Дочери Лалады. Паруса души

13. Хозяйка дома и сада

Золотая полоса света Макши лежала на стене у окна, испещрённая непрерывно движущимся узором теней от листвы. Ветер легонько и ласково шуршал кронами деревьев в саду, Арнуг стоял у двойной колыбельки и смотрел на новорождённых сыновей, уже накормленных и уснувших, а Игтрауд, облачённая в шёлковый с кружевными вставками белый пеньюар, перехваченный под грудью пояском-лентой, с улыбкой смотрела на всех троих. Её живот, ещё недавно большой и округлый, стремительно сокращался, и через день-два её фигуре предстояло стать по-прежнему точёной и стройной: навьи быстро приходили в форму после родов. Игтрауд отдыхала в постели полусидя, откинувшись на подложенные под спину подушки, а лёгкое покрывало прятало под собой её ноги.

— Ну что, милый мой, ты доволен? — с улыбкой спросила она.

Глаза Арнуга, любовавшиеся малышами, были пристальны и задумчиво-внимательны, но в их глубине притаилась ласка. Когда супруга обратилась к нему, он в тот же миг устремил на неё влюблённый, серьёзный и вместе с тем нежный, исполненный восхищения взгляд. Присев на край постели, он склонился над рукой своей госпожи в трепетно-почтительном, обожающем поцелуе. Она долго отучала его называть её этим далёким, чужим словом, заменяя его гораздо более близким и тёплым словом «любимая». Переучивался Арнуг долго и трудно: суровое воспитание в семье наложило отпечаток на его привычки и даже образ мыслей, который непросто было преодолеть. В итоге они пришли к соглашению, что любимой он станет звать её наедине, а при посторонних — госпожой Игтрауд.

— Любимая... Благодарю тебя за это счастье, — проговорил он, покрывая быстрыми и нежными, боготворящими поцелуями все её пальцы, один за другим.

В первый раз он стал отцом более тридцати лет назад, дочурка совсем взрослая — сама уже капитан, а теперь ещё и возвращалась домой с молодой супругой. В свойственной ему деликатной и ненавязчивой, почтительной манере Арнуг время от времени намекал жене, что будет счастлив, если они не остановятся на одной дочери. Делал он это не чаще раза в несколько лет. Игтрауд не отвечала отказом, но всё время откладывала это: у неё было много творческой работы, она выпускала сборники стихов, написала несколько исторических поэм, также занималась литературной критикой и издала литературоведческую монографию о поэзии текущего века, над которой напряжённо работала несколько лет. Она постоянно занималась самообразованием, одновременно прошла курс обучения на факультете языкознания и изящной словесности, а также на историческом. Углубившись в филологию и историю, занимаясь литературным творчеством, параллельно она ещё и выполняла функции заместительницы своей матушки Эльвингильд, наместницы государыни на Силлегских островах. Это была довольно серьёзная административная должность с множеством обязанностей. Родительница по старой привычке боялась за её здоровье, то и дело беспокоилась, не слишком ли много Игтрауд на себя взвалила, но давно прошли те времена, когда её дочери вредило малейшее волнение и напряжение. Работоспособность Игтрауд была колоссальной, притом что спала она не более пяти часов в сутки. Лишь в молодости, омрачённой недугами, она была не в состоянии выдерживать напряжённый рабочий график, а с годами, исцелившись, по энергичности и выносливости она вышла на уровень Дамрад. Соблюдая умеренность в пище и уже много лет придерживаясь системы с двумя голодными днями в неделю, Игтрауд выглядела лёгкой, хрупкой и воздушной, но в её глазах светилась такая сила, что её внешнее изящество отступало на дальний план, уходило в тень — волна этой светлой, мягкой, ласковой, но величественной и могущественной силы катилась впереди неё. Она во всём старалась походить на матушку Аинге и по-прежнему состояла с ней в тесном общении: та была её духовной наставницей. Многие, кто общался с Игтрауд, отмечали, что она, несмотря на свою принадлежность к светской части общества, напоминала представительницу духовенства, причём не рядовую ризоносную сестру, а по меньшей мере главу обители: общение с матушкой Аинге не проходило для неё даром. Храм она посещала так часто, как только могла, и старалась отстоять не менее трёх больших служб в неделю. Но и ненадолго в храм она тоже заходила, говоря, что это для неё такая же насущная необходимость, как пища или питьё. Как воздух.

Естественно, что при такой загруженности крайне сложно, почти невозможно было ещё и уделять время материнству. Для него нужно было изыскать особый момент, разобравшись с важными и неотложными делами и отложив те, что не требовали срочности. На самом деле Игтрауд не отмахивалась от мужа с его просьбами о детях, она серьёзно и сознательно готовилась, искала подходящее время. Она не могла позволить себе стать матерью «для галочки» или же, родив, сбросить все заботы о малыше на отца. Ко всему, что Игтрауд делала, она подходила в высшей степени ответственно и основательно.

Разумеется, во время обеих беременностей она не голодала, понимая, что ради полноценного развития здорового малыша о самоограничении придётся на время забыть. В самом начале их семейной жизни Арнуг очень болезненно отнёсся к этой практике Игтрауд, а Одгунд воспринимала её голодные дни спокойнее. Доходило до того, что супруг в такие дни сам отказывался есть, говоря, что не может даже смотреть на пищу, зная, что Игтрауд голодна. Она терпеливо и ласково объясняла ему, что эта практика не вредит ей, но Арнуг всё равно беспокоился. Когда она вынашивала Эллейв, он отсутствовал дома два раза по три месяца, находясь в плавании, но почти каждую ночь они общались в снах.

«Госпожа Игтрауд, ты кушала сегодня? Ты не голодаешь опять?» — то и дело слышала она эти вопросы от мужа.

«Во-первых, не госпожа Игтрауд, а любимая, а во-вторых... Не волнуйся, мой родной. Всё хорошо, я питаюсь достаточно», — мягко, терпеливо отвечала она.

«Хорошо... Любовь моя, — исправлялся он. — Я не могу не думать об этом. Я очень боюсь, что это навредит тебе и малышу. Да и в другое время, когда ты не вынашивала дитя, мне было крайне тяжело мириться с этим. Ты точно уверена, что не наносишь себе вред?»

«Нет, мой дорогой Арнуг, — нежно говорила Игтрауд. — Моё здоровье в полном порядке, я не испытываю недомоганий и упадка сил. Госпожа врач, которая наблюдает меня, говорит, что не понимает, откуда в таком хрупком теле, как моё, берётся столько сил... Думаю, это о чём-то говорит, мой родной. А на время вынашивания я прекратила голодные дни, не тревожься».

О, Игтрауд многое пришлось исправлять в Арнуге после сурового матушкиного воспитания! Она долго отогревала его, приучала к нежности, а привычку вскакивать перед ней навытяжку искореняла в нём. Смешно и грустно было вспомнить их первую брачную ночь... Она вышла отложенной на три месяца, потому что сразу после свадебной церемонии Арнугу пришлось уйти в море. Вернулся он ночью, но не осмелился побеспокоить супругу и даже не поднялся в спальню — так до утра и просидел в кресле перед камином, потому что не мог спросить у жены разрешения лечь в постель. Это показалось Игтрауд какой-то дичью. Утром она обнаружила спящего Арнуга в кресле перед угасшим камином и в недоумении тронула его плечо. Тот мгновенно проснулся и вскочил, вытянувшись по стойке «смирно».

