Дочери Лалады. Паруса души

17. Путешествие. Опасная встреча и сияющий корабль

Прекрасным погожим утром всё семейство провожало Онирис и Арнуга на корабль. Это было вместительное судно первого класса (у пассажирских кораблей было своё деление на классы — в зависимости от количества народа, которое они могли перевозить), и капитан был настолько вежлив, что лично встречал и приветствовал пассажиров на палубе, кланяясь и сияя клыкастой улыбкой. Это был высокий и статный красавец с холодными голубыми глазами, густыми тёмными бровями и мужественной нижней челюстью героя-первопроходца, с выбритыми до голубизны щеками, в великолепно сидящем мундире. Когда он в учтивых поклонах время от времени приподнимал шляпу большой и красивой рукой в белой перчатке, на его гладкой голове вспыхивал яркий фарфоровый блик. Череп казался даже скользким и словно символизировал стерильную чистоту, которая царила на корабле. Разговаривал капитан бархатистым чувственным баритоном с приятными и рокочущими низкими нотами.

— Это что-то новенькое, — усмехнулся Арнуг. — Соревнуются они, что ли, в безупречности обслуживания?

Это действительно было так. Команды пассажирских судов из кожи вон лезли, чтобы заработать восторженные отзывы и высокую репутацию. Кроме того, их ведь проверяли инспекторы, которые могли придраться к чему угодно. Нередко инспектор плыл на корабле под видом пассажира, чтобы своими глазами всё увидеть и подробнейшим образом зафиксировать, а потому экипажам не приходилось расслабляться.

Арнуг, облачённый в мундир и опоясанный саблей (он вышел в отставку с правом ношения формы и оружия), подошёл к капитану, чтобы поздороваться. Они обменялись несколькими любезными словами. Командир судна, как выяснилось, был весьма наслышан об Арнуге, герое Гильгернской битвы, а потому приветствовал его с особенным почтением и радушием.

Незадолго до отплытия на корабль заглянула Одгунд, чтобы ещё раз выразить Онирис поддержку и сказать несколько тёплых слов. Они встретились на палубе. Онирис с признательностью прильнула к груди Одгунд, и тут они попались на глаза капитану.

— Уважаемые пассажиры! — воскликнул тот, сияя белоснежным оскалом самой любезной на свете улыбки — этаким частоколом из великолепных зубов, зеркальным и сияющим, точно луч Макши. — Позвольте представить вам коркома Одгунд, которая будет обеспечивать безопасность нашего плавания!

Та предпочла бы тихо и незаметно делать своё дело, но раз уж всеобщее внимание к ней было привлечено, ей пришлось задержаться и встать рядом с капитаном.

— У нас на корабле так положено, — приглушённо, исподтишка шепнул тот. — Пассажиры должны знать в лицо тех, кто их обслуживает.

Что ж, в каждой избушке свои погремушки — на каждом судне свои порядки. Этот капитан, судя по всему, чуть ли из мундира не выпрыгивал, проявляя любезность и обходительность — настолько, что это даже выглядело несколько карикатурно. По убеждению Арнуга, гораздо важнее был профессионализм командира судна, нежели эти выверты и поклоны, но капитан был иного мнения.

— Пассажиры любят, когда с ними обращаются с почтением, — заявил он с полным знанием дела и лёгкой снисходительной усмешкой, перекатывая в своём могучем баритональном горле вибрирующие и чувственные басовые нотки. — Тогда они гораздо охотнее оставляют хорошие отзывы. А отзывы — это наш хлеб! Это наша репутация! Если у нас много хороших отзывов, мы получаем прибавку к жалованью. Это не военный корабль, многоуважаемый господин Арнуг, здесь всё устроено, чтобы ублажать пассажира, всё подчинено этой цели. Обслуживание поставлено во главу угла. Это то, над чем мы постоянно работаем и в чём неустанно совершенствуемся.

Арнуг чуть приметно хмыкнул. Да, это, безусловно, не военный корабль, порядки тут бытовали другие, хотя и не менее строгие, а в каком-то отношении — и более.

К слову сказать, обслуживание действительно стремилось к ослепительным высотам безупречности. Трюм был оборудован холодильными камерами, работающими на твёрдой хмари, благодаря чему становилось возможным хранение таких продуктов, как сливочное масло, сыр, сливки, колбаса, ветчина, охлаждённое и мороженое мясо. В зависимости от конструкции, в таких холодильных камерах температура могла быть как низкой положительной, так и отрицательной. Для добывания атмосферной воды корабль был снабжён восемью «воздушными источниками»: три устройства крепились к мачтам, а пять располагались по бортам судна, и вода из них стекала прямо в резервуар под палубой. Из мачтовых устройств можно было непосредственно утолять жажду.

Но Онирис не пришлось стоять с кружкой под трубочкой: по каютам первого класса каждое утро разносили кувшины с питьевой водой. Если в предыдущем кувшине осталась вода, её уносили и сливали в резервуар. Из этой ёмкости брали воду для приготовления отвара тэи, подвергая её кипячению. На каждого состоятельного пассажира в день отводилось по трёхлитровому кувшину, но Онирис этого количества оказалось даже многовато, и остатками она умывала лицо и мыла руки.

Честно говоря, она мало думала о предупреждении Йеанн, но разбойница сама напомнила ей о нём, придя в её сон на вторую ночь плавания. На сей раз Онирис обнаружила себя на крошечном островке посреди моря; на этом клочке суши торчало несколько деревьев, а песок был удивительно белый, мерцающий в лучах ночного светила. Йеанн, уже в чёрном кудрявом парике, стояла босиком на мелководье; вода доходила ей до середины голени, а сапоги валялись неподалёку на песке. Она занималась тем, что пускала по воде плоский камушек «блинчиком», а он, сделав несколько скачков по поверхности воды, удивительным образом разворачивался и скакал обратно к своей владелице, точно живое существо. Йеанн ловила его в подставленную ладонь и снова запускала. Что ж, во сне можно было творить любые чудеса.

«Ну что, прекрасная госпожа, отправилась-таки в плавание? — сказала она не то чтобы с укором, но как-то невесело. — Я так и знала, что ты меня не послушаешь...»

«У меня умерла матушка! — воскликнула Онирис. — Я должна увидеться с батюшкой, госпожой Розгард и братцами!»

Йеанн задумчиво покивала, снова запустила и поймала камушек.

«Соболезную, прекрасная госпожа... Причина уважительная. Я бы на твоём месте тоже пустилась в путь, наплевав на все опасности... И как же нам теперь быть?»

Онирис не знала, что ответить, а Йеанн, несколько мгновений посмотрев на неё с грустноватой усмешкой, сказала:

«Ничего иного не остаётся, как только спасать тебя, прекрасная женщина, чьим именем назван корабль... Корабль превосходен, под стать тебе! Кстати, передай мои извинения госпоже коркому за его угон. Но если б я его не угнала, я не увидела бы твой портрет... А если б не увидела твой портрет, не смогла бы предсказать опасность, грозящую тебе. Всё для спасения твоей жизни, чудесная госпожа Онирис, всё только для этого... Случайностей не бывает».

На этом сон закончился. Онирис выбралась из своей подвесной койки и подошла к прямоугольному кормовому окну. Восточный край неба начал розоветь, звёзды потускнели, а море было вполне безмятежным. Неужели оно могло таить в себе какую-то опасность?

За ширмой располагалась вторая койка, которую занимал Арнуг, на полу лежал ковёр. У них была одна из лучших кают: прямо над ними находилась каюта капитана. Арнугу как герою Гильгернской битвы и орденоносцу полагалась скидка: ему билет обошёлся в полцены. На фоне светлеющего неба виднелся корабль Одгунд — неусыпный страж, очертания которого внушали доверие и ощущение надёжности. Да нет, что за чушь, какая могла быть опасность?

День шёл за днём, плавание проходило благополучно. Сначала Онирис пребывала в напряжённом ожидании, но постепенно оно сменялось недоумением: ничего не происходило... Может, Йеанн ошиблась? Или обманывала? Но зачем ей обманывать, зачем выдумывать такое? Да кто её, плутовку и разбойницу, знает...

А ещё всё путешествие Онирис гадала, кто же из пассажиров — инспектор. Разглядывая посетителей кают-компании, она строила догадки. Больше всего на проверяющую была похожа очень капризная и требовательная, вечно всем недовольная рыжеволосая госпожа. Видимо, так же считала и команда, потому что госпожу эту все ублажали, потакали всем её капризам и ходили вокруг неё на цыпочках.

Капитан очаровывал пассажиров своим голосом — густым, низким и сочным, затрагивающим какие-то глубинные струнки и в душе, и в теле. Владел он им мастерски. Стоило ему, к примеру, обратиться к какой-нибудь даме со своей лучезарной улыбкой: «Госпожа Имярек (капитан знал поимённо всех пассажиров первого класса), как ты находишь путешествие? Всё ли у нас тебе по нраву?» — как пассажирка тут же начинала таять и плыть, покачиваясь на бархатных волнах этого обволакивающего, проникновенного голоса. Командир корабля обращался к ней так, будто был в неё тайно влюблён и боялся выдать свои чувства. Разумеется, это была лишь умелая игра голоса и манер, но действовала она безотказно. Все без исключения дамы считали капитана совершенным душкой и щедро строчили в книгу отзывов восторженные комментарии.

«Плавание проходит самым приятным образом. Господин Зилькоммер — милейший господин и превосходный мастер своего дела!!!»

«Я пребываю в полном восторге. Когда я отправилась на прогулку по кораблю и немного заблудилась, господин Зилькоммер буквально спас меня, лично проводив меня до моей каюты!»

«На этом судне чрезвычайно приятная обстановка. В кают-компании можно очень мило провести время. Весьма часто нас посещал господин Зилькоммер, командир корабля. Он — незаурядная и музыкальная личность! Владеет голосом на высочайшем уровне и исполняет известные произведения вокального искусства не хуже театрального исполнителя. Это была услада для моих ушей!!!»

Словом, господин Зилькоммер был главным героем дамских отзывов. На втором и прочих местах упоминались обслуживание на корабле и само плавание. Чтобы очаровать и ублажить пассажиров (а в особенности пассажирок), капитан был готов и спеть, и сплясать, и чего только не делал; как он при этом умудрялся успевать исполнять и свою непосредственную работу, оставалось загадкой. Мужские отзывы были более сдержанными, но тоже вполне благосклонными. В них основное внимание уделялось кораблю, плаванию, мастерству капитана, а его личное обаяние отмечалось как бы к слову, между прочим.

Наконец они прибыли в Ингильтвену. За всё плавание даже погода ни разу не испортилась, что уж говорить о какой-то угрозе... Капитан сам принёс Онирис с Арнугом книгу отзывов, где они оставили свои впечатления о путешествии, вполне благоприятные. Инспектором в итоге оказался неприметный господин средних лет в тёмном костюме и с коротко подстриженными седеющими бакенбардами, который всю дорогу занимал в кают-компании самый дальний столик, держался очень скромно и замкнуто, но всем любезно улыбался — и знакомым, и незнакомым, и со всеми раскланивался. Он никогда ни на что не жаловался, не привлекал к себе внимания, а лицо имел добродушное и приветливое, совершенно не запоминающееся. Онирис видела, стоя на палубе, как этот пассажир подошёл к капитану, достал из внутреннего кармана книжечку в кожаном переплёте — служебное удостоверение инспектора. На кожаной корочке красовалась золотая эмблема морской инспекции. Господин обратился к капитану с учтивыми и негромкими словами, а тот озадаченно кашлянул в кулак. А они-то всем экипажем обхаживали ту шумную госпожу! Да уж, наружность обманчива...

