауру. Она не решалась оказывать ему знаки внимания, дабы это не показалось двусмысленным и не было превратно истолковано. Своим женским чутьём она не могла не улавливать его особого к ней отношения, и в глубинах её сердца рождался грустноватый и нежный отклик. Но она сама пока не знала, что с этим откликом делать.

— Здравствуй, дорогой Эвельгер, — сказала она ему, когда наконец дошла очередь до него, и своей улыбкой как бы просила прощения за соблюдение этой очерёдности.

Он церемонно склонился в поцелуе над её рукой, сверкнув гладкой макушкой. Кожа на его черепе блестела, как отшлифованная, лишь слегка отливая голубизной.

— Выражаю мои соболезнования по поводу твоей утраты, милая госпожа Онирис, — молвил он сдержанно, но в его голосе тепло дрогнуло искреннее чувство.

Онирис, понизив голос, сказала:

— А я благодарю тебя за твою невидимую поддержку. Я ощущаю её всегда, даже когда не совсем осознаю. Моё сердце чувствует биение твоего сердца рядом.

Пожалуй, это было слегка чересчур... Онирис внутренне застыла: не слишком ли особенные, не слишком ли нежные слова она произнесла? Но Эвельгер с присущей ему деликатностью не показал, что взволнован ими, и ответил учтиво:

— Я лишь воздаю тебе должное за исцеление, госпожа Онирис. Освобождённой от боли грудью дышится гораздо легче, и это бесценно. И любая плата за это была бы недостаточно высокой... Если бы мне представилась возможность отдать за тебя жизнь, я не колеблясь воспользовался бы ею. Хотелось бы мне оказаться на месте разбойницы Йеанн...

— Дорогой Эвельгер, не для того я тебя исцеляла, чтобы ты умирал, — ласково и тихо молвила Онирис. — Я исцеляла тебя, чтобы ты жил.

Он чуть заметно дрогнул ресницами, глядя на неё пристально, нежно.

— Только для тебя, госпожа Онирис. Моё сердце живёт только для тебя, чтобы поддерживать и защищать твоё сердце.

Она не улыбнулась шире, не посмотрела нежнее, лишь её рука сжала его руку чуть сильнее — незаметно для окружающих. Эллейв была поглощена общением с Ниэльмом, который потянул её за руку, чтобы о чём-то спросить, и она нагнулась к нему. Ответ на вопрос она прошептала ему на ухо, а следом легонько и нежно чмокнула в щёку.

Комната для новых членов семьи была уже готова, и в этом чувствовалась тёплая забота госпожи Игтрауд. Одну из гостевых спален оборудовали двумя кроватями для мальчиков, а на большой кровати предстояло спать Тирлейфу. Мебель в комнате переставили по-другому, убрали один шкаф, чтобы было просторнее, и добавили стол под окном, чтобы Тирлейф мог заниматься с мальчиками учёбой. Впрочем, учёбой не возбранялось заниматься и в библиотеке, хотя иногда там работала сама госпожа Игтрауд. У неё был свой кабинет, но порой она сидела и там. В память одушевлённого дома новых жильцов незамедлительно внесли, чтобы он обслуживал и их.

К обеду батюшка Гвентольф принёс из сада блюдо, полное огромных и душистых ягод йордхуббе. Это была первая волна урожая: за сезон их ожидалось ещё четыре. Кусты цвели и обильно давали плоды, затем после сбора выпускали новые цветоносы, на которых завязывались и опять наливались ягоды — и так далее. Урожай первой и второй волны обычно с жадностью и радостью съедался семейством в свежем виде, а плоды от дальнейших сборов уже шли в блюда, напитки и заготовки. Причём ягоды становились всё слаще раз от раза. Самым вкусным был последний, осенний урожай, и половина его обычно тоже охотно употреблялась свежей.

— Ну, мальчишки, налетайте! — добродушно улыбаясь, сказал батюшка Гвентольф. — Уверяю вас, вы такого в вашей холодной и хмурой столице никогда не пробовали!

Впрочем, йордхуббе выращивали и на большой земле, но там она была не такой сладкой и крупной, а также отдавала всего лишь один урожай в сезон. Мальчики широко распахнутыми глазами пожирали великолепные огромные ягоды, блестящие от капелек воды и источающие чарующий аромат, но батюшка Тирлейф строгим взглядом остановил их: воспитанные дети не должны хватать угощение первыми. Хозяйкой этого дома и стола была госпожа Игтрауд — она и принялась распределять ягоды между домочадцами, внимательно следя за тем, чтобы никто не был обижен количеством. Ягоды были очень мягкими и легко мялись, поэтому она аккуратно накалывала их на особую, очень тонкую и изящную двузубую вилку и раскладывала по тарелочкам для фруктов. Каждому досталась солидная горка душистых плодов.

— Ну вот, а вы жаловались, что в саду навозом пахнет, хе-хе, — посмеивался батюшка Гвентольф. — Вот она, обратная сторона запаха! Душистая, вкусная, сладкая!

— Безусловно, батюшка, безусловно, — со смешком согласилась госпожа Игтрауд. — Плоды твоих трудов бесподобны! Это просто чудо. Остаётся только удивляться, как всё устроено в природе. Такая с виду неказистая, а порой и не очень приятно пахнущая земля рождает такие восхитительные плоды! Природный круговорот веществ устроен удивительно и мудро.