«Арнуг, разве я твоя начальница? — сказала Игтрауд удивлённо, ласково и чуть укоризненно. — Это совсем не нужно, расслабься».

Но Арнуг не мог быть расслабленным и небрежным в присутствии жены. Он замирал, ловя каждое слово из её уст, потому что так было заведено в его семье, так вёл себя его батюшка по отношению к матушке, которая сама была из потомственных морских офицеров. Она не особенно умела дарить тепло, не приветствовала нежностей, и если бы не дядя и тётя со стороны отца, Арнуг вырос бы точно таким же, как она. К счастью, у него был и другой пример, поэтому он всё-таки имел некоторое понятие о теплоте и сердечности, хотя дома не имел ни возможности, ни разрешения их проявлять. Добрый и ласковый дядюшка на время отогревал его, а матушка опять «замораживала». Такое воспитание всё же дало свои плоды, поэтому при первой встрече Игтрауд увидела могучего и рослого, великолепного капитана, исполненного не слащавой, а очень мужественной красоты, но, увы — холодного, как айсберг. И это он был ещё далеко не такой холодный, как его матушка, это он ещё имел некоторое представление о том, как следует проявлять теплоту! И чуть-чуть проявлял — редко, неумело и несмело.

Пришлось Игтрауд сказать своему новоиспечённому супругу: «Милый Арнуг, забудь всё, чему тебя учили дома. Я — не твоя матушка, я твоя жена. И я — другая. Я люблю тепло и нежность, люблю и проявлять их, и получать в ответ. Ну что, будем учиться?»

До Игтрауд он не знал и телесной близости, она стала его первой женщиной. Лишь целоваться он умел: этому его когда-то научила Одгунд, а Трирунд хотела обучить и остальному, но он испугался и просто сбежал. Все они тогда были нетрезвы. Потом, протрезвев, они решили, что всё же лучше оставаться друзьями, как и раньше, а этот случай забыть.

И они остались друзьями. А потом они участвовали в Гильгернском сражении, которое оставило в их душах рану, увенчанную холодной и несокрушимо гордой бриллиантовой звездой. Светловолосая и светлоглазая поэтесса, собиравшая материал для поэмы, сперва показалась Арнугу какой-то несерьёзной, совсем неопытной девчонкой — что такая могла написать? Что она знала о сути морской службы, об этой непростой стезе? Но когда он увидел в её глазах слёзы, он сердцем понял, о ком они. Она любила госпожу Аэльгерд, и для неё гибель навьи-флотоводца тоже стала огромной болью. Арнуг сперва не знал точно, в какой именно момент влюбился — осознал он свои чувства гораздо позднее, но теперь, по прошествии времени вспоминая эти события, мог сказать: это случилось, когда он увидел её слёзы. Когда она умолкла и долго не могла снова заговорить. Когда её дрожащая рука приняла из его руки стакан воды. Когда она очень ласково и бережно коснулась его душевной раны, почти совсем её не потревожив.

Когда он прочёл её поэму, он всё ещё не осознавал, что любит её. У него из-за матушкиного холодного воспитания были трудности с распознаванием собственных чувств — как, впрочем, и у Дамрад.

Когда он нашёл и перечитал все её изданные на тот момент стихи, он всё ещё не понимал, что любит. Он полагал, что просто увлечён её творчеством, а не ею самой. И только когда он увидел её, исхудавшую, еле различимую под одеялом, его точно молнией шарахнуло. Он не представлял своей жизни не только без написанных ею строчек, но и без вот этих огромных глаз, без этой ясной, горьковато-светлой улыбки, без незримых крыльев душевной силы, которые чувствовались у неё за плечами.

Но она любила Дамрад, а потом и стала её женой. Арнуг тогда дал себе обет безбрачия: если не Игтрауд, то больше никто. Он был готов всю свою жизнь отдать морю и в итоге погибнуть в нём, но счастье всё же пришло, когда он совсем его не ждал.

Она распахнула перед ним настежь свою душу, излила ему свою боль, а он совершил несказанную дерзость — посмел сам поцеловать её! Это была единственная дерзость, которую он допустил, потому что чувства тогда захлестнули его, он сошёл с ума от счастья: Игтрауд предложила ему стать её мужем.

А Игтрауд потом долго, терпеливо и ласково учила его: ему можно первому её целовать, можно! Можно и нужно самому проявлять нежность! А вот навытяжку стоять не нужно, нужно окутывать объятиями. Сперва он учился этому, потому что хотел ей угодить, порадовать её, доставить ей удовольствие, а потом постепенно понял: так — гораздо лучше. И так — правильно. С ней можно и нужно только так. Когда с его уст по привычке срывалось «госпожа Игтрауд», она шутливо хмурилась и жестом показывала сомкнутый рот. «Любовь моя», — поправлял себя он.

Одгунд... Она, как выяснилось, любила Игтрауд чуть ли не с самого детства, когда та стала часто появляться в доме её матушки, госпожи Аэльгерд. В детстве была детская любовь, в отрочестве — подростковая... Взрослыми чувства стали опять же после поэмы, а точнее — когда Игтрауд беседовала с участниками битвы, в том числе и с Одгунд. Она тогда, расчувствовавшись, покрыла лицо Одгунд поцелуями... Обе смутились. Игтрауд поняла, что своим порывом взволновала Одгунд, а та еле сдержалась, чтобы в ответ не впиться в её губы. Потом она всё-таки поцеловала Игтрауд в плавании, делая ей предложение руки и сердца — и они расстались надолго. Игтрауд не могла свернуть в сторону со своей стези — быть Хранительницей девочки с удочкой.

Война с Явью была проиграна, самый родной на свете волк погиб, но Игтрауд не потеряла девочку с удочкой. Ей пришлось облачить свою душу в боевые доспехи, чтобы спасти девочку из Голодной Бездны.

Никто не должен был знать, чья душа пришла в этот мир под именем Эллейв, чтобы стать самым родным на свете волком уже для Онирис. Никто, кроме самой Игтрауд и матушки Аинге, даже не подозревал, что девочка с удочкой вернулась на землю. Волк тоже не знал, не помнил, кем он был. Он знал только, что он — волк. Он любил матушку Игтрауд чистой, светлой, трепетной и нежной любовью, которая открыла свои глаза одновременно с его телесными глазами, но его возлюбленной должна была стать уже другая женщина. Почти сразу стало понятно, что это будет именно женщина: натура у волка осталась прежняя. Только женщина могла завладеть его сердцем.

