Дочери Лалады. Паруса души

8. Двойник Эллейв и спасение из ледяного панциря

После Верхней Геницы столица показалась Онирис суетливой, шумной, какой-то насквозь фальшивой. Город утратил своё очарование, он не мог сравниться с величественной молчаливой красой гор и цветущих просторов. Единственными островками природы в нём были городские сады — рукотворные, упорядоченные, аккуратные.

Ну и, разве что, море. Оно было не рукотворным, а самым настоящим, и Онирис часто ходила в порт и на набережную, встречала и провожала корабли. Её сердцу стал дорог плеск волн, скрип снастей, хрипловатые голоса матросов, красивые мундиры капитанов... Большие, медленно парящие птицы под облаками — хвитдийкеры, белые ныряльщики. Это была привычная среда Эллейв, её служба, её жизнь, и это не могло не находить особенный отклик в сердце Онирис.

Однажды тёплым и ясным летним вечером, прогуливаясь по порту, она вдруг увидела шагающую ей навстречу Эллейв... В великолепном мундире, сверкающих сапогах, красивую и ясноглазую, но почему-то с орденом бриллиантовой звезды на груди и почему-то... мужчину. Онирис застыла как вкопанная, потрясённая и недоумевающая, а Эллейв-мужчина остановился перед ней и произнёс мужским (что вполне логично) голосом:

— Уж не ту ли самую прекрасную Онирис, чьим именем назван корабль, я имею честь видеть перед собой?

Удивительно, но этот мужской голос был голосом Эллейв! Сильным, чистым, рокочущим, как горный водопад, но более низким и глубоким. Его обладатель, приветствуя Онирис, снял шляпу, и под нею оказалась точно такая же причёска, как у вернувшейся из плавания Эллейв: он был острижен наголо и гладко выбрит, без бакенбард, лишь сзади сохранялась золотистая косица с чёрной ленточкой.

Поразительное сходство с Эллейв, мундир и орден — всё это окрылило сердце Онирис и заставило его встрепенуться в радостной догадке:

— Господин А?рнуг?! — вскричала она, и на её лице сама собой расцвела улыбка.

— Так точно, — ответил он, и её улыбка отразилась искорками в его потеплевших глазах. Губы его улыбались не так уж часто: он был сдержан в проявлении чувств.

А Онирис просто распирал изнутри какой-то полудетский, сумасбродный восторг. Она не могла перестать, как ей казалось, по-идиотски улыбаться, а в груди мячиком прыгала такая же несуразная радость. Это было просто какое-то чудо: видеть перед собой Эллейв и в то же время... не её. Вне всяких сомнений, внешне она выросла копией своего отца, причём точной до оторопи, просто до смешного идентичной. Различался только пол и отчасти телосложение.

— Я счастлива познакомиться с тобой, господин Арнуг! — воскликнула Онирис звонко, не в силах стереть эту дурацкую улыбочку с лица, которая распускалась всё шире и шире, пока наконец не завершилась совершенно неуместным и нелепым смехом.

Наверно, она казалась ему безумной, но удивительное, окрыляющее ощущение присутствия Эллейв вливало в неё этот радостный хмель, эту неукротимую улыбчивость. В её крови точно сумасшедшие весёлые пузырьки танцевали, ударяя в мозг, и она, прикрыв рот и нос сложенными лодочкой ладонями, дико, истерично, но при этом мелодично и звонко рассмеялась.

Видимо, она сама представляла собой сейчас такое забавное зрелище, что и Арнуг не выдержал. Его губы тоже начали подрагивать, а глаза стали совсем тёплыми, искрящимися.

— Онирис! — воскликнул он. — Чем я тебя так рассмешил, скажи во имя священной селезёнки Махруд?

— Прости... Прости, господин Арнуг, — пробормотала она. — Прости за этот нелепый смех...

— О нет, он не нелеп, что ты, — искренне ответил он, любуясь ею задумчиво, с тёплым светом в глазах. — Это самый чудесный звук, который я когда-либо слышал.

Онирис попыталась взять себя в руки. Пока она успокаивалась, время от времени прикрывая прорывающуюся наружу улыбку пальцами, Арнуг всё смотрел и смотрел на неё, пока сам не улыбнулся широко и лучезарно, блеснув прекрасными зубами. По-видимому, такая улыбка была совсем уж редкой гостьей на его лице, и Онирис стала очевидицей незаурядного явления.

— Онирис, я не знаю, что с тобой, — проговорил он. — Но я, кажется, от тебя заразился.

Все попытки Онирис успокоиться в один миг пошли прахом. Она рассыпалась целой трелью серебристо-бубенчатого смеха, нежного и озорного, неукротимого, чуть сумасшедшего. К нему присоединился звучный, бархатно-мягкий смех Арнуга.

— Просто безумие, — промолвил он, когда они оба немного успокоились. — Я не понимаю, что происходит, но готов смеяться вместе с тобой вечно. Впрочем, одно я понимаю точно: а именно, почему моя дочь в тебя влюбилась... От одного только твоего смеха можно потерять голову, прекрасная Онирис.

С этими словами он галантно склонился над её рукой и мягко коснулся её губами. А на Онирис следом за приступом смешливости вдруг накатила нежность: ей захотелось прижаться к груди отца Эллейв, точно к ней самой. Она одёрнула себя на этом желании. Впрочем, чувственный оттенок в нём отсутствовал, это была, скорее, дочерняя нежность. А ещё она, наверно, испытывала такой же детский восторг, какой охватывал Ниэльма при виде госпожи коркома. Ей хотелось не расставаться с ним ни на минуту, бегать за ним хвостиком, слушать его морские истории... Заснуть под его чтение какой-нибудь книги о море. Словом, с Арнугом Онирис неукротимо хотелось стать Ниэльмом.

Да, ей хотелось стать рядом с ним ребёнком, и ощущение надёжности, какое её окутывало и с Эллейв, обступало её сердце со всех сторон прочно, мягко и непоколебимо. Чувство безопасности, защищённости и необъяснимого, безотчётного и полного доверия.

— Я сама толком не разобралась, что на меня вдруг нашло, — призналась Онирис, когда они неторопливо шагали вдоль набережной. — Я как будто и вправду немного обезумела. Просто я... Я так люблю Эллейв, что всё, тем или иным образом связанное с ней, наполняет меня счастьем. Но больше всего счастьем меня наполняет она сама. Ей даже не обязательно что-то говорить или делать при этом, достаточно просто быть рядом... И уже от этого я счастлива. Вы с нею так поразительно похожи... Я смотрю на тебя, господин Арнуг, и как будто передо мною она. Потом я, конечно, понимаю, что это не она, но... У вас с ней столько общего, что это приводит меня вот в такое восторженное состояние. А ещё... Эллейв не рассказывала про Ниэльма, моего младшего братца?

Арнуг кивнул.

— Да, она говорила о мальчике, к которому очень нежно привязалась, и который взаимно привязан к ней.

— Да, это мой братец, — снова засмеялась Онирис. — Когда Эллейв гостила с нами в Верхней Генице, он просто намертво приклеился к ней! Так забавно было на них смотреть... И так трогательно. И знаешь, господин Арнуг, с тобой я сама будто становлюсь Ниэльмом. Я очень, очень люблю батюшку Тирлейфа, он самый прекрасный, любящий, добрый и нежный батюшка на свете, но иногда его самого хочется взять на ручки, пожалеть и приласкать... Быть с ним взрослой и сильной, ограждать его, такого доброго и беззащитного, от жестокого мира. Глядя на него, даже не верится, что он был на войне... Ведь война делает детей взрослыми слишком рано... Но в нём эта чистота и детскость осталась, иногда он сам как большой ребёнок. Ты не поверишь, господин Арнуг, но мне кажется, я с самого детства была взрослой, потому что у меня такой добрый и беззащитный батюшка и... не самые простые отношения с матушкой. А рядом с тобой мне легко, я не боюсь быть слабой, во мне просыпается дитя... Я улетаю куда-то далеко в прошлое, становлюсь той маленькой девочкой, которой я на самом деле никогда не была, и которой хорошо, спокойно, надёжно и безопасно с тобой. Ты будешь смеяться, но у меня сразу возникла странная мечта: чтобы ты почитал мне какую-нибудь книгу о море... А я уснула бы, слушая твоё чтение. Вот такая глупая, смешная мечта... — И Онирис со смешком подытожила: — Ну вот, кажется, я призналась тебе в любви, а ведь мы знакомы меньше часа. С Эллейв у нас тоже всё началось вот так же стремительно.