Послеобеденное время мальчики провели в саду с батюшкой Тирлейфом, Эллейв и Онирис. В этом сказочном месте находилось огромное количество удивительных и прекрасных уголков, обойти и рассмотреть которые за одну прогулку удалось с трудом. Малыш Веренрульд ещё спал днём, и его сморило; Эллейв предложила устроить его в садовом гамаке, а чтобы не беспокоили насекомые, над ложем обычно вешался балдахин из полупрозрачной лёгкой ткани. Батюшка Тирлейф остался возле младшего сына во время его сон-часа, а Ниэльм с Эллейв и Онирис отправился на их любимый «дикий» пляж купаться. Мальчик ещё никогда не плавал в таком тёплом и ласковом море и провёл в воде часа три, не меньше — с небольшими перерывами. Взятый с собой купальный костюмчик ему ещё как пригодился, вот только ему здесь было не с кем играть в «кто громче пукнет в воду». Впрочем, теперь он и сам не согласился бы на такие опасные и чреватые неприятностями игры. Они с Онирис купались и весело плескались, а Эллейв, сняв форменный кафтан, жилетку и сапоги, ловила удочкой рыбу. Она чуть поодаль стояла по колено в воде и время от времени ласково поглядывала на жену и её братца, которые отлично проводили время и наслаждались уже хорошо прогревшимся морем. Самым тёплым и приятным оно было, конечно, летом, но купальный сезон начинался уже с середины весны.

Несмотря на плещущихся и шумящих Онирис с Ниэльмом, Эллейв удалось поймать трёх рыбин с фиолетовыми глазами и алыми плавниками; рыба эта называлась «ойрд». Этого вполне хватило для запекания в углях и наслаждения трапезой на свежем воздухе. Эллейв обмазала тушки слоем разведённой с водой глины и закопала в угли на полчаса, потом затвердевшая глина была разбита, и чешуя сошла вместе с ней. Вкуснее всего эта рыба была сама по себе, без приправ и добавок, даже без соли хороша, но солонку Эллейв всё же захватила. Костей в рыбе было мало, что делало её поедание легче и приятнее. Эллейв научила Ниэльма есть её, держа кусок на большом и широком, как тарелка, листке кустарника рамматал, который рос здесь повсюду. Цветы у него были неказистые и странно пахнущие, а плоды несъедобные, а вот листья — очень красивые и сочные, тёмно-зелёные, глянцевые. Несколько таких кустов росло и в саду — в качестве декоративно-лиственных. Привалившись к плечу Эллейв, Ниэльм ел свой кусок, а та улыбалась, глядя на его счастливую мордашку.

С непривычки мальчик немного перегрелся, и пришлось уложить его в тени. Онирис осталась с братцем, а Эллейв быстро сбегала за холодной водой из ближайшего родника: та, которую они взяли с собой, уже нагрелась и для охлаждения не годилась. Вернулась она через пятнадцать минут.

— Вот так, мой хороший, сейчас остудим тебя, — приговаривала она, заботливо держа у его губ кружку. — Да, здесь тебе не зябкая Ингильтвена, дружок. Пока ты не привык к местной погоде, в самые жаркие часы на улице лучше не появляться или выходить только в крайнем случае.

Остатками холодной воды Ниэльму смочили голову, и ветерок охлаждал её. Мальчик немного дрожал: его тело из-за перегрева не совсем правильно воспринимало обстановку. Подхватив его на руки, Эллейв носила его в тени деревьев из стороны в сторону.

— Сама-то шляпу надень, а то напечёт голову, — сказала ей Онирис.

— Руки заняты, милая, — усмехнулась та, взглядом показывая на Ниэльма в своих объятиях. — Буду признательна, если ты мне поможешь с этим.

Онирис подобрала головной убор и водрузила на её череп, на котором едва заметно проступала суточная щетина, и они обменялись быстрым и кратким, лёгким чмоком в губы.

— Ну всё, родной, на сегодня с тебя хватит прогулок, — сказала Эллейв.

Ниэльму уже стало получше, он хотел снова купаться, но Эллейв решительно переодела его, подхватила на руки, и они отправились домой. Онирис несла её удочку и ведёрко. По противопожарным и природоохранным правилам Силлегских островов требовалось хорошо залить угасший костёр водой, что они и сделали перед уходом.

— Я ещё хочу в море, — хныкал мальчик.

— Родной мой, завтра обязательно сходим ещё, — ласково, но непреклонно ответила Эллейв. — Обещаю тебе, прямо с утра и пойдём, пока ещё не жарко. Сегодня мы в жару пошли, вот тебе с непривычки и стало худо. А завтра по утренней прохладе сходим. Не расстраивайся, золотце.

— А рыбу будем печь? — ещё немного всхлипывая, спросил Ниэльм.

— Непременно, а как же! — засмеялась Эллейв. — Понравилась она тебе?

— Вкусная... Жалко, что батюшке Тирлейфу не досталось...

— Завтра побольше наловим. И возьмём батюшку с собой.

— И Верена?

— Ну, если он к этому времени проснётся. Идти надо рано, не позднее шести утра. А лучше в четыре, в пять.

— Ой, как рано... Я и сам не встану...

— А кто купаться хотел, м-м?

Ниэльм застонал и скорчил недовольную рожицу, Эллейв со смешком расцеловала его сморщенную мордашку.