В рабочем кабинете Игтрауд висела копия картины, на которую смотрели Онирис с Эллейв в художественной галерее: коленопреклонённая Дамрад, облачённая в доспехи и с косицей на бритой голове, в поцелуе склоняется над рукой Жданы, супруги княгини Лесияры. Игтрауд общалась с одним из мужей Владычицы, Реттлингом, и тот поведал ей о последнем отрезке жизненного пути её родного волка. По его мнению, Дамрад была если не влюблена в Ждану, то увлечена ею весьма серьёзно, они даже уединялись в шатре, но было ли между ними что-то, Реттлинг не мог сказать. Тогда из шатра Ждану унесла на руках её супруга, а Дамрад появилась чуть позже — уже с той самой причёской, которую запечатлела картина. Сам Реттлинг после возвращения в Навь снова ушёл в море; в новый брак он ни с кем больше не вступал, посвятив себя службе, а в знак вечного траура носил чёрный шейный платок и никогда не снимал чёрных перчаток. Франтовство он оставил в прошлом и расстался со своей золотой гривой, выбрав самый суровый вариант морской причёски — бритую голову с косицей сзади. Новый стеклянный глаз взамен потерянного в Яви он себе заказывать не стал, носил чёрную повязку.

Что чувствовала Игтрауд, глядя на эту картину, на которой был изображён её волк, но чужой, незнакомый, влюблённый в эту кареглазую красавицу из Яви? Было ли ей больно, горько, ревновала ли она? Изменил ли ей волк со Жданой? Реттлинг и прочие языки могли говорить что угодно, но её сердце знало: девочка с удочкой любила только её. Таких важных, ключевых вещей сердце Хранительницы не могло не чувствовать! Оно было спокойно и непоколебимо в этой уверенности, светлой и нерушимой, как новый сад, в котором душа волка ждала нового воплощения. Игтрауд была благодарна Ждане за то, что та отнеслась к её волку с милосердием и состраданием — и за лепёшки, и за обезболивающую смертную рубашку она мысленно благодарила эту женщину с маленькими ножками, но поистине великим сердцем. Реттлинг всё же донёс до Игтрауд слова, которые со слезами кричала Дамрад Ждана: «Вернись к ней! Не умирай! Пусть кто-то другой закроет проход!» Соперница не могла говорить таких слов, такие слова могли родиться только в великом и светлом сердце, чутком и нежном, сострадательном и зрячем.

Волк не вернулся, он выбрал смерть по многим причинам. Не только потому что хотел сам поставить точку в этой войне, но и потому что хотел оградить хозяйку сада от себя самого.

Он проиграл войну, потому что когда-то давно выбрал любовь, отдавая половину своей жизненной силы для спасения Игтрауд. И спасти любимую, и победить в войне одновременно он не мог, только что-то одно — на выбор. Он этот выбор сделал.

Но хозяйка сада попросила Волчицу с Силлегских островов сделать так, чтобы их с волком любовь не кончалась никогда. И теперь у Игтрауд была выстраданная Эллейв, как когда-то у Северги — выстраданная Рамут. Ощутив нутром первые признаки беременности, она обратилась к Волчице с благодарственной молитвой, а когда засыпала в светлых и сладких слезах, на грани сна и яви услышала голос:

«Я с тобой, моя родная хозяйка сада... Твой волк с тобой».

Душа волка была рядом. Ещё не вошла в крошечное, растущее в утробе матери тельце девочки, но находилась возле них обеих. Целовала засыпающую Игтрауд по вечерам бестелесным поцелуем, когда та отходила ко сну, и будила по утрам, приветствуя вместе с ней новый день.

Это было пронзительное, надрывающее сердце, горьковатое, но такое светлое и прекрасное ожидание! Прежняя телесная оболочка волка, его губы и глаза, его руки, сильные и нежные одновременно — всё погибло в Яви, обратилось в камень, но душа была жива, они не расстались, не потеряли друг друга.

Игтрауд старалась сохранять в душе свет и не оплакивать прошлое, не горевать по нему. Лишь однажды, наткнувшись на зачем-то сохранённый в книге клочок приглашения на свадьбу Дамрад со словами «жду тебя», она разрыдалась... Видимо, остатки боли выходили из неё. Маленькая Эллейв проснулась, забралась к ней на колени и принялась утешать, повторяя: «Не плачь, матушка, я с тобой!» Были ли это слова маленькой девочки, желающей успокоить свою матушку, или же это говорила в ней её взрослая душа, душа волка? Как бы то ни было, смысл оставался предельно ясен: не нужно лить слёз, потому что они не расстались. Их любовь продолжалась, как Игтрауд и попросила у Волчицы.

Если Дамрад с родительницей не повезло, Брендгильд возненавидела своё дитя с первого его крика, с первого вздоха и взгляда на мир, то у Эллейв была самая любящая матушка на свете. Всеми своими переживаниями девочка делилась с ней, ничего не скрывала от неё. Она знала: мудрая и добрая матушка не осудит, не посмеётся, не скажет жестоких слов, всегда ласково выслушает и подскажет, если нужно. Уже взрослая Эллейв, молодая выпускница Корабельной школы, получившая в командование свой первый корабль, поделилась этой радостью с матушкой. «Прекрасная Онирис» была изумительна, Эллейв влюбилась в неё с первого взгляда. Она говорила: «Если бы этот корабль был женщиной, она стала бы моей женой». Вот так — безоговорочно, твёрдо, непоколебимо. А потом Эллейв поделилась ещё одним сокровенным чудом: она попросила Волчицу послать ей эту женщину — ту самую, чьим именем назван корабль. Разумеется, она рассказала это уже после того, как желание сбылось. Она встретила Онирис и влюбилась с первого взгляда, с первого взмаха ресниц девушки, стоявшей на противоположной стороне Портовой улицы, у двери кондитерской. По-другому и быть не могло! Предложение она сделала меньше, чем через час после знакомства. С сиянием нежности во взгляде, с ласковым смешком рассказывала Эллейв матушке, как девушка сперва перепугалась, как дрожала в её объятиях... Немного смущаясь и опуская ресницы, она призналась, что сделала Онирис своей женщиной прямо в капитанской каюте своего корабля — очень символично. И корабль, и девушка, чьим именем он был назван, соединились.

Загвоздка состояла в том, что девушка эта была дочерью Темани и внучкой Дамрад. Кровное родство между влюблёнными не было особенно близким, не в том заключалась главная беда. Делясь с матушкой всем, Эллейв рассказала и о том, что Онирис страшилась того, как её родительница воспримет их отношения. Темань любила дочь какой-то исступлённой, нездоровой, собственнической любовью, не желала отпускать от себя, а потому возлюбленную могла воспринять как соперницу. Когда девушка заболела ознобом горя от переживаний, Эллейв была сама не своя: сначала сходила с ума от тревоги, потому что, находясь в крепости под арестом, не могла связаться с ней через сон, а потом, узнав о её недуге, была горестно поражена в самое сердце. В том, что любимая заболела, она винила и себя в том числе — считала, что слишком давила на неё с вопросом о свадьбе, а надо было быть осторожнее, бережнее.

Встречаясь с матушкой в снах, Эллейв находила у неё поддержку и утешение, несла ей все свои заботы и тревоги, все радости и горести, а когда её корабль заходил на Силлегские острова, она первым делом старалась заглянуть в родительский дом, чтобы обнять матушку наяву. И всегда покупала её любимые цветы и пирожные. Невозможно было представить более нежную и любящую дочь, безгранично верящую своей матушке и почитающую её как нечто святое и незыблемое, неизменное в своей жизни. Матушкина любовь всегда реяла над ней светлокрылой оберегающей птицей, а она платила ответной горячей любовью. Матушка была её тихой гаванью, её храмом, её домом. Если у Дамрад был крайне несчастливый старт в жизни, то Игтрауд постаралась, чтобы у Эллейв было всё самое лучшее: прекрасная любящая семья, превосходное образование и достаток. Но дочь не была избалованной, она благодарно и чутко впитывала нравственные принципы, которые матушка ей прививала не нудными поучениями, а, прежде всего, личным примером.

