Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

23

На следующий день после того как «Беззаботный» бросил якорь на рейде, меня вместе с другими рабами гнали, как стадо баранов, до самого форта на острове Сент-Томас.[18] Там нас запихнули в складские помещения и до отвала накормили кашей, посыпанной толстым слоем сахара, свежим мясом с салом и овощами и напоили скверным ромом — тем, что чернокожие называют «смерть дьяволу». Разве не для этого они его и употребляли — чтобы убить дьявола в том аду, который назывался их жизнью?

Скьюдамор пошёл к рабам посмотреть, не получится ли у него в последнюю минуту подлечить как-нибудь тех, чьи недуги особенно бросались в глаза — он хотел выбить то, что ему причиталось, всё до последнего шиллинга. Троим, страдавшим поносом, он заткнул зад, как пробкой, обрывком каната — один из обычных трюков.

Четыре дня нас откармливали, мыли, натирали маслом, а тем временем всем плантаторам на острове сообщили о том, что привезли новую партию рабов, которых будут продавать в ближайшее воскресенье после обедни.

За день до этого всенародного праздника Скьюдамор отвёл меня в сторонку.

— Сильвер, — сказал он, — мне больно видеть тебя здесь среди других. Хотя ты и согласился на работу по договору и твоё тело прикрыто каким-то рваньём, белизна твоей кожи режет глаз. Черномазые могут подумать, что между ними и нами нет никакой разницы.

— Я тут ни при чём, — ответил я.

— Ещё не поздно передумать, — сказал Скьюдамор.

— Чтобы меня судили, а потом повесили! Нет уж, раз бунтовщики, давшие присягу, удовольствуются тем, что меня продадут как наёмного работника, то я предпочитаю именно это, а не суд, который может закончиться только верёвкой.

— Ты забываешь, что я могу дать свидетельские показания.

— Ни в коем случае, — ответил я. — Я знаю, что ты желаешь мне добра. Но единственный, кто мог бы подтвердить твои слова, — Баттеруорт, а он мёртв. И выходит, что один простой лекарь должен выступить против шестерых свидетелей. Я не могу так рисковать.

Я, конечно, не признался в том, о чём на самом деле думал: больше всего я боялся, что Скьюдамор затащит меня в суд, а потом наговорит такого, что меня тут же отправят на тот свет. А он опасался, что я останусь жить, хотя бы и рабом; я думаю, он наконец понял: со мной шутки плохи. Жизнь — это не игра, как воображал Скьюдамор, в игре есть правила. А когда речь идёт о жизни и смерти, никакие правила не действуют. И тут не поможет, что ты шулер, как Скьюдамор и многие другие образованные люди.

В день аукциона нас выпустили в обнесённый оградой двор. Ожидавшие начала аукциона гроздьями висели на ограде или стояли группами, возбуждённо что-то обсуждая. В толпе смеялись, кричали, шушукались, перешёптывались, тыча в нас пальцем. Выкрикивали весёлые, дерзкие, обидные слова. Если быть честным, то насмешки в основном относились ко мне. Без всяких сомнений на этом рынке мяса я был самой большой диковиной.

Я поискал глазами женщину, которая мне приглянулась. Она стояла отдельно от всех, её взгляд был высокомерен, будто до нас ей не было никакого дела. Я пробрался сквозь толпу и встал перед ней. Я увидел то, что хотел: она из тех, кто не склоняется ни перед кем, даже передо мной. Но она ответила на мой взгляд и усмехнулась.

На этом дело и кончилось, так как внезапно ударили барабаны, вперёд выступил мужчина в рубашке с жабо и объявил, что аукцион начинается. Зная, что нас ждёт, я старался держаться поближе к моей женщине. Нам объясняли, что этот аукцион будет свалкой, как обычно и происходит на подобном рынке, где плантатору достаётся только то, что он сумеет схватить. Компания устанавливает цену за раба, после чего покупателей впускают внутрь ограды. Рабов, которых удаётся захватить, плантатор и получает по договорённой цене.