— Ну, может, хотя бы в семь? — предложил Ниэльм, обнимая её за шею.

— В семь уже неплохо так припекает, милый, — сказала Эллейв. — А самая приятная прохлада — как раз перед рассветом. Тогда точно не перегреешься.

Ниэльм согласился попробовать. В доме и так было принято рано подниматься, и мальчику предстояло привыкнуть к такому распорядку. На Силлегских островах жизнь текла немного иначе, чем в столице.

Вечером они собрались на веранде у горящей жаровни, госпожа Игтрауд снова читала свои стихи. Ниэльм задремал у Эллейв на коленях, и она придерживала его в объятиях, чтоб ему удобнее было спать. Сад снова освещали сказочные фонарики, голос госпожи Игтрауд журчал живительным родником, а Эвельгер, снова стоя позади всех у ограждения веранды и скрестив руки на груди, ловил чутким ухом каждое движение и каждый вздох Онирис. Ниэльм пока побаивался его, в первый день им не удалось сблизиться. За шестичасовым отваром тэи с выпечкой мальчик вообще не поднимал на него глаз. Когда они вышли из-за стола, Онирис ему шепнула: «Ниэльм, господин Эвельгер очень хороший. Пожалуйста, не бойся его и будь с ним мил и дружелюбен... Если ты будешь шарахаться от него, он может подумать, что это из-за его шрама, и это его обидит. Он правда замечательный. Он обладает целительским даром и очень хорошо помог моему сердцу... Меня очень порадует, если вы подружитесь. В Гильгернской битве он потерял свою супругу, которая тоже служила коркомом, поэтому он носит траур».

Вечер подошёл к концу, все стали расходиться на отдых. Дремлющего Ниэльма Эллейв отнесла в комнату, сама переодела в пижаму и уложила. Читать ему уже не требовалось, он и так засыпал. Сквозь дрёму он пробормотал:

— Госпожа Эллейв... Можно мне называть тебя матушкой? Если, конечно, ты не против... И если матушка Темань не обидится в Чертоге Вечности, что я так называю кого-то другого...

У Эллейв влажно заблестели глаза, когда они с Онирис переглянулись.

— Насчёт матушки Темани я не знаю, что тебе сказать, но я... совсем не против, милый мой, — сказала она, склонившись над ним и нежно вороша пальцами его волосы.

Онирис шепнула ему:

— Матушка Темань не обидится. Я была там и видела её, поэтому знаю.

Ресницы мальчика сонно подрагивали, между ними мерцал затянутый дымкой дрёмы взгляд.

— Госпожа Эллейв... матушка... Я очень-очень тебя люблю...

Эллейв, справившись с взволнованным дыханием, вжалась поцелуем в уголок его губ.

— И я тебя люблю, дружище мой хороший, золотце моё родное, — прошептала она. — Спи, ничего не бойся... Всё плохое позади. Я с тобой.

Ниэльм уснул с улыбкой. Эллейв и Онирис тихонько поцеловали его, пожелали спокойной ночи Тирлейфу и ушли к себе.

Некоторое время они стояли обнявшись у приоткрытого окна и дышали вечерним воздухом, полным аромата цветов. Самый родной на свете волк, большой и сильный, обнимал хрупкую Онирис сзади, прикрывая её от ночной тьмы.

— Я правда не знаю, как это будет выглядеть по отношению к его покойной родной матушке, — задумчиво проговорила Эллейв. — Но когда он сказал это... когда назвал меня так... у меня сердце ёкнуло и сжалось сладко-сладко. А когда мы были в разлуке, оно просто на части рвалось от мысли, что он там скучает, тоскует, плачет, рвётся ко мне... А когда мы с тобой уезжали от него... без него... мне хотелось выть, просто выть. Но я не могла взять и завыть зверем, нужно было его как-то успокаивать. А как успокоить, как найти слова, как пообещать, что всё будет хорошо, когда ничего не знаешь? Ты — взрослая, сильная, ты всё должна знать и всё мочь. А он, маленький, верит тебе. Как не обмануть его доверчивое любящее сердечко? Скажешь, пообещаешь, а сдержать слово не сможешь. И как потом смотреть ему в глаза? Вот что меня рвало на части, милая.

— Не думаю, что матушка была бы против, — сказала Онирис, поворачиваясь к супруге лицом и обвивая кольцом объятий её талию. — Там, в Чертоге, она многое поняла, многое увидела иначе. А Ниэльм... ему очень, очень нужна матушка. И друг. И наставница. И кумир для восхищения, и образец для подражания... Всё это совмещаешь в одном лице ты. Это желание в нём идёт от сердечка. Позволь ему это. Тебе ведь и самой приятно.

— Это прекрасно и сладко, — прошептала Эллейв, нежно подцепив пальцами её подбородок и приблизив губы. — Подумать только! У меня есть сын... Знаешь, мне ещё хотелось бы дочку. Или даже двух. Лучше двух, да.

— Всё возможно, — улыбнулась Онирис. — Но тогда нам придётся впустить в нашу жизнь мужчину. Потому что без него никак.

— Мда, — озадаченно, с рычащими нотками в горле, протянула Эллейв, потирая себе подбородок в раздумьях. — Где вот только взять его? Не первого же встречного... Это должен быть лучший из лучших, достойнейший из достойных! На меньшее я не согласна.

