Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

12

Итак, я начал новую главу, как часто говорят в жизни, не отдавая себе отчёта в словах.

«Дейна» со своим неутомимым и неугомонным экипажем снова взяла курс на Францию. Впрочем, нам всем было не до того, чтобы почивать на лаврах. И для Ингленда, и для Деваля возвращение в Ирландию было немыслимо без постоянной игры в кошки-мышки, причём Ингленду эта игра уже осточертела. Для меня же вернуться туда было равносильно тому, если позволите напрашивающееся сравнение, чтобы заснуть на посту ради букета цветов.

Ясное дело, мы подались во Францию, куда ж ещё? Нам, видите ли, показалось, что мы получим с этого кое-какие козыри. Деваль, за неимением других талантов, должен был служить нам толмачом, ежели, конечно, он сумеет верно истолковывать то, что захотим сказать мы с Инглендом. Ингленд, который успел сделать с Данном не меньше двадцати рейсов в разные порты Бретани, превосходно знал фарватер, а потому был назначен капитаном. Я же как был, так и остался матросом, пусть даже бывалым, что меня вполне устраивало. Сильвера вовсе не тянуло быть в каждой бочке затычкой и во что бы то ни стало командовать другими. Я хотел управлять прежде всего своей судьбой и своими приключениями. Никто не должен иметь возможность сместить Джона Сильвера — таков был мой закон. Однако на всякий случай я предложил создать корабельный совет, который бы решал наиболее важные вопросы… за исключением того, когда, где и каким образом нам ставить на карту собственные жизни, чтобы заработать ломаный грош.

Всю первую ночь Деваль провалялся в койке. Пока мы с Инглендом занимались вещами, насущными для спасения своих шкур, как-то: следили за курсом и управлялись с парусами, меняли флаг и название судна, проверяли наличие оружия и провианта, Деваль оплакивал смерть Данна. По словам Деваля (и тут ему нечего было возразить), Данн был единственным человеком, который проявлял по отношению к Девалю положенную каждому человеку толику доброжелательности и внимания (мне до сих пор непонятно, как ему втемяшилось такое в голову, почему он считал, что ему тоже что-то положено, и какое право имел чего-либо требовать). Но я благородно позволил ему выплакаться на моём плече — учитывая обстоятельства, это было самое меньшее, что я мог для него сделать, — после чего строго-настрого велел заваливаться спать. Так, мол, и так, завтра в Бретани он нам нужен отдохнувший и хорошо соображающий, мы, дескать, пропадём без его помощи. Эти слова оказались на редкость удачными, и Деваль мгновенно исчез с палубы.

Мы же с Инглендом остались коротать ночь вдвоём.

— Ну и кашу ты заварил, Джон! — в сердцах произнёс Ингленд и смачно сплюнул, метя за борт.

Конечно, он теперь был капитаном и имел право плевать на всё и вся, но делать это против ветра было глупо, потому что плевок описал в воздухе широкую дугу и шлёпнулся ему же на ногу. Ингленд недоверчиво посмотрел на него, потом на меня.

— Ты… — попытался продолжить он, но я, как вы догадываетесь, прервал его.

— Всё могло обернуться ещё хуже, — сказал я.

— Куда же хуже? — обескураженно проговорил Ингленд. — Что может быть хуже нашего положения?

— Плевок мог попасть тебе в морду.

— Я очень ценил Данна, Джон, — даже не усмехнувшись, продолжал он.

— Да кто ж его, чёрт возьми, не ценил? — возмутился я.

— Разумеется, у Данна тоже были свои странности и стороны, как и следовало ожидать, сказал Ингленд. — Второй стороной медали была его дочь. Кстати, ты не знаешь, что случилось с ней?

Я вздрогнул. Господи, совсем забыл рассказать про Элайзу!..

— Не подумай ничего плохого, — заботливо прибавил Ингленд. — Я ведь тоже понимаю, что тебе сейчас нелегко.

— Ты прав, — неторопливо произнёс я, имея в виду: «Ничего-то ты не понимаешь». — Думаю, её схватили до нашего прихода англичане. Хотя без борьбы она им, конечно, не далась. Сам знаешь Элайзин характер. Данн нашёл кусок от её платья. Окровавленный.

— Во гады! — вскричал Ингленд. — Да если с её головы упадёт хоть волос, я, разрази меня гром…

Он умолк, а я с интересом ждал, что он придумает дальше. Нет, правда, что он может поделать супротив целого народа?