Если Эллейв несла все переживания родительнице, то Игтрауд открывала душу своей наставнице и духовной матушке, с которой, даже находясь на Силлегских островах, не прекращала общения. Некоторым своим магическим приёмам жрицы обучили её, в том числе и телепатической связи на расстоянии, поэтому Игтрауд могла поговорить с матушкой Аинге не только во сне, но и днём, наяву, открыв незримый канал связи. Она разговаривала с ней об избраннице своей дочери, о случае с исцелением Арнуга и Одгунд от их старой душевной раны, нанесённой Гильгернской битвой, и матушка Аинге выразила мнение, что у Онирис особый дар — врачевать чужую душевную боль. Вот только девочка, пропуская эту боль через себя, страдает сама — в частности, её светлое и доброе сердечко принимает на себя основной удар. Если так будет продолжаться, это может стать опасным для её жизни. Следовало обучить её безопасным приёмам работы и самозащите от вредоносного влияния чужой боли, и матушка Аинге считала, что Игтрауд уже достаточно опытная и знающая, чтобы стать для Онирис наставницей. А она сама будет помогать только в затруднительных случаях. Но для этого требовалось, чтобы Онирис приехала на Силлегские острова: на начальном этапе обучения без личного общения было не обойтись, Онирис пока не владела связью через телепатический канал, а встреч в снах для учёбы маловато. Как ни крути, нужен был переезд, который, учитывая сложные отношения Онирис с её матушкой, мог стать затруднительным.

Но всё сложилось, Темань своими неприглядными действиями и интригами сама поспособствовала решению дочери об отъезде, хотя при этом и пострадала морская карьера Эллейв. Но карьера — дело наживное, всё ещё вполне могло выправиться, хотя утрата «Прекрасной Онирис» и оказалась для Эллейв очень болезненной. Этот корабль очень много значил для неё — не меньше, чем сама девушка, чьё имя он носил.

«Ничего, пусть не горюет. Пути Высшего Провидения непостижимы для нас, — сказала матушка Аинге. — Никогда не знаешь, какими приобретениями в будущем могут обернуться для нас даже самые горькие наши потери».

Эллейв возвращалась из столицы домой без любимого корабля, но с любимой женой, с настоящей, живой прекрасной Онирис, и к её встрече всё было готово: малую гостиную на втором этаже переделали под супружескую спальню для молодой пары. На первых порах им предстояло жить под родительской крышей, пока они не укрепят своё положение настолько, чтобы приобрести или построить собственное жилище. Игтрауд даже присмотрела неплохой участок, где можно было бы возвести уютный домик и разбить сад. Она не только его присмотрела, но и купила, чтобы преподнести молодым в качестве подарка на свадьбу. Ну а на дом они пусть зарабатывают сами. Местечко было чудесное, со второго этажа будущего семейного гнёздышка открылся бы живописный вид на бухту Сьеленглэдде с одной стороны и на сады Сьеленхвилле с другой. А если перейти к противоположным окнам, можно было бы обозревать уютные частные усадьбы с двориками и садами, а также храм Белой Волчицы вдали. До родительского дома — совсем недалеко, можно даже разглядеть его крышу и верхушки деревьев сада. Приморские участки стоили недёшево, но Игтрауд могла себе позволить такое приобретение.

Нет, Игтрауд не принимала решение за молодых о том, где им жить. Она просто чувствовала сердцем, что их дом и судьба — здесь, на Силлегских островах, рядом с ней и рядом с Волчицей. Это была не прихоть Игтрауд, а предчувствие. Точно так же она предчувствовала, что свадьба Эллейв состоится в столице, а не здесь, потому и снабдила её благословением заранее.

Малыши решили появиться на свет в день прибытия Эллейв и Онирис, и все взволнованно собрались в большой гостиной, пока госпожа врач принимала у Игтрауд роды. Всё прошло быстро и гладко, за два часа, волнения немного улеглись, и семейство отмечало счастливое событие отваром тэи с выпечкой, а счастливый отец уединился со своей супругой и новорождёнными мальчиками. Не донеся первый кусок пирога до рта, госпожа Эльвингильд воскликнула:

— Ох ты ж, священная селезёнка Махруд!

Все посмотрели на неё.

— Что случилось, госпожа Эльвингильд? — встревожился Роогдрейм.

— А дети-то! — всплеснула та руками, уронив пирог на тарелку. — С этим переполохом мы совсем забыли про них! Ещё не хватало, чтобы они на нас обиделись, что их никто не встретил!

Она послала Трирунд, Иноэльд и Роогдрейма встречать Эллейв и Онирис, а за столом с ней остались её супруг Гвентольф, Орбрин и Керстольф (вдовцы госпожи Аэльгерд), а также Дугвен, дочь навьи-флотоводца от Роогдрейма.

Госпожа Эльвингильд опасалась, не отправила ли она встречающих слишком поздно и не разминутся ли они с приехавшими молодожёнами... Но они не разминулись, повозка остановилась у ворот дома, из неё первой выскочила Иноэльд и быстрым шагом устремилась по дорожке к дому, блестя голенищами сапог, высокая и стройная, в мундире, сидевшем на её фигуре ловко и туго, как перчатка. Затем вышла Одгунд, но остановилась и чего-то ждала, вид у неё был серьёзный и озабоченный.

— Что случилось? — почуяв неладное, спросила госпожа Эльвингильд у подошедшей младшей дочери.

Та сняла шляпу со стриженой головы и утёрла пот со лба платочком.

— Онирис плохо себя чувствует, — ответила она.

А тем временем Онирис пыталась собраться с силами, чтобы всё-таки самой дойти до дома и избежать переноски на руках. Ей не хотелось никого пугать и огорчать своим недомоганием в такой радостный день.

— Родная, не напрягайся, я отнесу тебя, — настаивала Эллейв.

Одгунд, остановившаяся у дверцы, была готова подать руку или подхватить, если Онирис начнёт падать. Она тоже была за то, чтобы просто отнести её, а Трирунд сидела напротив и напряжённо, внимательно смотрела в лицо девушки, которая только что вытащила старую мумию боли из её души. Увы, ценой своего плохого самочувствия. Трирунд чувствовала себя виноватой, но не могла найти слов.

В это время Арнуг, услышав звук прибытия повозки, подошёл к окну.

— Любимая, они приехали! — радостно дрогнувшим голосом сообщил он, но стараясь говорить тихо, чтобы не разбудить маленьких. Однако через несколько мгновений его брови сдвинулись. — Что-то там происходит... Онирис не показывается из повозки. Я схожу, выясню, что случилось! Не вставай, отдыхай.

Стремительной поступью он сбежал вниз по лестнице, пересёк гостиную и вышел на крыльцо, где уже стояли госпожа Эльвингильд и Иноэльд. У обеих был серьёзный и встревоженный вид.