Они обе задумались. Онирис прильнула к груди супруги, вдыхая её родной запах — запах самого родного на свете волка. Эллейв защекотала её дыханием, повторяя губами линии её щеки, изгиб шеи.

— Как же ты чудесно пахнешь, моя самая ласковая на свете, самая сладкая девочка, — чувственно и приглушённо прорычала она. — Как я по тебе истосковалась, моя красавица...

— Я люблю тебя, мой самый родной на свете волк, — прошептала ей в губы Онирис.

Пару мгновений они соприкасались приоткрытыми губами, смешивая дыхание, обмениваясь теплом своих тел и совпадая нарастающим стуком сердец. Потом просвет между их губами начал таять, внутри заиграл пульс влажной щекотной ласки языков. Всплеск страстного дыхания — и Онирис впустила Эллейв на всю глубину, её полностью раскрывшиеся и жадно устремлённые к ней уста с ненасытным наслаждением пили поцелуй, как тягучий сладкий мёд, как сочное лакомство — вкуснее ягод йордхуббе.

Тёплая тропическая ночь вплеталась в их движения, льнула к коже, окутывала ароматом цветов. Онирис закусила губу и затрепетала ресницами, ощущая между ног горячую ласку рта Эллейв. Та любила это делать, её это заводило. Её язык танцевал и дразнил, щекотал и забавлялся, то наступая напористым натиском, то сбавляя накал страсти и становясь трепетно-нежным и лёгким, как пушинка. Пуховым танцем, бережными касаниями-штрихами он рисовал пульсирующий горячий узор, вдохновенно обнимал и творил сладкое безумство. Это была почти песня, почти поэзия. Хотя почему «почти»? Поэзия и была, написанная на языке сливающихся тел и переплетённых душ.

Рот Эллейв поднимался выше, дыша в ямку пупка, ладони тёплыми чашами накрыли грудь Онирис. Гибким движением она очутилась сверху, и колени Онирис сами распахнулись. Лаской жадно раскрытых пальцев она закогтила шелковистый рельеф спины самого родного на свете волка, с глубоким и чувственным вдохом ощущая внедрение семечка сияющего древа любви. Сначала — крошечная мерцающая пылинка, потом горошинка, потом тонкий стерженёк, потом растущее деревце с молодыми веточками... Она с ликованием встречала его всем нутром, окутывала собой, принимала в себя с нежностью и упоением, питала его собой, поила своей любовью, соками своей души и тела, и оно росло, крепло, кроной прорастая во все уголки. Онирис становилась его шелестящей листвой, и каждый листочек целовался с другим, нежно соприкасаясь, щекоча и обнимая.

Дурман этого шелеста, сливаясь своим дыханием с песней ночного сада, проникал в кровь и творил колдовство поцелуев. Не только губы Эллейв, но и все звёзды её внутренней бездны целовали Онирис, кружили её в мерцающем вихре, накрывали пронзительной до слёз нежностью. Она была очень древняя, эта бездна — гораздо старше самой Эллейв. Эти звёзды видели намного больше, помнили уже забытое, хранили незабвенное. Они берегли и лелеяли бессмертное, безымянное, не высказанное, застывшее на губах, на лепестках цветов, целующихся головками. Лепестками-лучами этих звёзд бездна обнимала Онирис, и откуда-то бралась бархатистая, сладковатая печаль... Печаль по неуловимому, по молчаливому, по чему-то непознанному, ушедшему за грань этой жизни.

Цветы в их груди обменивались ароматами, ласкали друг друга, вырастая из их сердец, тянулись друг к другу головками. Цветы из груди Эллейв губами лепестков целовали цветы Онирис. И это было так пронзительно-сладко, что внутри вскипали пышными белыми гроздьями слёзы... Расцветали и прорывались наружу влажными росинками. С чередой дрожащих всхлипов Онирис гладила затылок Эллейв, щетина чуть колола ей ладонь.

— Милая?.. — Вопросительный шёпот самого родного на свете волка обдал дыханием её губы.

— Ничего... Мне хорошо... Это прекрасно, — выдохнула Онирис, роняя мерцающие росинки этого цветочного единения их проросших друг в друга сердец.

Ниэльм стонал и хмурил брови, его голова перекатывалась по подушке. Но батюшка Тирлейф и Верен спали крепко, не слышали его стонов. После насыщенного и счастливого, полного впечатлений и событий дня уснул он сладко, но страшные картинки снова начали всплывать в его мозгу. Его кровать превратилась в корабль, вокруг которого поднимались страшные щупальца хераупса и норовили утянуть его в морскую пучину, а потом вода окрасилась кровью, и из неё вышла мокрая и бледная Йеанн, странно улыбаясь. Ниэльм не мог поверить, что она мёртвая: вот же, она двигалась, говорила, что подарит ему свою саблю, смеялась и смотрела в подзорную трубу! Хераупс, хоть и с зияющей огромной раной, но всё равно живой, помахивал щупальцами, а Йеанн грозила ему пальцем: шалишь, мол! Я тебя убила, так что давай, не трепыхайся тут, приятель. Всё это было и весело, и жутко до ледяных мурашек. Потом Йеанн зачем-то привязала к своим ногам мешок с песком и сказала, что так ей легче плавать. А потом откуда-то взялась матушка Темань. Вернее, она вышла из своего склепа, обиженно глядя на Ниэльма, и сказала, что он не должен называть матушкой кого-либо другого, кроме неё. После чего родительница пошла к себе в кабинет, говоря, что она слишком долго залежалась, ей надо работать, готовить к выпуску новый сборник стихов. Йеанн, которая по-прежнему сидела с привязанным к ногам мешком, проводила матушку насмешливым взглядом и сказала: «И прескверная же особа! Померла, а всё вам с Эллейв помешать норовит. Но ты, малыш, её не слушай, она мертвее дверного гвоздя. А мнение неодушевлённых предметов не должно тебя волновать». В ответ матушка крикнула Йеанн, высунувшись из двери откуда-то взявшегося на корабле кабинета, что сама она «неодушевлённый предмет», поскольку покоится на дне морском. Тут хераупс испустил страшный вой, потому что команда пиратов прицепила его за член к лебёдке и пыталась затащить на борт, чтобы питаться его мясом по дороге в порт. От всего этого непотребства у Ниэльма вырвался вопль и захотелось бежать куда глаза глядят...