Несколько мгновений Арнуг задумчиво молчал. Точно так же когда-то Онирис шла с Эллейв: тоже был вечер, и она опиралась на сильную, надёжную руку. Некоторое различие состояло только в том, что Арнуг проявлял чувства сдержаннее, чем Эллейв, но и в этом было своеобразное очарование. Внешне он мог показаться холодным и замкнутым, даже глаза у него отличались морозно-серым оттенком, чистые и пронизывающие до мурашек, этакие весенние льдинки, но умели они и теплеть. И когда они согревались, это было удивительно и бесценно. Теплоту его глаз непросто было заслужить, он далеко не всякому её дарил. Особенно тёплыми они стали, когда он влюбился в Игтрауд (эту историю Онирис рассказывала Эллейв), а во второй раз в них появился такой особенный, трепетный свет, когда он впервые взял на руки новорождённую доченьку.

И вот сейчас из глубины его глаз начало пробиваться это особенное мерцание — свет его души. Он замедлил шаг, его рука накрыла сверху пальцы девушки.

— Милая Онирис, — молвил он задумчиво и мягко. — Нет, твоя мечта не смешная и не глупая... Если ты в детстве не ощущала себя ребёнком, это большое упущение. А твои слова о том, что тебе надёжно, безопасно и хорошо рядом со мной, заставляют моё сердце таять... Эллейв много рассказывала о своих чувствах к тебе, и я думал о том, смогу ли принять тебя и полюбить, когда ты войдёшь в нашу семью... Чтобы понять Эллейв, мне нужно было увидеть тебя своими глазами. Теперь я её понимаю и целиком одобряю её выбор. Ты — самое чудесное, светлое, нежное и любящее создание, самая удивительная, хрупкая и вместе с тем сильная девочка. Ты — сильная девочка, ошибочно и несправедливо считающая себя слабой, потому что твоя сила — это твоя любовь. Это величайшая сила во Вселенной, и ты ею владеешь. В твоей груди бьётся редкое сокровище — твоё сердечко... Такое хрупкое, но вместе с тем несокрушимое вместилище этого самого могущественного начала, этой волшебной исцеляющей силы. А твой смех... Это отдельное, особое чудо, особый вид волшебства, которое берёт сердце в плен сразу и бесповоротно. — Арнуг улыбнулся, его рука на пальцах Онирис стала теплее, тяжелее, прижимая их крепко и проникновенно. — Нет, твоя мечта не смешная... Я хотел бы хранить твой покой и сон, быть стражем твоего отдыха, чтобы маленькая девочка, которой ты никогда не была, хорошо выспалась и набралась сил быть взрослой дальше.

Со светлыми и тёплыми слезами Онирис пробормотала:

— Господин Арнуг... Можно обнять тебя?

Тот замедлил шаг ещё больше, а потом и вовсе остановился. В мерцающей тёплой глубине его глаз Онирис прочла ответ, а в следующее мгновение уже прильнула к его груди. Его руки, такие же сильные, как у Эллейв, бережно обняли её, тоненькую и совсем хрупкую по сравнению с ним — не больше девочки-подростка.

Потом они зашли в ту закусочную-кондитерскую, возле которой произошла их с Эллейв первая встреча.

— Вот здесь мы с ней познакомились, — рассказала Онирис. — Я шла выпить чашку отвара тэи с пирожным, а Эллейв со своими друзьями заходила в заведение напротив. Смешно вспомнить! — Она обвела улыбающимся, туманно-нежным взглядом знакомые стены, окна, тротуар, вывески — всё такое родное и милое её сердцу всего лишь потому, что это место видело Эллейв и стало для них обеих судьбоносным. — Я тогда хотела покоя, но утратила его навсегда! — И добавила со смешком: — В хорошем смысле!

Они зашли и заказали по чашке отвара. Арнуг сладкое не ел совсем, а Онирис взяла себе то же самое пирожное, которое они с Эллейв тогда разделили на двоих.

— Приятное местечко, никогда раньше здесь не был, — сказал Арнуг.

— Позволь полюбопытствовать: ты здесь по своим служебным делам или просто так? — поинтересовалась Онирис.

Впрочем, она могла и не спрашивать: судя по причёске Арнуга, он только что завершил часть плавания. Вероятно, ему предстояла ещё и обратная дорога.

— Скажем так, я совмещаю дело и досуг, — ответил он. — Сюда меня привела служба, но также я надеялся, что мне представится возможность познакомиться с прекрасной Онирис, чьим именем назван корабль. И такая возможность мне представилась, чему я очень рад.

— А уж как я рада! — засмеялась Онирис.

На её смех Арнуг ответил задумчивой улыбкой.

— Эллейв говорила, что этот звук можно слушать бесконечно, — проговорил он. — И она тысячу раз права.

На Онирис накатило смущение, и она опять спрятала лицо в лодочке ладоней.

— Поверь, господин Арнуг, я никогда ещё так глупо и беспричинно не смеялась, — пробормотала она. — То ли детство вдруг взыграло, то ли... сама не знаю, что.

— Тебе вовсе незачем оправдываться за это, как будто это нечто постыдное, — ответил Арнуг. — Это одно из прекраснейших проявлений души. И твоих чувств. Сам я с детства привык к сдержанности, мне прививали её воспитанием, и я, наверно, разучился проявлять чувства. Отчасти эту способность мне вернула моя супруга — она, можно сказать, перевоспитала меня. Она научила меня улыбаться и смеяться. Можно сказать, до неё я был глыбой льда, но она растопила меня. Не стыдись проявлять чувства, милая Онирис. Особенно столь прекрасные, как твои.

Слушая его и допивая первую чашку отвара, Онирис задумчиво притихла. Они заказали по второй, и она спросила:

— Вероятно, воспитание в твоей семье было очень суровым, господин Арнуг?

— Мои родители — потомственные моряки, — ответил он. — Матушка ещё служит, а батюшка уже в отставке. Сдержанность и серьёзность они считают одним из важнейших достоинств, и я, видя их пример, рос таким же. Но, взаимодействуя с обществом, я задумывался о том, как меня воспринимают окружающие. Я понял, что кажусь им слишком холодным, но переделать себя оказалось очень непросто. Я наблюдал, пытался перенимать у других их манеру общения, но она, как одежда с чужого плеча, не «сидела» на мне. Я понял, что тепло — не внешняя оболочка, оно идёт изнутри. Но где его взять? Внутри у меня тепла не нашлось... Вернее, я так думал. Пока не встретил свою супругу и не полюбил по-настоящему впервые в жизни... Но влюбиться — это было лишь полдела. Предстояло научиться эту любовь проявлять так, чтобы она была заметна, чтобы любимая женщина не мёрзла рядом со мной, как с ледяной глыбой. Но госпожа Игтрауд... Она — ярче всех небесных светил, вместе взятых. Её свет растопит какой угодно лёд. С ней поневоле растаешь, по-другому и не получится. Ты — тоже яркая и тёплая звёздочка, милая Онирис. Не прячь этот свет, выпускай его наружу. Он прекрасен. Смейся, плачь... Проявляй свою душу, как она есть.