— Онирис нездоровится, — сообщила госпожа Эльвингильд. — Насколько я понимаю, сейчас они пытаются решить, сможет ли она дойти сама. Бедная девочка! Сперва я подумала, что она захворала в дороге, но Иноэльд говорит, что она дурно себя почувствовала прямо у них на глазах, когда они встретили её в порту!

— Что?! — воскликнул Арнуг, устремляя сверкающий тревогой взгляд в сторону повозки. — Онирис больна?! Ещё этого не хватало...

Онирис как раз собралась с силами и, опираясь на руку Одгунд, спустила одну ногу на подножку повозки. Увидев стремительно приближающегося Арнуга, она радостно встрепенулась всем сердцем. Непривычно было видеть его без мундира, в домашней гражданской одежде — рубашке и жилетке, тёмно-коричневых бриджах, белых чулках и туфлях. Морскую стрижку он по-прежнему носил, но уже не такую короткую. Выйдя в отставку, он преподавал в Корабельной школе несколько морских дисциплин.

— Онирис! Детка, что случилось? — воскликнул он.

— Ничего, мне уже лучше, — поспешила успокоить его та.

— Дорогая, на тебе лица нет... И двигаться тебе тяжело. Это ты называешь «лучше»? — нахмурился Арнуг, протягивая к ней руки. — Что с тобой, родная?

Одной рукой обвив его сильные плечи, второй Онирис опиралась на руку Одгунд, а сзади её страховала Эллейв, поддерживая за талию. Таким образом ей удалось выбраться наружу и удержаться на ногах.

— Это всё из-за меня, — подала голос Трирунд, выходя следом за ними из повозки.

— Что ты хочешь этим сказать? — вскинул на неё взгляд Арнуг.

— Онирис сделала с ней то же самое, что и с нами, — объяснила Одгунд. — Исцелила её старую боль, но пострадала сама.

Было понятно, что таким образом Онирис будет идти до крыльца целый час, и было решено отнести её. Между Эллейв и её отцом даже вышел немного комичный спор, кому из них следует это сделать, и Онирис, несмотря на неважное самочувствие, не удержалась от улыбки.

— Я понимаю, что вы оба любите меня... Я вас обоих очень люблю, поверьте! Чтобы никого из вас не обидеть, давайте сделаем так: первую половину пути меня пронесёт Эллейв, а вторую — господин Арнуг.

Одгунд улыбнулась:

— Раз шутишь — значит, идёшь на поправку.

Это немного разрядило обстановку, напряжение и тревога пошли на убыль. Арнуг уступил право нести Онирис своей дочери, поскольку та всё-таки была её законной супругой. Вскоре Онирис очутилась в просторной спальне с широкой кроватью и была заботливо уложена в постель. Дабы она могла наслаждаться чудесным воздухом, наполненным свежестью и ароматами цветов, Арнуг открыл окно, а чтобы лучи Макши не беспокоили её, частично прикрыл занавески.

— Я очень, очень рада тебя видеть, господин Арнуг, — от всей души сказала Онирис.

Он присел на край постели рядом с ней и поцеловал обе её руки.

— И я счастлив, милая... Наконец-то ты с нами! Но твое недомогание, конечно, нас всех здорово напугало. Значит, ты продолжаешь сражаться с болью, мой маленький светлый воин? Девочка моя дорогая...

Онирис растроганно раскрыла объятия, и Арнуг бережно прижал её к себе, расцеловал, она в ответ тоже несколько раз крепко чмокнула его в гладко выбритые щёки. Волосы он немного отпустил, но бакенбарды не носил.

Знакомство с остальными членами семьи пришлось немного отложить: Онирис нужно было прийти в себя. С ней осталась Эллейв. Лёжа в постели и обводя вокруг себя взглядом, Онирис проговорила:

— Какая чудесная комната... Мы будем здесь жить?

— Да, это наша спальня, — кивнула Эллейв, устроившись рядом и нежно теребя маленькую серебристую кисточку на заострённом ухе жены.

— Весь дом тоже чудесный... И сад я успела заметить, — сказала Онирис, прижимаясь щекой к её ладони. — Ужасно хочется там прогуляться... Как досадно плохо себя чувствовать в такой хороший день!

— Ничего, скоро прогуляемся, милая. — Эллейв склонилась над её губами и обдала их горячим дыханием.

Поцелуй соединил их. В окно струился сладостный, как нектар, воздух, который хотелось пить огромными глотками, и Онирис блаженно откинулась на прохладную подушку. Кристаллы боли уже почти совсем растаяли, грудь дышала свободно, только сердце временами чуть покалывало, да слабость ещё владела ею. Очень хотелось прогуляться по дорожкам сада, живописную красоту которого она успела заметить и бегло оценить, но на неё весьма некстати наваливалась сонливость.

— Отдыхай, моя родная, — нежно шепнула Эллейв, согревая дыханием её лоб. — Я с тобой. Я буду охранять твой сон.

— А тебе не нужно на твой новый корабль? — покачиваясь на волнах тягучей дрёмы, пробормотала Онирис.

— Завтра, — ответила та. — После прибытия мне даётся день отдыха, а утром я должна явиться в морское ведомство. Там я получу все указания.

— И сразу уйдёшь в море? Мы не побудем вместе? — содрогнулась Онирис от повеявшего на неё холодка печали и предчувствия разлуки.

Эллейв, прижав её к себе теснее и окутав оберегающими объятиями, шепнула:

— Спи, радость моя... Ни о чём плохом не думай и не огорчайся заранее, девочка моя сладкая. Люблю тебя... — Её губы вжались в лоб Онирис крепким поцелуем. — Хераупс меня проглоти! Я до сих пор не могу поверить, что это случилось... Что ты — наконец-то моя жена.

В этом прекрасном, просторном и светлом доме, окружённом шелестящим и волшебно благоухающим садом, Онирис ощущала себя на своём месте — до щемящих слёз, до сладкого стеснения в груди. Она чувствовала себя здесь дома. Едва вдохнув душистый воздух Силлегских островов, она уже влюбилась в него. Сколько здесь было цветов! Даже в порту всюду пестрели клумбы, а дворик перед мыльней походил на небольшой садик: тенистые деревья, цветущие кусты и яркие, со вкусом оформленные цветники. Больше всего Онирис поразили удивительные полудеревья — полулианы, с ветвей которых свешивались невероятно длинные гирлянды цветов с каким-то вкусным и сладким, кондитерским ароматом. Они были разных расцветок: и сиреневые, и лиловые, и фиолетовые, и нежно-голубые, и белые с желтоватыми серединками, и кремовые, и розовые... В саду тоже красовалось несколько таких растений, одно из них заплетало собой широкую полукруглую арку, и его длинные бело-голубые соцветия свешивались вниз невероятными благоухающими водопадами. Как Онирис хотелось пройти под ними!