Наяву вместо крика его горло издало лишь хрип, и мальчик, вскочив с постели, бросился бежать не разбирая дороги. Пришёл он в себя на веранде, где недавно госпожа Игтрауд читала стихи у жаровни. Уже начинало светать, но Ниэльм точно не знал времени, своих часов у него ещё не было. Воздух был свеж и ароматен — совершенно непохожий на воздух Ингильтвены, густой и сладкий, полный непривычных запахов.

Вернувшись в дом и открыв дверь комнаты, Ниэльм понял, что ошибся помещением: вместо батюшки и Верена там в кресле у окна сидел господин Эвельгер — без форменного кафтана, в рубашке и жилетке, и читал книгу. Он повернул к мальчику своё лицо со шрамом и вопросительно посмотрел на него, и Ниэльм самым трусливым и малодушным образом бросился наутёк, даже не извинившись за вторжение. С колотящимся сердцем он заметался в поисках своей комнаты, но боялся распахивать двери, чтобы снова не ворваться куда-нибудь не туда.

Дверь комнаты господина Эвельгера открылась, и он вышел навстречу Ниэльму — в чёрном шейном платке, но без перчаток.

— Дружок, что случилось? — спросил он.

Несмотря на грозную и внушительную наружность, голос у него был приятный и мягкий, почти такой же добрый, как у батюшки Тирлейфа, а глаза совсем не страшные — красивые, с тёмными густыми ресницами, светлые и немного печальные.

Ниэльм замер, не в силах произнести ни слова. Больше всего хотелось убежать, но Онирис говорила ему не шарахаться от господина Эвельгера, чтобы не обидеть его. А тот подошёл и протянул ему руку. Ниэльм вложил в неё свою дрожащую ладошку. Рука, тёплая и сильная, ласково сжала его маленькую кисть.

— Не бойся. Идём со мной.

Господин Эвельгер отвёл Ниэльма в свою комнату, сел в кресло у окна, а мальчика поставил между колен, держа его руку в своих. На подоконнике лежала книга, которая называлась «Сто тысяч раз».

— Что стряслось? — спросил он серьёзно и заботливо. — Ты выглядишь так, будто тебе кошмар приснился.

Тепло его рук немного отогрело Ниэльма, и он, стараясь выражаться как можно учтивее, дрожащими губами пробормотал:

— Я... Я... Мне действительно приснился страшный сон. Про хераупса, Йеанн и мою покойную матушку. Я проснулся и побежал... А когда хотел вернуться в нашу комнату, попал не туда. Я не помню, где она. Я здесь совсем недавно и ещё не привык. Извини, господин Эвельгер, если побеспокоил тебя.

Тот выслушал его сбивчивый рассказ с мягким сочувствием.

— Да, встреча с чудовищем была у вас, должно быть, впечатляющая, — проговорил он. — Попробуем тебя успокоить... Я слышал, ты любишь чтение вслух? Могу почитать поэму. — Он кивком показал на книгу, что лежала на подоконнике.

Ниэльм смущённо поблагодарил. Ему уже не так сильно хотелось убежать. Господин Эвельгер усадил его к себе на колени, открыл книгу и начал негромко читать. Это была поэма о Гильгернской битве, и Ниэльм вспомнил, что Онирис ему рассказывала о господине Эвельгере... Он и сам был героем этого сражения, и потерял в нём супругу. Сквозь смущение и робость в груди у мальчика шевельнулось уважение и щемящее сочувствие. Пожалуй, господин Эвельгер действительно хороший и добрый, подумалось ему. Напрасно он боялся.

Чтение оказалось очень убаюкивающим, и Ниэльм начал клевать носом. Сначала он изо всех сил старался не уснуть, дабы не проявить таким образом неуважение, но его веки неумолимо слипались, а голова весила, как целая туша хераупса...

Когда раздалось сонное сопение, а светлокудрая голова мальчика склонилась Эвельгеру на плечо, тот умолк и несколько мгновений спустя закрыл книгу. Отложив её на подоконник, он легонько, осторожно обнял Ниэльма и погрузил губы в его мягкие и пушистые волосы.

Услышав шаги за дверью, он понял, что мальчика ищет отец. Поднявшись из кресла с Ниэльмом в объятиях, он попросил одушевлённый дом открыть дверь комнаты. Тирлейф, проснувшись и не обнаружив сына в постели, действительно отправился на его поиски, а увидев его на руках у Эвельгера, на миг оторопел, а потом смутился.

