Дочери Лалады. Паруса души

7. Укрощение строптивого и прощальный разговор

Збирдрид просидела под арестом на конюшне до следующего утра. Решение об её освобождении принимала родительница.

— Ну что, остыла? Больше не станешь буянить? — сурово спросила она.

— Не буду, — буркнула Збирдрид.

— Не слышу раскаяния, — хмыкнула Бенеда.

— А мне и не в чем раскаиваться, — дерзко ответила Збирдрид, с вызовом поблёскивая волчьими искорками в глазах. — Самое меньшее, что эта негодяйка заслуживает — это быть вышвырнутой из нашего дома долой! Подальше от Онирис!

— Так, дорогуша, — хмурясь, проговорила костоправка. — Кого вышвыривать, а кого оставлять, в этом доме решаю я. Вот когда построишь свой да своей семьей обзаведёшься — тогда и будешь хозяйкой под своей крышей, а тут не командуй. Давно пора, кстати. Хватит тебе парней по кустам сношать, а то мне уже все матушки в округе жалуются — дескать, дочурка твоя наших сыночков всех перепортила-перетоптала, а в мужья так и не позвала! И у нас, и в Нижней Генице, и в Грённинге, и в Кальдурглюкке, и даже в Орменсдаале, в этой дыре — везде твоя слава гремит! Жалуются также матушки, что после этого сынки их привередничать начинают, к другой молодой госпоже в супруги идти не хотят: им такую, как ты, теперь подавай... Закругляйся с гульбой. Вот в нынешний же Йорлагсдааг первого супруга себе и подыскивай. Да подходи к выбору с умом: он старшим у тебя будет, все остальные — так, на подхвате. Как у меня с Дуннгаром было: как его первого взяла, так он старшим над остальными и остался. Есть у тебя кто на примете?

При словах «им такую, как ты, теперь подавай» Збирдрид самодовольно приосанилась. Иначе и быть не могло: разве кто-то мог превзойти её по страсти, по непобедимому напору, по грубовато-бесцеремонной, но такой покоряющей ласке? Местные девушки, её ровесницы, ей в подмётки не годились. Разве парень мог, хотя бы раз отведав её любви, захотеть потом кого-то другого? Збирдрид-завоевательница задирала планку недостижимо высоко. Да какие там соперницы?! Она — неукротимый огонь, а они все — еле живые, квёлые, сонные, кто ж таких захочет? Не было у неё конкуренток, все парни были её! Да, по всем окрестным сёлам катилась слава неутомимой и неугомонной Збиры... Завидев её, парни кричали: «Спасайся, кто может!» — а сами, шельмецы, мечтали хоть разочек побывать в её объятиях.

Но вот с нежной и хрупкой Онирис у неё вышла незадача. Если парней Збирдрид щёлкала между делом, как орешки, то сестрёнка была совсем другого рода «блюдом». С самого незапамятного детства они вместе мокли под дождями в горных прогулках, купались в реках и озёрах, вдыхали дым костров на привалах, валялись на траве и бегали наперегонки... В телесной силе Збирдрид всегда побеждала, но разве в этом было дело? Дело было в том удивительном чувстве, которое её охватывало, когда мягкие прохладные ладошки Онирис касались её невесомо, ласково и трепетно; в рассветной чистоте её больших и светлых, как горные озёра, глаз; в серебристых бубенчиках её чарующего смеха, рассыпающегося гроздьями росинок по траве и цветам. Всё это Збирдрид знала и любила с детства, но в детстве ещё не понимала природы своих чувств к сестрёнке. Она не понимала, что означало вот это трепетное, щекочущее, ясное, как первый утренний луч, щемяще-сладкое ощущение под сердцем... Збирдрид росла, взрослела, а вместе с ней взрослели и её чувства. Бывая по делам в городе, слыхала она о таких парах, когда женщина берёт в супруги особу одного с нею пола, и это смутно волновало её, щекотало шёпотом внутреннего голоса: «Вот оно, то самое!» Это было то, чего она хотела с Онирис: чтоб та стала ей не сестрёнкой, а женой. В сельской местности это было ещё очень мало распространено, но раз закон разрешал, то почему бы и нет?

Но приехала из города эта госпожа корком — щеголеватая, наглая и стриженая, с сильным и звучным, как горный водопад, смехом, с жизнерадостным оскалом крепких и здоровых клыков, с повадками смелого, осознающего свою силу зверя — и Онирис подпала под эти чары. Всё, что Збирдрид так трепетно любила: ласку прохладных ладошек, чистоту глаз-озёр и бубенцы смеха — всё нахально забрала себе эта стриженая навья-капитан, судя по всему — из той же породы завоевательниц, что и сама Збира.

Но хуже всего было то, что эта городская нахалка, эта обаятельная морская волчица была опасна для Онирис. Едва приехала — и сразу же довела её до недуга! Она и не думала её беречь, холить и лелеять, как следовало. Похоже, всё, что она умела — это трепать Онирис нервы, заставлять страдать и трепыхаться от боли её сердечко, а самые прекрасные на свете глаза — проливать слёзы. И вот этой вот бессердечной хищнице матушка Бенеда хотела отдать сестрёнку?! Серьёзно?! Может быть, Збирдрид чего-то не понимала, не могла постичь всей глубины матушкиных соображений и величественного размаха её мудрости; во всём остальном она родительницу слушалась и равнялась на неё, но вот в этом не могла и не желала соглашаться.

А на вопрос матушки о том, есть ли у неё на примете кандидаты в мужья, она ответила:

— Есть парочка, но я пока точно не решила.

— Ну, так решай, определяйся, — сказала родительница. — Со строительством мы тебе пособим. Если поднажать — думаю, к зиме собственным кровом обзаведёшься. А коли кого-нибудь выберешь в этот Йорлагсдааг — пускай пока с нами поживёт, место для него найдётся. И строить заодно станет помогать.

А в это время Онирис, ещё облачённая в ночную рубашку, с убранными под чепчик волосами, сидела на постели, а Эллейв, стоя перед нею на коленях, приникла головой к её груди.

— Прости меня, моя родная, — шептала она. — И у тебя, самое драгоценное на свете сердечко, прошу прощения... Вместо того чтобы беречь и лелеять, чуть не остановила тебя, моё маленькое, моё бесценное, сокровище моё...

Онирис, нежно гладя и приминая ладонью её ёжик, вздыхала:

— Не надо, Эллейв, ты не виновата.

— Виновата, радость моя, виновата, — сокрушённо и печально проговорила та. — Надо было сперва успокоиться, утихомирить чувства, а только потом уж к тебе идти. А я тебя разбудила, напугала...

— Всё обошлось, моя хорошая, не казнись, — мягко утешала её Онирис.

— Чудом обошлось, чудом! — покачала головой Эллейв, сокрушённо вздохнув и нежно погладив суставами пальцев щёки возлюбленной. — А если бы не обошлось?! Как мне жить с сознанием, что я сама тебя погубила, счастье моё?! Тогда мне осталось бы только одно — искать в море смерти.

— Нет, нет, не говори так! — воскликнула Онирис, нежно вороша светлый пушок её отросших бакенбард. — Даже не думай, гони даже тень такой мысли! Теперь всё будет хорошо. Я люблю тебя больше жизни, мой самый родной на свете волк...

Эллейв, трепеща ресницами, прикрыла глаза. Когда она их открыла, в них мерцала нежность звёздной бездны, задумчиво-влюблённой, восхищённой.

— Когда ты так говоришь, у меня в груди будто цветочные головки покачиваются и щекочут моё сердце лепестками, целуют его, — проговорила она, обдавая дыханием губы Онирис. — Твои глаза целуют моё сердце, любовь моя.

Одно тёплое, трепещущее мгновение, наполненное взволнованным дыханием — и их губы соединились сперва проникновенно-нежно, а потом взаимная ласка их уст набрала страсть и чувственность. Погружаясь в поцелуй, как в сладкий десерт, Эллейв забиралась шаловливыми пальцами под рубашку Онирис.

— Ты такая тёпленькая после сна, такая мягкая, как парное молочко, — шептала она с жарким дыханием. — Я так хочу в тебя окунуться, милая... Хотя я и противница того, чтобы заниматься этим наспех, но я просто изнемогаю... Ты мне нужна, как глоток живительного света в начале дня!

— А если кто-нибудь постучится? Или, того хуже, войдёт? — тихонько засмеялась Онирис. — У меня просто сердце разорвётся!

— Нет, нет, с твоим сердечком всё будет хорошо, — дыша в разрез её рубашки на груди, урчала Эллейв. — Я не позволю никому его обидеть или испугать.

Поддаваясь настойчиво-нежной атаке её рук, Онирис опустилась на постель. Её колени раскрылись, впуская жадную ласку горячего рта — подготовительную, распаляющую, предваряющую проникновение древа любви. Они даже не раздевались: Онирис оставалась в рубашке, а Эллейв только расстегнула брюки. Древо мгновенно выросло из крошечной искорки-семечка, вымахало в сильного великана, который пророс во все уголки, опутал сияющими ниточками-нервами и колотящееся сердце, и заполнил своей живой и ласковой кроной всё нутро. А душа Онирис неотвратимо, бесповоротно растворялась в бархатно-чёрных складках обнимающей вселенной, целующей её всеми своими звёздами. Её сердце становилось бокалом, наполненным нежностью, который она дарила Эллейв до последней капли.

Им никто не помешал. Стискивая друг друга в объятиях, они переводили дух, а древо любви медленно таяло, откатывалось, как шелестящая волна прибоя. Затуманенными, хмельными глазами Эллейв любовалась Онирис, горячо дышала, щекоча губами сильно бьющуюся жилку на её шее.

— Как ты, сердечко моё? Всё хорошо?

— Да, — прошелестел выдох Онирис. — Моему сердцу невыносимо сладко...

— Моё бьётся рядом с твоим, — шепнула Эллейв. — Оно — в твоей груди, родная. Только там его место.

Ещё несколько минут они провели в этой неге, пока наконец не раздался стук в дверь. Это Дуннгар звал к завтраку:

— Госпожа Онирис, голубушка! Всё готово, пожалуй за стол. Госпожа Эллейв, тебя это тоже касается.

Эллейв тихонько кашлянула и утопила смешок в плече Онирис.

— Мне казалось, что я проникла в твою комнату незаметно, — прошептала она.

— Дуннгар — всеведущий, — пощекотала её щёку кончиком носа Онирис. — Он знает всё, что делается в каждом уголке. Он — душа этого дома.