Его слова касались сердца мягко, деликатно, как рука в элегантной белой перчатке, а задумчивое тепло взгляда окутывало Онирис мурашками — какими-то уютными, светлыми, приятно волнующими. Сделав глоток отвара, она проговорила:

— С одной стороны, ты прав, господин Арнуг, проявлять чувства необходимо, а с другой — чрезмерность в этом тоже ведь ни к чему хорошему не приводит. Просто у меня перед глазами — пример моей матушки... Вероятно, чрезмерность во всём — её жизненное кредо, так она живёт и дышит, а по-другому не умеет. И с ней бывает весьма непросто сосуществовать. Она говорит, что мучает тех, кого любит, и отчасти, наверно, это правда. Привязанность и неприязнь у неё очень сильны; мне довелось попасть в первую категорию, и я даже не знаю, счастье это для меня или, наоборот, беда. С одной стороны быть любимой своей родительницей — это прекрасно, но такая любовь, как у моей матушки, иногда чувствуется как тяжёлое бремя, а не как светлый дар. Прости за эти откровения, господин Арнуг, — вдруг оборвала себя Онирис, усомнившись, уместны ли эти излияния. — Но это напрямую касается и нашего с Эллейв будущего. Матушка не обрадовалась её появлению в моей жизни... Её гложет ревность и страх потерять меня. С одной стороны, я люблю матушку и мне её ужасно жалко, она сама страдает оттого, что не умеет любить по-другому, а с другой... Я не представляю своей жизни без Эллейв. Она — моё счастье, мой воздух! И без неё я просто задохнусь. Вот так я и разрываюсь между ними, пытаюсь усидеть на двух стульях. Ты не представляешь, господин Арнуг, насколько это мучительно. Прости, что разоткровенничалась, что выплёскиваю на тебя свои горести, но... я ощущаю к тебе такое доверие, какое не испытывала ещё ни к кому. Всё это рвёт меня на части... Батюшка Тирлейф, кажется, на моей стороне, и это для меня своего рода отдушина, но он, как я уже говорила, добрый и беззащитный, он подчинён матушке. Я порой ощущаю себя в холодной и неуютной пустоте, а потому ищу опору. Батюшка может только согревать своей любовью, но он слишком мягок, чтобы быть опорой. Я пытаюсь как-то выстоять сама, но боюсь, что плохо справляюсь. Очень плохо... Меня всё это подкашивает. Стыдно признаться, но у меня даже был озноб горя, последствия которого до сих пор аукаются... Ты говоришь, господин Арнуг, что я сильная, но это не так. Я слабая, я недостаточно стойкая, Эллейв гораздо сильнее меня. Я цепляюсь за неё, как вьюнок за опору, но вьюнок — паразит, он душит растение, которое оплетает. Вот и я боюсь стать удушающей обузой для Эллейв. Как у вьюнка нет твёрдого стебля, так и во мне нет внутреннего стержня, жёсткого каркаса, который помогал бы мне стоять прямо и не гнуться под невзгодами. Вот и за тебя пытаюсь уцепиться...

Ком в горле заставил Онирис смолкнуть. Дрожащими пальцами она обхватила чашку с отваром, пытаясь её теплом прогнать озноб, охвативший её руки. Тёплые ладони Арнуга мягко, сострадательно накрыли их сверху, заключив в подобие живой чаши.

— Ты несправедлива и сурова к себе, милая Онирис, — молвил он, и в его глазах сквозь тёплый свет проступала грусть. — Вьюнок, пользуясь опорой, ничего не даёт взамен, а ты даёшь. Ты делишься светом своего сердца, согреваешь и чаруешь, приносишь радость и счастье, сеешь семена любви во всех, кто соприкасается с тобой. Озноб горя... Госпожа Игтрауд перенесла его дважды. В этом вы с ней тоже похожи.

— Тоже? — вопросительным эхом подхватила его слова Онирис.

Чаша ладоней грела её руки, прогоняя озноб и наполняя живительным теплом, а сердце горячо расширялось, ловя его слова, как капли горячего отвара.

— Эллейв говорила, что ты напоминаешь ей матушку, — сказал Арнуг, мерцая задумчивой лаской во взоре. — И она права. Это как наваждение... Я смотрю на тебя, и мне кажется, что я вижу её. Наверно, поэтому-то ты и очаровала меня так стремительно. Ваши судьбы схожи, моя супруга в своё время тоже боролась с властной матушкой, но им удалось прийти к согласию, госпожа Игтрауд отстояла свою независимость. Я верю, что и тебе это удастся. А если тебе нужна опора, я готов ею стать. Не думай, что ты кого-то удушаешь, это не так! Ты вдохновляешь, согреваешь, исцеляешь силой своей любви. Ты — светлый и тёплый источник, из которого так радостно и сладко пить, что оторваться просто невозможно. Но это в себе таит и опасность: если ты будешь слишком щедро отдавать себя, ты можешь истощиться. Береги себя, дари свой свет только тем, кому он действительно нужен, не позволяй никому им злоупотреблять. А злоупотребить всегда есть соблазн... Кто-то может вовремя остановиться, а кто-то приникает к источнику и готов опустошить его, забрать всё себе.

— Ты имеешь в виду мою матушку? — поёжилась Онирис от тёплых мурашек, которыми Арнуг окутывал её руки.

— Я не хотел бы, не зная твою родительницу лично, дурно говорить о ней, — ответил тот. — Может показаться, что это в её огород камень, но нет, это, скорее, некое обобщение.

Озябшие руки удивительным образом согрелись, съёжившееся от мучительных и неуютных мыслей сердце оттаяло и расцветало, обогретое глубинным мерцанием глаз Арнуга.

— Я никогда ничего подобного не чувствовала, — прошептала Онирис.

— Я лишь пытаюсь вернуть тебе немного тепла и света, который ты так щедро отдаёшь, — ответил он, глядя на неё серьёзно и нежно. — Если мне удалось немного согреть тебя, я рад.

— Немного? Это слабо сказано! — Смешок утих на полпути, растаял выдохом и затерялся в задумчивой мерцающей морской глади взгляда Арнуга, и Онирис, осторожно высвободив одну руку, благодарно накрыла ладонью его запястье.

Это был удивительный и прекрасный вечер. Расплатившись, они покинули кондитерскую, Арнуг надел шляпу и перчатки, и Онирис снова просунула руку под его локоть. Её маленькая изящная ладонь покоилась на его рукаве, они медленно шли по вечерней улице: он — высокий, статный и могучий, она — тонкая и стройная до хрупкости. Онирис не могла отделаться от чувства, что шагает рядом с Эллейв, только энергия была другая, мужская. Эллейв излучала живительную горячую силу, весёлый напор, искрящуюся жизнерадостность, а Арнуг — спокойствие, надёжность и сдержанную чуткость. Его рука тоже была нерушимо твёрдой опорой. Онирис думалось о том, что госпоже Игтрауд очень повезло с супругом. Как же прекрасно, что ей, чьё светлое и гениальное творчество Онирис впитала в душу, достался именно Арнуг!

А ей самой досталась Эллейв, и это тоже было восхитительно.

Когда они проходили мимо домов морского ведомства, Арнуг спросил, не утомила ли Онирис прогулка и не хотелось ли ей присесть к огню. Онирис не смогла отказаться и вскоре сидела у камина в ведомственной квартире, которую временно занимал Арнуг. Как и любое казённое жильё, она была не особенно уютна, но Онирис не придиралась. Значение имел только огонь в камине, удобное кресло и присутствие Арнуга рядом. Её заинтересовали книжные полки, и она пробежала взглядом по корешкам, читая заглавия.

— «История мореплавания с древнейших времен», — прочла она. — Это всё твои книги, господин Арнуг?

— Нет, они здесь уже были, когда я заселялся в это жилище, — ответил тот. — С собой я вожу лишь пару-тройку книг.

Онирис взяла с полки «Историю мореплавания» и с улыбкой протянула Арнугу.

— Ты не исполнишь мою мечту? Мне так хочется побыть Ниэльмом...

— У меня есть кое-что получше, — улыбнулся тот.

Он возил с собой экземпляр поэмы «Сто тысяч раз», на форзаце которого стоял автограф госпожи Игтрауд, оставленный ею при вручении ей ордена бриллиантовой звезды. И эту историю Онирис слышала от Эллейв, поэтому сразу догадалась, что за особенная книга в руках у Арнуга — книга, с которой началась их с госпожой Игтрауд любовь. Она не смела даже просить разрешения дотронуться до этой святыни, поэтому только вперила в неё жадный взгляд, довольствуясь тем, что созерцала и впитывала её облик. Подумать только! Сама госпожа Игтрауд держала её в своих руках, а потом Арнуг много лет бережно и трепетно хранил её как символ своей любви.