— …Я объявлю этим англичанам войну и буду истреблять их во всех уголках земного шара, — решительно закончил он.

— Как твои родители? — спросил я.

— Да, пропади всё пропадом! Значит, они всё-таки были правы. И тут ничего не попишешь. А ты что собираешься делать, Джон?

— С чем?

По взгляду Ингленда я понял, что, если я не хочу утратить доверие, мне надо держать ухо востро.

— С Элайзой, с чем же ещё? — сказал он, и я предугадал его ответ, хотя недостаточно быстро.

— А что я могу сделать? Им ведь нужна не Элайза. Я боюсь одного: как бы она не натворила дел, когда узнает о смерти Данна.

Проговорив эти слова, я понял, что в них таки есть большая доля истины. Если Элайза сочтёт, что Данна убили англичане, всё сложится прекрасно… ну разве что погибнут несколько англичан или она сама. Если же она сочтёт виновным меня… С другой стороны, убеждал я себя, почему она должна в чём-то заподозрить меня, добропорядочного человека с мягкими нежными руками, к которому она, помимо всего прочего, неравнодушна?

Ингленд разглядел в моём молчании признаки душевной тревоги.

— Ладно, не будем больше об этом, — к моему облегчению сказал он.

— Когда всё утрясётся, — продолжал Ингленд, — пошлём ей весточку, дескать, у нас всё в порядке, мы живы-здоровы, сдуваем пылинки с «Дейны», так что Элайза может приезжать за своей долей прибыли. Ну и, конечно, за своим женихом. Тогда всё будет по справедливости.

За исключением маленькой детали, подумал я, не забывая среди всех треволнений про себя, что Данн намеревался убить меня и таким образом положить конец моему пребыванию на этом свете.

— Боюсь, что нет, — только и сказал я. — В смысле, что у нас навряд ли будет чем делиться.

— Тут ты, конечно, прав, Джон, — согласился Ингленд. — Как мы теперь будем наскребать на хлеб насущный? А уж тем более на винишко с ромом?..

Он покачал головой.

— Вот я и говорю, Джон, заварил ты кашу. Нет, пойми меня верно, я тебя вовсе не виню. Просто мне втемяшилось в башку, что я нашёл для себя подходящую жизнь — не без приключений и всё же относительно тихую и спокойную. Я даже присмотрел в Кинсейле одну пухленькую девицу, дочку мясника… Самая что ни на есть подходящая пара для благопристойной жизни, верно? А тут вдруг такой случай!

Он развёл руками.

— Теперь придётся начинать всё сначала, — продолжал Ингленд. — И по чьей милости? По твоей, Джон Сильвер. Ты знаешь, я к тебе отношусь хорошо, только, похоже, знакомец ты опасный.

— У каждой медали есть две стороны, — отозвался я.

— Ты по крайней мере умеешь слушать, — сказал Ингленд и наконец-то улыбнулся. — Но ты прав. У каждой медали действительно две стороны.

— А у тебя какая вторая? — спросил я.

— Ну, — протянул Ингленд, обведя взглядом паруса, — иногда я с трудом различаю, что хорошо, а что плохо, что умно, а что глупо, где правый борт, а где левый, где верх, а где низ… Да возьми любую пару, и окажется, что я в них путаюсь, как последний дурак.

— А жизнь со смертью тоже путаешь?

— Их я вроде по большей части различаю.

— Значит, нам не светит заделаться пиратами?

Ингленд громко рассмеялся.

— В такой-то посудине? Да с тремя человеками команды? Я, конечно, могу опуститься до многого, но ставить себя совсем в идиотское положение — увольте. Да ты понимаешь, что в нас будут тыкать пальцами с любого, даже самого маленького, брига, если мы втроём из коих один Деваль, пригрозим взять их на абордаж? Нет, я предлагаю и дальше заниматься нашим контрабандным ремеслом, разве что сменив порт назначения на Бристоль… или на Глазго.

— Глазго меня никоим образом не устраивает, — сказал я. — Как впрочем, и Бристоль.

— Ах да, совсем забыл. Куда ж нам тогда отправиться?