Но если приглядеться, в этом господине вполне можно было заподозрить должностное лицо. Он только делал вид, что читает книгу, а на самом деле то и дело бросал цепкий, внимательный взгляд поверх страниц. Прогуливаясь по кораблю с беззаботным видом, он всё подмечал, за всем незаметно наблюдал.

Как известно, к хорошему привыкаешь быстро, и после тёплых, действительно райских Силлегских островов климат родных мест показался Онирис очень суровым. Стояла середина первого весеннего месяца тауэнсмоанна, Макша уже неплохо пригревала, но Онирис не пожалела, что взяла с собой в дорогу тёплый плащ, перчатки и шерстяные чулки.

Первым делом Онирис зашла в главный храм столицы, чтобы увидеться с матушкой Аинге. Наставница встретила её ласково. Онирис склонилась над её рукой в поцелуе, а та коснулась губами её волос.

— Ты прекрасно справилась с задачей проводника в Чертоге Вечности, — сразу же похвалила жрица Онирис. — Ты просто умница, поддерживала матушку и утешала. Всё делала так, как и следовало.

— Благодарю тебя, сиятельная матушка, — дрогнувшим голосом пробормотала та. — За твою мудрость и чуткость, за твою поддержку. Я счастлива, что ты была рядом в эти непростые для меня моменты...

Онирис взяла щепотку благовоний и поместила в лампадку, совершила краткую заупокойную молитву о душе матушки, и они с Арнугом поехали в особняк госпожи Розгард. Сердце её содрогалось и трепетало: как ступать по полу, по которому ещё недавно ходили ноги матушки? Как смотреть в окна, в которые смотрела она? Дома всё напоминало о ней. Её голос раздавался в этих стенах, у неё было за столом своё место, которое теперь пустовало...

Онирис с момента смерти матушки ни разу не удалось встретиться во сне с госпожой Розгард: та по совету врача принимала на ночь успокоительное. Когда Онирис с Арнугом вошли, она поднялась им навстречу из кресла у горящего камина, одетая в полное траурное облачение. Белой в её костюме оставалась только рубашка, а руки были затянуты в такие же, как у Эвельгера, перчатки. Онирис показалось, что её лицо осунулось и побледнело, а в изгибе тёмных бровей пролегла печальная тень. Губы были скорбно сомкнуты.

В первый миг траурная чернота её наряда жутковато ударила по всем чувствам Онирис, резко и выпукло, жестоко напомнив о случившемся. Она застыла, а потом бросилась к госпоже Розгард и обняла её за шею, со слезами прижалась к груди. Та крепко обняла её, вжалась несколькими поцелуями в её лоб и щёки.

— Девочка моя дорогая, — проговорила она.

Кристалл боли в её груди уже сильно разросся, нужно было немедленно браться за исцеление, что Онирис и намеревалась сделать не позднее сегодняшнего вечера. А пока её взгляд устремился на отца, который уже спешил к ней, спускаясь по лестнице. Он тоже был облачён в траур, но его глаза сияли Онирис грустной лаской. Братцы бежали впереди него, крича:

— Сестрица Онирис! Сестрица Онирис!

Онирис обняла и расцеловала обоих мальчиков. В их глазах она читала не столько горе, сколько растерянность. Глядя на них с грустью, госпожа Розгард покачала головой и тихо проронила:

— Ох, Темань, Темань... Как же ты так... Как же ты могла уйти от нас, оставив сиротами совсем маленьких деток?..

У Онирис сжалось и сердце, и горло. Ниэльм себя «маленькой деткой» не считал, но новый статус сироты лёг ему на душу горестным недоумением. У него с матушкой в последнее время испортились отношения из-за Эллейв, но длительное пребывание у Бенеды немного отвлекло его от этой ситуации; возможно, и сама костоправка сыграла значительную роль, сказав ему какие-то простые и мудрые слова. Как бы то ни было, он на матушку больше не сердился и искренне расплакался:

— Сестрица Онирис... Матушка совсем ушла от нас? И никогда-никогда не вернётся?

В момент смерти Темани он был в Верхней Генице и не видел всего этого своими глазами, в том числе и погребального костра, и уход матушки из жизни ещё не дошёл до его осознания во всей своей горькой окончательности. Онирис вздохнула, целуя братца и вороша пальцами его светлые кудри.

— Матушка сейчас находится в очень хорошем и светлом месте, — сказала она, ни капли не солгав. — Вернее, её душа. Возможно, она когда-нибудь вернётся на землю, но уже не будет нашей матушкой. Она родится как... кто-то другой.

— Как это? — вскинул брови мальчик.

— Я тебе перед сном расскажу об этом поподробнее, — пообещала Онирис.

Она обнялась с батюшкой Тирлейфом. Он сжал её в объятиях исступлённо и крепко, и она всем сердцем ощутила правильность своего намерения забрать его с собой. И мальчиков, конечно... Вот только у неё язык не поворачивался поднять эту тему в разговоре с госпожой Розгард. Её траурный облик пронзил сердце Онирис стрелой щемяще-нежной боли. Принцесса лишилась супруги, как отнять у неё теперь ещё и детей? Своих отпрысков у неё пока не было, но детей Темани она любила, как родных. Как лишить её их, оставив её тут совсем одну, наедине с её горем?

Урна с прахом матушки была погребена в маленьком склепе в дальнем уголке сада. Кладбищ как таковых в Нави не было, тела усопших предавались огню, а прах либо развеивали, либо хранили в домашних усыпальницах. Склепы-колумбарии можно было также увидеть вдоль крупных дорог между городами — наподобие Аппиевой дороги в нашем мире. Некоторым таким гробницам был присвоен статус семейных, и туда подхоранивали урны с прахом прочих членов семьи усопшего.

— Мы решили, что лучше праху твоей матушке покоиться здесь, дома, — сказала госпожа Розгард, когда они посетили этот отдалённый уголок, укрытый от случайного взгляда высокими кустами.

В высоту эта довольно узкая постройка из базальта была чуть выше роста среднего жителя Нави и являлась входом в маленькое подземное помещение, где и хранилась урна. У него была двускатная крыша, фасад украшали гладко отшлифованные колонны, а дверь вела к ступеням, спускавшимся под землю на глубину в полтора роста. Урна стояла в стенной нише, возле которой мерцала лампадка — светильник из хмари. Онирис вздрогнула, увидев в нише другой, перпендикулярной к урне стены сидящую статую — точную копию матушки. Мраморная Темань сидела в задумчивой позе, а из её уроненной на колени руки было готово вот-вот выпасть перо, небрежно повисшее между пальцев.

Увы, в реальности оно упало из её руки уже навеки. Больше не будет новых сборников стихов... Разве что матушка захочет стать источником вдохновения для других поэтов там, в своём тихом уголке Чертога Вечности, куда Онирис её проводила.

Батюшка Тирлейф показал Онирис бережно сохранённую вырезку из «Столичного обозревателя» с некрологом, гласившим:

«Сегодня в 7 часов 15 минут утра после непродолжительной, но чрезвычайно сильной болезни скончалась госпожа Темань, совладелица и главный редактор нашего издания, писательница и поэтесса, основательница и владелица издательского дома по 16-ой Садовой улице, супруга божественно благословенной наследницы престола, Её Высокопревосходительства госпожи Розгард. Безвременная утрата, которую понесло наше издание в лице уважаемой и драгоценной госпожи Темани, невосполнима и горька, а поэтический мир потерял одну из наиболее заметных и уважаемых деятельниц. Скорбим вместе с членами семьи госпожи Темани и сообщаем, что погребальная служба в главном храме Ингильтвены состоится завтра в полдень. Желающие попрощаться с госпожой Теманью могут сделать это в храме или при выносе тела к погребальному костру».

По словам батюшки Тирлейфа, народу на погребение пришло очень много, произносились прекрасные и проникновенные речи. Посетила похороны и сама Владычица Седвейг, дабы поддержать и ободрить свою овдовевшую дочь. Прощание затянулось на три часа — так много было желающих бросить последний взгляд на Темань, перед тем как её тело поглотит пламя. Рядовых жителей сжигали за городом, и только знаменитые и уважаемые граждане удостаивались чести быть преданными огню на главной площади столицы. С такими же почестями, к примеру, провожали госпожу Аэльгерд. Пока в кратчайшие сроки строился этот склеп, урна хранилась дома в рабочем кабинете Темани, и только спустя неделю прах обрёл своё окончательное пристанище. Батюшка Тирлейф с благодарностью отозвался о рабочих, которые выполнили постройку склепа очень быстро и аккуратно, вынутый из ямы грунт сразу складывали в повозку, а не сваливали рядом на лужайку. Ничего вокруг не было испорчено — ни одной веточки не сломано, ни единой травинки не примято, работали поистине филигранно, а госпожа зодчий изготовила скульптуру для склепа по прижизненному портрету Темани, также исполнив работу в очень небольшой срок. В урне была основная часть праха, а небольшую горстку положили в посадочную ямку для нового деревца в главном городском саду на Аллее Достойных. Рядом с деревцем была установлена именная табличка.

Посетили они и это деревце. Онирис, нежно гладя его молодые тонкие веточки, снова не удержалась от солёной дымки слёз на глазах, но всей душой и сердцем посылала матушке в Чертог Вечности свою любовь и улыбку.

Также со слов отца Онирис узнала, что в столицу наведалась и Бенеда — отложив все дела, приехала вместе с Кагердом и Ниэльмом, чтобы посетить место последнего упокоения Темани. Костоправка относилась к ней почти как к дочери, но горе своё показывала крайне сдержанно в присутствии мальчика, которого всю дорогу опекала и поддерживала с родительской теплотой. Постояв около склепа, она тяжко вздохнула: «Ох, Темань... Ох и учудила ты, дорогуша моя... Что ж ты натворила! Охламонов своих маленьких сиротками оставила, душеньку Онирис горем подкосила... Учудила ты, матушка... Ну, что ж теперь поделать... Светлого покоя тебе в Чертоге Вечности». Погостив в доме два дня, она уехала к себе в Верхнюю Геницу. С собой она взяла горсточку земли с могилы, чтобы и у себя сделать символическое погребение-кенотаф, поскольку при жизни Темань очень любила эти места и часто там гостила.