Пламя уютно потрескивало в камине, озаряя золотистую щетину на голове Арнуга, чуть склонённой над раскрытой книгой. Это была даже не щетина, а намёк на неё, череп будто мельчайшие искорки осыпали. Но Арнугу даже шла бритая голова: волосы отвлекали бы на себя внимание от прекрасных черт его мужественного лица. А так — ничего лишнего, только безупречное, точёное совершенство. Такая причёска придавала его облику суровость, которая вкупе с холодом морозно-чистых глаз внушала... некое опасение, что ли? Или почтение? Во всяком случае, робели и держались на расстоянии только те, кто не знал его близко, кто не удостаивался тепла в его взгляде. А Онирис удостоилась много чего... Ей стало доступно и тепло его глаз и ладоней, и надёжная твёрдость его руки, и мягкая бережность его объятий.

И Онирис до дрожи боялась всё это утратить, разочаровать Арнуга, не оправдать доверия. Как в своё время госпожа Игтрауд волновалась, что напишет поэму плохо и навлечёт на себя его презрение, так и Онирис про себя молилась: только бы не сказать или не сделать что-нибудь недостойное! Ведь если он отвернётся от неё, это будет конец, просто конец. Осколки её сердца тогда будет бесполезно пытаться склеить — просто смести в совок и выбросить, как мусор.

Это напряжённое чувство вплеталось в её душе в строчки о гибели госпожи Аэльгерд, образуя с ними такую пронзительную смесь, что Онирис в своём кресле глотала слёзы — сперва исподтишка, а потом уже неудержимо, спрятав лицо в солоноватом тёплом мраке ладоней.

Голос Арнуга, читающий поэму, смолк.

— Онирис... Милая.

Она попыталась взять себя в руки, но не получалось. Книга легла на столик, стакан наполнился водой, а в неё булькнуло несколько капель «крови победы» из фляжки, которую Арнуг носил во внутреннем кармане.

— Выпей, дорогая. Успокойся...

Всхлипывая, Онирис влила в себя всё до дна, утёрла губы и глаза, а потом, опираясь на руку Арнуга, переместилась из кресла на диванчик. Сверху опустился плед, уютно окутав её до подбородка.

— Это самое пронзительное произведение госпожи Игтрауд, — прошептала она. — Моему сердцу невозможно его воспринимать равнодушно.

— Моему тоже, милая. Моему тоже. — Арнуг поцеловал Онирис в лоб и отошёл к камину.

Скрестив на груди руки и расставив ноги в блестящих сапогах, он смотрел на огонь. Косица кончиком достигала его поясницы, в тени под сдвинутыми бровями пряталась старая боль. Боль, которая струилась когда-то по его жилам смертельно-горьким хмелем — прямо из вскрытых жил госпожи Аэльгерд, смешанная со спиртом и приправленная холодом туч в небе над мысом Гильгерн. В сердце эта боль могла со временем притупиться, но в строчках поэмы жила вечно, всегда свежая и яркая, никогда не стихающая, оглушительная и ослепительная, как в самый первый день. Онирис хотелось взять себе часть этой боли, облегчив её тяжесть для Арнуга, но он не позволял ей, и её сердце горько сжималось от обиды. Не доверял?

Она думала так громко, что он прочёл её мысли.

— Не надо, милая. Ещё не хватало, чтобы и твоё сердечко в этом участвовало... — Арнуг подошёл, склонился над ней и поцеловал в лоб и в губы. В губы — целомудренно, без оттенка чувственности. — Не обижайся... Дело не в недоверии. Я не хочу этой боли для тебя, вот и всё. Я счастлив уже оттого, что твоя ласковая ладонь погладила эту рану.

Арнуг выпрямился и хотел отойти, но Онирис отбросила плед, а в следующий миг уже обнимала его за шею. Его ладонь легла ей на затылок, глаза закрылись, между бровей пролегла горьковатая складка.

— Родная... Какая же ты удивительно родная, — проговорил он. — Прекрасная Онирис, самая родная и светлая девочка... Ты должна быть с Эллейв. И со мной. С нами.

— Я хочу, хочу быть с вами! — всхлипывала Онирис, стискивая его объятиями исступлённо и пылко, ощущая затылком тепло его руки. — Нет ничего на свете, чего я хотела бы больше!

Он взял её лицо в свои ладони, несколько мгновений пожирал сверкающим взглядом, ещё раз поцеловал в губы — без страсти, только с нежностью.

— Значит, будешь. Так суждено. И ничего не бойся. Всё будет хорошо. Всё преодолимо, кроме смерти. Но иногда и смерть — не препятствие...

Что означали последние загадочные слова о смерти, он не объяснил, просто вернул Онирис на диванчик и укутал пледом.

— Что же тебе почитать? Что-нибудь спокойное, без надрыва... — Арнуг перебирал книги на полках, на среднем пальце поблёскивало скромное кольцо из белого золота, отражая тёплые отблески пламени в камине, в левом ухе мерцала серьга из того же сплава. — Хм, что же тут есть подходящего, чтобы моя маленькая девочка не волновалась, а отдыхала? Вот, «Плавание отважного Гервейда во времена незапамятные». Ух, а языком-то каким написано! — Арнуг полистал, выборочно читая. — Это ж когда было создано? Лет девятьсот назад? Нет, пожалуй, даже тысячу.

— Люблю такое, — улыбнулась Онирис, устраиваясь под пледом поуютнее. — В самый раз, чтобы отдохнуть!

— Да, пожалуй, — усмехнулся Арнуг, останавливая свой выбор на этой книге.

Он придвинул кресло к диванчику, плеснул себе из кувшина воды в стакан и поставил рядом на столик.

— «Во времена незапамятные родился Гервейд у матушки именем Оргенбрунд и у отца именем Терферриг. И вот сбирались други его, дабы искать судьбы в землях неведомых...», — начал он.

Онирис прикрыла глаза. Приключения отважного мореплавателя были весьма увлекательны, а старинный стиль придавал истории особую торжественность и неторопливость. Понемногу её начало покачивать на ласковых волнах дрёмы, нить повествования терялась, Онирис то проваливалась в мягкое нутро сна, то выныривала на поверхность неуютной яви. Она уже не следила за сюжетом, просто плыла, дремотно покачиваясь и согреваясь под пледом. Во всём мире существовал только камин, только диванчик и плед, только красивый череп Арнуга, его рука с кольцом и ухо с серьгой, его блестящие сапоги и мягкий, обволакивающий голос. Какому полуслепому идиоту могло померещиться, что он холодный? Сдержанный — да, но не ледяной. В его груди билось самое чуткое на свете сердце, бутоном открывшееся навстречу свету госпожи Игтрауд, а теперь окутавшее своим мягким ненавязчивым теплом усталую и заплаканную Онирис.

Засыпая, она пробормотала:

— Я очень, очень тебя люблю, господин Арнуг...

Книга легла на столик, лоб защекотал шёпот:

— Отдыхай, прекрасная Онирис... Отдыхай, маленькая усталая девочка. Самое светлое и хрупкое чудо... Люблю тебя.

И счастливая Онирис уснула.

Когда она с сожалением вынырнула в явь, за окнами шелестел дождь, а камин уже угас. Кресло, переставленное Арнугом к диванчику, опустело, он с закрытыми глазами сидел в другом, откинувшись затылком на спинку. Несколько мгновений Онирис вслушивалась в своё сердце, пытаясь понять, во сне или наяву прозвучало то «люблю», шепчуще-нежное, согревшее её лоб мягким дыханием, а потом сказала себе: а чему она, собственно, удивляется? С Эллейв всё тоже было стремительно. Подлинное — оно всегда быстрое, потому что уже знает правду, вот и не тратит время на окольные пути.

Пока она думала об этом, Арнуг смотрел на неё неподвижно, пристально, нежно. Не морозом его светлые глаза дышали, а мягкой задумчивой весной. Онирис вздрогнула и поняла: его «люблю» было наяву. Иначе и представить себе невозможно. Он не мог лгать, боль в тени его бровей не могла обманывать, горький блеск ордена на его груди не мог бросать пустых слов на ветер.

Ей оставалось только сесть и протянуть к нему руки. Он встал с кресла, принял её руки в свои ладони, ласково сжал, сел рядом и ждал её слов. Онирис могла говорить только сердцем, только взглядом, но и этого ему было достаточно.

— Как отдохнула, детка? — спросил он.

— Как никогда, — засмеялась Онирис.

Он на миг прикрыл глаза, слушая её смех. А между тем часы уже показывали половину десятого, Онирис припозднилась, и дома, конечно, уже начали беспокоиться.