Мне не хотелось бы вспоминать о том, что было дальше, но торжества истины нельзя обойти эти события смущённым молчанием. Вероятно, мы были самыми смехотворными контрабандистами, которые когда-либо пытались действовать в проливе Ла-Манш, — позором для всего корчемного промысла и для старушки «Дейны». Может быть, Ингленд и умел водить судно и с годами освоил это дело лучше, однако нельзя сказать, чтоб его умение было безупречным, потому как он очень не скоро выучился отличать правый борт от левого. На длинных переходах, где курс держали по компасу, было ещё ничего, но в узких извилистых фарватерах или при быстром маневрировании дело шло из рук вон плохо. Ингленд (увы, вполне заслуженно) снискал себе репутацию капитана, способного на самые невероятные выкрутасы.

Должен признать — я ведь менее скуп на похвалы, чем кажется, — иногда это имело свои преимущества. Ингленд бессчётное число раз вводил в заблуждение досмотрщиков, причём сам не зная, как это ему удавалось.

Деваль, который и без того был никудышным матросом, теперь ещё впал в тоску и проливал слёзы в товарных количествах, особенно когда на него находил этакий стих. Он плакал в три, если не в четыре ручья, по поводу погибшего Данна и его дочери Элайзы, которая была так добра к нему, Девалю. Его слёзы действовали мне на нервы, и я попытался убедить Ингленда, что нам следует сдать этого ублюдка его шлюхе матери. Мне, между прочим, и без Девалева нытья тяжело было навсегда выкинуть из головы Элайзу. Но Ингленд категорически отказался поддержать меня. Он до посинения твердил, что четвёртая часть «Дейны» принадлежит Элайзе, а та ни за что бы не согласилась, чтоб мы бросили Деваля на произвол судьбы. Я даже подумывал о том, не отделаться ли от парня собственноручно, однако вовремя сообразил, что Ингленд, при всей его склонности хорошо думать о людях, скорее всего меня разоблачит.

Вообще-то в моём положении мало что могло скрасить мне жизнь лучше «Дейны». И всё же Деваля следовало заткнуть, поэтому я рассказал ему (за спиной Ингленда) почти правдивую историю о том, что на самом деле он сын шлюхи, которая фактически продала его Данну в обмен на определённые услуги со своей стороны (чему, зная натуру последнего, несложно было поверить), и что впоследствии Данн чуть ли не хотел избавиться от него. Деваль побледнел, как полотно, но отказывался верить мне, пока я не привёл кое-какие пикантные подробности. С тех пор он больше не распространялся про Данна с Элайзой, однако и простить мне этого откровения он не смог.

Впрочем, больше всего портил нашу жизнь на «Дейне» отнюдь не Деваль, а полное отсутствие у кого-либо из нас нюха на хорошие сделки. Либо, да простится мне такой каламбур, сделки уходили у нас из-под носа, либо нас просто-напросто водили за нос, и так раз за разом. Покупать и продавать, барышничать и маклачить, набавлять и скидывать, уговаривать и подлещиваться — ничего этого мы не умели. Мы, вишь ли, были погаными чистоплюями. Но, может, мы хотя бы вовремя спохватились?

Разумеется, мне безумно не хотелось идти на «Дейне» в Англию однако, если уж речь шла о выживании, иного выхода у нас не было. Мы вложили половину своей прибыли в закупку кой-какого товара который, по мнению Ингленда, считался у контрабандистов ходовым: чай, сахар, табак, кружево, ну и, конечно же, бренди, — после чего взяли курс на корнуоллский Бидефорд. По пути туда мы бросили якорь у острова Ланди, и я не без волнения ступил на него, поскольку считалось, что там было одно из убежищ моего папаши, который потом утонул в море. Но если я рассчитывал обнаружить там какие-либо его следы, то обманулся в своих ожиданиях. Да и какие следы мог оставить после себя в жизни такой человек? Разве что пустые бутылки и молву, дурную или хорошую…

На рейде острова Ланди, где мы укрылись от западного ветра, нам повстречались другие контрабандисты, которые ждали там более благоприятного ветра и скверной погоды для того, чтобы отправиться во Францию. От них мы узнали имена надёжных людей в Корнуолле. Но когда мы разыскали одного из них, достопочтенного Джеймисона, этот дебелый и жизнерадостный лавочник, услышав, какие мы привезли товары, просто живот надорвал от смеха.

— Так и быть, дорогие мои, — сказал он, отсмеявшись и перестав бить себя по коленкам, — пойду вам навстречу. Куплю у вас бренди, причём по хорошей цене, чтоб вы могли вернуться хотя бы без больших потерь.