Збирдрид со всеми завтракать не стала, только выдула на кухне полкувшина молока с лепёшкой, в которую завернула добрую пригоршню творога с мелко нарубленной зеленью. По её меркам это была весьма скудная трапеза, но настроение наслаждаться пищей основательно и полноценно у неё сейчас отсутствовало, поэтому она лишь бросила желудку подачку, чтоб не докучал урчанием.

Потом она глянула в зеркало, провела рукой по заросшим буйной рыжеватой растительностью щекам. Бритва не касалась их никогда — как Збирдрид купила её в городе, так она и лежала новенькая, не использованная ни разу, завёрнутая в бумагу. Лезвие зеркально сверкало. Збирдрид попробовала его на когте — смертельно острое! Ну понятно, отчего ж ему затупиться, если им ещё не пользовались...

Навыка бритья у Збирдрид не было, но она видела, как матушка иногда занималась удалением своих чёрных с проседью зарослей. Костоправка делала это редко — или по праздникам, или когда хотела побаловать поцелуйной гладкостью щёк нового, свежеиспечённого супруга. Припоминая, что и в каком порядке родительница при этом проделывала, Збирдрид взбила мыльную пену, намочила в горячей воде полотенце и обмотала им лицо на пару минут. Сочтя, что этого достаточно, она его убрала и покрыла пеной свои девственные дебри. Наверно, стоило их сначала подстричь ножницами... Впрочем, ладно — авось, и как-нибудь так получится побрить. Не порезаться бы! А то негоже на людях с израненным лицом появляться.

Лезвие справлялось со своей работой отлично — слизывало волоски своим стальным языком, оставляя после себя гладкую, розовеющую кожу. Збирдрид продвигалась медленно сверху вниз, от скул к подбородку. Мыльная пена, тоже купленная в городе, пахла непривычно и свежо какими-то духами. Запах был приятный, но резковатый. Ошмётки сбритых бакенбард Збирдрид стряхивала на полотенце, обтирая лезвие.

Опасаясь порезаться, она трудилась очень осторожно и медленно. С неё семь потов сошло, прежде чем удалось полностью очистить одну щёку. Та стала розовая и гладкая, кожу слегка пощипывало. На коробочке с мыльным порошком было написано, что он уже содержит смягчающее кожу средство, и дополнительный уход после бритья лицу не требуется.

Завтрак тем временем закончился, и братья понесли на кухню посуду, убирая со стола. Застав там бреющуюся Збирдрид, они были весьма удивлены.

— Ты чего это вдруг решила выскоблиться, Збира? — спросил Ивигред.

— Тебе что за дело? — буркнула она, приступая ко второй щеке.

— Да никакого, — пожал плечами Ивигред.

А Фревигмер, подмигнув и значительно поиграв бровями, высказал догадку:

— Что, опять парней по кустам наяривать намылилась?

— Да иди ты к драмауку в задницу! — огрызнулась Збирдрид. — Не болтай под руку, а то порежусь из-за тебя.

Ещё один брат, Дегвельд, глубокомысленно изрёк:

— Нет, по кустам она и без этого раньше кувыркалась. Тут что-то поважнее наклёвывается.

Фревигмер с Ивигредом переглянулись.

— А-а... Нынче ж Йорлагсдааг! Никак наша Збира остепениться наконец решила? Вот так событие!

Братья принялись за мытьё посуды. Под их смешки и весёлые замечания Збирдрид с каменным лицом, исполненным презрения, закончила очищать вторую щёку. Также она сделала то, чего не задумывала изначально: подстригла ножницами волосы по бокам головы как можно короче — на толщину расчёски, которой она себе помогала. Кажется, так стриглась эта городская нахалка — под расчёску. Только она стригла весь череп кроме косицы на затылке, а Збирдрид проделала это лишь с висками. Оценив гладкость щёк подушечками пальцев, она осталась удовлетворена. Не порезаться она тоже как-то ухитрилась. Недурно для первого раза в жизни... Бритву она ополоснула, насухо вытерла и бережно завернула в ту же самую бумагу, а полотенце, остатки пены в чашке и ошмётки волос оставила.

— Уберётесь тут, — небрежно бросила она братьям через плечо.

Свои обычные рабочие кожаные штаны она сменила на выходные — светло-коричневые, цвета отвара тэи с молоком, тоже весьма широкого покроя. Выудив из сундука новенькую праздничную рубашку, пахнущую травами от жучков-тканеедов, она облачилась в неё, поверх надела приталенную чёрную жилетку с тёмно-серой шёлковой спинкой, повязала шейный платок. Вместо кожаного ремня она перетянула свою узкую и гибкую талию красным кушаком с кисточками, а сапоги начистила до блеска дёгтем, окуная в него щётку на длинной ручке. Её пышная рыжая грива не слишком заметно поредела от стрижки, коса оставалась ещё очень объёмной, и вместо кожаных ремешков она перехватила её в нескольких местах тонкими белыми ленточками. Поворачивая голову из стороны в сторону, она полюбовалась выстриженными висками, выглядывавшими из-под шляпы, и нашла свою причёску достаточно дерзкой и необычной для здешних мест. Шляпу она лихо сдвинула набекрень.

Звякая шпорами и благоухая смесью ароматов дёгтя, пены для бритья и трав из сундука, Збирдрид направилась на конюшню. Седлая своего верного друга Зейдвламмера, она приговаривала:

— Ну что, малыш, прокатимся? Сегодня у нас с тобой особый выезд... Надо будет покатать одни весьма дерзкие глазки... Я ведь обещала им, что приду — вот и надо исполнить обещание. А то эти глазки подумают, что Збира — только языком трепать мастерица.

Коня она тоже немного украсила, повязав голубые ленточки ему на оголовье — по одному бантику с каждой стороны. Завершая свой необычайно торжественный образ, она натянула тугие и щегольские лайковые перчатки под цвет штанов. Они с трудом налезли на её большие рабочие руки и своими раструбами прикрыли рукава рубашки до середины предплечья. По раструбам они были украшены красно-коричневой вышивкой.

— Куда это ты так вырядилась, Збира? — крикнул ей вслед ещё один брат, Зигхеймер.

Збирдрид не удостоила его ответом, только бросила насмешливый взгляд с высоты седла и проехала мимо. Тот, глядя ей вслед, покачал головой и пощёлкал языком.

— Фу ты, ну ты! — проговорил он с усмешкой. — Какие мы важные!

По улицам Верхней Геницы она проехала с шиком и помпой, собирая заинтересованные взгляды односельчан. С жителями постарше она раскланивалась, дотрагиваясь до шляпы рукой во франтовской перчатке, ровесникам небрежно кивала, а младших не удостаивала и взглядом. Её окликнул тоненький и гибкий мальчишка лет четырнадцати с рыжевато-каштановой гривой, заплетённой в толстую косу, с блестящими и весёлыми тёмными глазами, а также с крупным белым цветком за ухом:

— Эй, Збира! Покатай меня!

И бросил ей точно такой же цветок, сорванный, по-видимому, в матушкином цветнике, который украшал небольшой, но уютный и ухоженный дворик, обнесённый тонким штакетником. Збирдрид цветок поймала, но её глаза сверкали грозно и надменно:

— Для тебя я госпожа Збира, мелюзга! Молод ты ещё, чтоб со мной кататься!

На крыльцо вышла родительница мальчишки, степенная и полноватая, в кожаной жилетке и с закатанными до локтей рукавами рубашки. Уперев руки в бока, она крикнула:

— Кимергильд, глаза твои бесстыжие! А ну, пошёл в дом! Я тебе покажу, как со взрослой госпожой заигрывать!

Мальчишка и не думал повиноваться. Вместо этого он вышел за калитку и со смехом выкрикнул дразнилку:

— Збира — объелась сыра!

Збирдрид, с трудом удерживая в повиновении приплясывающего коня, клыкасто оскалилась.

— Дерзкий, что ли? — рыкнула она.

Мальчишка тоже пританцовывал, перебирая длинными и худыми, как у жеребёнка, ногами в узких штанах до колен, и дразнился, показывая ей «длинный нос». Заткнув цветок за ухо, Збирдрид разогнала коня и на полном скаку подхватила паренька к себе в седло.

— Хоп! Попался, нахалёныш!

Юный проказник только этого и ждал. Его тонкие руки тут же обвили её за шею, а глаза распахнулись на пол-лица, искрящиеся и восторженные. Одной рукой надёжно обхватив его худое и лёгонькое тело, другой Збирдрид правила конём. Она разгоняла жеребца всё быстрее, и у Кимергильда вырвался хрипловатый, ломающийся, ещё полудетский визг. Цепляясь за плечи Збирдрид, он даже голову запрокинул и заливисто хохотал, блестя мелкими остренькими клыками. Збирдрид, невольно заражаясь этим чистым восторгом, сама посмеивалась с рычащими волчьими нотками.

Все ребятишки высыпали на улицы и провожали Кимергильда завистливыми взглядами. А он упивался и торжествовал, судорожно и цепко держась за плечи Збирдрид своими ещё по-детски хрупкими тощими руками. Ничего, годика через два начнёт мышцы набирать, пройдёт подростковая угловатость и нескладность — загляденье будет, а не паренёк. Глазищи — уже сейчас чудо. Под сердцем Збирдрид даже что-то вроде нежности ворохнулось, но больше как к младшему братишке, чем как к потенциальному жениху.

Проскакав по улицам, она привезла Кимергильда к калитке его родного дома, где собралось уже всё его взволнованное семейство. Ещё бы! Учитывая репутацию Збирдрид, известной любительницы «покатать» парней, их обеспокоенность была вполне понятна. Совсем уже Збира распоясалась — со взрослых ребят переключилась на юных мальчишек! Но опасения их оказались напрасны. Збирдрид ссадила Кимергильда с седла, попутно одарив кульком орешков, который она извлекла из вместительного кармана штанов.

— Держи, нахалёныш. Эй, матушка! — обратилась она к родительнице мальчика. — Чего он такой тощий у тебя? Не кормишь, что ли, парня? Работник ведь растёт! — И подмигнула самому Кимергильду: — Годика через три-четыре погляжу, как ты окреп. Коли будешь хорош, покатаю не только на коне!

И ускакала, а мальчик ещё долго провожал её восхищёнными глазищами... пока не получил от матушки отрезвляющий подзатыльник.