Ужас кристаллической боли потихоньку уходил, растворяясь в ласковом и дружелюбном тепле этого жилища; проваливаясь в дрёму, Онирис взвешивала и перебирала впечатления. Высокую седовласую навью в серебристо-сером костюме и с величавой осанкой она опознала как госпожу Эльвингильд, пожилой сентиментальный господин с платочком был, несомненно, дядюшка Роогдрейм... Изящная, большеглазая и темноволосая госпожа, встревоженно поднявшаяся из-за стола, когда Онирис внесли на руках в дом — Дугвен, младшая дочь госпожи Аэльгерд. Два господина в превосходно сидящих чёрных костюмах, с пышными гривами волос и аккуратными бакенбардами — Орбрин и Керстольф, которые приняли решение носить пожизненный траур по своей незабвенной супруге и больше никогда не вступать в брак. Их собственный доход был невелик, поэтому морское ведомство выплачивало им пособие за погибшую супругу-адмирала. Иноэльд, младшая сестра госпожи Игтрауд, до переезда на Силлегские острова была скромной девушкой-математиком, а здесь увлеклась морем и поступила в Корабельную школу. Переучивание на капитана прошло успешно, и в результате Онирис в порту встретила стройная и подтянутая навья с морской стрижкой и в великолепно сидящем мундире. Ну а упитанный господин с белыми, как снег, волосами и румяным добродушным лицом — не кто иной, как батюшка Гвентольф, супруг госпожи Эльвингильд, отец госпожи Игтрауд и дедушка Эллейв. Заочно из рассказов супруги Онирис знала всех членов семейства, и теперь ей не составило труда догадаться, кто есть кто.

Не видела она пока только саму госпожу Игтрауд, но та сейчас отдыхала после родов, и её не следовало беспокоить. Уютно устроившись в оберегающих объятиях Эллейв, Онирис сладко заснула.

Когда она пробудилась, за занавеской догорал закат, струящийся в окно воздух приобрёл вечернюю тонкую свежесть, а Эллейв не было в комнате. Вместо неё на краю постели сидела прекрасная госпожа с серебряными волосами, которые окутывали её фигуру благородным и роскошным плащом, а несколько тонких косиц обвивались короной вокруг головы, украшенные через равное расстояние десятком маленьких жемчужных заколок в форме изогнутых древесных листьев. Глаза этой госпожи, проницательные и мудрые, смотрели на Онирис с неземной, окутывающей сердце лаской, от которой светлые слёзы сразу устремились вниз по щекам, а из груди вырвался всхлип:

— Госпожа Игтрауд... Моя вторая матушка...

Экземпляр поэмы «Сто тысяч раз», подписанный этими словами — «Дорогой Онирис от её второй матушки» — она привезла с собой. С этим самым дорогим подарком она была не в силах расстаться.

— Онирис, дитя моё... Дорогая девочка...

Лёгкая, излучающая нежность и удивительное целительное тепло рука гладила Онирис по волосам, по лопаткам, по плечам. Чудесная хозяйка этого дома излучала материнскую светлую ласку, облачённая в жемчужно-серый шёлковый домашний кафтан с высокой талией, белые чулки и белые туфли с серебристыми пряжками. А что у неё был за голос! Он струился, как чистый ручеёк, становясь то хрустально-звонким, то бархатисто-мягким, обнимал сердце и душу с такой проникновенной нежностью, что плакать хотелось... Онирис и плакала, но это были сладостные слёзы — чистая влага сердца, хрустальная песня души.

— Наконец-то я вижу тебя собственными глазами, госпожа Игтрауд, — всхлипывала она. — Я все твои стихи перечитала, купаясь в твоих строках, как в чистейшей целительной воде... Благодарю тебя за свет, который ты проливала в мою душу через них... За твою доброту, с которой ты ко мне отнеслась, ещё не видя и не зная меня... Я счастлива с тобой познакомиться...

— А уж как мы все счастливы! — зазвенела ручейком своего смеха госпожа Игтрауд. — Вот только хворать — совсем не дело. Ты нас всех перепугала, дорогая детка!

Купаясь в согревающих, целительных лучах её взгляда, Онирис с улыбкой смахнула слёзы.

— У меня по-другому не получилось... Едва я заглянула в душу Трирунд, как её боль перекинулась на меня. Она вросла в мою грудь, точно твёрдые кристаллы...

Взор госпожи Игтрауд стал внимательным и серьёзным.

— Это очень точный образ боли, такая она и есть, — промолвила она. — Она застревает внутри, терзая живую, кровоточащую ткань души, и может сидеть в ней много лет. Но забирать чужую боль, нанося вред себе самой — очень опасно для твоего чудесного сердечка, дорогая. Оно — удивительное и драгоценное, второго такого на свете нет, это точно. И нужно его беречь. Моей дочери досталось в жёны редчайшее сокровище, и я счастлива за неё, но мне не хотелось бы, чтобы она однажды тебя потеряла. Поэтому тебе следует научиться работать с чужой болью правильно и безопасно для себя. Это твоё призвание, моя родная. До сих пор ты прозябала на нелюбимой и опостылевшей службе, тогда как твоё истинное предназначение — именно в этом. Ты — врачевательница раненых душ. Это — твой дар, твоя особая способность, с которой ты пришла в этот мир.

С этими словами она нежно поцеловала Онирис в лоб и окутала серебристыми лучиками доброго, материнского взгляда. Сердце той затрепетало от слова «призвание».

— Но... как мне научиться этому? — взволнованно пробормотала она.

— Я могу стать твоей наставницей, — молвила госпожа Игтрауд. — Я владею некоторыми практиками и приёмами, которым меня обучили служительницы богини. Я использую их в своём труде для увеличения работоспособности, для творческого озарения, много для чего ещё... Обучение может занять некоторое время. А начать тебе следует с посещения служб в храме. Ты должна пропитаться музыкой, чтобы нести её целительный свет другим — тем, кто нуждается в помощи. Служительницы отчасти занимаются и врачеванием душ тех, кто к ним приходит со своими переживаниями и болью, но им далеко до твоего редкого дара, единственного в своём роде. Ты — настоящее сокровище, милая Онирис. Помогать страждущим, исцеляя их от душевной боли — твоя стезя, твоё призвание, которое ты инстинктивно чувствуешь, но колеблешься, сомневаешься. Оставь сомнения, дорогая девочка. Ты и твой дар нужны очень многим, чьи души плачут и страдают, нося в себе боль.

— Я... Я была бы счастлива стать твоей ученицей, госпожа Игтрауд, — испытывая во всём теле светлую возбуждённую дрожь, проговорила Онирис, воспламенённая мягким, ласковым и влекущим огнём этих неземных и мудрых очей. — Я действительно начала питать отвращение к той деятельности, которой занималась до недавнего времени... У меня такое чувство, что это — совсем не моё... Ты говоришь о призвании... Если это и впрямь оно, я должна следовать за ним! И я буду безмерно благодарна тебе за твою помощь и мудрость.

— Мне нравится твой решительный и боевой настрой, — улыбнулась госпожа Игтрауд. — Что ж, дорогая, тогда в скором времени мы приступим к твоему обучению. Но прежде тебе нужно немного освоиться здесь, отдохнуть от волнений, выпавших на твою долю, влиться в нашу семью... Ну, и телесно окрепнуть тоже. Эллейв рассказывала, что ты принимаешь несколько лекарств... Поверь мне, все они станут тебе не нужны, музыка способна исцелять. В молодости я тоже была хилой и болезненной, много лет страдала сердечным недугом, но когда пришла в храм и окунулась в музыку, все мои хвори ушли навсегда. — И с улыбкой хозяйка дома добавила: — Ты пропустила ужин, дитя моё... Мы не стали тебя будить, чтобы целительный сон улучшил твоё самочувствие. Может быть, ты хотела бы перекусить? Обычно мы в этот час уже не принимаем пищу, но если ты голодна, я велю дому тебе что-нибудь подать.