— Мне пора, господин Арнуг, — вздохнула она. — Спасибо тебе за чудесный вечер. И за исполнение мечты...

Арнуг не выпускал её рук, обнимая сердце мерцающим взглядом.

— Час и вправду поздний... Я отвезу тебя домой.

Через пятнадцать минут дождь постукивал по крыше повозки, а Онирис до слёз не хотелось расставаться. Она и впрямь стала Ниэльмом, её внутренняя маленькая девочка хотела доверчиво обнимать Арнуга за шею и «ездить» на нём, обхватив ногами, как Ниэльм на Эллейв... Но наружная девочка, уже взрослая, не могла себе такого позволить.

— С твоего разрешения, я хотел бы проводить тебя до самой двери и увидеть твоих родных, — сказал Арнуг, когда повозка остановилась. — Время, конечно, не самое подходящее для визитов, поэтому я не задержусь более чем на несколько минут.

— Да, господин Арнуг, конечно, — согласилась Онирис с потеплевшим сердцем.

Дождь сразу покрыл блестящими капельками плащ Арнуга на плечах, когда они вышли под открытое небо, дышащее сырой прохладой. Носильщикам было велено подождать: возвращаться он собирался на этой же повозке.

Матушка в строгом чёрном костюме с белым шейным платком сидела с чашкой отвара тэи у камина. По-видимому, она только что вернулась и ещё не переоделась, только сменила сапоги на домашние туфли, а батюшка Тирлейф стоял и смотрел на пламя. Оба родителя сразу устремили взгляды на Онирис.

— Дорогая, ты поздновато, — проговорила матушка.

— Да, прошу прощения, — поспешно сказала Онирис. — Я встретила господина Арнуга и провела этот вечер с ним. Вот он, собственно...

И она обернулась. Арнуг, отдав шляпу, перчатки и плащ подкатившейся к нему вешалке, чётким уверенным шагом приблизился. Не доходя нескольких шагов до матушки, он с чеканным и тожественным щелчком каблуками и кивком-поклоном представился:

— Арнуг, корком флота Её Величества.

Совсем не заискивающе, не раболепно он стоял перед матушкой по стойке «смирно», вся его стройная подтянутая фигура излучала достоинство и величие, а орден мерцал бриллиантовыми переливами на его груди. Матушка, хмуря брови, припоминала:

— Арнуг, Арнуг... Если не ошибаюсь, герой Гильгернской битвы, знаменитый командующий «Победы Владычицы»?

— Так точно, — ответил тот. — Правда, «Победа» уже давно превращена в музей.

Матушка поднялась и кивнула, Арнуг встал вольно.

— Я знаю, кто ты, господин корком, — молвила матушка. — Твоя дочь просила руки Онирис, но относительно свадьбы пока ещё ничего не решено. Мне требуется время, чтобы получше узнать Эллейв и удостовериться в том, что с ней моя дочь будет счастлива.

— Весьма здраво, сударыня, — ответил Арнуг. — Прошу прощения за поздний визит, я лишь проводил Онирис до дома и уже ухожу.

— Жаль, жаль, — сказала матушка. — Но час действительно поздний, гораздо удобнее было бы встретиться, к примеру, завтра или послезавтра утром — если это время тебя, конечно, устраивает.

— О да, сударыня, вполне, — поклонился Арнуг. — Благодарю за приглашение.

— Быть может, завтра в семь? — предложила матушка. — Ты упомянул корабль-музей, а наш Ниэльм живо интересуется морской темой. Думаю, он был бы в восторге от посещения «Победы».

— Прекрасно, буду рад сопроводить вас, — снова с поклоном ответил Арнуг.

— Значит, договорились, увидимся завтра в семь, — сказала матушка. — Приятно было познакомиться с тобой, господин Арнуг.

— Взаимно, госпожа Темань.

От матушкиной затеи с посещением «Победы» Онирис вся помертвела и дышала через раз, не сводя напряжённого взгляда с Арнуга. Тот и бровью не повёл, но его губы сурово затвердели, а глаза начали подёргиваться ледком. Церемонно прощаясь, он уже весь был абсолютно ледяным, хотя и безупречно учтивым. Страшный, мертвенный лёд глаз и жёсткость губ... Мраморно-холодный, гулкий и твёрдый, вонзающийся в душу звук щелчка каблуков — и Арнуг, несгибаемый и непроницаемый, недосягаемый уже для всех, направился к выходу. Уже у вешалки Онирис нагнала его, сжала его безучастную руку в перчатке и, горестно подрагивая, прошептала:

— Прости, господин Арнуг, матушка это не со зла... Она просто не понимает. Когда я услышала, я ушам своим не поверила. Тебе будет тяжело находиться на этом корабле, где всё это случилось... Всё-таки позволь мне взять часть твоей боли, когда мы будем там. Это самое меньшее, что я могу сделать, чтобы загладить матушкину бестактность.

Она хотела поцеловать его в щёку, но его глаза из-под надвинутой на лоб шляпы обдали её убийственным холодом, и Онирис отпрянула со съёжившимся, как схваченный морозом цветок, сердцем.

— К сожалению, детка, твоя матушка всё прекрасно понимает, — едва шевеля губами, также вполголоса проронил Арнуг, отстранённый и далёкий. — Не волнуйся, всё будет хорошо. Доброй ночи.

Он вышел под дождь и быстро, неудержимо зашагал по дорожке к воротам, за которыми ждала повозка, а в груди у Онирис нарастала катастрофа. Леденящая лавина горечи обрушилась на сердце, и оно спотыкалось, грохотало гулко и страшно. Не быстро, нет, просто превратилось в тяжёлый камень, гремевший о рёбра бухающими ударами, эхо которых прокатывалось по всему телу.

Обернувшись к родительнице, она медленно приблизилась и остановилась в двух шагах.

— Ты это нарочно, матушка? — спросила она тихо.

— Что?! — вскричала та, широко распахнув глаза с непонимающим видом. — Что я опять не так сделала?!

Онирис покачала головой, потом вяло, горько и устало махнула рукой и стала подниматься к себе в комнату, даже не пожелав родителям спокойной ночи. Каждый шаг давался ей с трудом, к ногам будто огромные чугунные гири были цепями прикованы.

Спустя несколько минут в комнату постучались, и голос батюшки Тирлейфа негромко и мягко спросил:

— Дорогая, ты ещё не спишь? Я могу войти?

Онирис, не раздеваясь, лежала лицом в подушку — без слёз, но с обмороженным бутоном сердца в груди. Даже батюшку Тирлейфа сейчас не хотелось видеть, не было сил объяснять ему всё, потому что для этого пришлось бы выдавливать из себя слова. А они застыли в груди, вмёрзли в неё ранящими острыми кристаллами — не достать, не превратив всё нутро в кровоточащее месиво. Эти кристаллы остались от Арнуга, от попытки удержать, отогреть его. Не отогрела, не удержала, только сама пострадала и лежала теперь скрюченная, и незримые убийственные кристаллы торчали из её живота и груди. Она не винила его за свои раны, она сама опрометчиво полезла незащищённой грудью на острые шипы, вот и получила. Хотела взять его боль — что ж, взяла. Получила то, чего добивалась.

— Батюшка, я очень устала, — только и смогла Онирис простонать. — Давай завтра поговорим, хорошо?

— Хорошо, дорогая, как скажешь, — огорчённо ответил отец. — Спокойной ночи, радость моя.

— Спокойной ночи, батюшка.

Не спокойной была эта ночь, а ужасной, горькой и безысходной. Сначала Онирис пыталась растопить застрявшие в животе и груди невидимые кристаллы боли, которой она неосторожно нахваталась от Арнуга, и их острые края понемногу оплывали, округлялись, уже не ранили так смертельно и беспощадно. Уже тупые, они просто неловко торчали в ней, и Онирис, вспомнив слова о тёплой звёздочке, превращала своё сердце в источник весеннего света. Подтаявшие кристаллы истончались, уменьшались в размерах, а потом от них и вовсе ничего не осталось.

Засыпала Онирис с мыслью, что нужно непременно, обязательно достучаться до Арнуга. Если он и завтра придёт такой ледяной, будет просто катастрофа. Ниэльм не должен его таким увидеть, он просто испугается. Историю Гильгернской битвы он выучил наизусть, знал весь ход сражения, все названия кораблей-участников, имена флотоводцев и особо отличившихся героев. Арнуга он заочно обожал и восхищался им. И, конечно, мечтал увидеть вживую. И что он увидит завтра?