Укладывая мальчиков спать, батюшка Тирлейф временно снимал перчатки: уж очень жутковато, сурово и мрачно выглядели они — малышу Веренрульду становилось неуютно, он прямо в комочек съёживался, когда руки батюшки, обтянутые этой угрюмой чёрной тканью, касались его. Они казались какими-то чужими и страшными ему, и батюшка, дабы пощадить его чувства, делал для него исключение — снимал их, когда прикасался к нему. Их с госпожой Розгард траурные костюмы были сшиты в едином стиле, максимально строго и просто, без вышивки, галунов, кантов и прочей изящной отделки. Единственным украшением можно было считать отвороты воротника и обшлага рукавов кафтана, выполненные из глянцевой ткани. Батюшка даже рубашку носил чёрную, а волосы строго убирал в одну косу, в которую была вплетена широкая чёрная лента. Переплетаясь с его золотыми прядями, она почти полностью окутывала их собой, а голову на улице покрывала чёрная шляпа. Батюшка, видимо, считал, что его волосы выглядели слишком легкомысленными и светлыми, не приличествующими траурному облику, поэтому старался их максимально закрыть. Небольшие бакенбарды, которые он имел обыкновение носить, тоже были золотыми и курчавились слишком жизнерадостно для траура, поэтому он их безжалостно сбрил, дабы придать своему лицу более строгий вид, а также наносил на веки тёмные тени. И это не было стремлением безукоризненно соблюсти чисто внешние приличия, его траур шёл от сердца, от искренней скорби. Дополнительное огорчение ему приносило то, что его траурный облик пугает детей, отдаляет его от них — они боятся обнять его, прижаться к нему, а когда он сам их обнимает, они чувствуют себя скованно. У него всегда были с детьми очень нежные отношения, а траур привнёс неуместный холод и напряжённость.

— Ничего, батюшка, со временем они привыкнут и освоятся, — утешила его Онирис.

Перед сном она рассказала Ниэльму о Чертоге и о том, что души могут возвращаться на землю спустя какое-то время.

— А когда матушка вернётся? — спросил мальчик.

Онирис вздохнула, гладя его по голове.

— Никто этого не знает, мой родной.

— А она будет помнить нас, когда снова родится?

— Скорее всего, нет, дружок.

— А почему?

— Чтобы прошлая жизнь не мешала ей начать новую.

— А как она будет выглядеть? Она будет такой же, как была?

— Это вряд ли. Тело у неё будет уже другое и внешность тоже.

Ниэльм долго молчал, сжавшись печальным комочком под одеялом. Его глаза наполнились слезами, и он прошептал:

— Я хотел бы, чтобы матушка знала, что я не сержусь на неё... Госпожа Бенеда сказала, что я должен простить её. Это было трудно, но я простил... А теперь она об этом уже не узнает... Я не успел с ней помириться...

Ниэльм зарылся носом в одеяло, послышались тихие всхлипы. Склонившись над братцем и украдкой смахнув слезинку с ресниц, Онирис ласково прошептала:

— Она знает, Ниэльм. Поверь мне, она всё чувствует и видит. И ей очень отрадно это знать. Никогда не поздно прощать, мой хороший. Никогда не поздно! Наше прощение обязательно дойдёт до тех, кому адресовано, даже если их уже нет с нами, на земле. Для души это очень большое облегчение и польза. А вот наши слёзы и горе причиняют ей боль. Поэтому старайся поменьше плакать, мой дорогой. Думай о матушке с любовью, это принесёт её душе огромную радость.

Она немного почитала братцам книгу. Веренрульд уснул быстро, а Ниэльм — только спустя минут сорок. Вполуха слушая очередную морскую историю, он обдумывал услышанное от сестры, и движение мысли отражалось в его печально-задумчивом взгляде, устремлённом в верхний угол комнаты. Наконец его веки сомкнулись, дыхание стало ровным и сонным. Закрыв книгу, Онирис встала и слегка вздрогнула, увидев в дверях комнаты госпожу Розгард. Чернота её наряда была столь глубока и строга, что по нервам невольно бежал скорбный холодок. Только белизна выступающих кружевных манжет и воротничка рубашки немного смягчали суровость её облика.

— Мне нужно сказать тебе пару слов, дорогая, — тихо молвила та.

Они спустились по лестнице. Дом был погружен в тишину, трещало пламя в камине, отражаясь отблесками в глазах овдовевшей наследницы престола, на столике стоял хрустальный кувшин хлебной воды. Госпожа Розгард налила себе и молча выпила.

— Я знаю... Угадываю сердцем, что тебе хочется сделать, моя девочка, — проговорила она после некоторого молчания. — Твой батюшка Тирлейф и братцы должны жить с тобой. Их место — под твоим светлым крылышком.

Онирис встрепенулась всем сердцем.

— Госпожа Розгард, родная моя, хорошая моя... А как же ты? Как же ты останешься... одна?

Та чуть улыбнулась.

— Не совсем, дорогая. Ещё до всего этого кошмара я сделала предложение Кагерду, и он дал согласие стать моим супругом. Разумеется, теперь свадьбу придётся отложить на время траура, а это не менее двух лет. Меньший срок я просто не могу себе позволить — совесть не даст устраивать празднества вскоре после ухода из жизни бедняжки Темани...

— Ох, госпожа Розгард, дорогая моя... — Еле сдавливая в себе рыдание, Онирис всем телом вжалась в супругу матушки.

Так они стояли некоторое время, сплетённые в крепких объятиях. Онирис переполняла нежность и пронзительная сладковатая печаль, светлая и прекрасная, и она роняла слезинки сквозь зажмуренные веки. Её отношение к госпоже Розгард всегда имело оттенок почтительности, но с недавнего времени между ними появилась гораздо более тёплая близость — а точнее, после того как госпожа Розгард встала на сторону Онирис в вопросе брака с Эллейв. Образно выражаясь, раньше Онирис держалась на уважительном расстоянии, а теперь очутилась в объятиях матушкиной супруги, которая теперь официально и полностью исполняла обязанности её родительницы.

— Ах, как это хорошо, как правильно — Кагерд и ты, госпожа Розгард! — воскликнула она, поднимая лицо с полными светлых слёз глазами. — Я так рада за вас!

— Можно сказать, я решила далеко не ходить в поисках избранника, — улыбнулась госпожа Розгард. — Зачем кого-то искать, когда достойный кандидат живёт прямо у меня под боком, под моим кровом? Настала пора задуматься о собственном потомстве, и мне нужен был лучший из лучших... Кагерд соответствует всем моим требованиям, он безупречен во всех отношениях. Я хорошо знаю его уже много лет, он проверен и временем, и длительным совместным проживанием под одной крышей. Но, увы, свадьбу придётся отложить самое меньшее на два года, пока не истечёт траур. Не беспокойся за меня, моя дорогая девочка, со мной всё будет в порядке. Ты должна воссоединиться с батюшкой и братцами, да и Ниэльм уже истосковался по Эллейв, и было бы немыслимой жестокостью продлевать их разлуку. Думаю, завтра можно будет обрадовать его хорошей новостью. — Госпожа Розгард нежно подцепила пальцем подбородок Онирис и легонько поцеловала в обе щеки. — Я не остаюсь одна, со мной будет Кагерд. Всё будет хорошо, милая.

— Ты самая-самая лучшая на свете, госпожа Розгард! — прошептала Онирис, прижимаясь к ней и уже не стесняясь стискивать в объятиях совсем по-родственному, как матушку. — Я так люблю тебя!

— И я тебя люблю, моя родная малютка, — пощекотала та её лоб дыханием и касанием губ.

Онирис немного отстранилась, глядя ей в лицо задумчиво и нежно.

— Но сначала я должна сделать кое-что... — И с этими словами она привычным усилием надела «доспехи» защиты и погрузила «невидимую руку» в грудь госпожи Розгард.

Кристалл боли запульсировал, загудел, предчувствуя своё уничтожение, завыл-застонал всеми своими острыми отростками, пытаясь ранить накрывшую его руку, но серебристая перчатка защиты была непробиваемой для него.

— Сейчас всё будет хорошо, — шёпотом сказала Онирис, свои телесные руки кладя на плечи госпожи Розгард и легонько надавливая на них, в то время как невидимая рука непобедимо сжимала проклятый кристалл, превращая его в потоки ртутно-серебристой жижи.

Госпожа Розгард застыла и, казалось, даже не дышала и не моргала, уставившись на Онирис широко распахнутыми глазами.

— Белоснежная птица, — сорвалось с её потрясённо приоткрывшихся губ.

— Она защищает тебя своими крыльями от боли, обнимает и согревает, — дохнула ей в губы Онирис, сияя ласковой утренней зарёй во взгляде.

Глазами своей зрячей души она видела моментальные изменения, которые происходили в госпоже Розгард. На месте растаявшего кристалла образовалась пустота, в которую Онирис своей «невидимой рукой» поместила образ листка бумаги и пера, которые символизировали покойную матушку. А её имя — Темань — она превратила в хрустальный цветок, который посадила в сердце госпожи Розгард вместо кристалла боли.

— Вот теперь я могу быть уверена, что с тобой всё будет в порядке, — улыбнулась она.

Госпожа Розгард несколько мгновений потрясённо молчала, а потом с влажно заблестевшими глазами прижала Онирис к себе.

— Ты — самое светлое и прекрасное чудо, моя девочка, — дрожащим шёпотом промолвила она, поглаживая её по волосам и вжимаясь губами в её лоб. — Мне отныне не нужно успокоительное, которое не давало мне увидеться с тобой во сне...

— Теперь мы с тобой всегда будем на связи, — с улыбкой сказала Онирис, касаясь поцелуем её щеки чуть повыше бакенбарды. — И я буду посылать тебе свою любовь, даже находясь далеко. Ты не будешь одна. Я всегда буду с тобой.

Они стояли, крепко стиснув друг друга в объятиях и дыша в унисон. Потом госпожа Розгард окинула Онирис новым, посветлевшим взором и проговорила:

— Матушка Аинге мне рассказала, что ты проходишь обучение... Что ж, оно даёт блестящие результаты, родная моя. Ты — удивительная врачевательница раненных душ.

— Я ещё не врачевательница, я только учусь, — тихонько рассмеялась Онирис.

— Уже один только твой смех — чудесное лекарство, — задумчиво молвила госпожа Розгард.

— Ты не первая, кто говорит мне об этом, — улыбнулась Онирис. — А я всё никак не могу взять в толк, что в моём смехе такого удивительного... Смех как смех.

— О нет, — с мерцающими в глубине глаз светлыми искорками покачала головой госпожа Розгард. — Он звучит как прекрасная целительная музыка. Не менее целительная, чем музыка службы в храме.

— Я буду очень рада, если ты станешь находить время хотя бы иногда бывать на службах, — серьёзно и ласково молвила Онирис. — Эта музыка сотворила чудеса со мной, и мне стали даже не нужны мои лекарства. Прошу тебя, хотя бы раз в неделю заглядывай в храм... Если хочешь, я дам тебе тексты самых основных молитв. И заупокойной — для матушки.

— Да, дорогая, — тоже посерьёзнев, кивнула госпожа Розгард. — Буду тебе очень признательна за них. Особенно за последнюю. Мне хотелось бы как-то поддержать душу моей дорогой Темани там... в том мире.

— Он называется Чертогом Вечности, — сказала Онирис. — Хорошо, я напишу тебе молитвы. Но молиться можно и своими словами, главное — чтобы они шли от души.

Снова печаль пролегла в тени бровей принцессы. Сдвинув их, она проговорила с горечью:

— Я чувствую себя убийцей... Если бы не то проклятое письмо, которое меня угораздило прочесть... А самое главное — не промолчать об этом... Если бы я не заговорила обо всём этом с Теманью, она не пришла бы в такое расстроенное и смятенное состояние... И недуг не сразил бы её. Ах, ну что мне стоило промолчать! И вместо того чтобы мучить бедняжку Темань, как следует встряхнуть эту негодяйку Вимгринд! Встряхнуть так, чтобы отбить у неё всякое желание даже в мыслях приближаться к моей супруге... Ну разве это справедливо — эта дрянь живёт и здравствует, а Темани больше нет!