— Ох... Прошу прощения, господин Эвельгер! — прошептал он. — Он тебя побеспокоил?

— Ничуть, — ответил тот вполголоса. — Мальчику просто приснился кошмар, и он метался по дому. Ко мне он забежал по ошибке, так как ещё не запомнил расположение комнат. Всё в порядке.

Тирлейф поблагодарил Эвельгера и вернул спящего Ниэльма в постель. Было без десяти минут четыре.

В половине пятого все начали подниматься. Ниэльм после своих ночных приключений спал так сладко, что жаль было его будить. Заглянувшей в комнату Эллейв Тирлейф шёпотом сказал:

— Ниэльм плохо спал. Проснулся от кошмара, принялся бегать по дому, господин Эвельгер его кое-как успокоил. Я знаю, что вы собирались утром пораньше отправиться купаться, но пусть он лучше поспит.

Эллейв склонилась над мальчиком, глядя на него с сочувствием и нежностью.

— Бедняга, — прошептала она, легонько целуя его в щёку. — Конечно, пусть отдыхает, раз спалось ему скверно. В другой раз сходим.

К завтраку, который был подан в половине шестого, Ниэльма тоже будить не стали, а сам он проснулся в семь. Верен с батюшкой Тирлейфом гуляли в саду, а на столе под окном Ниэльма ждала тарелка, полная великолепных ягод йордхуббе, стакан молока и бутерброды с холодным отварным мясом — поздний завтрак, о котором, должно быть, позаботилась для него хозяйка этого дома, добрая и прекрасная госпожа Игтрауд.

Горьковатый холодок разочарования разлился у него внутри: он проспал! И его не разбудили... Наверно, Эллейв с Онирис ушли купаться без него. Этот проклятый кошмар так некстати приснился, и ночь прошла кувырком... Несомненно, проспал он из-за этого. Ниэльм так расстроился, что даже полная тарелка чудесных ягод его не радовала... Однако желудок не считался с его чувствами и требовал еды. Пришлось сесть за стол и съесть всё, что перед ним стояло, и это было очень вкусно.

Когда он спустился в сад, чтобы присоединиться к батюшке Тирлейфу и Верену, так как ничего другого ему не оставалось, его окликнули. На дорожке под кронами деревьев стояла Эллейв и улыбалась ему.

Несколько прыжков — и Ниэльм влетел в её объятия.

— Госпожа Эллейв... Я проспал... Я думал, ты с Онирис ушла на море без меня...

Та сперва расцеловала его, а потом, шутливо хмурясь, спросила:

— Мы же вчера договорились, что ты зовёшь меня матушкой. Или ты передумал?

Ниэльм был вынужден рассказать свой сон — не весь, конечно, а ту его часть, где матушка обижается на него.

— Прости, госпожа Эллейв, — изо всех сил стараясь не расплакаться, пробормотал он. — Наверно, всё-таки матушка Темань рассердится на меня там, в Чертоге, если я буду тебя так звать...

— Ох, дружище ты мой, золотце родное, — тихонько засмеялась Эллейв, щекоча поцелуями его лицо и поглаживая по спине. — Да называй ты меня как угодно, это неважно. Важно, что мы с тобой вместе. И любим друг друга. Ты ведь меня любишь?

— Да, да! — воскликнул мальчик, горячо обнимая её за шею и целуя в ответ. — Очень, очень люблю!

— Ну вот, это самое главное. — Эллейв крепко прижала Ниэльма к себе и нежно потёрлась носом о его щёку. — А купаться мы можем прямо сейчас пойти, если хочешь. Ещё не очень жарко, часиков до одиннадцати можем поплескаться, а потом начинается самая жара, лучше будет домой вернуться.

Ниэльм даже взвизгнул от счастья, что купание всё-таки состоится. Эллейв расхохоталась и покружила его в объятиях. Правда, им пришлось подождать возвращения Онирис с утренней службы в храме, а уж только потом отправиться на море. Батюшка Тирлейф решил, что они с Вереном присоединятся в другой раз: малыш от перемены климата чувствовал себя вялым, за завтраком плохо ел и сейчас уже просился в прохладу. Дом мог охлаждать помещения внутри себя, что было весьма кстати.

Они пришли на тот пляж, где были вчера — довольно далеко от дома. Купание вышло отличным, а вот рыба не клевала: Ниэльм так расшалился, шумно играя в воде, что всю её распугал.

— Прости, дружок, придётся мне ловить где-нибудь в другом месте, — со смешком сказала Эллейв. — Подальше от вас.

С одной стороны, Ниэльму не хотелось её отпускать, но и рыбы, запечённой в глине, поесть хотелось. Его растущий молодой организм часто требовал подкрепиться, вот и сейчас, несмотря на то, что завтракал он не так уж давно, внутри уже горел голодный пожар. Эллейв смотала удочку, взяла ведёрко и, подмигнув, ушла куда-то.

— Родной, ты же хотел Эллейв матушкой называть, — заметила Онирис, когда они остались одни. — Ты раздумал?