Только сейчас, когда госпожа Игтрауд напомнила о пище, Онирис ощутила нужды своего тела. Последней трапезой был завтрак на борту корабля, в мыльне во время ожидания конца обработки одежды Онирис выпила бокал морса со льдом — и всё на этом. Обед ей не довелось вкусить: из-за приступа кристаллической боли она вообще была едва жива, какая уж тут еда.

— Если честно, я ужасно проголодалась, — смущённо призналась Онирис.

— Что ж, это дело поправимое, — приветливо и весело ответила хозяйка дома. — Если ты уже можешь передвигаться, идём на веранду. Там, на свежем воздухе, принимать пищу и полезнее, и приятнее.

Онирис попробовала встать с постели, и у неё получилось. Слабость сохранялась совсем небольшая, в целом она чувствовала себя уже вполне сносно, а голодный пожар внутри разбушевался такой, что она была готова проглотить целого жареного хераупса, если бы ей кто-нибудь подал такой редкий деликатес.

Дом был, конечно, не так велик, как особняк госпожи Розгард, но тоже вполне вместителен и имел много комнат. Благодаря большим окнам от пола до потолка создавалось впечатление светлого простора. Такие окна были особенностью архитектуры Силлегских островов: жители стремились окружать себя светом и зеленью. В некоторых комнатах целая стена была прозрачная, и вид на сад открывался потрясающий. В тёплом климате, царившем здесь, такое архитектурное решение было вполне уместно. При желании эту стену можно было закрыть шторами, которые поднимались и опускались.

Веранда оказалась очень просторной и могла играть роль не только столовой, но ещё и гостиной. Пол был белым с серебристым оттенком, а от крыльца до двери тянулась тёмно-зелёная ковровая дорожка. Здесь размещался большой стол для трапез на свежем воздухе, а также два диванчика и четыре кресла, расставленные вокруг большой кованой жаровни-треноги. Должно быть, очень уютно было сидеть здесь у огня вечерами, слушая мелодичный стрекот насекомых в саду и голоса птиц... Столбы веранды густо оплетали лианы с крупными голубыми и розовыми бутонами, пышные шапки цветов свешивались и из больших напольных горшков. Горшки свисали с потолка и по всему периметру веранды — по два у каждого столба. По всему саду горели изящные фонарики, подвешенные к ветвям деревьев, сладостно пахло незнакомыми, но прекрасными цветами, и Онирис не верилось, что это чудесное, колдовское место — теперь её дом. Она будто в сказку попала.

Самой главной колдуньей здесь была, конечно, госпожа Игтрауд, хозяйка. Всё здесь сияло её тёплым светом, дышало её ласковой улыбкой, её внимательный взгляд смотрел отовсюду, из каждого уголка. Здесь царил её дух, её любовь пропитывала это место, и оттого-то Онирис было так хорошо, так легко и сладко под этой крышей. Если Эллейв выросла в этом прекрасном жилище, воспитанная матушкой — доброй волшебницей, то неудивительно, что она была просто переполнена светом. Этот-то свет и притянул Онирис к ней, очаровал и покорил, а теперь она попала в первоисточник — в тот исток, где брала начало жизнь её самого родного и любимого на свете волка.

Это место невозможно было не полюбить — точно так же, как невозможно было не полюбить Эллейв.

Персональная вечерняя трапеза для Онирис состояла из очень вкусной рыбы с сытным белым мясом, нарезанных ломтиками свежих овощей и зелени. Разумеется, был подан и отвар тэи, а к нему — маленькие круглые булочки, обсыпанные мелкими хрустящими семечками, золотой мёд в белых розеточках и хорошо охлаждённое сливочное масло. Всё это было безупречно сервировано, а стол украсил букет свежих цветов в вазе. Сославшись на то, что уже поужинала, госпожа Игтрауд выпила за компанию с Онирис только чашку отвара, а к еде не притронулась.

Онирис не могла отделаться от чувства, что превратилась в маленькую девочку, которая попала в сказку и ужинала за одним столом с прекрасной волшебницей — кроткой и нежной, изящной и лёгкой, доброй и ласковой, но невероятно могущественной. И главное её могущество состояло в свете великой любви, который излучали её удивительные глаза — чистые, как два хрустальных бокала, наполненные прозрачной и живительной влагой выстраданной мудрости и материнского тепла.

— А где все? — осторожно полюбопытствовала Онирис. — Когда мы проходили через дом, я никого не заметила... Все уже легли спать?

— Да, мы привыкли рано ложиться, но зато рано и поднимаемся, — ответила госпожа Игтрауд. — Так на Силлегских островах устроен распорядок жизни... Поэтому не удивляйся, если дом разбудит тебя в полпятого утра. Завтрак у нас в половине шестого, в час дня — обед, в шесть — шестичасовой отвар тэи, а в восемь — ужин, самая лёгкая и скромная трапеза, гораздо скромнее той, которая была подана тебе. В девять мы расходимся на отдых, но я иногда, бывает, и до десяти-одиннадцати просиживаю, если есть над чем поработать. Не менее трёх раз в неделю я посещаю службы в храме: одну утреннюю, одну дневную и одну вечернюю. Все остальные члены нашей семьи ходят в храм раз в неделю, на большую дневную службу седьмого дня. Службы принято слушать натощак, поэтому я могу пропустить соответствующий приём пищи в этот день... Остальные приёмы у меня обычные, даже обильные. Такова моя система умеренности... А два дня в неделю я провожу на воде из местных целебных источников. Впрочем, мне предстоит выкармливание малышей, поэтому с ограничениями придётся повременить.

— Должна ли я как твоя ученица следовать твоей системе? — спросила Онирис неуверенно.

— Рано или поздно ты придёшь к ней, — ответила госпожа Игтрауд. — Вольно или невольно. Для развития духовной составляющей необходима умеренность в отношении телесной стороны... Цель — вовсе не истязание своей плоти, а переключение с нужд тела на нужды души, сосредоточение на них. Телесное начало глушит дух, если доведено до крайности.

— Не то чтобы я очень любила поесть, — со смешком сказала Онирис. — Просто Эллейв порой говорит, что я слишком хрупкая... Даже обнять страшно.

— Посмотри на меня — можно ли сказать, что я страдаю болезненной худобой? — предложила госпожа Игтрауд, поднимаясь с места и поворачиваясь вокруг себя.

— Н-нет, — пробормотала Онирис. — Ты просто очень стройная и лёгкая.

— Вот и ты не беспокойся, — кивнула хозяйка дома. — Скажи мне, ты ведь не особенно часто посещаешь храм?

— К своему стыду должна признаться: почти не посещаю, — смущённо ответила Онирис.

Ни единого слова упрёка не произнесла госпожа Игтрауд, и хрустальные бокалы с влагой выстраданной мудрости не омрачились тенью осуждения.