Верхняя губа госпожи Розгард дёрнулась, приоткрыв горький оскал. Онирис не сразу нашлась с ответом, у неё язык не поворачивался сказать, что матушка сама виновата: если бы она не принялась плести интриги против Эллейв, не привлекла для этого Вимгринд, второсортную и безбожно переигрывающую актрису, беспринципную и бестактную, безжалостную в стремлении удовлетворять свои прихоти — быть может, всё повернулось бы иначе... Много чего удалось бы избежать. И, возможно, её супругам не пришлось бы теперь надевать траур.

— Не говори так, — мягко молвила Онирис, утешительно поглаживая госпожу Розгард по плечу. — Это ужасные слова, несправедливые... Ты не убийца, что ты! Ни в коем случае... Не бери на себя вину, которая тебе не принадлежит, не омрачай свою душу этим ненужным грузом. А что касается справедливости... Она всегда торжествует, поверь мне. Даже если для нас это не слишком очевидно. Всё происходит именно так, как должно происходить, даже если нам кажется совсем наоборот. У всех наших поступков есть неизбежные последствия. Полотно бытия плетётся порой причудливо и странно для нас, порой мы не можем понять его логики, но она есть. Всегда.

На этой не очень весёлой ноте они и закончили разговор: был уже очень поздний час. А на следующий день Онирис предстояло исцелить батюшку, у которого под сердцем тоже рос кристалл боли, хотя и меньший, чем у госпожи Розгард. Несмотря на свою кажущуюся беззащитность, батюшка Тирлейф оказался более стойким. У него была гибкая и мудрая душа, которая справлялась с болью лучше, поэтому кристалл и не вырос таким большим. Его душа просто сама не позволяла ему беспрепятственно и неудержимо расти. А ещё он думал о детях, это спасало его и удерживало на плаву. Он был прирождённым отцом, его могучий родительский инстинкт стал его подспорьем, его прибежищем, а вот матушка Темань с родительством справлялась кривовато. Но уж как получилось... Теперь уж грех был её в чём-то упрекать, ей предстояло подвергнуться разбору и суду гораздо более высокими и мудрыми существами, чем Онирис или кто-то из живущих на земле.

А батюшка Тирлейф был создан, чтобы быть отцом. Онирис ещё не появилась на свет, существовала только в виде крошечной, едва зародившейся в материнском чреве частички, а он уже любил её — так рассказывала матушка Темань. И его, и Арнуга Онирис любила по-своему. Батюшку Тирлейфа ей хотелось оберегать, окутывать своей любовью, как защитным коконом, а Арнуг в опеке не нуждался. Он и сам вполне мог быть надёжной опорой. Но в сердце Онирис для них обоих нашлось место, она не разлюбила батюшку Тирлейфа, оттого что полюбила и Арнуга как родителя.

Её утро началось с подъёма в полпятого и домашней молитвы, до завтрака она посетила службу в главном храме и снова встретилась с матушкой Аинге. Той даже рассказывать ничего было не нужно, она уже знала, что Онирис успешно исцелила госпожу Розгард.

— Ты работаешь всё лучше раз от раза, — похвалила она. — Разговор ваш я не подслушивала, но работу твою почувствовала и оценила. Это было блестяще, моя дорогая.

Онирис воспарила душой от этой похвалы, но тут же внутренне осадила себя: «Не вздумай возгордиться, не возноси себя на незаслуженную высоту. С такой высоты обычно падают, и очень болезненно». От матушки Аинге не укрылись её мысли.

— Скромность — несомненно, добродетель, — сказала она мягко. — Но не стоит и ценить себя ниже, чем ты того заслуживаешь.

Домой вернуться она успела как раз к завтраку, её ждали и уже немного беспокоились.

— Всё хорошо, мои родные, — ласково сказала она. — Храм я обычно посещаю натощак, так уж положено. Так музыка лучше усваивается — когда тело лёгкое и не отягощённое пищей.

Ниэльм был очень рад встрече с Арнугом и Одгунд. А когда Онирис пригласила братцев и батюшку с собой на Силлегские острова, его реакция была самой радостной и бурной.

— Ура, мы с госпожой Эллейв снова будем вместе! — вскричал он.

Батюшку Тирлейфа, по-видимому, обеспокоили те же мысли о госпоже Розгард, какие посещали и Онирис, но сияющая мордашка сына заставила его растаять. Эту чистую, неподдельную, ликующую радость просто нельзя было ничем омрачать. Его взгляд, устремлённый на Онирис, сиял мягкой, грустноватой нежностью.

— Ну, думаю, Ниэльм уже выразил всеобщее мнение относительно твоего приглашения, дорогая, — с улыбкой сказала госпожа Розгард. — Дорогой Тирлейф, обо мне не беспокойся. Я остаюсь не одна, а с Кагердом, да и в снах мы будем видеться достаточно часто... Кагерд, что ты думаешь об этом?

— Думаю, дорогая госпожа Розгард, что это единственно верное решение в данных обстоятельствах, — с наклоном головы отозвался тот. — Тирлейф, родной мой, езжай, даже не сомневайся. Это — то, что вам всем необходимо. И тебе, и Онирис, и Ниэльму, и Эллейв. Вы должны быть вместе.

Батюшка Тирлейф посмотрел на своего отца с нежностью и признательностью. А на Ниэльма было забавно смотреть: он чуть в пляс не пустился от таких новостей. Мысль, что они с Эллейв воссоединятся, привела его в такой восторг, что пришлось его даже успокаивать, в противном случае он не смог бы есть.

После завтрака госпожа Розгард отбыла заниматься своей государственной службой, а Онирис с отцом, Арнугом, Одгунд, Кагердом и мальчиками отправилась на прогулку. Мальчики были захвачены её рассказом о Силлегских островах, особенно Ниэльм, у которого от предвкушения встречи с Эллейв внутри будто пружинка неустанно сжималась и разжималась — он скакал козликом и всё норовил покататься в объятиях Арнуга, хотя батюшка Тирлейф и говорил ему шёпотом:

— Сынок, ты ведь сам считаешь себя большим, не так ли? А всё просишься на ручки, как малыш...

Да, конечно, Ниэльм был уже большой, но удовольствия от «катания» это не отменяло. Арнуг со смешком подхватил его, и тот, обняв его руками и обхватив ногами, расплылся в улыбке от уха до уха. А Арнуг, оставивший дома своих малышей и уже соскучившийся по ним, рад был понянчиться с мальчиком.

После обеда они снова гуляли. Ниэльм очень хотел посмотреть корабль Одгунд, и та устроила ему экскурсию. День у мальчика выдался насыщенный и счастливый, и к вечеру он был так перевозбуждён, что долго не мог угомониться. Пришлось Онирис, батюшке Тирлейфу, Арнугу и Одгунд укладывать его вместе. Веренрульд, беспроблемный ребёнок-подарок, спокойно дрых уже на пятнадцатой минуте чтения книги, а у Ниэльма пришлось смениться трём чтецам: сначала Арнуг, потом Одгунд, а под конец и Онирис читали ему. Мальчик слушал рассеянно, мысли его витали вокруг Силлегских островов и грядущей встречи с Эллейв, он просто бредил этим. То и дело он садился в постели и перебивал чтение каким-нибудь вопросом о жизни в этом чудесном месте; его укладывали, но он опять садился — ни дать ни взять игрушка-неваляшка. Наконец батюшка Тирлейф сказал строгим шёпотом:

— Сынок, пожалуйста, изволь слушать, когда тебе читают. И не крутись в постели... Ложись-ка как следует.

Он уложил Ниэльма, укрыл одеялом и поцеловал. Да, бывал порой батюшка и нудноватым, но всё равно его нельзя было не любить.

Передав книгу Арнугу, Онирис шепнула:

— Пожалуйста, почитай за меня. Мне нужно пошептаться с батюшкой.

Взяв отца под руку, она вышла с ним в сад, на свежий весенний воздух. Пару минут они медленно прогуливались, а потом Онирис сказала ласковым шёпотом:

— Батюшка, я хочу, чтобы ты ехал с лёгкой душой. Пусть твоя боль останется позади.

В следующую секунду на ней уже была защита, а батюшкин кристалл боли даже пикнуть не успел. Его сжала её «невидимая рука», а вскоре он весь вытек серебристо-ртутными каплями и впитался в землю. По окончании исцеления Онирис обняла батюшку и прошептала:

— Ты очень сильный, мой родной. Сильнее, чем кажешься на первый взгляд. Мой самый родной, самый любимый на свете батюшка... Я никогда тебя не оставлю, никогда.

Он стал отцом, когда ему ещё и двадцати лет не было, и сейчас выглядел старшим братом Онирис; порой он казался ребёнком, но в его глазах иногда разворачивалась звёздная бездна — не такая до мурашек завораживающая, как у Эллейв, очень мягкая и ласковая, бархатисто и ненавязчиво обнимающая. Эта бездна у него была от Дамрад, но в сильно смягчённом виде. Главным качеством его души являлась нежность, и невозможно было не окутывать его нежностью в ответ, что Онирис сейчас и делала, обнимая его и поглаживая по лопатке.

А ещё батюшка никогда не снимал с шеи маленького серебристого медальона. Сколько Онирис себя помнила, тот всегда был на нём — обычно под рубашкой. Внутри что-то было спрятано, но батюшка никогда не открывал его при детях.

— Родной мой... Можно тебя спросить? — обратилась Онирис к нему, когда они сидели на лавочке под рубиновым деревом.

— Слушаю тебя, — отозвался тот.

— Ты никогда не показывал, что у тебя в медальоне, который ты носишь не снимая. Но он явно открывается, и что-то внутри должно быть.

Батюшка смотрел в звёздное небо, и оно отражалось в его глазах этой мягкой бездной — даже в искусственном. Достав из-под рубашки медальон, он открыл его. Там оказался миниатюрный портрет Дамрад и маленькая прядка седых волос. Поглаживая её большим пальцем, он проговорил с кроткой и немного печальной улыбкой:

— Это волосы матушки Дамрад. Она подарила мне этот медальон, перед тем как я отправился на войну. Она сказала, что он будет оберегать меня от опасностей... И он действительно берёг. Я не раз попадал в смертельно опасные передряги... Другой на моём месте живым бы из этого месива не вышел, а на мне к концу войны не было ни царапины. Глаз я потерял очень глупо, совсем не в бою. Война уже кончилась, и мы отступали домой... Один товарищ подрался со мной из-за миски каши, которой нас кормили женщины-кошки. Ему показалось, что у меня больше кусочков мяса в миске... В потасовке с ним я глаза и лишился. А ещё матушка сказала, что ей нельзя любить меня... Она не объяснила, почему, но и так было ясно, что из-за Санды. Санда была безумна. Она страдала болезненной ревностью, а матушка боялась её потерять, боялась огорчить её чем-то и вызвать у неё новый приступ безумия. Она притворялась, что не любит меня. Так хорошо притворялась, что действительно не чувствовала любви... Но вся её любовь была в этой прядке, которая хранила меня всю войну. Матушка погибла, закрыв собой проход между мирами... После её смерти из прядки тоже ушла жизнь — она стала седой и холодной. Но я всё равно ношу её в память о ней. Я всегда знал, что матушка любила меня, просто делала вид, что не любит. После смерти её душа пришла ко мне во сне и сказала, что я всё понял правильно. А ещё она завещала мне любить тебя, моя драгоценная Онирис. Любить вдвойне — и за себя, и за неё, потому что она уже не успела... Она очень сожалела о том, что оставила тебя без своей любви и мечтала это наверстать, восполнить. Когда-нибудь... Быть может, в новой жизни. Последнее, что она успела сделать в твою честь — это приказать построить прекрасный корабль и назвать его твоим именем.