Пришлось Ниэльму рассказать сон и сестре. Онирис обняла его и сказала:

— Это не матушка обиделась, это твои внутренние страхи, мой дорогой. Ты просто боишься её обидеть, вот тебе и приснилось это. Но поверь мне, матушка на тебя не рассердится. Там, в Чертоге, она видит всё по-другому, там не существует обид, душа становится зрячей и многое воспринимает иначе — не так, как на земле. — И, ласково подцепив подбородок Ниэльма, Онирис тихо и проникновенно добавила: — Эллейв будет очень жаль, если ты не станешь называть её матушкой. Она, конечно, тебе этого не покажет, но глубоко внутри ей будет грустно. Она испытывает очень сладкое и нежное чувство, когда ты так её зовёшь, она сама мне вчера сказала, после того как мы тебя уложили. Пожалуйста, не лишай её этого чувства. Она очень тебя любит...

Ниэльм всё-таки расплакался: Онирис удалось задеть какие-то глубоко запрятанные чувствительные струнки в нём, она умела это — взглядом, голосом, нужными словами.

— Я её тоже очень... очень люблю, — всхлипывал он. — Я просто ужасно её люблю!Я не хочу, чтобы она грустила...

Онирис обняла его и укачивала, поглаживая по волосам.

— Ну, ну, родной... Всё хорошо... Пойдём, ещё искупаемся. Надо, чтоб у тебя глазки просохли, а то Эллейв увидит, что ты плакал, и огорчится.

Они плавали с перерывами часа полтора, а когда наконец выбрались на берег, там их уже ждала Эллейв с уловом: в ведёрке торчали два очень крупных ойрда — такие здоровенные, что их тушки высовывались из ведра наполовину.

— Ну что, проголодались? — с улыбкой спросила она.

Ниэльм со всех ног бросился к ней, крича:

— Матушка... Матушка Эллейв! Прости меня... Я не хотел тебя огорчать... Я буду тебя так называть!

— Да моё ж ты золотце! — Та подхватила его и закружила в объятиях, крепко расцеловала. — Я рада этому, мой милый. Но даже если бы ты передумал, я отнеслась бы с пониманием. Родная матушка у тебя была всё-таки одна.

— Ты — родная... Самая лучшая на свете, самая любимая! — чмокая всё её лицо и гладя её голову, восклицал мальчик.

Эллейв жмурилась и посмеивалась, подставляя лицо под поцелуи, а голову — под ласкающие ладошки. Онирис улыбалась, глядя на них, и её глаза стали похожи на глаза госпожи Игтрауд — как два хрустальных бокала, наполненные неземным светом.

Они развели костёр, Эллейв обмазала рыбин глиной. Её сапоги и чулки лежали на песке, она ходила босиком и без шляпы, без кафтана и жилетки. Купального костюма у неё с собой не было, и Онирис велела Ниэльму отвернуться, чтоб Эллейв могла раздеться донага. Пока рыба запекалась, та плавала в море, время от времени помахивая им рукой.

Когда Эллейв поплыла к берегу, Ниэльму снова было велено отвернуться. Она вышла из воды, обсушилась полотенцем и оделась.

— Ну что, как там наша еда? Испеклась? — с улыбкой потирала она руки.

Рыба удалась просто восхитительно. В корзинке у Онирис также нашёлся морс из ягод йордхуббе, ореховое печенье и сыр. Всё это было вкуснее вдвойне, потому что поедалось на свежем воздухе и в таком чудесном месте.

Ближе к одиннадцати часам жара начала нарастать, и лучше всего было переждать её дома или, в крайнем случае, в саду, в тени деревьев. Когда они вернулись, им сразу был подан прохладительный напиток из ягод — пюре, смешанное с водой и льдом. Три высоких запотевших стакана, в которых позвякивали кубики льда — что могло быть прекраснее? Освежающее воздействие этого напитка на утомлённое жарой тело было поистине живительным и воскрешающим, а омовение прохладной водой окончательно смыло с них не только морскую соль, но и остатки утомления зноем.

— Батюшка Тирлейф, Верен, зря вы не пошли с нами! — воскликнул Ниэльм. — На море так прекрасно! Мы купались, а потом запекали ойрдов в глине!

— Мы бы с удовольствием к вам присоединились, дорогой, но твой братец плохо переносит жару, — ответил отец.

— Вот поэтому здесь и встают в несусветную для столицы рань, — с улыбкой сказала Эллейв. — Чтобы успеть заняться делами, пока не настал палящий зной.

Впрочем, она родилась здесь, для неё местная погода была привычна, горячие лучи дневного светила она переносила хорошо, а в Ингильтвене ей казалось зябко, особенно в холодное время года. Часть Силлегского архипелага лежала в тропическом поясе, часть — в субтропическом, а городу Гвенверину посчастливилось расположиться на границе этих климатических зон. Лето здесь было довольно сухое, основная часть осадков приходилась на зимние месяцы, а весна и осень отличались приятной мягкой погодой с равномерным увлажнением. Однако с середины второго весеннего месяца стреймсмоанна погода начинала приближаться к летней, а именно — жаркой с небольшим количеством дождей. Дожди же здесь отличались силой: уж если с неба полило, так хлещущим потоком, а не лёгкой моросью — что летом, что зимой. В зимнее время обильных дождей было больше, летом они могли быть слабее, хотя в целом тоже проливались довольно сильно.

— Придётся вам перестраиваться на здешний распорядок жизни, — сказала Эллейв. — Рано ложиться и рано подниматься. Верен, дружище, тебя это тоже касается... Не будешь же ты всё время дома сидеть, правда? А то так в море и не искупаешься.