Эмерольф, сын госпожи Вимерлив, в компании сверстников стоял у забора под сенью цветущего рубинового дерева и грыз орешки. Дни стояли праздничные, поэтому никто особо не работал по хозяйству — разве что самое необходимое делалось, а всё остальное время жители предавались отдыху и веселью. Эмерольф был не только обладателем дерзкого языка, так зацепившего Збирдрид во время приключения на озере, но также статной и стройной фигуры, роскошных каштановых волос, светло-серых глаз с пушистыми ресницами и пригожего лица с тонкими чертами и высокими скулами. Разгрызая очередной орешек, он показывал на всеобщее обозрение белые и крепкие зубы. Взгляд у него был смелый и блестящий, походка — уверенная и мягкая, но не вихляющая. Ценил он себя высоко и отклонил уже множество брачных предложений. Если к нему сваталась госпожа, у которой был уже хотя бы один супруг, он отвечал твёрдым отказом. Изначально он рассчитывал стать только первым, старшим мужем, вторые-третьи позиции его не интересовали. Среди сверстников-парней он слыл уверенным лидером, тем самым «альфой», кои встречались не так уж часто.

Матушка уже просто отчаялась когда-нибудь устроить его судьбу: уж очень привередлив сынок, переборчив, только холостую госпожу ему подавай. Даже самая что ни на есть распрекрасная потенциальная избранница для него не существовала, если у неё уже был хотя бы один муж. Сразу «нет», и всё. И хоть кол на голове теши!

Однако ни одна из холостых местных девушек его не устраивала также. Все они были по разным причинам недостаточно хороши для него. Матушка в отчаянии восклицала:

— Эмер, ну скажи, кто тебе нужен? Я уже просто не знаю, что с тобой делать! Вот просто покажи пальцем, и я приведу её к тебе.

Эмерольф долго отмалчивался или отвечал уклончиво, а потом сказал тихо, но с вызовом:

— Госпожу Збиру хочу. Или она, или никто.

Родительница вытаращила глаза.

— Да ты в своём ли уме, сынок?! Збиру?! Да ей парень нужен только поиграться! Позабавится с тобой, разобьёт тебе сердечко и выбросит! Разве для такой судьбы я тебя растила-лелеяла? Я тебе счастья хочу, а не разочарования!

Но Эмерольф упрямо заладил: «Или Збира, или никто». И вот хоть что с ним делай!

К слову, бездельником он не был. Умел и работать, и веселиться, прекрасно играл на бооле и обладал сильным, чистым, летящим и легко струящимся голосом. Дома у него лежала огромная стопка нот для боолы с текстами песен, и все их он знал на память. Редкий вечер выходного дня обходился без него с его верным инструментом и чарующим голосом.

В плясках ему тоже равных не было. Его танец всегда притягивал взгляд, выгодно показывая красоту его сильного и гибкого тела. Другие парни плясали с нелепыми улыбками, один Эмерольф отдавался танцу серьёзно, со страстью и душой. Он не танцевал — он жил и горел. После того как на вечере сплясал Эмерольф, можно было уже больше никому не плясать: всё остальное выглядело жалкими и неуклюжими попытками, беспомощным кривляньем.

Трудно было не заметить такого, как он. Збирдрид его, конечно, не только видела раньше, но и даже пару раз пыталась догнать на своём жеребце, однако в первый раз он незнамо как умудрился сбежать от неё, а во второй перекинулся в волка и испугал под ней Зейдвламмера. Конь взвился на дыбы и чуть не сбросил всадницу. Крепким орешком оказался этот парень! Нет, поняла она, его так просто не «попробуешь», не «покатаешь» — не дастся. К нему следовало подходить или только с предложением руки и сердца, или вообще никогда не подходить. С Зейдвламмером, кстати, у Збирдрид вышло точно так же: только показав серьёзность своих намерений, она сумела его укротить и объездить.

Голос Эмерольфа на озере она не сразу узнала, потому и спросила, кто он. Парень прятался в кустах и отвечал ей дерзко, смело... А ответил бы так же, глядя прямо в глаза? Вот она и поехала проверить это. В городе кроме прочих покупок из матушкиного списка она приобрела недешёвый набор запасных струн для боолы и приберегала этот подарок для удобного случая. Свой инструмент Эмерольф любил, а значит, не мог остаться равнодушен к такому подношению.

Группка парней под рубиновым деревом сразу напряглась и зашушукалась:

— Збира! Збира едет!

И не просто так Збира ехала, а принаряженная и важная, впервые в жизни гладко выбритая. Это немного смягчало её облик, делало его не таким неистово-звериным, суровым и диковатым. Ветер доносил от неё смешанный запах дёгтя, которым были начищены её сапоги, а также пены для бритья и трав для хранения одежды.

— Кто из вас Эмерольф? — спросила она нарочито небрежно, хотя сама прекрасно знала это.

Это она так слегка сбивала спесь с парня, чтоб не воображал о себе слишком много, чтоб не считал себя исключительным. Эмерольф, поблёскивая смелыми и пристальными, беззастенчивыми глазами, щёлкнул своими красивыми зубами очередной орешек и вытолкнул вместо себя одного из своих приятелей:

— Вот он!

Збирдрид вскинула бровь и усмехнулась:

— В самом деле? Я слышала, что Эмерольф неплохо поёт. Спой-ка что-нибудь, пташка!

Парень растерялся и заблеял что-то. Збирдрид расхохоталась.

— Нет, ты не Эмерольф! Кто из вас Эмерольф, сознавайтесь!

Из группки парней, точно пробка из бутылки, вылетел ещё один лже-Эмерольф. Его Збирдрид заставила сплясать, и у него, конечно, вышло что-то жалкое и нелепое.

— Э, приятель... Плясун ты никакой, совсем деревянный, — сказала она. — Нет, и ты самозванец. Эмерольф, заноза сердца моего, хватит меня дурачить, выходи!

Снова вытолкнули какого-то паренька, и ему Збирдрид приказала сыграть на бооле. Инструмент расторопно принесли, но бедолага не смог взять ни одного аккорда. Более того, он порвал струну, и настоящий Эмерольф заскрежетал зубами: инструмент, конечно, принадлежал ему. Но он продолжал упорно молчать. Збирдрид вынула из кармана коробочку с запасными струнами и сказала:

— Я на днях была в городе и подумала, что этот набор может пригодиться Эмерольфу. Если он есть среди вас, то пусть подойдёт и возьмёт.

Спустя мгновение Эмерольф вышел вперёд, дерзко блестя глазами.

— Что ты хочешь за них?

Збирдрид смотрела на него с ласковой усмешкой.

— Поцелуешь — отдам, — сказала она.

— Проси что-нибудь другое, — покачал головой Эмерольф.

— А что так? — хмыкнула Збирдрид.

Помолчав, Эмерольф в наставшей гробовой тишине ответил с вызовом:

— От тебя слишком сильно пахнет какими-то странными духами.

Глаза Збирдрид прищурились, она обошла парня кругом, окидывая его с головы до ног пристально-любующимся, нагловато-ласковым взглядом.

— Тебя только запах смущает, золотце? Может, я тебе ещё чем-нибудь не угодила?

Она остановилась у него за плечом и потрогала прядь его шелковисто блестящих волос. Эмерольф и бровью не повёл — стоял неподвижно, гордый и непреклонный, и хранил молчание.

— Ну хорошо, а если я попрошу тебя сегодня вечером сплясать со мной? — Збирдрид сделала пару шагов и остановилась перед ним, разглядывая его беззастенчиво, откровенно, оценивающе.

Эмерольф чуть отвернул от неё лицо и отвёл взгляд, пряча его под ресницами.

— И снова «нет»? — вскинула брови Збирдрид. — Но послушай, эти струны обошлись мне в изрядную сумму! Если ты не возьмёшь их, выходит, я зря тратила деньги?

— Я не просил тебя тратиться, — негромко ответил Эмерольф, по-прежнему не поднимая ресниц.

Збирдрид вздохнула и протянула ему коробочку.

— Ну хорошо. Возьми так, мне ничего не нужно взамен. Я просто хотела порадовать тебя, золотце.

Эмерольф наконец соизволил поднять на неё взгляд.

— Если я приму твой подарок, это будет что-нибудь значить?

— Совершенно ничего, мой хороший, — сказала Збирдрид мягко. — И ни к чему тебя не обяжет.

Эмерольф подумал пару мгновений и всё же покачал головой.

— Нет, госпожа Збира, прости. Я не привык просто так принимать подарки. Если я его возьму, матушка спросит, от кого он... И что я отвечу?

— Ответишь, что от меня, только и всего, — усмехнулась Збирдрид.

— А матушка спросит, есть ли между нами что-нибудь, если я принимаю от тебя подарки, — не унимался Эмерольф. — И что я скажу? Что ты мне это преподнесла просто так? Матушка не поверит.

— Да почему ж не поверит-то? — недоумевала Збирдрид.

— Потому что холостая госпожа не может просто так дарить подарки, — тихо закончил Эмерольф. — А парень не может их просто так брать.

Збирдрид снова обошла его кругом, озадаченно потирая подбородок.

— Хм, что ж у тебя всё так сложно-то, голубчик мой? И как же нам с тобой быть? Ну, хочешь, я пойду к твоей матушке и отдам подарок ей? И скажу, что это — просто так.

— Ничего не бывает просто так, — уверенно ответил Эмерольф.

— Хм, хм, — мычала Збирдрид в тяжком раздумье. — Что же получается? По моей вине была испорчена твоя боола, и я никак не могу это исправить? Но ты не сможешь теперь играть... А матушка вряд ли скоро купит тебе новые струны.

— Что ж, ничего не поделаешь, — вздохнул Эмерольф.

— Нет, так не годится, — решительно сказала Збирдрид. — Давай поступим так. Сегодня вечером снова будут гулянья и пляски, и я объявлю состязание на лучший танец, а в награду лучшему плясуну — эти струны.

— Но и драмауку будет ясно, что эта награда — только для того, у кого есть боола. А в Верхней Генице она есть только у меня. Кому, кроме меня, нужны струны? — снова возразил Эмерольф.

— Да что ж такое! — взревела Збирдрид, теряя терпение. — Милый мой, просто возьми эти треклятые струны, и покончим с этим!

— Прости, не могу, госпожа Збира, — упрямо покачал головой Эмерольф.

— Но тебя непременно попросят сыграть сегодня вечером, — уговаривала Збирдрид. — Не станешь же ты разочаровывать народ! Праздник без твоей боолы — не праздник!

— Значит, испорченный праздник будет на твоей совести, госпожа Збира, — сказал Эмерольф.

Збирдрид испустила яростный рык и встряхнула кулаками.

— Золотце моё, ты невыносим! Ладно, к драмаукам струны... Но не думай, что я так легко отступлюсь! Вижу, ты та ещё заноза... Ну что ж, тем увлекательнее. Вечером так или иначе увидимся. Ну а пока... Раз уж я выехала кататься, может, кто-то из твоих более сговорчивых друзей составит мне компанию?

Она обвела испытующим, насмешливо-ласковым взглядом всю группку, потом вынула у себя из-за уха цветок и протянула рыжеватому зеленоглазому парню:

— Как тебя зовут, лапушка?