Это будет ужасно... Так не должно быть.

Закрыв глаза, Онирис начала медленный обратный отсчёт от ста до одного. На шестидесяти числа исчезли, возник песчаный морской берег с башней маяка, чёрным пологом туч и фигурой капитана, стоявшей лицом к морю. Широко расставленные ноги в сапогах устойчиво и непоколебимо упирались в песок, а грудь была закована в ледяной панцирь. В глазах тоже застыл лёд. Из груди капитана в морскую даль тянулись медленно колышущиеся чёрные нити, перепутанные и лохматые, с какими-то отвратительными чёрными перепонками, на вид скользкими. Холодная мерзость...

«Господин Арнуг!» — позвала Онирис в ужасе.

Он не откликался, его ледяные глаза ничего не видели. Но Онирис откуда-то знала, что внутри он живой, просто из-за корки льда не может ответить. Нужно было его спасать, но как? Тёплая звёздочка... Нужно растопить эту корку льда, но сперва — отсечь эту чёрную мерзость, тянувшуюся из его груди. К ней даже прикасаться было страшно, но в руке у Онирис очутился сияющий меч. Он был выкован из её внутреннего тепла, из света её сердца.

Несколькими взмахами она перерубила мерзкие нити, и они, колыхаясь, втягивались в морскую даль. Из груди Арнуга торчали обрубки, и Онирис, покрыв руку перчаткой из света, принялась осторожно вытягивать их наружу. Она знала, что для Арнуга это очень болезненно, хотя он и не мог кричать, даже застонать не мог.

Она вытащила их полностью и швырнула в море.

«Всё, господин Арнуг, больше не больно», — приговаривала она ласково.

Руками в перчатках из тёплого света она гладила ледяной панцирь, и он истончался, таял. Вот уже несколько дырок появилось, сквозь них виднелся мундир. Там, внутри — его сердце, и Онирис спешила на помощь. Она прогоняла лёд, и он уходил не только с груди Арнуга, но и из его глаз. И вот он был уже свободен, оставалось только тихонько позвать:

«Господин Арнуг...»

Её губы шевельнулись совсем близко от его жёстко сжатого рта, и от её весеннего дыхания тот оттаивал. Ожившие глаза смотрели на неё осмысленно, с горьковатой нежностью и восхищением, а губы произнесли первые слова:

«Маленький светлый воин... Спасительница моя».

Она радостно засмеялась и обняла его за шею. Его руки поднялись и сомкнулись нерушимо-нежным кольцом вокруг её тонкого стана, на котором не было доспехов, только белая ночная сорочка. Он увидел картинку-образ из её головы: она лежит в постели скрюченная, с торчащими из живота и груди кристаллами боли. Его глаза сокрушённо закрылись, горькая складка пролегла между бровей.

«Девочка... Бедная моя... Вот этого я и не хотел для тебя».

«Ничего, я победила их, растопила, — успокаивала Онирис. — Но ты напугал меня, господин Арнуг. Ты уходил в дождь так неотвратимо и страшно, что я подумала, будто потеряла тебя».

«Прости, моя родная, — вздохнул тот. — Я видел, как ты тогда перепугалась, но лёд сковал меня. Я даже пальцем не мог пошевелить, чтобы тебя успокоить».

Онирис гладила его щёки и окутывала узорами из золотых завитков, и те целовали его своими изгибами. Его объятия стали крепче, а губы вжались в её щёку. Он надолго застыл в этом неподвижном поцелуе, а светящийся узор окутывал уже их обоих.

«Люблю тебя... Люблю», — прошелестел его шёпот.

«И я тебя люблю, господин Арнуг», — окутала она его новыми завитками света.

«Прекрасная Онирис... Не зря твоим именем назвали боевой корабль, — улыбнулся Арнуг. — Потому что ты воин. Маленький, хрупкий, светлый, ласковый... С непобедимым сердечком и волшебным смехом».

Её смех брызнул во все стороны лучами, и тучи над мысом Гильгерн развеялись. Сквозь рваные просветы в облаках сияла заря.

Проснулась Онирис в слезах, но со светлой улыбкой на губах. Утро начиналось пасмурное и ветреное, временами принимался моросить мелкий дождик — словом, не самая лучшая погода для прогулок, но матушка ничего отменять, конечно, не стала. Ниэльма кое-как удалось поднять в шесть только с помощью новости о том, что сегодня к ним придёт сам господин Арнуг. Едва заслышав такие потрясающие вести, мальчик тут же живо протёр глаза, сел в постели и закричал:

— Правда?! Господин Арнуг?!

— Правда, — с улыбкой сказал батюшка Тирлейф. — Вместе с ним мы пойдём на «Победу Владычицы».

Ещё никогда Ниэльм так радостно не собирался! К половине седьмого он был уже полностью готов и нетерпеливо слонялся по гостиной, а потом подтащил к окну стул, чтобы первым увидеть прибытие господина Арнуга.

Онирис немного волновалась: получилось ли у неё? Она растопила лёд во сне, но что им предстояло увидеть наяву? Ниэльм возбуждённо предвкушал встречу с прославленным отцом Эллейв, но из-за матушкиной неуместной затеи эта встреча могла произвести тягостное впечатление на мальчика.

Но вот у ворот остановилась повозка, и Ниэльм радостно запрыгал:

— Приехал! Господин Арнуг приехал! Онирис, смотри, смотри, он идёт!

Резкие порывы ветра трепали плащ Арнуга и белые пёрышки на его шляпе. Дорожка влажно блестела от мелкой мороси, но отважный капитан на своём веку видывал погоду и похуже.

С бьющимся сердцем Онирис ждала его появления на пороге. С мелодичным перезвоном дверь открылась, и Арнуг вошёл. В груди Онирис отлегло: не ледяной. Кажется, сдержаннее обычного, но того страшного льда не было. Всё-таки живой. Она улыбнулась и одарила его самым тёплым взглядом, но его суровые губы не дрогнули в ответ. Впрочем, в глазах что-то затеплилось её отражённым светом.

Отдав шляпу, плащ и перчатки вешалке одушевлённого дома, он приветствовал всех общим поклоном-кивком и щелчком каблуками.

— Доброе утро, господин корком, — сказала матушка. — Кажется, погода сегодня не хочет нам благоволить... Быть может, она улучшится спустя какое-то время. Я пока велю подавать завтрак.

Ниэльм немного оробел, когда взгляд знаменитого гостя обратился на него, а Веренрульд и вовсе спрятался за батюшку Тирлейфа.

— Вот кто больше всех ждал встречи с тобой, господин Арнуг, — засмеялась матушка. — Ниэльм, дорогой, пока завтрак подаётся, поди, покажи нашему гостю свой парусник.

Мальчик робко сделал несколько шагов к Арнугу и протянул руку.

— Я очень рад с тобой познакомиться, господин Арнуг, — пролепетал он.

Тот взял его маленькую ладошку и легонько, бережно пожал.

— Взаимно, друг мой. Эллейв говорила мне о тебе.

— Не желаешь ли взглянуть на мой парусник? Это уменьшенная копия «Победы Владычицы», — осведомился Ниэльм учтиво.

— С удовольствием, — кивнул Арнуг.

Ниэльм неуверенно протянул ему другую руку, Арнуг взял её, и они вместе пошли смотреть модель корабля — подарок батюшки Тирлейфа и главное сокровище Ниэльма. Онирис поймала взволнованный взгляд братца и для моральной поддержки последовала за ними.

Парусник был и впрямь великолепен. Установленный на деревянную тумбочку-подставку, вершиной грот-мачты он достигал плеча Арнуга. Правда, он всё-таки успел пострадать от шаловливых ручек Веренрульда, но Ниэльм всё починил и теперь ещё более ревностно охранял свою драгоценность от младшего брата. На палубе лежала мягкая игрушка, и Ниэльм смущённо схватил и спрятал её за спину: опять Верен, зараза мелкая, лез к кораблю! Онирис прикрыла пальцами улыбку.

— Не правда ли, он прекрасен, господин Арнуг? — сказал Ниэльм.