Верену, конечно, тоже хотелось купаться: наслушавшись восторженных рассказов старшего брата, он начал ныть и просить батюшку взять его завтра утром на пляж.

— Если сможешь встать в четыре утра, дорогой — пожалуйста, — ответил батюшка Тирлейф.

Вечером они прогулялись по городу и посмотрели то, что не успели ранее. Было довольно знойно, но косые лучи Макши уже не раскаляли тротуары, как сковородки. К слову, около семи утра по улицам проезжали огромные бочки с водой, которые поливали их струями под давлением. Насос качали двое рабочих, а третий направлял гибкий рукав с насадкой- распылителем на дорогу. Рукав был изготовлен из плотной ткани с водонепроницаемой пропиткой. За городскими деревьями и цветами ухаживала особая служба. Летом, если не хватало осадков, клумбы и цветники поливались. На Силлегских островах было множество подземных источников пресной воды, часть из них отличалась особым целебным составом, а часть давала обычную воду, пригодную и для питья, и для технических нужд.

Хозяйство Силлегских островов совершенствовалось и процветало. Теперь трудно было себе представить, что когда-то они были необитаемы. А у истоков освоения этого прекрасного уголка стояла Дамрад. Много лет назад её сапог впервые ступил на эту землю, тогда ещё дикую, здесь она жила во временной деревянной хижине почти без удобств. Уж давно не было той хижины, и стёрлись следы её ног, но крепость, строившаяся при её участии, сейчас возвышалась над Гвенверином белоснежной громадой, строгая и надёжная, неприступная и прекрасно обустроенная. Город начался с неё, можно сказать — вырос вокруг неё; когда-то не было и этого мощного, кипящего жизнью порта, а была лишь простая грубая пристань, на которой Дамрад встречала корабль с проверяющими высокими чинами морского ведомства... Уже не было той пристани, по которой она несла слабую здоровьем Игтрауд на руках, когда той стало дурно от волнения, но память об этой встрече, казалось, хранила сама земля, воздух и море. Ночной звёздный небосклон помнил их любовь, которой они предавались в ныне уже несуществующем деревянном домике тайком от госпожи Эльвингильд, а море вздыхало по дням их молодости.

— Не знаю, почему мне хочется плакать, — прошептала Онирис, когда они с Эллейв провожали закат, сидя на берегу моря.

Мальчики были уже уложены, Ниэльм получил свою порцию чтения вслух и поцелуй от Эллейв. Земля отдыхала от дневного зноя, море сонно шелестело, звёзды уже зажигались над бухтой.

— Ну зачем же плакать, милая? — Эллейв, прижимая Онирис к себе одной рукой, второй игриво и ласково поглаживала её колени.

Они сидели на песке, и Онирис сняла туфли и чулки, чтобы зарыться в него босыми ступнями. Шляпа Эллейв лежала рядом, и рука Онирис, полукольцом обвивавшая её плечи, время от времени забиралась на её голову, то танцуя пальцами, то поглаживая ладонью.

— У меня в груди... так тесно, — прошептала она.

Её переполняла трепещущая, пронзительно-сладкая, необъяснимая и светлая грусть. Не тягостная, не гнетущая, не отнимающая силы и не делающая взгляд тусклым, а тонкая и прекрасная, изысканная, ажурная, как мерцающий звёздный узор. Хотелось пить это чувство, как прохладительный напиток.

Губы самого родного на свете волка были в одном жарком мгновении от поцелуя, они щекотали дыханием и окутывали шёпотом:

— Моя самая ласковая на свете девочка... Самая ясноглазая... Самая светлая и нежная... Самая удивительная... Не надо плакать, лучше улыбайся. Когда ты улыбаешься, моё сердце будто сиянием наполняется. А твой смех — это самая прекрасная музыка на свете.

Во влажном слиянии губ они тесно сплелись друг с другом. Уста самого родного на свете волка трепетно и нежно ласкали, щекотали и окутывали, и Онирис, запрокинув голову, пила этот поцелуй, наполнялась им. Свет Источника в её сердце превращался в цветы, которые щекотали своими лепестками тянущиеся к ним цветы из груди Эллейв. Эта нежность была столь пронзительна, столь проникновенна, что счастливые слёзы всё же увлажняли ресницы, а ветерок их ласково сушил.

— Любимая, ну что ты... — Пальцы Эллейв бережно смахнули со щёк Онирис два мокрых ручейка.

— Я не знаю, откуда это берется, — всхлипнула та. — Эти звёзды над нами... Они улыбаются так ласково, так грустно... Они будто что-то знают, чего не знаем мы...

Эллейв вскинула глаза к небу, и оно отразилось в них дополнительной звёздной бездной, накладываясь на их собственную. Когда она снова устремила взгляд на Онирис, та неудержимо провалилась в его ласково мерцающую глубину.

— Я люблю тебя, мой самый родной на свете волк...

Эллейв окутала дыханием её губы:

— Онирис, любимая моя... Сокровище моё драгоценное...

Объятия стали крепкими, рука Эллейв скользнула по бедру Онирис. Подхватив её на руки, она медленно понесла её вдоль берега. Обнимая её сильные плечи, Онирис исступлённо-нежными поцелуями впивалась в её губы, и те запечатлевались в памяти всевидящих звёзд, мудрых и немного печальных.