— Йелинг, госпожа Збира, — ответил тот, принимая цветок и поднося к носу.

— Чудесно.

Без лишних слов Збирдрид схватила его в объятия, усадила к себе в седло и поскакала с ним из села подальше, на природу. Среди цветущего луга она остановила коня и впилась в яркие, пухлые губы Йелинга поцелуем. Они податливо раскрылись под её напором. Целовался Йелинг с удовольствием, был готов и ко всему остальному, но такие лёгкие победы наскучили Збирдрид.

— Твоя матушка не будет тебя ругать за то, что ты катался со мной, радость моя? — спросила она, ласково поймав пальцами подбородок пригожего парня.

Тот с мелодичным смешком ответил:

— А я ей не скажу. — И, обвив Збирдрид цепкими объятиями, потянулся за новым поцелуем.

Збирдрид не стала лишать его того, ради чего он сюда с нею и ехал. Нацеловавшись всласть, она уложила его в траву, а сама устроилась сверху. Зейдвламмеру все эти утехи были не интересны, гораздо больше его привлекала сочная трава, поеданием которой он и занялся.

Натешившись, они лежали в траве, глядя в небо.

— Я давно мечтал с тобой покататься, госпожа Збира, — сказал Йелинг, подпирая рукой голову и рисуя пальцем на плече Збирдрид завитушки. — Но зачем ты так жестока с Эмером?

— Жестока? Почему? — вскинула она брови.

Йелинг похлопал рыжевато-каштановыми ресницами.

— Он же влюблён в тебя... А ты у него на глазах уехала со мной.

— Влюблён? Что-то по нему не скажешь, — хмыкнула Збирдрид, а у самой нутро ёкнуло.

— Просто он вот такой, — засмеялся Йелинг. — Набивает себе цену, ломается... Воображуля страшный! Его уж сколько раз в мужья звали, а он всем отказывает, нос воротит. Холостая госпожа ему, видите ли, нужна, чтоб старшим мужем у неё стать.

— Холостячки у нас вроде есть, — хмуря лоб, припомнила Збирдрид. — Они его тоже звали?

— Звали, но и к ним не пошёл в супруги, — сказал Йелинг.

— Ну, и чем они ему не по нраву? — хмыкнула Збирдрид.

Йелинг вскинул глаза к небу, мечтательно вздохнул, потом нарисовал на её плече очередную завитушку.

— Потому что они — не ты, госпожа Збира. Ему нужна только ты.

Збирдрид села, почесала в затылке, потёрла непривычно гладкие щёки. Она всё никак не могла освоиться с ними, её то и дело тянуло потеребить бакенбарды — а их уж не было.

— Ну так что же ты, дружок, поехал со мной на глазах у своего приятеля, зная о его чувствах? — усмехнулась она.

— Мне хотелось хоть разочек побывать в твоих объятиях, — признался Йелинг, шаловливо шагая пальцами по её руке вверх, к плечу. — Я знаю, что ты никогда не позовёшь меня в мужья... Но хотя бы так, хоть на часик!

— Почему это ты думаешь, что не позову? — Збирдрид поймала его за руку и привлекла в свои объятия, стиснула.

— Потому что я слишком простой, — вздохнул Йелинг. — А тебе нужен кто-то особенный... Породистый. Ну, как вот Зейдвламмер, к примеру.

Великолепный чёрный жеребец, шелковисто переливаясь в ярких лучах Макши своими холёными боками, гулял и пасся неподалёку. Збирдрид встала и неторопливо оделась, потом вскочила в седло.

— Мне надо побыть одной, подумать, — сказала она, натягивая перчатки. — Сам домой вернёшься, лапушка?

— Запросто, госпожа Збира, — ответил Йелинг.

На прощание послав ему воздушный поцелуй, Збирдрид поскакала по цветущему лугу в сторону гор. На скаку ей всегда легче думалось, вот и сейчас она мчалась не разбирая дороги — куда глаза глядят. Когда-то они катались здесь с Онирис... Светлая, нежно-мучительная, легкокрылая птица-тоска накрывала сердце, но Збирдрид жёстко сжимала губы. «Не любишь ты меня, сестрёнка, — думалось ей. — Ну и ладно, я не буду по тебе страдать. Не буду! Но и других женщин любить не смогу. Мужья у меня будут, ну и хватит с меня».

Нет, никаких больше женщин! Слишком это мучительно. С мужчинами проще, хотя и не со всеми. Взять того же Эмерольфа... Норовистый, капризный, с какими-то прихотями, с подвыподвертом — поди пойми, что у него на уме! А оно — вон, оказывается, что. Если бы не откровения Йелинга, Збирдрид ни за что не догадалась бы о его чувствах.

Перед ней сверкал Одрейн. Не тихая заводь, а самые настоящие пороги, рокочущие и могучие... Раздевшись, Збирдрид боролась с бурливым, сильным течением и успешно преодолела его — переплыла на другой берег. Отдохнула и вернулась к коню... но не обнаружила своей одежды.

— Это ещё что за шутки?! — вскричала она, озираясь по сторонам и принюхиваясь.

Здесь побывали парни, определённо!

— Эй, засранцы! — проревела Збирдрид, упирая руки в бока. — А ну, выходите!

Она стояла, выпрямившись во весь рост — великолепная и сильная, как Зейдвламмер, одетая только в лучи Макши, и рыжая пушистая коса спускалась вдоль её спины, прикрывая густой метёлкой своего кончика её твёрдые, как орехи, ягодицы. Определённо, она была бы превосходной моделью для скульптора или живым наглядным пособием по изучению строения мышц. В кустах послышались сдавленные смешки, и она разъярённым драмауком ринулась туда. Ей удалось схватить одного шутника, остальные отбежали на безопасное расстояние.

— Где моя одёжа?! — затрясла Збирдрид свою извивающуюся и хохочущую добычу.

Бить она его не била, только очень жёстко стискивала кузнечными клещами своих рабочих ручищ, и озорник то охал от боли, то задыхался от смеха. Ничего его не пробирало, заразу этакую! Даже вздуть его захотелось, но руку Збирдрид на парней не поднимала никогда, хотя в пылу страсти иногда могла сделать больно, но то — другое дело. Зачем бить, когда ответ можно было получить иначе — например, стиснув в удушающих объятиях?.. Так Збирдрид и поступила — сжала смертоносной хваткой так, что у парня глаза на лоб полезли.

— А ну, говори, зар-р-раза! — почти касаясь его румяной щеки леденящим звериным оскалом, пророкотала она.

— Мы её... спрятали! — придушенно прокряхтел парень.

— Как спрятали, так и отдадите! — взревела Збирдрид, отшвырнув свою жертву в траву. — А то душу из вас всех вытрясу!

А ребята, успевшие отбежать в сторонку, издали издевательски кричали ей:

— Не отдадим, пока не покатаешь нас всех! Слабо тебе — с нами всеми сразу, а?!

И хохотали, потешались, наглецы клыкастые! Вот бы их всех разом сгрести в охапку и... Если бы Збирдрид не была в такой ярости, она ни за что не отказалась бы от столь соблазнительного предложения.

— Жареный член драмаука вам в задницу, а не катание! — рявкнула она. — А ну, говорите, где моя одёжа!

Вскочив голышом в седло, она принялась верхом гоняться за парнями. С собой у неё был длинный пастушеский кнут, который всегда был на случай прикреплён к седлу; вот им-то она и угощала шутников, стараясь попасть по ягодицам. Их было семеро; нагнав одного, она хлестала его кнутом, потом бросалась за следующим, и так далее.

— Вот твоя одежда! — услышала она оклик.

Великолепным зрелищем обнажённой Збирдрид верхом на потрясающем коне любовался Эмерольф. Стоя в некотором отдалении, он показывал рукой куда-то под одинокий невысокий кустик. Збирдрид осадила коня и свернула кнут, потом неторопливо подъехала к Эмерольфу. Наготы своей она ничуть не стеснялась, напротив — казалось, даже подчёркнуто щеголяла своим роскошным телом, гордо восседая на не менее роскошном жеребце, равных которому не было во всей округе. Дочь костоправки снисходительно-насмешливо позволяла Эмерольфу созерцать всё это великолепие, будто неслыханно щедрый подарок ему делала. Лихим, чётким и изящным движением соскочив наземь, она и впрямь нашла под кустиком свою одежду, сверху прикрытую ветками. Одеваться она не спешила, стояла и смотрела на Эмерольфа, а он смотрел на неё — уже не опуская ресниц, прямо и дерзко, не мигая. Даже слепой увидел бы, какие искры проскакивали между этой парочкой — снопы искр!

— Так вот оно что... Это ты у нас главный шутник! — с беззлобной усмешкой проговорила Збирдрид. — Это ты мне отплатил за то, что с Йелингом уехала, да, лапушка?

— С какой стати? Зачем мне это делать, госпожа Збира? Вовсе нет, — холодно ответил он. — Ты захотела с ним уехать — и уехала, какое мне до этого дело?

— Да ладно тебе, — усмехнулась она. — Ты же ревнуешь, радость моя.

Она хотела погладить его по щеке, но он отпрянул от её руки, не дал себя приласкать — ни дать ни взять норовистый жеребец.

— Ну, ну, малыш, я не обижу тебя, — сказала Збирдрид.

— Я тебе не малыш, — фыркнул Эмерольф, приподняв верхнюю губу и приоткрыв клыки. — Я не люблю, когда меня трогают без моего позволения.

— Ох ты, ох ты! — усмехнулась Збирдрид, глядя на него задумчиво-ласково. — Какие мы недотроги! — И с томно-чувственным намёком мурлыкнула: — А с позволения — любишь, м-м? — И, приблизив губы почти к самому его уху, спросила чуть слышно: — Тебя вообще кто-нибудь трогал? Или ты себя для супруги бережёшь?

— Это тебя не касается, госпожа Збира, — ледяным тоном ответил Эмерольф, отступая от неё на шаг.

Пастуший кнут щёлкнул у его ног, не задев, впрочем, его самого. Теперь уже голос Збирдрид стал холодным, властным и суровым:

— Не многовато ли ты себе позволяешь, голубчик? Как ты со мной разговариваешь?

Эмерольф не шелохнулся, не дрогнул даже ресницами.

— Не щёлкай кнутом, госпожа Збира, я тебе не домашняя скотина, — тихо, но отчётливо проговорил он. — Ты привыкла к повиновению, но я не обязан тебе повиноваться.

— Повиноваться не обязан, но дерзости я не потерплю, — сказала Збирдрид уже мягче. — Ты показываешь свой норов? Ладно, хорошо, я поняла. Я не трогаю тебя, если ты не хочешь или тебе неприятно. Но и ходить вокруг тебя на цыпочках я не стану.