Тот осмотрел модель и нашёл её превосходной. Ниэльм, чуточку осмелев, безошибочно назвал все технические характеристики корабля-оригинала, и Арнуг похвалил его за точность. Конечно, Ниэльм не мог не блеснуть своими познаниями в названиях парусов и корабельных снастей — и снова не допустил ни одной ошибки.

— Превосходно, друг мой, превосходно, — одобрительно произнёс Арнуг.

Его взгляд понемногу теплел, и вместе с ним теплело сердце Онирис. Они встретились глазами. «Будет непросто, но я выдержу. Ради этого славного малыша — выдержу», — говорили глаза Арнуга. Онирис улыбнулась: «Я буду рядом. Если понадобится — возьму твою боль». Глаза Арнуга потемнели, стали тревожными. «Не надо, милая», — предостерегали они. «Всё будет хорошо», — успокоила Онирис.

Будь дома госпожа Розгард, матушка ещё вчера получила бы подробные разъяснения, почему её идея отправиться на «Победу Владычицы» крайне неудачная и издевательская по отношению к Арнугу, но принцесса была в рабочей поездке по делам государства, и поставить матушку на место оказалось некому. Причём говорить с ней следовало бы жёстко, не особенно церемонясь с её чувствами, потому как ей самой на чувства Арнуга было наплевать. Батюшке Тирлейфу это было не под силу, да матушка от него и не потерпела бы критики, ну а Онирис ту жёсткость, которую матушка заслуживала, обеспечить вряд ли смогла бы. Это с её стороны была бы крайняя непочтительность и грубость по отношению к родительнице. Кроме того, говорить об этом следовало ещё вчера, а сегодня это испортило бы Ниэльму встречу с Арнугом, о которой он так мечтал.

За завтраком разговор шёл о Корабельной школе, о требованиях для поступления, о самой учёбе, о перспективах после выпуска. Правда, матушка сомневалась, что решение Ниэльма поступать туда — окончательное; по её словам, он мог ещё десять раз передумать и «перегореть». За восемь лет, которые ему оставались до поступления, он может увлечься и чем-то другим.

Макша так и не выглянула, деревья тревожно колыхались от сильных порывов ветра, но дождик прекратился — и на том спасибо. Матушка решила, что ждать дальше нет смысла, а потому пора выезжать.

— Да, пожалуй, погода вряд ли улучшится, — согласился Арнуг.

В повозке Ниэльм хотел сидеть рядом с ним. Онирис с нарастающим внутренним теплом наблюдала, как согревался взгляд Арнуга, как даже в уголках его суровых губ проглядывал отдалённый намёк на улыбку. Ниэльм спросил разрешения поближе рассмотреть орден бриллиантовой звезды, и носитель награды разрешил, усадив для этого мальчика к себе на колени. Пока тот пристально изучал каждый камушек, Арнуг мягко и бережно придерживал его объятием одной руки, и в этом жесте Онирис подмечала осторожно проступающую, как первоцвет из-под снега, нежность.

Корабль-музей находился не в основной части порта, а ближе к территории морского ведомства, заключённый в сухом доке: уже навек отшелестели для него морские волны, не суждено было ветру наполнить его паруса, а свою самую главную победу он давно одержал — новым уже не бывать. На его постройку в своё время ушло шесть с половиной тысяч деревьев. Паруса с него были сняты, и голые мачты, точно осенние деревья, печально темнели на фоне тревожных туч. Его корпус был окрашен в янтарно-жёлтый и чёрный цвета. Каменный котлован вокруг него имел два спуска со ступеньками, чтобы любой желающий мог осмотреть судно и снизу. Внутри дока корабль поддерживали металлические крепления, врезанные в корпус, а покоилось судно на кильблоках. Док этот больше не заполнялся водой, шлюзы его были наглухо закрыты навсегда.

Арнуг не сразу поднялся на борт корабля, которым когда-то командовал. Он застыл, вытянутый в струнку, и обводил сверкающим взглядом мачты, а по его скулам прокатывались бугры: он стискивал челюсти. Онирис с тревогой следила за ним, а матушкин беззаботный вид вызывал у неё негодование.

— Какой величественный корабль! — воскликнула Темань. — Но он мне представлялся почему-то гораздо больше.

— «Победа» — по нынешним меркам не самый большой корабль, — сдержанно проговорил Арнуг. — Сейчас строят и поболее. А знаменитая «Гордость Владычицы», от которой осталась только доска с именем, и того меньше была.

Они взошли на борт. На палубе их встретил отставной офицер-смотритель музея. Арнуга он знал лично и приветствовал с особым почтением.

— «Победа» в полном порядке, хоть сейчас опять на воду спускай, господин корком! — бодро доложил он.

— Увы, старина, она отслужила своё, — проронил Арнуг задумчиво. — Больше ей не бегать по волнам.

Иных посетителей на корабле сейчас не было, семейство Темани оказалось единственным. Офицер-смотритель осведомился:

— Господин корком, прикажешь мне показать гостям корабль или сам осмотр проведёшь?

Арнуг хотел что-то ответить, но Темань его перебила:

— Разумеется, было бы прекрасно, если бы нашим провожатым стал сам господин корком! Правда, Ниэльм?

Онирис в очередной раз скрипнула зубами от матушкиной бесчувственности, а мальчик смотрел на Арнуга выжидательно и вопросительно. Наконец Арнуг протянул ему руку, и тот, просияв, вложил в неё свою.

Сначала они прошлись по верхней палубе. Ниэльму разрешили потрогать рулевое колесо, посидеть в шлюпках и даже вскарабкаться по вантам, но не слишком высоко. Матушка ему сразу закричала:

— Ниэльм, не лезь выше! Хватит!

Мальчик, будь его воля, забрался бы и на марс, по его глазам было видно, как ему хотелось побывать на этой площадке, но матушка, конечно, была против.

— Матушка, ну пожалуйста! — начал умолять Ниэльм. — Я не один полезу, а с господином Арнугом!

— Ну, если с господином Арнугом... Ну, хорошо, — после некоторого колебания милостиво согласилась родительница.

Онирис, задрав голову, наблюдала, как они взбирались на площадку на мачте. Ниэльм лез первым, а Арнуг бережно страховал и поддерживал его снизу. Мальчик глянул вниз, и у него, видимо, закружилась голова, потому что подъём приостановился. Руки Арнуга надёжно придерживали его, и он понемногу освоился, преодолев своё замешательство.

— Осторожнее! Умоляю, осторожнее! — то и дело кричала им матушка.

Наконец они оказались на марсе. Ниэльм встал ногами на площадку, держась за леер — ограждение вокруг неё, состоявшее из стоек и натянутых между ними тросов. С точно такой же площадки вражеского судна стрелок поразил госпожу Аэльгерд выстрелом в позвоночник, обездвижившим её. Выстрел этот был не смертельным, после него навья-флотоводец ещё жила какое-то время и даже героически продолжала командовать сражением.

Пока Ниэльм озирался по сторонам, Арнуг снял шляпу и махнул ею кому-то. Онирис не сразу поняла значения этого жеста, но потом её вдруг поразила догадка: он так приветствовал статую госпожи Аэльгерд на колонне, которая с этой точки обзора была очень хорошо видна.

Ветер обдувал две фигуры на марсе — большую и маленькую, а в Онирис потекла тёплой, а потом и жгучей струёй боль, пробиваясь к глазам волнами солоноватой влаги и собираясь комком в горле. Шея уже затекла и ныла, а плечи свело, но она не могла оторвать взгляда от двух фигур на фоне туч.

Начался спуск: Арнуг снова был внизу, страхуя Ниэльма. Когда до палубы оставалось совсем немного, мальчик вдруг судорожно вцепился в ванты и не мог разжать руки.

— Всё хорошо, ты уже внизу, я тебя держу, — успокаивал его Арнуг.

Ниэльм обмяк, выпустил ванты и соскользнул прямо в объятия Арнуга. Он судорожно обвил его руками и обхватил ногами, и тот несколько шагов по палубе нёс его на себе, поглаживая по спине. Глаза мальчика были зажмурены, а взгляд Арнуга, сосредоточенный и суровый, отражал серый свет пасмурного неба.