— Без потерь? — удивился я.

— А как же табак, сахар, кружево? — спросил Ингленд. — Они у нас отменного качества.

— Знаю, — отвечал Джеймисон, — причём из первых рук.

— Откуда вы можете это знать? — резко поставил вопрос я, потому как лавочник пробудил во мне подозрительность.

— Всё очень просто, — с прежней весёлостью отозвался он. — Недавно я сам поставил ваш табак во Францию через доверенных лиц вроде вас. Едва ли я ошибусь, высказав предположение, что и сахар с чаем попали туда таким же способом.

Разумеется, мы недоверчиво воззрились друг на друга.

— Насколько я понимаю, мои милые, — продолжал Джеймисон, — вы в своём ремесле люди новые. Эти товары ввозятся во Францию через Англию, а не наоборот. Мой совет — дуйте обратно в Сен-Мало и отдавайте всё за ту же цену, по которой купили.

— Да что же такое творится на белом свете?! — взревел Ингленд, стукнув кулаком себе по ладони.

Когда мы по возвращении подсчитали свои барыши от продажи дважды корчемного товара, у нас на руках оказалась ровно столько же монет, сколько было раньше, ни больше, но и ни меньше. Поддерживать своё существование без малейшей прибыли было нельзя. Ещё несколько таких рейсов через пролив, и мы окончательно сядем на мель.

В следующий раз мы, набив трюм вином и коньяком, пошли в Фалмут. Мы прокрались в устье Хелфорда, вручили свой груз купцу и договорились, что он заплатит нам хорошую цену золотом. Но не успели мы получить деньги, как купец науськал на нас таможню, и мы вынуждены были сломя голову бежать с места событий.

В том же духе продолжалось и дальше. Вероятно, такую жизнь можно было назвать вольной, однако ни доходной, ни возвышающей она, чёрт возьми, не была. После шести рейсов мы ничего не приобрели, даже потеряли, просто-напросто прожив часть своей наличности. После седьмого рейса она составляла уже половину изначальной, и тогда я сказал «баста». Если уж человек живёт, рассуждал я, ему нужно от жизни чуть больше, нежели сплошные насмешки и обсчёты. Нужно получать хоть какое-то удовольствие.

И я созвал корабельный совет, что было нетрудно, и выложил ему свои соображения. Лучше подчиниться обстоятельствам, сказал я, а не пытаться барышничать и маклачить, из чего мы уже знаем, что выходит. Я предложил твёрдо и определённо начать захватывать трофеи, указав на то, что всем нам нечего терять и что любая жизнь будет лучше той, которую мы ведём, поскольку она не ведёт никуда.

— А куда она должна вести? — осведомился Деваль, и это был единственный умный вопрос, который он задал за всё время.

Не удостоив его ответом, я обратился к Ингленду.

— А ты что скажешь? — спросил я. — Могло быть ещё хуже?

— Конечно. И это действительно так.

Я обозвал обоих последними словами, но, честно признаться, толку от моих ругательств было мало.

— Можешь отправляться, куда глаза глядят, — только и сказал Ингленд.

И он был прав. Такая возможность у меня всегда оставалась.

Впрочем, как вскоре выяснилось, она оставалась не до бесконечности. По приморским городам Бретани раскатилась весть о скором мире, хотя нашему брату это замирение было, считай, ни к чему. Цены на контрабандное вино и прочие напитки должны были скатиться до нижнего предела, матросское жалованье тоже (как неизменно бывало, когда военно-морской флот разоружался и списывал на берег кучу народа), а моей относительно спокойной жизни наступал конец поскольку до меня могла дотянуться мохнатая лапа закона.

Когда мир таки наступил (с декларациями, фанфарами и манифестами, которых не избежал ни один из самых захолустных приморских городков), Ингленд заговорил о возвращении «Дейны» в Ирландию, к Элайзе. Меня прямо мороз пробирал по коже от его речей. Я был уверен, что предстать перед Элайзой — всё равно что выкопать самому себе могилу.

Я попытался осторожно, дабы не возбудить подозрений Ингленда и тем более Деваля, внушить им мысль о том, насколько опасно было бы такое возвращение для меня, как для моей души, так и для тела. Я просил, молил, взывал — ничего не помогало. Моего красноречив коим я так гордился, не хватало на то, чтобы преодолеть благородство человека вроде Ингленда. Деваля я, впрочем, тоже не перетянул на свою сторону, хотя, казалось бы, отнял у него остатки порядочности и чести, которые он мог предъявить раньше.