— На цыпочках ты ходить не обязана, госпожа Збира, но грубого и высокомерно-снисходительного отношения я не потерплю, — ответил Эмерольф.

Суровость во взгляде Збирдрид медленно сменялась задумчивостью с тенью ласки.

— Хорошо, радость моя, договорились, — проговорила она. — До вечера.

Одевшись и вскочив на коня, она с седла поклонилась ему, тронув шляпу, а потом, пришпорив жеребца, поскакала прочь — несгибаемо прямая, лихая, стремительная. Эмерольф смотрел ей вслед, а его друзья медленно собирались у него за спиной.

— А здорово ты это придумал, Эмер, — сказал один.

— Точно! — добавил второй. — Хоть и пришлось нам её кнута отведать, но зато какое удовольствие с неё спесь сбить!

Эмерольф окинул их взглядом, обнял двух ближайших за плечи.

— Простите, ребята, за то, что вам досталось от неё...

— Ничего, — ответили те. — Это удовольствие того стоило. Слушай, ты и правда хочешь к ней в мужья? А может, ну её к драмаукам? Есть холостые госпожи и получше, чем она... Они и попроще, конечно, да зато не такие спесивые.

Эмерольф, провожая взглядом уже совсем крошечную точку — удаляющуюся всадницу, ответил:

— Мне не нужно попроще. Мне нужна только Збира. Она одна такая... Те госпожи ей и в подмётки не годятся.

— Ну, тогда одно из двух: или она тебя объездит, или ты её перевоспитаешь, — засмеялись друзья. — Но смотри, палку не перегибай, когда дерзишь ей... Матушка-то твоя у её родительницы землю арендует... Как бы с этой стороны нелады не вышли.

— Нет, госпожа Бенеда — хозяйка, каких поискать, — сказал Эмерольф. — Она не станет никому козни строить.

Збирдрид вернулась домой уже после обеда. Ну, не беда: на кухне осталось ещё немало еды, потому что готовили всегда с хорошим запасом, чтобы и наёмным работникам, столовавшимся в усадьбе, хватало. Запрещая себе думать об Онирис, Збирдрид подкрепилась мясным пирогом, лепёшками с копчёным сыром и зеленью, а также запечённой рыбой. В саду слышались голоса: Онирис прогуливалась по дорожкам с Эллейв, а между ними шёл, держась за руки обеих, Ниэльм. Госпожа Темань с Тирлейфом, Кагердом и младшим сынишкой ушли на прогулку, а Бенеда вновь уехала по целительским делам, обещав вернуться к ночи.

Збирдрид тоже пришлось поработать: из деревушки Грённинг примчались, чтобы позвать целительницу на трудные роды, но, не застав той дома, согласились на помощь её наследницы и ученицы. Переодевшись из праздничного в будничное и снова вскочив на неутомимого Зейдвламмера, Збирдрид поскакала туда.

Роды пришлось завершать через разрез. Пуповина обвилась вокруг шейки младенца и чуть не задушила его, но всё обошлось. Плату Збирдрид брать отказалась, но счастливое семейство настаивало на благодарности хотя бы в виде бутыли домашней настойки. Збирдрид привезла её домой и отдала Дуннгару. Она удержалась от соблазна попробовать содержимое пузатого сосуда: сегодня вечером ей следовало быть трезвой.

Онирис... Сестрёнка не хотела разговаривать с ней за то, что Збирдрид слегка оцарапала ножом её ненаглядную избранницу, а Ниэльм, увидев её, боязливо прижался к Эллейв. Они сидели в гостиной у камина: Эллейв потягивала настойку (не ту, что привезла Збирдрид) и закусывала сыром, мальчишка устроился у неё на коленях, и она читала вслух привезённую ему в подарок книгу про корабли. Онирис расположилась в соседнем кресле. Когда Збирдрид пересекала гостиную, направляясь к лестнице, девушка нахмурилась и отвернула лицо.

Просить прощения Збирдрид не собиралась. Горечь засела под сердцем: похоже, Онирис она потеряла навсегда даже как сестрёнку и друга. Но как ни хотелось напиться вдрызг, она не позволила себе этого. Вместо этого она ополоснулась в бане, начистила сапоги пуще прежнего и снова облачилась в праздничную одежду. Рубашку пришлось надеть свежую, но попроще: та, которую Збирдрид достала из сундука утром, уже запылилась и пропиталась потом.

В Верхней Генице уже вовсю звучала музыка, под открытым небом стояли столы, все плясали кто во что горазд — разминались перед сложными организованными танцами, имевшими обрядовое значение. Збирдрид оставила Зейдвламмера у коновязи и неторопливо зашагала, кланяясь и здороваясь направо и налево. Ей сразу поднесли кубок с медовой брагой, и отвертеться не получилось, пришлось выпить. К столам с угощениями Збирдрид проявляла весьма сдержанный интерес, есть не особенно хотелось. Веселиться тоже настроения не было: перед глазами так и стояло отвернувшееся лицо Онирис с нахмуренными бровями. Збирдрид старалась гнать этот образ от себя, и он исчезал, но горечь под сердцем всё равно засела крепко, и вытеснить её оттуда было не под силу ни весёлой музыке, ни хмельной браге. Она и не налегала на неё, понимая, что топить свою боль на дне кубка бесполезно.

Не получалось у неё веселиться и наслаждаться праздником. Её пытались втянуть в танцы, но она уклонилась. Не видела она среди пляшущих и Эмерольфа; сердце ёкнуло: неужели он не пришёл на праздник совсем? Но нет, вскоре она заметила его в стороне от всеобщего веселья: в свободной не подпоясанной рубашке, узких белых штанах до колен, босой, он стоял с недопитым кубком и печально теребил одну из своих передних косиц. На каждое его плечо свисало по три косицы, остальная грива окутывала волнистым каштановым плащом его спину, спускаясь ниже поясницы. В его волосы были обильно вплетены цветы: и мелкие, и крупные, и по отдельности, и целыми гирляндами. Самый пышный пучок украшал его темя, скрепляя наверху пряди, собранные от висков. Сердце Збирдрид ёкнуло, захотелось к нему подойти, взять ласково за плечи и спросить: «Ну, что пригорюнился, милый мой?» Но как его, недотрогу такого, приласкаешь? Его теребили товарищи, звали плясать, им даже удалось ненадолго увлечь его, но вскоре он вернулся на своё место — уже без кубка.

Збирдрид тоже утащили-таки танцевать, а когда она минут через пятнадцать отошла перевести дух, Эмерольфа на прежнем месте не обнаружила. И среди пляшущих его не было...

А Эмерольфа занесло далеко от всеобщего веселья. Збирдрид он заметил сразу, а вот она его как будто в упор не видела. Не подходила, не звала танцевать, да и невесёлая какая-то была, как будто через силу заставляла себя здесь присутствовать. Вид у неё был совсем не праздничный. Он, никогда не видевший Збиру столь печальной, обеспокоенно встрепенулся, но проклятая гордость не позволила ему подойти к ней первым и спросить, что случилось.

Так и не дождавшись от неё первого шага, Эмерольф побежал на реку. Несколько приятелей увязались за ним, пытаясь успокаивать:

— Да брось ты думать о ней, раз она о тебе не думает!

Эмерольф вынимал из волос вплетённые цветы: они его раздражали и казались ненужными, неуместными.

— Зачем, оставь, красиво же! — отговаривали друзья.

— Ни к чему уже, — проронил он.

Он сидел на берегу, умываясь холодной водой Одрейна, когда показалась Збирдрид. Она медленно шла, задумчивая и грустная, держа крупный белый цветок в руке, а второй такой же был заткнут ей за ухо. Приблизившись, она негромко, но отчётливо и властно бросила приятелям Эмерольфа:

— Рассосались, быстро.

Парни отошли немного, но совсем не уходили, и она, сверкнув на них медово-карими молниями глаз, рыкнула:

— Я непонятно сказала?! Исчезли!

Друзья мялись.

— Если ты будешь обижать Эмера, госпожа Збира, мы не уйдём, — сказал один.

— Да, мы не позволим тебе над ним издеваться! — присоединился второй.

Остальные поддержали. Збирдрид устало закатила глаза, вздохнула.

— Да не собираюсь я его обижать! А издеваться — уж тем более... Ишь, заботливые какие нашлись! Мне с ним наедине надо поговорить, а вы мешаете — что непонятного?

— Ребята, идите, — подал голос сам Эмерольф.

— Уверен? — переспросили его.

— Да, — кивнул он.

Они остались у реки вдвоём. Збирдрид долго молчала, а Эмерольф теребил цветок, который она ему вручила. Она хотела что-то сказать, у неё уже шевельнулись губы, но слова так и не слетели — она снова сжала рот, а в глазах мерцала горечь.

— Тебя будто подменили, госпожа Збира, — наконец первым нарушил молчание Эмерольф. — Отчего ты печалишься? Что-то плохое случилось?

Ресницы Збирдрид дрогнули, она закрыла на миг глаза, а когда снова их открыла, в них — неслыханное дело! — мерцала влага.

— Госпожа Збира, — пробормотал Эмерольф. — Мне не мерещится? Ты плачешь?!

Збирдрид сморгнула две слезинки, и они скатились по её щекам. Она поморгала ещё и устало улыбнулась.

— Да, мой лапушка, плачу. Плачу перед тобой, обнаруживая слабость... Только тебе я её показываю, потому что верю тебе. Я знаю, что ты не посмеёшься над моей слабостью.

Губы Эмерольфа вздрогнули и приоткрылись, глаза распахнулись, серьёзные, напряжённо-обеспокоенные.

— Госпожа Збира... Могу я помочь тебе, что-нибудь сделать для тебя?

Она горьковато улыбнулась, покачала головой.

— Нет, мой милый, помочь не может никто. Я потеряла то, что было мне очень дорого много лет. Больше этого не будет никогда. Но я должна перешагнуть через свою боль и двигаться дальше. Продолжать жить.

Она смолкла и снова сомкнула влажные ресницы. На сердце Эмерольфа стало невыносимо-солоно и горячо, больно и сладко одновременно. По его щекам тоже скатились две слезинки.

— Госпожа Збира... Я чувствую твою боль, как свою, — глухо проговорил он.

Она открыла влажно блестящие глаза и улыбнулась горьковато-ласково.

— Вот поэтому я и открываю своё сердце перед тобой, а не перед кем-то ещё. Благодарю тебя, мой хороший... Мало кто способен так чувствовать. Ты — редкое сокровище.