Ещё на палубе была особенная достопримечательность — деревянная рама, к которой госпожа Аэльгерд велела привязать себя, чтобы держаться в стоячем положении. Стояло это сооружение на шканцах и было обнесено ограждением из столбиков с цепями, а рядом располагалась мемориальная табличка, надпись на которой гласила, что госпожа Аэльгерд из этого положения командовала битвой, пока в неё не попало ядро из сжатой хмари.

Другое ограждение с пояснительной табличкой стояло вокруг места, где уже смертельно раненную навью-флотоводца, сняв с рамы, уложили на палубу. Когда-то здесь всё было обильно залито кровью, но сейчас, конечно, от крови не осталось и следа: всё отскоблили и начисто отмыли, а палубу в процессе ремонта заново покрыли защитной пропиткой, и выглядела она как новенькая — ни пятнышка. Слишком тяжёлым было бы зрелище, если бы всё оставили в первозданном виде.

Далее они спустились внутрь и осмотрели кубрик, камбуз, боевые палубы стрелков. Ниэльм посидел за одним из столов, за которыми матросы принимали пищу; на нём даже стояло несколько комплектов посуды. Спальные подвесные места для команды располагались везде, где только можно, в том числе и на палубах для стрелков, между бойницами: народу было много, приходилось тесниться. Тут же находились и столы с лавками для приёма пищи. Изнутри корабль был покрыт побелкой, внутренние палубы сияли глянцем и образцовой чистотой. Ящики для оружия не пустовали: в них лежали сабли, кинжалы, боевые топоры. Ниэльму хотелось забраться в подвесную койку, и Арнуг разрешил. Правилами посещения корабля-музея такое не дозволялось, но мальчику сделали исключение.

Осмотрели они также адмиральскую и капитанскую каюты. Каюта госпожи Аэльгерд была очень скромна и включала в себя спальное место, умывальник, шкаф для одежды и стол со стульями. Под стеклянным коробом на вешалке-манекене висел парадный мундир госпожи главнокомандующей, на котором осталась дырка от той роковой стрелы, но пятна крови, конечно, тщательно удалили. Ниэльм очень долго рассматривал мундир, обходя стеклянный короб кругом. Парадное облачение было сшито превосходно и подогнано точно по фигуре, и по его покрою можно было судить о телосложении госпожи Аэльгерд, которое отличалось изяществом. Глава флота была высокого роста, но худощавая, с узкими запястьями и длинными конечностями — что называется, «тонкая кость». Рядом на маленькой подставочке лежали перчатки, а с другой стороны стояли высокие сапоги, спереди прикрывавшие колено. Стоячее положение голенищам придавали распорки внутри.

К личной каюте примыкал рабочий кабинет, пол которого был выложен чёрно-белой плиткой. Посередине — стол со стульями из тёмного дерева, на нём лежали развёрнутые морские карты, несколько книг, также стоял кувшин и кубки. Имелся и салон — нечто вроде небольшой гостиной и по совместительству столовой. Стол мог вместить восемнадцать персон. Он был накрыт, как для приёма гостей, но, увы, больше никто не мог собраться здесь во главе с самой госпожой главнокомандующей...

Капитанская каюта была устроена примерно так же. Для пущего уюта Арнуг, покидая корабль, подарил музею немного своих личных вещей, чтобы каюта выглядела жилой. Семья госпожи Аэльгерд поступила так же, отдав на корабль-памятник некоторые предметы, принадлежавшие ей.

— Осталось осмотреть корабельный лазарет, — сказал Арнуг.

Судовой госпиталь состоял из общего помещения для раненых и хирургического кабинета. Обитый листами металла стол стоял посреди операционной, а рядом — столик с инструментами. Госпожу Аэльгерд приносили сюда дважды: в первый раз — ещё живую, с перебитым стрелой позвоночником, во второй — уже бездыханную, с застывшим безжизненным взором и обильными потёками крови изо рта, которая брызнула фонтаном при разрыве аорты. Здесь её тело обескровили и ввели в сосуды и внутренние телесные полости спирт, после чего опустили в бочку с семидесятиградусной хлебной водой, чтобы сохранить до погребения. Плыть в последний путь предстояло далеко.

Здесь стоял Арнуг, покрытый брызнувшей на него кровью госпожи Аэльгерд, и смотрел, как судовые врачи совершают последние процедуры над телом, которое ещё совсем недавно было живой и мыслящей госпожой главнокомандующей, а сейчас — всего лишь бесчувственными, безжизненными останками. Слово «труп» — ужасное и грубое, не поворачивался язык так называть телесную оболочку, принадлежавшую той, кого все уважали и любили.

А в углу стояла... неужели та самая бочка?!

Ниэльм побледнел, у него затряслись губы. Арнуг, забыв о собственной старой боли, быстро подхватил его, сгрёб в объятия и прижал к себе.

— Не бойся, дружок... Не бойся, — шептал он, поглаживая его по спине.

— Это... та бочка? — еле слышно пролепетал мальчик посеревшими от ужаса губами.

— Нет. Просто такая же. Та бочка хранится в другом месте, её не показывают.

— Она... где-то здесь?

— Конечно, нет.

Вцепившись в Арнуга и зажмурив глаза, Ниэльм прошептал:

— Я хочу отсюда уйти...

— Пойдём. Я тоже не прочь подышать свежим воздухом, — глуховато проговорил Арнуг.

Прижимая к себе Ниэльма, он понёс его на верхнюю палубу. Ясно было, что осмотр корабля на этом закончен.

Ветер налетал снова и снова, беспросветные тучи сыпали мельчайшую дождевую морось. Арнуг с вцепившимся в него Ниэльмом на руках стоял на палубе, и Онирис тихонько прижалась к его широкой спине. Одной рукой она ворошила волосы братца, второй осторожно поглаживала плечо Арнуга, мысленно одевая себя и их коконом из светящихся завитков сердечного тепла. Она отгораживала их этим коконом от беспощадного ветра, от терзающей боли, окутывала спокойствием и уютом, нежностью и лаской.

«Люблю тебя... Люблю», — сказал мыслеголос Арнуга в её голове.

«И я тебя, господин Арнуг», — таким же образом ответила Онирис.

Матушке не было места в этом коконе. Ей тоже стало не по себе в лазарете, но Онирис не замечала её, та в эти мгновения перестала для неё существовать.

Арнуг пробыл в столице ещё две недели. Онирис виделась с ним по вечерам почти каждый день: они гуляли по улицам, заходили в любимую кондитерскую Онирис выпить чашку отвара тэи. У них в доме Арнугу больше бывать не хотелось, но Онирис всё же удавалось его уговорить.

— Ты не к матушке придёшь, а к Ниэльму, — убеждала она. — Он очень полюбил Эллейв и скучает по ней, а теперь ещё и от тебя в восторге!

Ниэльм Арнугу тоже пришёлся по душе. С Теманью они лишь обменивались краткими любезностями при встрече, а всё остальное время Арнуг проводил с мальчиком, который «прилип» к нему точно так же, как в своё время к Эллейв. Его невозможно было оторвать от Арнуга, он даже спать не хотел ложиться, если тот не почитает ему «про море» или не расскажет интересную историю. Онирис тоже была не прочь послушать, но не могла же она просить Арнуга укладывать и её спать тоже! Она придумала выход: подложив на пол подушки, она устраивалась возле постели братца и склонялась к нему на изголовье. Случалось ей и засыпать так, и тогда Арнуг оставался ещё какое-то время в комнате, ласково любуясь уснувшими братом и сестрой, а потом незаметно покидал дом. А бывало и так, что он осторожно переносил сонную Онирис к ней в комнату, опускал на кровать, тихонько целовал и только после этого уходил.

Перед отплытием он сообщил Онирис, что намерен выйти в отставку. Уходя в этот рейс, он оставил свою супругу на небольшом сроке беременности; связавшись с ним через сон, госпожа Игтрауд обрадовала мужа важным уточнением — она ждала двойню. После рождения Эллейв Арнуг очень хотел ещё детей и неоднократно мягко намекал супруге об этом, госпожа Игтрауд всякий раз обещала подумать, но всё откладывала этот вопрос. И вот счастливое событие наконец настало. Арнуг принял решение оставить морскую службу и перевестись на преподавательскую работу в Корабельную школу, желая больше времени проводить с семьёй.