Итак, прозвучал сигнал. Я взял женщину за руку, она не воспротивилась. Я хотел, чтобы нас купили вместе, поэтому не выпускал её руку, подобно тем негритянкам, которые крепко прижимали к себе своих детей, чтобы их не продали разным хозяевам. Чаще всего это не помогало. Иногда даже разлучали женщину с её ещё не родившимся ребёнком, хотя ясно, что эта разлука происходила уже после торгов.

Плантаторы набросились на нас. Они хватали чернокожих за руки и за что попало. Слышался крик, визг, смех. Вопили дети, отдираемые от матерей. Сыпались ругательства и затевались драки, когда в этой суматохе покупатели сталкивались друг с другом и волокли одного и того же раба. Кто поумнее, осматривал товар, которым хотели завладеть, отпуская остальных. Другие же с багровыми лицами вцеплялись во всех без разбора. Один из них, язвительно ухмыляясь, дёрнул к себе женщину, стоявшую возле меня. Я рванулся за ней, но меня остановили, саданув в грудь.

— Убери лапы! — сказал мне плантатор на моём родном языке. — На кой ты мне сдался, проклятый изменник!

— Я раб, — учтиво сказал я. — Я тоже могу пригодиться.

— Заткнись, дерьмо! — отрезал он.

Было ясно, что слух обо мне уже распространился. И тут как раз я увидел в толпе за оградой бычью морду Роджера Болла. Он тыкал в меня пальцем, толкуя что-то тем, кто стоял возле него, и раскатисто хохотал презрительным и самодовольным смехом. Я чуть было не кинулся, чтобы свернуть ему шею. Но я уже знал, какую цену платишь за опрометчивость, и потому сдержался.

Постепенно шум и перебранки начали стихать. Там и сям стояли разгорячённые, мокрые от пота плантаторы, окружённые рабами. Я увидел Джека. Его купили вместе с моей женщиной и тремя его сородичами из племени сакалава. Лучшего он не мог бы и пожелать. Я также убедился, что и трое с пробками из каната в заду были проданы. По сути дела никто не захотел взять лишь меня, архираба, да ещё двоих с триппером.

Аукционист в жабо жестикулировал вовсю и сыпал датскими словами. Было ясно, что он расписывает достоинства нас троих, оставшихся. Вдруг возле нею появился прилично одетый человек, и они вдвоём долго что-то обсуждали, а потом ударили по рукам, после чего тот, что был хорошо одет, подошёл к двум больным и увёл их за собой. Скорее всего это был местный лекарь, не сумевший в свалке собрать достаточное количество больных, которых он обычно лечил и продавал дальше.

Итак, непроданным остался только я, Долговязый Джон Сильвер. Аукционист ещё сильнее замахал руками, объясняя, очевидно, какую пользу может принести такой башковитый и крепкий парень, как я, если взять его в ежовые рукавицы. Но плантаторы молчали, и только Роджер Болл, конечно, не мог не удержаться:

— Получай по заслугам, Сильвер. Никто не хочет с тобой связываться.

Кое-где раздались смешки. Аукционист огляделся по сторонам с несколько растерянным видом и что-то крикнул толпе, возможно, догадался я, предлагал купить меня за любую цену. Не прошло и минуты, как толпа расступилась, и вперёд высунулась седая голова. Но только когда человек показался во весь рост, я понял, кто это такой, — небесный лоцман, священник. Спокойный, полный достоинства, он направился ко мне. Чёрт, что бы это значило? Никак я получу отпущение грехов, а потом всё-таки меня вздёрнут? Выходит, меня опять провели?

— Идём со мной, сын мой! — отеческим тоном сказал священник на ломаном английском.

— Зачем это? — спросил я.

— Зачем? — повторил священник. — Затем, чтобы работать на плантациях миссии.

Ну ясно, как может быть иначе? Именно для этих плантаций предназначались рабы, которых священник Фельтман пометил крестом. Я только теперь сообразил, что они не участвовали в свалке. Но при чём здесь я? Священнослужитель сжалился надо мной всего лишь из-за скупости? Обратить меня в свою веру он не мог. Я же белый, значит, я и так истинно верующий, как бы я к этому ни относился.

— Отец, — сказал я. — Сжальтесь над бедным грешником!