К концу этого рассказа из глаз Онирис катились светлые и тёплые слёзы. Обняв отца, она прошептала:

— Мой самый добрый, самый ласковый, самый родной на свете батюшка... Я никогда, никогда тебя не оставлю... Мы всегда будем вместе. Я тоже всегда любила тебя за двоих — и за себя, и за матушку Темань.

— Я всегда чувствовал это, дорогая, — ответил отец с улыбкой.

И они вместе подняли глаза к звёздному небу.

Когда-нибудь восполнить... Быть может, в новой жизни. Самый родной на свете волк. Девочка с удочкой. Но опять эти кусочки головоломки не сложились в голове Онирис воедино, и она просто улыбалась, глядя на звёзды и думая о том, что теперь она никогда, ни за что на свете не оставит батюшку. Он должен быть любимым всегда.

Когда они вернулись в комнату к мальчикам, Ниэльм уже наконец-то спал, а Одгунд с Арнугом дожидались Онирис, чтобы пожелать ей спокойной ночи.

Одгунд не пришлось снова договариваться и меняться с кем-то рейсом, чтобы отплыть домой вместе с Онирис и Арнугом. Онирис просто приобрела билеты на тот рейс, к которому корабль Одгунд прикрепили в качестве охраны. До отплытия оставалось чуть менее двух недель. Всё это время Одгунд с Арнугом гостили в доме госпожи Розгард — к огромной радости и удовольствию Ниэльма. Три раза они все вместе посетили службы в главном храме столицы: один раз утреннюю, второй — дневную, третий — вечернюю. Госпожа Розгард признала, что музыка действительно целительна и приносит мир и утешение в душу; она пообещала регулярно посещать храм не только для собственного облегчения, но и для того, чтобы вместе с музыкой посылать свою любовь в тот уголок Чертога Вечности, где теперь обитала душа Темани. Онирис могла только порадоваться такому её решению.

Чем ближе был день отплытия, тем радостнее становился Ниэльм. Его воодушевляло всё: и предвкушение своего первого в жизни морского путешествия, и грядущая встреча с Эллейв, и Силлегские острова... О, он просто бредил ими, мечтая поскорее там оказаться! А вот на душе у Онирис становилось всё тревожнее: её снова начинали одолевать мысли о предсказанной разбойницей Йеанн опасности. Да, когда они плыли с Силлегских островов, ничего так и не случилось, но оставалась ещё обратная дорога. Означало ли это, что опасность подстерегала Онирис где-то там, на пути домой? А ведь с ней теперь были дети и батюшка Тирлейф. Если Йеанн всё же не обманула, в опасности были и они...

Но Онирис, дабы никого не пугать заранее, хранила свои тревожные думы глубоко в себе. Только с матушкой Аинге поделилась она этим, и та задумчиво молвила:

— Эта встреча была послана тебе судьбой не зря, дитя моё. Не пренебрегай ею. Не презирай эту разбойницу. Если у тебя будет такая возможность, прими у неё покаяние, я наделяю тебя такими полномочиями, хоть ты и не служительница богини.

С этими словами матушка Аинге вручила Онирис кулон в форме волчьей головы с сапфировыми глазами. Она велела ей встать на колени перед статуей Девы-Волчицы, зажгла благовония и начала произносить:

— Богиня наша! Прими в лоно своё сестру нашу, служащую в миру. Да пребудет с нею сила твоя, да воссияет её сердце путеводным светом твоим, да свершится через неё воля твоя!

Пол покачнулся под Онирис, и она вдруг ясно увидела перед собой морду каменной Волчицы с Силлегских островов. Та смотрела на неё пустыми глазницами, а в груди у Онирис гулко отдалось эхо её слов:

«Мои глаза... Пусть Эллейв вернёт мои глаза! И получит всё, о чём мечтает».

От глубинных ударов её огромного сердца вздрагивал пол под ногами, гудело всё пространство, голова наполнялась шепотками, потусторонним бормотанием... В этой шелестящей круговерти Онирис утратила равновесие, её будто в водоворот захватило и понесло. Когда она вынырнула на поверхность, ловя ртом воздух и шатаясь, матушка Аинге уже помогала ей подняться на ноги.

— Ты можешь продолжать жить обычной мирской жизнью, дитя моё — иметь семью, рожать детей и всё прочее, — наставляла она. — Но в твоём сердце должен неизменно сиять свет Источника, ты должна стать для окружающих неиссякаемым родником благодатной силы. Ты наделяешься правом проводить некоторые обряды: краткую службу над усопшим и принятие душевного покаяния у мирян. Книгу с собой я тебе дать не могу, поэтому перепиши себе все тексты и затверди их наизусть. Кулон этот надевай только в случаях, когда тебе нужно обратиться к духовной стороне бытия. В мирской жизни его постоянно не носи, он служебный — такой же, как, к примеру, моё храмовое облачение, которое я надеваю для проведения служб. Это не просто символические вещи, они наделены способностью усиливать нашу связь с духовной стороной бытия. У твоей наставницы Игтрауд есть такой же кулон, она тоже служит в миру. Ты идёшь по её стопам, дорогая. Между вами есть связь и преемственность.

После посещения храма Онирис долго была погружена в задумчивость и казалась рассеянной. Она улыбалась невпопад и не всегда сразу могла расслышать обращённые к ней слова.

— Дорогая, всё в порядке? — тихонько спросила госпожа Розгард, когда они желали друг другу спокойной ночи.

— Да, всё хорошо, — улыбнулась Онирис.

Плечами и душой она ощущала вес и значимость возложенного на неё матушкой Аинге, но этот вес её не тяготил. Как бы это назвать? Груз ответственности? Близко, но не совсем то... Это было, скорее, ощущение, что она несла в себе нечто важное, прекрасное и удивительное. К этому следовало относиться с бережностью и серьёзностью, уже не попрыгаешь легкомысленно — можно и расплескать драгоценный незримый сосуд. Онирис вдруг в один миг поняла, почему у жриц и у госпожи Игтрауд такая плывущая, величественная походка: она и за собой заметила такую манеру передвижения. Они будто старались не расплескать светлый и прекрасный сосуд внутри себя и несли его очень мягко и плавно, не раскачиваясь из стороны в сторону.

Бросившись в своей спальне на колени, Онирис погрузилась в необыкновенно вдохновенную, горячую и прочувствованную молитву. Всей душой она устремлялась к Источнику, открывала ему себя, наполнялась его светом и благодарила за доверие, которое тот ей оказал, руками матушки Аинге возложив на неё эти духовные полномочия. Это не был сан жрицы, Онирис становилась только мирянкой-помощницей, но и это налагало на неё определённые обязательства — прежде всего, перед Источником. Ей следовало быть всегда ему открытой и блюсти внутреннюю чистоту чувств и помыслов.

Полночи Онирис провела в этом молитвенном экстазе, в единении с Источником. Сон убегал от её глаз, но усталости она не чувствовала, силами её питал свет, которым она до отказа наполнилась. Ей хотелось поделиться этим светом с кем-нибудь, одарив щедро и ласково, и она с нетерпением ждала пробуждения родных. Лишь на какой-то незаметно промелькнувший час или полтора её веки смежила дрёма, но она слетела с неё, точно сдёрнутая чьей-то властной рукой. Какой-то тёплый внутренний голос приказывал ей: «Иди и служи!» Это было рвение неофита, ей хотелось поскорее попробовать себя в новом качестве, но, подумав, она не стала надевать кулон. Хватит пока и того, что она являла собой сосуд со светом Источника, из которого окружающие могли утолять духовную жажду. Но нельзя было гордиться этим и возноситься над всеми, считать себя лучше других. Гордыня — камень, который потянет вниз даже самую лёгкую и светлую душу, так учили и матушка Аинге, и госпожа Игтрауд.

Такой ей и следовало быть — с величаво-плавной походкой и сияющими очами, подобными наполненным светом хрустальным бокалам, но со скромно сомкнутыми губами, которым размыкаться надлежало лишь для светлых, мудрых и ласковых речей. Словом — такой, как госпожа Игтрауд и матушка Аинге.

Также матушка Аинге дала Онирис баночку с храмовыми благовониями и маленькую курильницу для них. Сосудец этот, приземистый, пузатенький и стоящий на четырёх ножках, был изготовлен из глины и покрыт голубой глазурью, а крышечку имел серебряную с позолотой, в виде ажурного цветка. Сквозь отверстия в узоре и поднимался душистый дым. Даже форма этого сосуда казалась Онирис милой и ласковой, он походил на какого-то толстенького зверька на коротеньких лапках. Собирая вещи перед отплытием, она бережно упаковала его в коробочку, заполнив пустоты мятой бумагой. Далеко его не следовало убирать, и она поместила коробку с курильницей в ручную кладь, откуда могла достать её в любой момент.

Они разместились в двухместных каютах: в одной — сама Онирис с Арнугом, в другой — батюшка Тирлейф с мальчиками. Ниэльму и Веренрульду предстояло спать в одной койке. Ниэльм просто с ума сходил от восторга, на него было смешно смотреть: он то крутился юлой на месте, то принимался бегать и всюду совать нос. Батюшке Тирлейфу приходилось с ним несладко, утихомирить возбуждённого мальчика было практически невозможно. В первую ночь после отплытия Ниэльм почти не сомкнул глаз, всё норовил прилипнуть к окну каюты, чтобы полюбоваться морем, звёздным небом и силуэтом охранного корабля. Своими ночными похождениями от койки к окну и обратно он не дал выспаться ни отцу, ни младшему братишке, и все они с утра зевали и выглядели несколько утомлёнными — в том числе и сам Ниэльм. За завтраком он был немного вялым и съел больше обычного, а потом его начало клонить в сон. Но и новые впечатления он пропускать не желал, а потому дремал вполглаза.

Ещё бы: он плыл на настоящем корабле на Силлегские острова! С ума сойти можно!

Чтобы занять мальчика чем-то захватывающим, Онирис рассказала ему об инспекции, которая проверяет пассажирские корабли, и предложила игру — угадать среди пассажиров замаскированного инспектора. О, с каким рвением Ниэльм увлёкся этой игрой! Он буквально превратился в маленького разведчика — всюду шнырял и за всеми следил, чуть ли не сам став инспектором. Одна худощавая седеющая госпожа даже пожаловалась Онирис:

— Любезная сударыня! Нельзя ли как-то унять ребёнка? Я сегодня поймала его в своей каюте!