— Отдай мне свою боль, госпожа Збира, я понесу её вместо тебя! — воскликнул Эмерольф дрогнувшим от слёз голосом.

Збирдрид покачала головой.

— О нет, лапушка, я не могу позволить тебе это. Не могу даже просить разделить груз этой боли со мной.

— Я уже делю его с тобой, — делая шаг ей навстречу, сказал Эмерольф, и его рука, поднявшись, потянулась к Збирдрид.

Та улыбнулась.

— Ты хочешь, чтоб я тебя коснулась, мой милый недотрога?

Её рука тоже поднялась, и их пальцы переплелись самыми кончиками, а потом скользнули глубже, и ладони уже плотно соединились.

— Почему ты делишь мою боль со мной, мой хороший? — спросила Збирдрид, мерцая пристально-ласковыми искорками в зрачках.

— Потому что иначе не могу, — ответил Эмерольф, не сопротивляясь объятию, которым скользнула вокруг его талии вторая её рука. — Потому что люблю тебя, госпожа Збира... Вот и я открыл перед тобой своё сердце.

У Збирдрид вырвался вздох.

— Да мой ты родной лапушка... — Её щека коснулась его щеки, в голосе слышалась улыбка: — А поцеловать разрешишь, недотрога?

Её дыхание горячо заскользило по его щеке, и он подставил приоткрытые губы. Поцелуй накрыл их мягко и ласково, защекотал и окутал, взаимные объятия стали крепкими, а их длинные тени на траве слились воедино.

— Подожди меня здесь, — сказала наконец Збирдрид, оторвавшись от его губ.

Его глаза заблестели тревожно, и она успокоительно заверила:

— Я вернусь... Вернусь, радость моя. Не уходи никуда.

Он остался ждать, провожая напряжённым взглядом, и Збирдрид обернулась.

— Я скоро, — ласково пообещала она.

Ей не хотелось привлекать внимание, хотелось уединения, поэтому она окольными путями добралась до коновязи и отвязала Зейдвламмера. Чтобы её никто не остановил и снова не вовлёк в праздник, она вскочила в седло и помчалась к реке. Разгорячённый скачкой жеребец не сразу пожелал остановиться, и она позволила ему проплясать вокруг Эмерольфа несколько раз. Тот не сводил с неё глаз. Наконец она остановила коня и спешилась, похлопала по седлу:

— Садись, мой хороший.

— Он позволит мне? Не сбросит? — сомневался Эмерольф.

Збирдрид клыкасто рассмеялась.

— Не бойся. Садись.

Эмерольф сел, и они тронулись: он — в седле, она — пешком, ведя коня под уздцы. Далеко обходя праздник, они направлялись к дому госпожи Вимерлив, матушки Эмерольфа.

Ниэльм уснул на коленях у Эллейв, уронив на её плечо светлокудрую голову, и она бережно отнесла его в комнату и уложила в постель. Книгу, которую она ему читала, она оставила на столике.

— Прошу прощения, — шёпотом сказал Тирлейф. — Он вам не докучает? Совсем не даёт вам побыть вдвоём, всюду бегает за тобой хвостиком, госпожа Эллейв...

— Он в восторге от неё, — тихонько засмеялась Онирис. — Как только она приехала, он сразу прилип накрепко!

— Мне вовсе не в тягость, — улыбнулась Эллейв.

Вошла в дом вернувшаяся Бенеда. Дуннгар, как всегда, поднёс ей чарочку настойки, и она уселась у камина в кресло, которое только что занимала Эллейв. В этот Йорлагсдааг она так и не выбрала себе нового мужа. Все даже забеспокоились, думая: уж не сдала ли госпожа Бенеда, не постарела ли? Нет, дело было не в возрасте. Просто костоправка нынче была не в настроении заниматься такими делами. Авось, летом кто-нибудь славный подвернётся.

— Ну что, как тут дела? — осведомилась она.

Дуннгар доложил:

— Всё в порядке, всё тихо и мирно, дражайшая госпожа Бенеда. Збира отбыла вечером на праздник, но до сих пор пока не вернулась.

Вбежал запыхавшийся Эрдруф.

— Едут, едут! — воскликнул он.

— Кто едет? — недоуменно нахмурилась Бенеда.

— Збира! И с ней парень на её коне!

Бенеда поднялась с кресла и вышла на крыльцо, а следом за ней — Эллейв с Онирис, а также Тирлейф. Свет из открытой двери озарил две фигуры — пешую и конную. Пешей оказалась Збирдрид, которая вела под уздцы Зейдвламмера, а в седле сидел босой парень в белой одежде и остатками цветов в волосах.

— Ну и кто это у нас такой славный? — дружелюбно и родительски-ласково поглядывая на пригожего всадника, спросила костоправка, хотя по её взгляду и понимающей улыбке видно было, что в ответе на свой вопрос она не нуждается.

— Это Эмерольф, сын госпожи Вимерлив, — представила парня Збирдрид. — Мой муж. Первый и старший... К его матушке мы уже съездили, с ней всё уладили, потом в храм Маруши заехали, поженились. Потому что — ну а чего тянуть-то? А праздник для всех можно и попозже, на днях, устроить.

— Ну, вот и славно, — кивнула Бенеда. — Молодец, Збира. Что ж, сынок, добро пожаловать в семью!

Эмерольф спешился, и Збирдрид за руку подвела его к своей родительнице. Та чинно облобызала его в обе щеки.

— Час поздний, всем спать, — объявила она. И добавила, поглядев на молодожёнов с многозначительной усмешкой: — Ну, или не сразу спать, у кого как получится... В общем, все — по кроваткам! Да и мне в люльку пора...

В сторону Онирис с Эллейв Збирдрид даже не смотрела, а если и скользнула по ним взглядом, то мельком. Ласково шепнув новоиспечённому супругу: «Пойдём, лапушка», — она всё так же за руку повела его в свою спальню.

Утром новый член семьи вышел к завтраку, сдавленно позёвывая и потирая красивые глаза: по-видимому, ему крепко досталось в спальне от ненасытной и страстной молодой супруги. Первая брачная ночь явно удалась. На Эмерольфе была вчерашняя белая одежда: за его вещами им ещё предстояло съездить к нему домой. Вчера сразу после обряда в храме они поехали в усадьбу.

Збира неторопливо, вразвалочку вышла следом, поглядывая на супруга сквозь ласковый прищур, а он остановился и немного подождал, пока она поравняется с ним: бежать впереди жены не полагалось. Куда только девались его независимые и строптивые замашки! Он был сама скромность: ресницы опущены, движения мягкие и сдержанные, губы сомкнуты — слова лишнего не вытянешь. Нагнав его и оценив его покорность, Збирдрид наградила его шутливо-ласковым шлепком по заду, развязным и хозяйским. До стола они не сразу дошли: по дороге Збирдрид поймала талию Эмерольфа в полукольцо объятий одной рукой, второй повернула его лицо к себе и накрыла его губы поцелуем. Эмерольф в первый миг смутился, но потом даже глаза прижмурил от удовольствия.

— Полегче, ребятушки, в спальне миловаться будете, — добродушно-грубовато сказала Бенеда. — Тут детишки, между прочим...

Высокие скулы Эмерольфа зарделись румянцем, а Збирдрид чувственно облизнулась. Вчера не все члены семейства костоправки успели познакомиться с новым родичем, и хозяйка усадьбы представила его:

— Прошу любить и жаловать — Эмерольф, супруг Збиры... Остепенилась она у нас наконец. Ну что ж, любви да согласия вам, детки... Пока поживёте под моей крышей, а через месяцок, пожалуй, начнём вам своё гнёздышко строить. Покуда надо всё нужное собрать, подготовить... Дом-то просторный строить будем? Семью большую думаешь заводить, а, Збира?

— Пожалуй, поменьше твоей, матушка, — усмехнулась та.

— Ладно, потом, если что, всегда можно пристройку добавить, коли семье тесновато станет, — подумав, сказала костоправка.

Свадьбу Збирдрид отметили щедрым праздником, хотя он на фоне Йорлагсдаага прошёл почти незаметно, слившись с всеобщим весельем. За прибавлением в семействе последовала убыль: двоих сыновей недосчиталась Бенеда, но по радостному поводу — за ними пришли их избранницы, молодые холостячки. Один сын ушёл жить в Нижнюю Геницу, а за вторым избранница приехала издали — из Грёнвьяля, что к северу от Раденвеница. Дальние путешествия за спутниками жизни были продиктованы желанием влить в свою семью свежую кровь: если всегда искать пару поблизости, то спустя какое-то время все в этой местности между собой породнятся.

За вещами Эмерольфа съездили, но привезли пока не всё, а только самое необходимое: его жизненное пространство под кровом Бенеды было ограничено. Всё остальное предполагалось перевезти в уже готовый новый дом. Забрал он и свою любимую боолу, а порванную струну поменял, воспользовавшись подаренным Збирой запасным комплектом. Костоправка, добродушно посмеиваясь, говорила, что дочь взяла в супруги певчую птаху: теперь в доме часто звенели струны и слышался голос Эмерольфа.

Разумеется, он не проводил время исключительно в песнях и игре на инструменте. Работником он был неутомимым, руки у него из нужного места росли, всем видам сельского труда он был обучен. Вовсе не нахлебника Збирдрид матушке привела, а то, что певец сладкоголосый — так оно и неплохо: с песней и работа спорится. Он и остальных в доме Бенеды музыкой заражал: работая, он заводил песню, и вскоре все начинали подтягивать.

Ну а вечерами, закончив труды, все собирались во дворе — кто с чаркой настойки, кто с чашкой отвара тэи — и слушали Эмерольфа. Всем полюбилась его боола. Заглядывали на огонёк и соседи, заслышав звон струн.

Со Збирой у них царила нежная идиллия медового месяца. Неугомонная дочь костоправки то и дело зажимала молодого супруга где-нибудь в укромном местечке, тискала и целовала. К двери их супружеской спальни по ночам лучше было не приближаться, чтобы не услышать «симфонию любви», а порой на такую «симфонию» можно было случайно наткнуться где-нибудь на природе, проходя мимо живописных кустов. Улучив днём свободную минутку, молодожёны предавались страсти подальше от дома. Темань даже сетовала, что теперь и с детьми спокойно не погулять: то и дело возникала опасность услышать развесёлые охи-ахи, рык Збиры и влажные чмоки страстных поцелуев. Мужчины семейства Бенеды шутливо сочувствовали Эмерольфу: ненасытная супруга наяривала его во всех уголках без передышки. Когда молодожёны только работать, спать и есть умудрялись с таким насыщенным расписанием любовных утех?! В семье ходила шутка: всю любовь, которую Збирдрид раньше равномерно распределяла между множеством парней, теперь она сосредоточила на муже, и бедняга отдувался за всех.