— Ничего страшного, нужно будет это исправить, — только и сказала она мягко. — Есть два распорядка посещения храма: обычный, еженедельный, которого придерживается большинство, и усиленный — три и более раз в неделю. Он предназначен для тех, кто идёт по пути духовного поиска. Начни с обычного — раз в неделю вместе со всей семьёй, а потом твоя душа сама тебе подскажет, когда и насколько участить посещение... Потребность в музыке будет возрастать, ноги будут сами вести тебя в храм, душа будет просить ещё и ещё... Ты не спутаешь это ни с чем, лишь слушай себя внимательно. Только внимай не телу своему, а душе. Тело может тебе говорить: «Я устало, я больше не могу, я не хочу», — и это очень громкий голос, который легко услышать и пойти у него на поводу. Голос души — очень тихий, услышать его труднее, но единожды услышав, ты не утратишь связь с ним уже никогда. Ну что ж, дорогая... — Госпожа Игтрауд поднялась со своего места. — С твоего позволения я пойду к себе, нужно уделить внимание малышам. Спокойной тебе ночи. Отдыхай и ни о чём не тревожься, ты здесь дома, ты нам родная, тебя здесь ждали. Увидимся утром.

— Благодарю тебя, госпожа Игтрауд, — также поднимаясь на ноги, промолвила Онирис с искренним и тёплым чувством. — Я действительно ощущаю себя здесь больше дома, чем под родительской крышей.

Хозяйка дома ласково простилась с ней, расцеловав в щёки и лёгким объятием одной руки прижав к себе. Возвращаясь в свою комнату, а точнее, в их с Эллейв спальню, Онирис озадаченно думала: а где же, собственно, её супруга? Если в девять все шли спать, почему той не было рядом в постели, когда Онирис проснулась?

Но вопрос этот отпал сам собой, когда она открыла дверь. Обнажённая Эллейв ждала её, растянувшись на постели в лениво-томной позе на боку и демонстрируя своё великолепное тело. В первый миг Онирис даже оторопела: только что у них с госпожой Игтрауд шли разговоры о духовном, а тут — такое неприкрытое торжество... гм, телесного начала. От резкого контраста даже голова кругом пошла.

— На твой не заданный вопрос отвечаю: ходила гулять к морю, любовалась закатом, — сказала Эллейв, мерцая чувственными волчьими искорками в глазах. — Очень жаль, что тебя со мной не было, родная. Закаты здесь просто великолепны. Нам с тобой обязательно надо сходить вместе... Ты должна это увидеть, радость моя. Ну, иди ко мне.

Онирис вложила руку в протянутую ладонь Эллейв, а в следующую секунду была поймана в крепкое и горячее кольцо объятий: капкан захлопнулся. У неё вырвался вскрик, а потом смех, который тут же утонул и захлебнулся в поцелуе.

— Не буду мучить тебя сегодня своей страстью, красавица, — горячо прошептала Эллейв, щекоча дыханием губы Онирис. — Побережём твоё сердечко... Просто прижмись ко мне, моё сокровище, и будем спать.

Освободив от одежды и своё тело, Онирис прошептала:

— А кто сказал, что твоя страсть для меня мучительна? Напротив, она вливает в меня жизнь.

Эллейв, наблюдавшая её раздевание сверкающим жадным взглядом, защекотала её грудь и шею страстным рычащим оскалом. Её руки скользили горячими ладонями по бёдрам жены.

— Ох, красавица, что ты со мной творишь... Не дразни меня! Тебе отдыхать надо и в себя приходить.

— Я гораздо быстрее приду в себя, если ты прольёшь в меня хотя бы каплю своего удивительного и могучего света, который я так люблю, — дохнула ей в шею Онирис.

Звериное урчание завибрировало возле уха, мочку прикусили волчьи зубы.

— Любимая... Моя прекрасная Онирис... Желанная моя, сладкая моя...

От долгих, глубоких и влажных, неистовых поцелуев сладко ёкало и пульсировало ниже пупка: Онирис раскрыла колени и обхватом ног ловила бёдра Эллейв, готовясь принять в себя семя древа любви. Пальцы той нырнули, заскользили в горячей влаге.

— О, да тут плодородная почва готова, — пророкотал чувственный волчий оскал, дыханием и покусыванием лаская плечо Онирис. — Ну, лови, родная...

Семя древа внедрилось яркой, как звёздочка, каплей, и тут же во все стороны брызнули, задышали, затрепетали лепестки, живые и юркие, как маленькие змейки. У Онирис вырвался первый стон, нежный и грудной, а руки впились пальцами в сильную, шелковистую спину волка. Сначала тонкий и светлый росток пронзительно и сладко вошёл в неё, прокладывая себе путь уверенно и напористо, но с огромной нежностью и обожанием, потом его ствол начал утолщаться, крепнуть, а ветви-ниточки, ветви-нервы ощетинились в разные стороны, зашевелились, прорастая и вплетаясь в каждый уголок, срастаясь с нервами Онирис, со всеми её сосудами. Сначала молодое, но крепенькое деревце, а потом уже сияющий и дышащий исполин заполнил собой Онирис без остатка, беспощадно-нежно, возмутительно-сладко, бесстыдно-ласково.

— Моё самое драгоценное на свете сердечко, — шептала бездна всеми влюблёнными звёздами, всеми морскими закатами, всеми парусами и белокрылыми птицами кораблей. — Я люблю тебя, родное моё, светлое моё, чудесное моё... Живи, моё единственное... Живи и бейся, не подводи мою самую нежную на свете Онирис... Служи верой и правдой моей девочке с самыми ласковыми на свете глазами... Потому что её дыхание — моя жизнь.

Сладко-солёные слёзы примешивались к поцелую, а древо внутри танцевало ветвями и ласкало светлыми нитями жизни, жило и сияло, пело всё громче, непобедимо и торжествующе. Горячая ладонь Онирис легла на затылок Эллейв, а из груди рвалось дыхание-стон, дыхание-признание:

— Я люблю тебя, мой самый родной на свете волк...

В бархатно-тёмных, головокружительных недрах стрекочущей ночи, пьянящей цветочным дурманом, Онирис шептала:

— Ты мой, волк... Мой самый родной, единственный, светлый, прекрасный... мой!

— Твой, — отвечал ласковый рокот звёздной бесконечности. — Твой навеки, бесповоротно, безоговорочно. Всегда твой — до последнего вздоха.

— И я твоя, — солёным от слёз шёпотом дышала Онирис. — Моё сердце — в твоих ладонях...

— Сердечко моё милое, — защекотала её грудь влажная ласка губ Эллейв. — Берегу тебя, храню возле своего сердца... Ты — в моей груди, моё ненаглядное сокровище.

Слова любви рассыпались звёздными искрами в шепчущей, цветочной, бархатной глубине ночи, переплетались со вздохами моря, таяли тёплым колдовством дрёмы на ресницах сонной Онирис.

— Спи, отдыхай, моя единственная, — шепнул волк. — Отдыхай, моё сердечко. Отдыхай на моей груди. Я берегу тебя.

Блаженно-дремотной улыбкой дрогнули уголки губ Онирис, но глаза не открылись, а обнимающая рука отяжелела, расслабленная сном.