Она, видимо, приняла Онирис за матушку Ниэльма. Пришлось с ним поговорить и объяснить, что по каютам других пассажиров шнырять нехорошо, это их сердит и нервирует. А ещё они могли принять его за воришку и нажаловаться капитану, и тогда неприятности ждали их всех.

Впрочем, игра дала свои плоды. К середине плавания Ниэльм с торжествующим видом объявил, что знает, кто инспектор.

— Тш-ш-ш! — зашипела Онирис, прикладывая палец к губам. — Скажи мне на ушко, а громко кричать об этом не надо. Пусть для команды это останется интригой.

Ниэльм считал, что седеющая и худая как жердь госпожа, которая на него жаловалась, и есть инспектор.

— Что ж, правильно ли ты угадал, узнаем в конце плавания, — со смешком сказала Онирис.

На всякий случай она и сама присмотрелась к этой госпоже, когда увидела её за завтраком в корабельной столовой первого класса. Та как будто цепким взглядом не стреляла, не была и замечена в прогулках по кораблю, но плыла она в одиночестве, что невольно наводило на подозрение. Однако она была не единственной одинокой пассажиркой. Что же привело Ниэльма к такому выводу? Мальчик ответил просто:

— Да она выронила служебное удостоверение. И быстренько его подняла, думая, что никто не видит. Но я всё видел!

Онирис была даже немного разочарована: всё оказалось так просто! Госпожа инспектор проявила неосторожность, которая её и выдала. Впрочем, об этой оплошности Онирис взяла с Ниэльма слово никому не рассказывать, а команда уже шутила, что на корабле завёлся маленький инспектор. Они даже шутливо докладывали при появлении мальчика:

— Господин проверяющий! Плавание проходит благополучно! Никаких происшествий на судне. Жалоб от пассажиров не поступало!

Всё было бы замечательно, если бы не думы о предсказанной Йеанн опасности, которые одолевали Онирис всё сильнее, омрачая в целом приятное путешествие. Даже Арнуг с батюшкой Тирлейфом начали замечать, что она чем-то обеспокоена, но Онирис, как могла, успокаивала их... Пока однажды ночью, открыв глаза, не увидела Йеанн, которая дерзко склонилась над ней, сверля жутковатыми и немного безумными искорками пристального взгляда. Сорвав с себя шляпу и парик, бритоголовая разбойница приникла к онемевшим от испуга и неожиданности губам Онирис нахальным поцелуем. Непрошеная и грубовато-напористая ласка её уст, её вёрткого и жадного языка навалилась на Онирис диким неукротимым зверем, но тело было сковано, она не могла пошевелить и пальцем, чтобы воспротивиться. Она даже позвать на помощь не могла: этот зверь насылал на неё какой-то морок оцепенения и лишал дара речи.

«Один поцелуй прекрасной женщины... Вот сколько стоит моя жизнь, — хрипловато рассмеялась Йеанн, наконец оторвавшись от губ Онирис. — Уж прости, что я вот так нагло беру свою плату за твоё спасение, но наяву ты меня не согласишься поцеловать, моя чудесная госпожа, побрезгуешь... Ничего не бойся, прекрасная моя. Я рядом, я уже близко. Я не дам и волоску упасть с твоей милой головки. Всё будет хорошо».

С этими словами она растаяла в ночном пространстве каюты, а Онирис с жутким толчком... вынырнула в явь, ловя ртом воздух, точно выброшенная из воды рыба. Она подумала, что разбойница действительно пробралась на корабль, но встреча оказалась сном. Ещё долго неподвижность сковывала её тело, а рядом за ширмой слышалось ровное сонное дыхание ничего не подозревающего Арнуга. Цепляясь за этот успокоительный звук, Онирис понемногу пришла в себя.

Она осторожно сползла с койки и приникла к приоткрытому окну каюты, жадно ловя ночной воздух. В висках стучало: опасность, опасность... Значит, это правда. Значит, отец и братцы тоже под колпаком беды. От тягучего, ноющего, мучительного чувства беспомощности Онирис сползла на пол и обхватила колени руками. Ей оставалось только молиться, всей душой обращаясь к Источнику за светом и успокоением. Не было надёжной тверди под её ногами, только зыбкая и коварная морская бездна.

Йеанн сказала: «Ничего не бойся, я рядом». Верить ли ей? Уповать на её помощь? Доверить ей не только свою жизнь, но и жизни отца, Арнуга и братцев? Неужели та действительно готова пожертвовать собой ради Онирис и её близких?! С какой стати? Неужели ей собственная разбойничья шкура не дороже?!

Но матушка Аинге сказала: «Эта встреча послана тебе судьбой, не пренебрегай ею». Вот этим словам, будто на каменной плите высеченным, Онирис приходилось верить... Верить неотвратимо, до мороза по коже и засевшего в кишках холодного и тягостного комка тревоги. Леденящая лавина неизбежности накрывала её так, что становилось трудно дышать, и только свет Источника помогал держаться на плаву и грел сердце надеждой на добрый исход.

Как же невероятно трудно было Онирис выглядеть безмятежной перед родными, когда они встретились за завтраком!.. Один только Источник знал, каких усилий ей стоило улыбаться и спокойно разговаривать, в то время как нутро ёкало и ныло от холодящего дыхания близившейся беды! После завтрака все вышли на верхнюю палубу под утренние лучи Макши, и невозможно было поверить, что этот спокойный морской простор грозил чем-то страшным. Онирис хотелось забиться в уголок и заплакать, но она не могла себе этого позволить.

Она могла сделать лишь следующее... Достав и надев на себя кулон, Онирис с дымящей курильницей обошла корабль по всему периметру. Она возносила молитвы о сохранении от опасности, но не за себя молилась, а за всех, кто был на этом судне. Опасность угрожала лишь ей, а остальные вынуждены были разделить с Онирис её участь. Она пыталась сделать для них всё, что от неё зависело.

— Госпожа, ты — ризоносная сестра? — обратился к ней стройный и молодой черноволосый пассажир в изящном серебристо-сером костюме и с пышным облачком кружева на груди.

— Нет, я не имею чести носить ризу, я служу в миру, — ответила Онирис. — То есть, обладаю ограниченными духовными полномочиями, возложенными на меня сиятельной матушкой Аинге, старшей жрицей главного храма Ингильтвены.

— Ну... всё равно ты в некотором роде духовное лицо, — сказал пассажир, которого впечатлило упоминание матушки Аинге, и он сразу проникся к Онирис уважением. — Дело в том, что моя супруга... Она, как бы это сказать... Уже вторые сутки не может успокоиться, её охватила необъяснимая тревога. Она боится, что мы утонем. А она находится на седьмом месяце, ей вредны волнения!

— Как же вы решились с беременной супругой пуститься в морское путешествие? — удивилась Онирис.

— Мы хотим, чтобы дитя родилось в таком чудесном месте, как Силлегские острова, — ответил пассажир. — Госпожа... Не могла бы ты немного успокоить мою супругу? Она очень верующая... Когда дитя появится на свет, она собирается принести его к Волчице и загадать желание... Поэтому мы, собственно, и пустились в это путешествие.

— Хорошо, попробую помочь, чем смогу, — кивнула Онирис.

В одной из самых роскошных кают её взгляду предстало целое семейство, состоявшее из двоих малолетних ребятишек, тестя и тёщи пассажира, а также собственно самой беременной паломницы — молодой рыжеволосой госпожи в светло-голубом кафтане с пояском под грудью. Она сидела на лавочке под окном каюты, и её заплаканное лицо выражало крайнюю степень тревоги и паники, а родители заботливо хлопотали вокруг неё: отец подносил стакан воды, а матушка обмахивала носовым платком. Старшие детишки, увидев Онирис, застеснялись и спрятались за вошедшего следом за ней батюшку.

— Да пребудет свет Источника со всем вашим семейством, — негромко и мягко молвила она, осеняя каюту курильницей.

— Ох, ризоносная сестра, как хорошо что ты пришла! — воскликнула матушка беременной паломницы. — Эрвентруд сама не своя от страха! Умоляем, скажи ей хотя бы несколько успокоительных слов!

Для начала Онирис пришлось объяснить, что она не жрица, а мирянка с духовными полномочиями, и к ней следует обращаться «светоносная госпожа», а не «ризоносная сестра», а затем она выслушала обрушившийся на неё поток слов вперемешку с рыданиями. Госпожа Эрвентруд уже вторую ночь видела кошмарные сны, будто корабль тонет, и очень боялась за свою семью, а особенно — за ещё не родившееся дитя.

— Если нам суждено погибнуть в пучине морской, пусть наши души будут лёгкими! — рыдала она. — Умоляю, светоносная госпожа, прими наше покаяние! Пусть все наши недобрые деяния не станут камнем на нашей шее! Пусть богиня примет наши души чистыми, если ей угодно призвать нас к себе!

Вот и представился Онирис случай впервые исполнить возложенные на неё матушкой Аинге обязанности. Ей было совестно доставать тетрадку с переписанным в неё текстом обрядов, но память и так не подвела. Совершив предварительную молитву, она по очереди приняла покаяние сперва у самой госпожи Эрвентруд, затем у её родителей, а потом и мужа. Детишек паломница тоже заставила вспомнить их плохие дела... Когда последнее слово покаяния затихло, Онирис вдруг ощутила мощный поток тепла, который устремился в неё из Источника — такой сильный, что её даже качнуло. Поток направился в руки, ладони начали гореть, и она почувствовала непреодолимое желание отдать этот жар верующим... Собственно, им он и предназначался, Источник слышал их покаяние и принимал его, а в ответ посылал свой свет.

— Свет Источника с вами, драгоценные и любимые дети нашей богини, — проговорила Онирис, вытягивая вперёд руки ладонями вниз.

Госпожа Эрвентруд первая бросилась на колени, подставляя голову под поток, следом за ней под руки Онирис пристроились её родители, а потом муж и дети. Отошли они с посветлевшими лицами, матушка паломницы даже расплакалась от умиления. Они долго благодарили Онирис и целовали ей руки, точно жрице, чем вогнали в немалое смущение: она не привыкла к таким почестям. Она была лишь проводником света, сосудом, наполняемым из Источника, зачем возвеличивать её саму? Однако какой-то внутренний голос отвечал: не всякого Источник избирает своим сосудом и проводником своего света, далеко не всякого.

А между тем по кораблю начал распространяться слух, что есть некая опасность затопления, и среди пассажиров началось волнение. Кто-то что-то увидел, кто-то что-то услышал... Ну, и пошло-поехало. Многие высыпали на верхнюю палубу и всматривались в морскую даль, пытаясь угадать признаки надвигающегося шторма...

Даже малейших признаков не наблюдалось.

— Уважаемые пассажиры! — расположившись на шканцах, в рупор гудел капитан. — Прошу немедленно успокоиться и прекратить распространение ложных слухов! Никакой опасности затопления нет! Повторяю! Отставить панику на корабле! Плавание проходит благополучно! Судно в полном порядке, полностью исправно, течи нет! Море спокойно, погода ясная! Ещё раз повторяю: отставить панику на корабле!

А к Онирис устремился поток желающих облегчить душу перед возможной катастрофой. Кто бы мог подумать, во что выльется обращение к ней встревоженного супруга госпожи Эрвентруд! Паника — она как пожар: стоит на сухую солому упасть крошечной искорке, и вскоре огонь охватит весь сеновал.