— Збира, сестрёнка, ты б хоть поскорее второго мужа взяла, — пошучивали братья. — А то ведь если так и дальше пойдёт, этого тебе ненадолго хватит. Заездишь ведь насмерть бедолагу любовью своей!

Впрочем, Эмерольф был счастлив и доволен семейной жизнью. Пел, как птаха, работал по хозяйству и выдерживал могучий поток страсти своей жены. Крепкий парень оказался, выносливый.

Итогом медового месяца стало недомогание Збирдрид. Началось это уже под конец деревенского отпуска Темани, незадолго до отъезда семейства в столицу. Когда Збирдрид пару раз не вышла к завтраку, этому не придали значения, а когда она попросила родительницу дать ей некоторое послабление в работе, всё стало ясно.

— Матушка, можно, я пока не буду верхом ездить? — попросила она.

Бенеда глянула на дочь проницательно.

— Что, беременная?

— Есть такое дело, — пробормотала та.

— Ну и молодцы, ребятушки, — похвалила костоправка молодых супругов. — Поберегись, конечно, дитятко. Сейчас самое важное — это ребёночек.

Эллейв покинула усадьбу раньше Темани и Онирис: скоро ей предстояло уйти в море. Последнюю ночь перед её отъездом они с Онирис провели вместе, а дождливым и пасмурным утром, в шесть часов, у ворот уже стояла заранее заказанная в Раденвенице повозка. Своего отделения Извозного Двора в Верхней Генице всё ещё не появилось; приехать туда на повозке было можно, а вот чтоб уехать оттуда, приходилось верхом отправляться в город и там заблаговременно заказывать экипаж. Постройка одного отделения на несколько окрестных сёл ещё находилась на стадии обсуждения.

Ниэльму непросто далось расставание с Эллейв, к которой он успел крепко привязаться. Ещё с вечера, когда стало известно об её отъезде, мальчик был грустный; вместо отца или деда в постель его уложила Эллейв и долго читала ему подаренную книгу, пока он наконец не заснул. Рано утром будить его для прощания не хотели, но Ниэльм проснулся сам. Эллейв в плаще с поднятым по случаю дождя наголовьем уже садилась в повозку, когда послышался крик:

— Госпожа корком!

Ниэльм, поскальзываясь, бежал по двору через лужи и грязь — в ночной рубашке и туфлях на босу ногу. Эллейв уже поставила сапог на подножку, но, заслышав оклик, убрала ногу и повернулась, а в следующий миг Ниэльм влетел в её раскрытые объятия. Чтобы мальчик не промок под дождём, Эллейв села с ним в повозку, устроив его у себя на коленях и прижав к своей груди.

— Госпожа корком, останься ещё, — всхлипывал Ниэльм, обнимая её за шею.

— Не могу, мой родной, — вороша пальцами его светлые кудри, вздохнула Эллейв. — Мне нужно уходить в море.

Мальчик уткнулся в её плечо, потом вскинул лицо, и она ласково смахнула мокрые дорожки с его щёк.

— Мы обязательно ещё увидимся, дружище мой.

— Когда, госпожа Эллейв?

— Пока точно не могу сказать... Но приблизительно — не раньше конца лета, а может, и в начале осени. Ну-ну, не грусти. — Эллейв крепко вжалась губами в его лоб.

С Онирис она уже попрощалась, та стояла под навесом крыльца, зябко кутаясь в накидку: утро было прохладное. Ниэльм долго не мог оторваться от Эллейв, пока его не забрал наконец батюшка Тирлейф. Отец торопливо пересёк двор со свёрнутым пледом под мышкой, подошёл к открытой дверце и протянул руки к Ниэльму:

— Сынок, пойдём. Госпоже Эллейв нужно ехать, не будем её задерживать.

Ниэльм не сразу оторвался от Эллейв. Лишь когда та ласково шепнула: «Иди, родной. Батюшка тебя ждёт, уже весь промок под дождём», — он наконец позволил рукам отца закутать себя в плед и унести в дом. Пока он его нёс, Ниэльм поверх батюшкиного плеча мог видеть Эллейв, которая вышла из повозки и стояла, глядя ему вслед. У мальчика вырвался судорожный всхлип, и Эллейв, дрогнув бровями, качнула головой: «Не надо». Ниэльм подавил в себе рыдание.

Наверное, сейчас, пока он маленький, ему можно плакать. А когда он вырастет и сам станет коркомом, слёзы будут уже неуместными и глупыми... Так думал Ниэльм, пока заботливые руки батюшки укладывали его в постель, которую он поспешно покинул, разбуженный пронзительным ощущением печали. Матушка пока не показывалась из своей комнаты, а сестрица Онирис ещё стояла на крыльце, провожая взглядом отъезжающую повозку. Несмотря на то что у госпожи Эллейв была своя комната, частенько по утрам она выходила из комнаты Онирис. Однажды Ниэльм, грешным делом, решил рано утром послушать под дверью, что они там делают, услышал звуки поцелуев и, зажав себе рот, на цыпочках убежал.

К полудню дождь кончился, погода наладилась, но всё равно чувствовалась грусть и пустота. Онирис в этот день вышла подышать свежим воздухом только к вечеру: гнетущая печаль висела камнем на сердце, и она ощущала даже телесную слабость и недомогание. Снова ей казалось, будто у неё оторвали половину души.

А спустя некоторое время настала пора прощаться и с Верхней Геницей. Начались суетливые сборы, укладывались дорожные ящики и сундуки, а Онирис с тяжёлым сердцем бродила по саду, то и дело смахивая прорывающиеся наружу слёзы. Её мучило то, что они так скверно расставались со Збирой. Со дня той потасовки, закончившейся лёгким ранением Эллейв, они так больше и не поговорили по душам: сначала Онирис злилась на Збиру и избегала её, а потом Збира поздним вечером пришла домой с молодым мужем, и ей стало не до Онирис. Сперва девушка решила, что эта скоропалительная свадьба была устроена Збирой назло ей, но потом подумала: Збира ведь сама говорила, что мужья у неё будут так или иначе, независимо от того, согласится ли Онирис стать её супругой. Вот и настало это время, только и всего. Ну, и ещё, быть может, тётя Беня к этому руку приложила, сурово сказав дочке, чтоб та остепенилась и вплотную занялась созданием семьи, вот Збира и не ослушалась. Утром они с матушкой поговорили, а уже вечером у Збиры был муж. И не первый встречный, нет, а тот дерзкий парень, смело разговаривавший с ней у озера. Онирис припомнила, что в кусты Збира тогда утащила совсем другого юношу, но, видно, в сердце ей запал не он, а его бойкий на язык товарищ. Казалось бы, ну и что? Мало ли таких, бойких? Тогда, на озере, Онирис только его голос из зарослей слышала и оценила дерзость его ответов Збире, а потом уже и своими глазами увидела. И поняла, почему выбор пал на него: в нём чувствовалась какая-то внутренняя твёрдость, высокая самооценка и чувство собственного достоинства. Чем-то он напоминал Зейдвламмера — такой же породистый, незаурядный, яркий, притягательный. Что и говорить: и любимого коня, и мужа Збира выбрала с большим вкусом и знанием дела. Она умела выбирать самое лучшее.

Страсти между молодожёнами кипели такие, что Онирис боялась лишний раз по дому или по саду пройтись, чтобы не наткнуться на целующуюся и обжимающуюся парочку. Ну и, опять же, кусты как излюбленное место для утех остались в жизни Збиры, только теперь она там не всех парней подряд «пробовала», а только Эмерольфа любила до потери пульса. Так и ходил он, бедолага — весь залюбленный, но счастливый.

С Онирис Збира стала не то чтобы холодна, но как-то отдалилась. Только по утрам за столом они кратко и суховато здоровались, а в течение дня могли не обменяться и словом: Збира то на работе пропадала, то с Эмерольфом миловалась. Сожалела ли Онирис, что не выбрала Збиру, что не ответила согласием на её предложение? Конечно, нет. Она и представить себя не могла третьей в таком вот семейном союзе. А впоследствии — даже и не третьей...

Но в её сердце жили их со Збирой походы в горы, их ночёвки под открытым небом, их рассветы и закаты — всё то, что составляло основу, душу, живую ткань, кровь и плоть их дружбы. Это вросло в неё корнями, и вырвать это из неё можно было только ценой огромной, страшной крови и душевной боли. Всё равно что часть себя убить.

Сборы в дорогу шли, матушка пересчитывала ящики и узлы, а Онирис бросилась на поиски Збиры. Она не могла вот так уехать, не поговорив. И плевать, даже если ей придётся для этого вытащить Збиру из кустов, оторвав от Эмерольфа... Впрочем, после новости о том, что молодожёны ждут первенца, охи-ахи по кустам как-то поутихли.

Збиру Онирис нашла в лошадином загоне: она тренировала молодого жеребца на корде, готовила его к седлу. Ничего внешне в ней не изменилось, по-прежнему её тонкую талию перехватывал широкий ремень: пока нечему было там выступать, срок насчитывал недели две, не больше. Лишь коса её немного поредела: к остриженным под расчёску вискам добавился и затылок. Збира объясняла это тем, что летом ей жарко работать с такой густой гривой, вот она её и уменьшила слегка. Бакенбарды она начала было снова отпускать, но потом вдруг сбрила на стадии небольшой щетины: оказалось, это Эмерольф её попросил. Ему больше нравились её гладкие щёки.

Онирис подошла к ограде загона и окликнула:

— Збира!

Та ответила не сразу, занятая с конём. Онирис не стала повторять свой зов, просто молча стояла и ждала за оградой. Наконец Збира передала коня брату, сняла грубые рабочие перчатки и подошла, остановившись с внутренней стороны загона. Ограда разделяла их, и сердце Онирис сжалось от горькой символичности этого препятствия.

— Я уезжаю, Збира, — тихо проронила она.

— Я знаю, — сказала та.

Невыносимо мучительный ком встал в горле, и Онирис поймала ртом воздух с солоноватым привкусом слёз. Она смотрела в лицо Збиры — спокойное, сдержанно-задумчивое, со сжатыми губами, и пыталась разглядеть на нём хотя бы отблеск их былых рассветов и закатов, расслышать шелест летних дождей, уловить эхо счастья, ушедшего безвозвратно.

— Збира... Давай помиримся, прошу, — сдавленно и сипло проговорила Онирис. — Я не могу уехать, оставшись с тобой в этом мучительном... отдалении.

Несколько мгновений губы Збиры оставались горьковато сжатыми, потом она сказала:

— Тебе это правда нужно? Я думала, что ты выбросила меня из сердца, что я перестала для тебя существовать.