В общем, у меня не было выбора: предстояло взять дело в свои руки. Я вовсе не желал товарищам ничего плохого. Я не держал на них зла за то, что они не были согласны со мной (в противном случае я бы уже возненавидел половину человечества). Единственной моей целью было заставить их свернуть на другую дорогу, хотя бы на несколько лет, пока всё не изменится и не забудется.

Как раз в это время в Сен-Мало стоял корабль, который снаряжали для рейса в колонии. По всему городу были развешаны соблазнительные объявления. Предлагались бесплатный проезд в страну с замечательным климатом и помощь в том, чтобы обосноваться там, а также бесподобные возможности для обогащения в обмен на обещание три года проработать на плантациях. Три года были лучше пяти, предлагавшихся в Англии, но я уже знал из опыта плавания на «Леди Марии», как оборачивается дело в подобных случаях. Условия жалкие, труд — каторжный, и всегда находился тысяча и один способ продлить контракт. Белый наёмный рабочий был ничем не хуже чёрного, а может, и предпочтительнее, поскольку он собственноручно подписывал свой рабский договор. Поэтому-то, вероятно, белые рабы меньше склонялись к побегу и бунту.

К тому же в городе меня уверили, что французских работников действительн через три года отпускают на свободу. Просто колониям позарез нужны люди, которые бы осваивали новые земли, женились, заводили потомство, носили оружие и брали на себя прочие дела, необходимые для процветания этих краёв. Из метрополии даже целыми кораблями отправляли на острова женский пол, только бы соблазнить мужчин остаться там. Ожерон, бывший губернатор Тортуги,[10] здорово повеселился, когда по жребию распределял среди работников привезённых женщин — пусть в большинстве своём распутниц сомнительного поведения, зато крепких и языкастых. И говорят, эти браки, заключённые с помощью госпожи Фортуны, а не Святого Духа были не менее долговечны, чем все прочие. Вот о чём, думаю я теперь, мне следовало поговорить с Дефо, который написал труд толщиной аж в четыреста страниц для доказательства того, какая это превосходная штука — брак, заключённый в лоне церкви.

Новость о том, что французы и впрямь отпускают на свободу работающих по контракту, решила исход дела. Я нашёл одного вербовщика и предложил заплатить ему пятьдесят ливров, если в день выхода из порта «Святого Петра» у него на борту окажутся подписавшие контракт для работы в колониях Ингленд с Девалем.

Как уж он обеспечил это, я не интересовался, только, когда ясным летним днём паруса «Святого Петра» надул восточный ветер, оба находились на этом корабле. Я видел, что они стояли у борта и высматривали на «Дейне» меня, которого они по-прежнему считали хорошим товарищем, коим я под соответствующее настроение и был. Получая свои монеты, вербовщик утверждал, что Ингленд и Деваль даже не заподозрили, кто подсуропил им многообещающее будущее в стране с замечательным климатом и бесподобными возможностями разбогатеть. Они легковерно дали себя обмануть изрядной дозой коньяка и ликёра, а также рукопожатием, которым они обменялись с подручным вербовщика. Всё как обычно. Ну-с, подумал я, от Деваля с Инглендом я отделался навсегда… и, по обыкновению, ошибся.

Спустя несколько дней я продал «Дейну» и вернул свои пятьдесят ливров, составлявших весь мой капитал, после чего всерьёз задумался о собственной судьбе и о том, на какие я могу пойти авантюры. Остаться в Сен-Мало, при тех связях и обмене новостями, которые возобновились после заключения мира между Ирландией, Англией и Францией, я не мог. Судя по разговорам в барах и тавернах, человеку моего склада подошла бы для поисков счастья Вест-Индия. Спустя несколько месяцев я нанялся на ошвартовавшееся в порту судно под датским флагом, которое направлялось именно туда. Капитаном оказался англичанин, к тому же бывший военный моряк, который до сих пор считал, что служит во флоте. А корабль со звучным именем «Беззаботный» действительно шёл в Вест-Индию. Но сначала он должен был зайти в Гвинею и купить там рабов, о чём я, конечно, не знал, когда в год 1714-й от Рождества Христова поднимался на борт со своим скарбом ценностью в сто ливров, собираясь в третий раз начать новую — вольную — жизнь на океанских просторах.