Арнуг присоединился к командиру судна, успокаивая пассажиров авторитетом своего капитанского мундира и сверкающей бриллиантовой звездой на груди. Он с полным знанием дела повторял, что признаков опасности нет, что паниковать не следует. Батюшка Тирлейф с мальчиками тоже были на палубе, желая держаться поближе к Онирис. Ниэльм бросился к Арнугу, крича:

— Господин Арнуг! Господин Арнуг! Мы правда утонем?!

Тот, сверкая негодующим взглядом, подхватил его на руки и прижал к себе.

— Кто тебе это сказал, малыш? Не верь всяким глупостям! Не знаю, кто посеял этот слух, но этот пассажир явно не блещет умом. Ничего не бойся, дружок, всё хорошо.

Ниэльм судорожно обнял его за шею, а Арнуг, поглаживая его по светлым кудрям, приговаривал:

— Не бойся, родной, не бойся.

Онирис принимала уже неизвестно какую по счёту исповедь, у неё уже ладони раскалились от потока света, как вдруг раздался крик:

— Одиночный хераупс по правому борту!

Это кричал уже не пассажир, а кто-то из членов экипажа. Вот и она, опасность, пожаловала... Из пока ещё относительно спокойной воды показалось глянцевое серое возвышение наподобие островка, но к «острову» этому вполне мог причалить корабль. По бокам этого выступа располагались огромные глаза с вертикальными зрачками; один из них был устремлён на пассажирское судно, второй — на корабль сопровождения. Вероятно, морской монстр оценивал, какой из них более привлекателен для него. У Арнуга вырвалось:

— Разрази меня гром... Вот это большой мальчик!

Глаза Ниэльма и его раскрытый рот приблизительно сравнялись по своему диаметру.

Бывалые члены экипажа тоже были потрясены размерами чудовища, которые можно было оценить по одной лишь его внушительной макушке, высунутой из воды. «Мальчик» превосходил пассажирский корабль первого класса раза в два — два с половиной.

— Проклятье! Этот сукин сын решает, кого в первую очередь трахнуть — нас или нашу охрану! — прорычал помощник капитана.

А на охранном судне раздалась команда:

— Приготовить гарпуны!

Одгунд стояла на палубе бледная, с решительно и сурово сдвинутыми бровями. На случай встречи с хераупсами охранные корабли оснащались мощными стационарными копьемётами, хотя гарпуны уже и доказали свою весьма небольшую эффективность против ловких и быстрых морских чудовищ. Отпугнуть они могли разве только хераупса-подростка, но не взрослого опытного самца, да ещё такого здоровяка.

Один гарпун матросы тащили вчетвером — вот какого размера было это копьецо, как раз под стать «дичи». Копьемёт зарядили, натянули метательный механизм до отказа и по команде Одгунд ударили по спуску. Первый гарпун полетел в хераупса, нацеленный ему в глаз, но над водой взметнулось огромное щупальце, вооружённое щитом из хмари. Копьё отскочило от него, не задев чудовище. Всё это произошло настолько молниеносно, что невозможно было отследить момент отбития хераупсом гарпуна, все услышали только плеск и звучный бульк: копьё с бронебойной силой вошло в воду.

— Не злите его! — истошно закричала какая-то пассажирка. — Он рассердится!

И она была права. Над водой следом за первым щупальцем поднялось второе, затем третье, четвёртое... До этого спокойная водная поверхность забурлила воронками, корабль начало раскачивать, послышались массовые вопли пассажиров. Вот теперь это была настоящая паника, по сравнению с которой предыдущая показалась весёлым народным праздником. А из воды начало подниматься невероятных размеров детородное орудие розового цвета, возбуждённо раздутое и оплетённое пульсирующей сетью толстенных вен.

— В рот мне ноги! — закричал кто-то. — Да такой причиндал нас пополам переломит и даже не ушибётся!

Пока все в ужасе смотрели на чудовище и его неслыханных размеров «хозяйство», никто и не заметил третьего корабля, который приближался к месту готовой разразиться катастрофы на подушке из хмари с огромной скоростью. Самым первым его увидел в свою подзорную трубу Ниэльм.

— Смотрите, смотрите, помощь идёт! — закричал мальчик.

Арнуг выхватил у него трубу и приложил окуляр к глазу.

— Это не помощь, дружок, — процедил он. — Это пираты на угнанной «Прекрасной Онирис».

Ниэльм выхватил у него трубу и жадно к ней приник. И вздрогнул: прямо на него в этот момент в такое же приспособление смотрела женщина — пиратский капитан, одетая в белую рубашку и кожаную жилетку, широкие штаны и высокие сапоги. Её голову венчала щегольская треугольная шляпа с пышным опушением из белых и розовых перьев по периметру полей, а на плечи и спину густым водопадом ниспадали чёрные кудри. Она отняла от лица трубу и подмигнула Ниэльму тёмным глазом со слегка безумной и озорной искоркой в глубине.

«Прекрасная Онирис» (а это была именно она) стремительно приблизилась на достаточное для выстрела расстояние, Йеанн взмахнула рукой, и в член хераупса разом вонзилась пара дюжин стрел. Чудовище было слишком увлечено атакой на добычу, поэтому не успело отразить столь дерзкого нападения с тыла. Несколько стрел пробили толстые вены, по здоровенному розовому стволу хлынула кровь. Детородный орган на глазах начал съёживаться, загибаясь кренделем, а чудовище издало оглушительный вой. Раны, нанесённые стрелами, причиняли ему не больше вреда, чем швейные иглы, но были весьма болезненны, поскольку поразили самый чувствительный орган. Похоть сменилась болью и яростью, зверь приготовился наносить ответный удар, взбаламучивая морскую воду страшными воронками.

— Нам конец, — пробормотал бескровными, посеревшими губами командир пассажирского корабля.

Тем временем Йеанн, сорвав и отбросив в сторону парик и шляпу, сверкнула гладким черепом и выхватила из ножен длинный кривой клинок, но не выкованный из стали, а выточенный из иного твёрдого и блестящего материала коричневато-чёрного цвета. Это было нечто среднее между короткой саблей и длинным изогнутым ножом. Расстояние до чудовища было уже небольшое, «Прекрасная Онирис» снялась с хмари и села на воду.

— Что она делает? Она хочет убить хераупса? — вцепившись в Арнуга, вскричал Ниэльм. — Вот этим оружием?! Но оно маленькое!

Разбойница отважно бросилась в бурлившую воронками воду и скрылась. Все ахнули: кто мог выжить в таком месиве, в такой бушующей и безумной, ожившей водной стихии?! Спустя несколько ужасных мгновений вода окрасилась кровью, и раздались крики, исполненные ужаса и жалости. Неужели храбрая разбойница погибла? Но вскоре стало ясно, что крови слишком много, и изливалась она с невероятной быстротой. Вся вода вокруг корабля стала красной, такое количество просто не могло принадлежать навье! Жуткие щупальца извивались в судорогах, а вскоре начали прятаться в воду одно за другим.

Алая вода успокаивалась, качка прекратилась. Все напряжённо всматривались в морскую поверхность, которая сейчас напоминала место жуткой кровавой бойни. Огромная туша хераупса ещё конвульсивно подёргивалась, распластанная на волнах, и становилось очевидно, что это предвестники скорой смерти чудовища. Что-то ёкнуло в глубинах его тела, и оно повернулось к небу огромной и длинной кровавой раной, края которой зияли, открывая на обозрение скользкие фиолетовые потроха монстра. Неужели это Йеанн так располосовала его тушу? Вот этим небольшим оружием, которое, на первый взгляд, способно было лишь легонько оцарапать такого громадину, но никак не убить?!

И, тем не менее, хераупс был мёртв.

Но где же его отважная победительница? Онирис, бегая вдоль борта, со слезами пыталась высмотреть в воде хотя бы тело Йеанн, но ничего не могла разглядеть.

— Она это сделала.... Она это сделала, — бормотала она трясущимися и мокрыми от слёз губами.

А она не верила! Считала Йеанн гнусной и лживой, безумной, отвратительной!

— Прости меня, прости, что презирала тебя, — содрогаясь от рыданий и окидывая полными солёной влаги глазами алую воду, бормотала Онирис.

А Ниэльм вскричал:

— Она убила его! Она убила хераупса! Как она это сделала?!

И вдруг раздался довольно слабый, но отчётливо слышимый голос:

— Этого сукиного сына можно убить только его собственным оружием, малыш...

Онирис, узнав этот голос, обернулась как ужаленная. По ступенькам из хмари на борт поднялась с головы до ног мокрая, смертельно бледная и окровавленная Йеанн. Кровь была на сей раз её собственная и изливалась из глубокой раны у неё в боку. Улыбнувшись Онирис сероватыми губами, она подняла вверх свой тёмный клинок и проговорила:

— Вот этот тесак выточен из клюва хераупса... Стоит им даже легонько царапнуть его тело, как плоть сама начинает расползаться, будто её не маленьким ножичком ковыряют, а режут здоровенным лезвием размером с его собственный детородный прибор. Только это оружие может его убить. Заполучить его трудно, а использовать опасно. Клюв содержит смертоносный яд, от которого нет спасения... И этот говнюк успел меня укусить.

Падающую Йеанн подхватили двое подскочивших матросов и осторожно опустили на палубу, а Онирис, бросившись к ней, упала рядом на колени. Гладя разбойницу по щекам, она рыдала:

— Прости... Прости меня за то, что не верила... За то, что презирала... За то, что считала негодяйкой...

Её слёзы падали на бледные щёки Йеанн, а та, ловя пальцы Онирис, прижимала их к своим губам.

— Если ты думаешь, что Йеанн совсем бескорыстна, то ты ошибаешься, моя прекрасная госпожа, — прошептала она с усмешкой. — Сколько сотен жизней я только что спасла? Не знаешь? Вот и я точно не знаю. И это не только два этих корабля... Этот гадёныш, останься он жив, погубил бы то ли пятьдесят, то ли сто кораблей, не помню... И теперь душа Йеанн за эти заслуги попадёт не в Голодную Бездну, а прямиком, — палец разбойницы вскинулся к небу, — к нашей богине. Вот так-то, прекрасная госпожа Онирис... В том и есть моя выгода... Я грабительница, но я не убийца, на моих руках нет невинной крови... Кровь этого зверюги — первая и последняя кровь, которую я пролила в своей жизни. Да, я натворила немало дурных дел, но умираю достойно.

По распоряжению командира корабля Йеанн отнесли в лазарет. Онирис, не отставая ни на шаг, последовала туда за ней и со слезами наблюдала, как разбойницу осторожно раздевали и осматривали лекари: один был здешний, второй — с корабля Одгунд. Сама рана была хоть и глубока, но не смертельна, смертельным оказался яд из клюва хераупса, от которого не существовало противоядия.

Дрожащими пальцами Онирис гладила мертвенные щёки Йеанн, а та устало улыбалась, подрагивая ресницами.