Ком в горле становился всё невыносимее, душил всё мучительнее. Ветерок холодил солёную влагу на глазах Онирис, когда она прошептала:

— А я думала, что это ты всё обрубила, Збира. Что ты стёрла из сердца и из памяти наше детство... Что рассветы, на которые мы смотрели вместе, угасли для тебя... Что ветер, трепавший тогда наши волосы, утих навсегда. Что всё это тебе больше не дорого, и ты избавилась от нашего прошлого, как от старых ненужных писем. Что ты счастлива и тебе совсем не больно...

В неподвижном до этого мгновения лице Збиры что-то дрогнуло — не то вспышка, не то волна прокатилась по нему.

— Почему не больно? — тихо, глуховато проговорила она. — Мне было больно, сестрёнка. Но я не показала тебе своей боли. И всё то, о чём ты говоришь, мне невыносимо тяжело было терять... Но я, сцепив зубы, переболела, перестрадала, справилась, живу дальше. И ты живи, моя родная.

Свежо пахло скошенной травой, ветер волновал кроны деревьев, Макша спряталась за облаком, и стало пасмурно, тревожно, безысходно. Онирис уже не могла сдержать в себе эту надрывную тоску, и та прорвалась наружу.

— Збира... Я не смогла стать тебе женой, но умоляю, позволь мне остаться другом и сестрой, давай сохраним хотя бы это! — протягивая руки поверх ограды и дотрагиваясь до плеч дочери костоправки, заплакала она. — Это невыносимо — расставаться не друзьями и не врагами... Не пойми кем! Эта неопределённость и недосказанность убийственны! Они оставляют на сердце рану, которая не заживёт никогда... Так и будет кровоточить... Ты говоришь, что перестрадала, но я знаю, что и у тебя такая же рана, Збира! Давай не будем расставаться, не исцелив друг друга... Пожалуйста, Збира... Пожалуйста...

С каждым «пожалуйста» Онирис тянулась всё ближе, пока не встала на нижнюю перекладину ограды. Та по-прежнему разделяла их, но руки Онирис обняли Збиру за шею поверх этого препятствия. Однако руки Збиры не двинулись, чтобы обнять в ответ. Вместе с отчаянными, безысходными слезами сердце Онирис горько утекало в эту безответность, в эту убийственную невзаимность, оставляя в этой серой холодной мгле часть себя... Зачем? Ведь никто не придёт и не возьмёт оставленное, не примет на тёплые ладони, не согреет нежностью.

Так и не получив ответных объятий, руки Онирис разомкнулись, соскользнули и безжизненно повисли. Збира надела перчатки и медленными шагами направилась к брату, чтобы взять у него коня и продолжить работу. Онирис, скользя пальцами по ограде, осела на траву и мучительными толчками-спазмами извергала из себя боль. Боль струилась потоком, но внутри её меньше не становилось. Всё так же пахло скошенной травой, всё так же тревожно и пасмурно волновались кроны деревьев, умоляя свет Макши вернуться, но та закрыла от них свой ласковый лик тучами. Онирис, уткнувшись лбом в перекладину ограды, внутренне присоединялась к мольбе этих деревьев, только не Макшу она умоляла вернуться, а просила не умирать рассветы и закаты, не стихать эхо летних гроз, не уходить в пустоту мудрость горных вершин. В детство не было возврата, но хотя бы память о нём не должна остаться горькой, с нестираемой печатью утраты, с незаживающей раной на сердце...

Кроны деревьев дозвались, докричались до Макши: щекой Онирис ощутила ласковое тепло лучей. Солнце Нави улыбнулось сквозь тучи, а земля под Онирис дрогнула от приземления ног Збиры, перемахнувшей через ограду.

— Сестрёнка, что ты мне сердце-то рвёшь в клочья?! Я себя зашила наживую, без обезболивания, а ты мне этот шов вскрываешь без ножа...

Этот горький, но тёплый шёпот защекотал ухо Онирис, а сильные руки в пахнущих конюшней перчатках сгребли её в объятия. Онирис уцепилась за плечи Збиры, судорожно обняла их, сотрясаясь от тихих, измученных, надломленных рыданий: несколько быстрых коротких всхлипов — бездыханная пауза — снова каскад всхлипов — снова пауза.

— Збира... Скажи, что ты меня всё так же любишь... Не отворачивайся, не уходи молча, — с горьковато-сладостной солью в шёпоте умоляла она.

Её ноги плыли над землёй: вместо них траву приминали сапоги Збиры.

— Люблю, милая. Любила, люблю и буду любить. Тебя одну, других женщин не смогу в сердце впустить. Не смогу больше никого так любить, как тебя, ненаглядная моя, единственная моя... Даже если бы я и хотела стереть из памяти те рассветы, те дожди, шёпот тех трав на лугу, это невозможно. Так же невозможно, как стереть твоё имя из моего сердца. «Онирис»... Самый нежный и самый нужный на свете звук. Я не смогу изгнать твоё имя из себя, оно вросло в меня корнями. Ты останешься во мне навеки, родная. Сохрани в себе всё, что сможешь — друга, сестру... Всё, что есть. Я тебе того же самого пообещать не могу, потому что ты для меня — гораздо больше. Ты — моя душа и сердце, небо и земля, зима и лето, осень и весна. Ты — мой ветер, мой свет Макши. От этого нельзя исцелиться, нельзя это вырезать, вырвать... Я хотела запрятать это в себя поглубже, подальше от себя самой, но ты вытащила всё наружу. Ты вскрыла всё, что я заштопала... Тихо, тихо, милая, не плачь... Ничего, снова заштопаю, не горюй. Снова переболею, перестрадаю. Справлюсь.

Каждое её слово отзывалось в Онирис горьковато-сладким эхом, осенней паутинкой седины ложилось на сердце, и она почти беззвучно шевелила губами, повторяя:

— Збира... Моя Збира... Родная моя... хорошая моя...

Её пальцы приминали рыжий ёжик сзади над шеей, и это странным, беспокоящим образом напоминало ощущение от другого ёжика, золотого. Щека прижималась к непривычно гладкой щеке, но где-то там, в глубине кожи, прятались корни некогда буйных зарослей. Не кололись, скорее — призрачно напоминали.

— Збира! — охнула вдруг Онирис, испуганно вцепившись пальцами той в плечо. — Поставь меня сейчас же, тебе же надо беречься! Не поднимай тяжести!

— Чем скорее ты перестанешь плакать, родная, тем скорее я тебя отпущу, — сказала Збира. И с усмешкой добавила: — Так ты и не отъелась за этот месяц, как мы тебя ни кормили... Не в коня, видать, корм. Так что никакая ты не «тяжесть», не выдумывай и не льсти себе, худышка.

От прикосновения этой грустноватой ласки к сердцу у Онирис снова вырвался каскад рыданий, и Збира защекотала шёпотом её мокрую щёку:

— Тихо, тихо... Пока не успокоишься, так и буду тебя нести. А мне надо беречься, да?

Онирис бессильно застонала, постукивая кулаками по сильным плечам.

— Збира, да в самом же деле! Поставь меня наконец немедленно!

Та со смешком вжалась губами в её щёку.

— Да не бойся ты так... Крепкие мы, ничего нам не будет — ни мне, ни крохе. Уж от такой, как ты — точно никакого вреда. Пташка ты малая, и весу в тебе, как в пташке. Всё, сестрёнка, давай, успокаивайся да ступай к своим. А мне работать надо. Как отъезжать станете, пошли кого-нибудь за мной, хоть гляну на тебя напоследок. Чует моё сердце — надолго мы расстаёмся. И неизвестно, когда я снова увижу ненаглядную мою... незабвенную мою.

Последние слова горьковато, тепло пронзили сердце, эхом ушедших в прошлое дождей прошелестели и утихли.

— Збира... — Онирис снова выдохнула дрожащий каскад тихих, надломленных всхлипов.

— Тш-ш, — прошептала та ласково, успокоительно. — Пташка моя Онирис, цветочек лазоревый, лучик золотой...

Солоноватыми вздохами Онирис утихомиривала в себе слёзы. Нельзя, нельзя плакать от нежных слов, от этого рвущего душу прощания, от медово-карей нежности родных, с детства знакомых глаз... Но как, КАК от этого не плакать?!

Она всё-таки успокоилась и наконец ощутила под ногами землю. Краткой, дрожащей, робкой лаской ладоней коснулась она плеч Збиры, а та снова щекотно согрела ей щёку поцелуем-дыханием.

Сборы подходили к концу. До прибытия повозки оставался час, и Темань предложила выпить по чашке отвара тэи. Дуннгар подал отвар, а к нему — сыр и печенье, и они посидели за садовым столом. Онирис до теснящейся в груди тоски хотелось бы, чтобы и Збира к ним присоединилась, но, с другой стороны, боялась снова не сдержать слёз. Да, теперь они расставались на иной ноте, не такой страшной и беспросветной, недосказанной и недопетой, как оборванная песня, но и рану на сердце до конца не удалось исцелить. Да, живы были в нём рассветы и закаты, дожди и костры, шёпот трав и голоса птиц, но «ненаглядная, незабвенная» примешивалось к ним горьковатым вздохом осеннего ветра, невесомой щекоткой паутинок и шорохом листопада. И Онирис предстояло жить с эхом этой печали в сердце, встречать с ней новые рассветы и закаты.

Когда повозка прибыла, она шепнула Эрдруфу:

— Сбегай быстренько, позови Збиру.

Мальчишка мигом умчался. Пока вещи складывали на грузовую площадку позади повозки и на крышу, закрепляли их там ремнями и проверяли, не забыто ли что-нибудь, Онирис высматривала знакомую фигуру с рыжей косой, в высоких сапогах и кожаных штанах... Но оказалось, что смотрела она не туда: руки легли ей на плечи сзади, заставив вздрогнуть и обернуться, а спустя миг — снова безнадёжно, безудержно и безутешно плакать, уткнувшись в родное сильное плечо.

— Ну, ну, не навек же прощаетесь, — утешительно проговорила подошедшая Бенеда.

При ней плакать было как-то совестно, и Онирис утёрла слёзы, улыбнулась. Загрубевшие от работы пальцы костоправки ласково подцепили её подбородок, потрепали. Не обнять тётю Беню Онирис, конечно, не могла, а потому из рук Збиры перебралась в тётушкины крепкие и сердечные объятия.

У неё было чувство, будто она оставляет, по меньшей мере, половину сердца здесь. Вторая половина улетела следом за самым родным на свете морским волком. Так и покачивалась она в повозке — с гулкой, опустевшей грудью и угасшими глазами.