— Не плачь обо мне, прекрасная моя госпожа... Благодаря тебе я получила возможность спасения души из ужасного, безысходного места. Вместе с извинениями за угон «Прекрасной Онирис» передай госпоже коркому этот клинок из клюва хераупса, он ей может пригодиться и даже спасти жизнь. Только умоляю, будь с ним осторожна, не вынимай из ножен, не касайся лезвия... Видела, что он сделал с этим ублюдком? А я ведь всего лишь царапнула его им... Будь осторожна, милая госпожа Онирис... И твоя супруга пусть обращается с ним аккуратно... И ещё... Портрет твой лежит на том же месте, целый и невредимый.

Дрожащими руками Онирис приняла клинок в чёрных с серебряным узором ножнах, держа его с ужасом и опаской. А тем временем дыхание Йеанн стало прерывистым, веки затрепетали, и Онирис, вспомнив наказ матушки Аинге, склонилась над разбойницей и прошептала со слезами:

— Я имею духовные полномочия... Прошу, облегчи душу покаянием, я имею право его принимать.

Она даже вступительной молитвы не успела прочесть, а её ладони уже пылали, готовые влить в Йеанн мощный поток света. Та слабо улыбнулась.

— Что ж... Каюсь... Грабила, брала чужое. Обманывала прекрасных женщин... Заставляла их лить слёзы... Вот теперь и тебя огорчила, моя чудесная госпожа Онирис... И твои очаровательные глазки тоже на мокром месте из-за меня... Невинной же крови нет на мне, не отнимала ничьей жизни... Всё... иных злодеяний не припомню.

Поток света тут же хлынул из ладоней Онирис, и тело Йеанн выгнулось дугой на хирургическом столе лазарета. Из её груди вырвался хрип, а потом она обмякла и затихла, глядя сонно-мечтательным взглядом куда-то вдаль. Онирис узнавала такой взгляд: матушка на смертном одре тоже так смотрела.

Прежде чем сотворить краткую отходную службу, ей потребовалось унять слёзы и взять себя в руки. Уткнувшись лицом в затихшую Йеанн и поглаживая её чуть шероховатый череп, она провела так с минуту, а потом выпрямилась, вытерла пальцами глаза и попросила одного из врачей принести ей её курильницу. Тот передал просьбу матросу, и вскоре сосуд вручили Онирис. Она вновь зажгла угасшие благовония, окурила ими лазарет и принялась нараспев читать отходные молитвы. Перед её мысленным взглядом переворачивались странички её тетрадки — кто-то добрый и незримый будто держал текст службы перед ней.

Тело обернули в кусок парусины и обвязали в нескольких местах, привязали к ногам мешок с песком, взятый из балласта. Когда скорбный свёрток с грузом проносили мимо Ниэльма, чтобы предать волнам, он проводил его полными слёз глазами.

— Это... Это она? — прошептал он, вскинув лицо к Арнугу, который стоял рядом и крепко держал его за руку.

— Увы, — кивнул тот.

— Но она же только что была живая! — вскричал мальчик.

Арнуг снова подхватил его на руки, прижал к себе и, поглаживая по волосам, зашептал:

— Ты же слышал, что она сказала, родной... Яд хераупса смертелен, от него нет противоядия. Увы, ценой своей жизни она спасла всех нас.

Море тихо, почти без плеска поглотило тело Йеанн. За похоронами наблюдали с «Прекрасной Онирис», которая почему-то не уходила прочь... Пираты сгрудились на палубе и плакали навзрыд, а когда к ним приблизился корабль охраны и Одгунд объявила команде разбойников, что они арестованы, никто даже не подумал сопротивляться. Оказалось, Йеанн отдала им такой приказ напоследок, успокоив, что за участие в спасении двух кораблей и множества жизней им даруют помилование. А поскольку все знали, что Йеанн видит будущее, никто не усомнился в этом. Пираты безропотно сдались и сложили оружие, позволили части экипажа с охранного корабля взять их под стражу. Они сказали, что сами поработают за матросов, дабы отвести «Прекрасную Онирис» в порт и там отдать себя в руки правосудия. Временным исполняющим обязанности капитана Одгунд назначила своего помощника.

Тушу хераупса разделали прямо в воде, пока та не успела протухнуть. Часть мяса погрузили в холодильники в трюме пассажирского корабля, часть отдали команде Одгунд, пираты также получили свою долю. Монстр оказался настолько огромен, что остатки его туши при всём желании невозможно было забрать с собой, потому что трюмы уже были забиты мясом. Оно напоминало жирную морскую рыбу и было очень вкусным. Кок и его команда помощников с ног сбились, готовя праздничный ужин в честь удивительного спасения корабля от гибели; столь редкостную удачу следовало отмечать таким же редким и ценным деликатесом.

Ниэльму, однако, кусок в горло не лез. При мысли о Йеанн его глаза то и дело наполнялись слезами.

— Почему о ней говорят, что она разбойница? Она была хорошая... И очень храбрая... Она спасла всех нас, — сказал он, не решаясь притронуться к угощению.

— Она была предводительницей пиратской шайки очень много лет, сынок, — ответил батюшка Тирлейф. — Она грабила корабли. Но нынешний её геройский поступок, конечно, делает ей честь. Что ж, помянем её этим удивительным блюдом, которое нам довелось попробовать тоже благодаря ей... Вероятно, такого случая в нашей жизни больше не представится, потому что хераупса очень трудно, почти невозможно убить.

Ниэльм заплакал и уткнулся в Арнуга. Тот усадил его на колени и прижал к себе, поглаживая по спине. Спать мальчик попросился в каюту к Арнугу и Онирис, потому что сцена нападения чудовища снова и снова разыгрывалась у него перед глазами, его нервы были взвинчены пережитым потрясением. Арнуг взял его с собой в постель, и ночь выдалась очень беспокойная: Ниэльм то и дело стонал во сне, вскрикивал и просыпался. Отдохнуть им так и не удалось бы, если бы Онирис не окурила каюту благовониями и не впустила в братца немного света Источника. Только после этого тот наконец затих и сонно задышал.

— Отдыхай наконец и ты, дорогая, — прошептал Арнуг, целуя Онирис в лоб. — День у нас всех выдался невероятно тяжёлый.

Несмотря на бешеную усталость и измотанность, Онирис долго не удавалось погрузиться в сон. А когда её веки наконец сомкнулись, из состояния дрёмы её вывел знакомый, чуть хрипловатый и ласковый голос:

«Милая моя госпожа Онирис...»

Она отпрянула от подушки и с колотящимся сердцем озиралась, но никого не видела, пока не заметила открытое окно каюты. Выскользнув из койки, Онирис бросилась к нему и увидела сияющий корабль, во много раз прекраснее своей парусной тёзки. Он находился не на воде, а парил над нею, и его призрачные паруса колыхались, пока бездействующие и поникшие. Прямо над ним в небе стояло ночное светило, и его серебристая дорожка лежала на воде, точно мостик... И по этому мостику к Онирис шагала Йеанн — точно такая же, как при жизни, уже не окровавленная, а вполне невредимая и цветущая на вид. У Онирис чуть не вырвался вскрик, но она зажала его ладонью, чтобы не разбудить Ниэльма, уснувшего с таким трудом.

«Да, здорово натерпелся малец, — усмехнулась Йеанн, легко запрыгивая в каюту через окно. И, склонившись над спящим мальчиком, легонько коснулась его волос призрачной рукой, нагнулась и поцеловала в висок. — Хоть и любила я женщин, но есть у меня сынок... Почти вот такой же красавчик, только тёмненький. По моим стопам не пошёл. Он даже не знает, кто его родительница, потому что я его сразу после рождения отцу отдала на воспитание. Ну, и деньжат хороших подкинула, чтоб было на что дитё растить, кормить да учить. И велела никогда не рассказывать, кто его матушка, чтоб его в обществе сыном разбойницы не заклеймили... Вырос достойным и законопослушным, сейчас чиновником каким-то служит».

Снова ощутив прилив слёз к глазам, но на сей раз светлых и сладких, Онирис шёпотом спросила:

«Ты ведь знаешь будущее... У Ниэльма получится стать моряком, как он мечтает?»

«С таким-то окружением — ещё б у него не получилось! — сказала Йеанн, переводя ласковый взгляд с мальчика на Онирис. — В вашей семье же почти все сплошь моряки. Утром тебе кое-что передадут... Там будет подарочек для мальца. Поцелуй его и скажи, что это от меня. И пусть не плачет обо мне. У меня всё хорошо. И ты не плачь».

С этими словами Йеанн коснулась лба Онирис невесомым поцелуем, после чего спрыгнула на серебристую дорожку. Ей даже ногами двигать не пришлось — дорожка сама отнесла её к сияющему кораблю. Едва Йеанн ступила на его палубу, как призрачные паруса надулись, и судно начало подниматься в воздух.

Глаза Онирис распахнулись. Занималась заря, не было ни Йеанн, ни сияющего корабля... Но на сердце осталась ласковая, чуть горьковатая грусть. Ниэльм спокойно спал в надёжных объятиях Арнуга, посапывая ему в плечо, в соседней каюте отдыхали батюшка Тирлейф с Веренрульдом.

Онирис поднялась, оделась и вышла на палубу, чтобы встретить этот удивительно безмятежный рассвет с улыбкой, а не со слезами. Когда первый луч Макши зарумянил паруса, на палубу ступила Одгунд со свёртком в руках.

— Доброе утро, дорогая... Это нашлось в капитанской каюте «Прекрасной Онирис». Подписано — для тебя.

У Онирис дрогнуло сердце. Слегка трясущимися пальцами она развязала тряпицу, которая оказалась носовым платком, чистым и ни разу не использованным по назначению. К нему булавкой была приколота свёрнутая записка с крупной надписью: «Для госпожи Онирис». Внутри довольно хорошим почерком оказались выведены такие слова:

«Изображение прекрасной госпожи, чьим именем назван корабль, вернуть коркому Эллейв. Её рассеянность спасла жизнь её любимой супруги. Медальон — для мальчика».

В свёртке был миниатюрный портрет, который Эллейв забыла в своей каюте, покидая «Прекрасную Онирис», а также овальный медальон из позолоченной бронзы. Позолота местами стёрлась, а цепочка была новенькая, из чистого золота. Онирис куда-то случайно надавила пальцем, и крышечка распахнулась. В медальоне оказалась свёрнутая колечком и перевязанная чёрной ниткой прядка тёмных волос, а также ещё одна записочка, скрученная в крошечный рулончик.

«Волосы мои уж тридцать пять лет как сбриты, но одна прядка осталась. Она принесёт удачу на море своему владельцу, никакие беды не постигнут его. Йеанн, когда-то Неуловимая».

Смахнув-таки слезинку, Онирис прильнула к груди Одгунд. Та нежно расцеловала её и вернулась на свой корабль, а Онирис — в свою каюту. Ниэльм уже проснулся и стоял на лавочке у открытого окна, глядя на рассвет, Арнуг одевался за ширмой.

— Это тебе от Йеанн, — сказала Онирис, протягивая братцу медальон. — Она приходила ко мне во сне и просила тебе передать, что у неё всё хорошо. Не надо о ней плакать.

Когда Ниэльм открыл медальон и прочёл записку, у него задрожали губы, глаза предательски увлажнились, но он удержался, не заплакал.

— Она... тоже в прекрасном и светлом месте, как матушка? — тихо спросил он.

— Думаю, да, потому что она улетела на сияющем корабле, — улыбнулась Онирис, целуя его в щёку. — Это тебе тоже от неё.