— Сжалюсь, сжалюсь! — сказал тот, не оборачиваясь.

Не удержавшись, я расхохотался во всё горло. Священнику не следовало покупать этого отчаянного малого, все так считали. То, что мне суждено было стать рабом тех, кто боялся Бога, было, вероятно, проявлением неисповедимой воли Господа. От священника я узнал, что произошло именно, как я думал: я достался ему в придачу, и он из жалости согласился взять меня. Контракт истечёт через три года, после чего я становлюсь свободным и волен выбирать любую работу.

Должен признаться, у меня промелькнула мысль об Ингленде и Девале. Но не потому, что я оплакивал их судьбу, а потому, что проклинал свою собственную. Я припомнил всю свою прошлую жизнь и подумал, что мне нечем особенно гордиться. Кары за мою жизнь мне не избежать.

Меня отправили к неграм, работавшим на плантации. Чтобы прислуживать в доме, надо войти в доверие, а мне не доверяли, и не без основания. Я оказался среди двух десятков чернокожих, которые вылупили глаза, когда я появился в их хижине. От Джека я научился нескольким словам на африканских наречиях, так что я мог бы поздороваться и перекинуться парой слов, и я попытался пустить свои знания в ход, но оказалось, что эти негры говорят по-датски. На моё счастье, двое из них были куплены у англичан на Ямайке после знаменитого мятежа, произошедшего там, и они стали моими толмачами.

Я позволил чернокожим пялиться на меня сколько влезет. Встретили меня враждебно, так как, во-первых, я — белый, а во-вторых — придурок, быдло, — так они называли всех новых рабов. Да, даже в среде отверженных существовала своя иерархия, где мне предстояло занять самую нижнюю ступень. И я решил действовать напролом. Я скромно спросил, кто у них главный. Мне указали на самую самодовольную рожу. Я подошёл, схватил черномазого за глотку. Сжимая всё сильнее и сильнее, я спокойно попросил своих помощников-толмачей объяснить всем, что я, Джон Сильвер, конечно, быдло и придурок, но трогать и обижать меня нельзя, у меня есть душа, я для них — табу, и так далее, всё в том же духе. Когда до них всех, включая главаря, которому они добровольно позволили командовать собой, мои слова как будто дошли, я отпустил его и лёг на соломенную подстилку, которая показалась мне пуховой периной после неструганных досок на «Беззаботном». Засыпая, я подумал, что пора кончать с полумерами, и, наверно, именно с этой минуты я всегда готов был поднять красный флаг. А чёрный — Весёлый Роджер — я ведь, можно сказать, давно поднял.

На следующее утро я проснулся спозаранку от грубого пинка ногой, высунувшейся из-под балахона.

— Поднимайся, — приказал священник.

Значит, и он знает несколько английских слов. Стало быть, все они здесь образованные.

— Меня-то не стоит пинать во имя Господа, — сказал я ему. — Я и так буду делать всё, что надо.

Я нехотя поднялся под бдительным оком священника, а потом отправился со всеми в поле. Пастырь шёл позади с кнутом в одной руке и дубинкой в другой. Время от времени он щёлкал кнутом, словно мы были быками в упряжке. Священники явно полагались на самих себя и своего Господа больше, чем другие плантаторы: они не пользовались, как те, услугами надсмотрщиков.

Как только стало возможно что-то различить на расстоянии вытянутой руки, наши лопаты воткнулись в твёрдую глинистую почву. Мы рыли ямы, одну за другой, по прямой линии. Беспрерывно ямы, и больше ничего, с рассвета до заката, под палящим солнцем, сжигавшим мою белую спину. Уже к обеду руки у меня покрылись большими водяными пузырями. Ничем хорошим это кончиться не могло. Я начал отставать ещё до того, как нам должны были давать третью порцию сладкой воды с ромом — горючее, которым нас заправляли. К тому времени я едва держал мотыгу в руках. И вдруг я услышал свист и почувствовал острую боль, — это кнут полоснул мою спину. Пришлось напрячь все силы, чтобы тут же на месте не прибить насмерть проклятого мерзавца. Но у меня хватило ума сообразить, что полуголый, с пузырями на руках и ссадинами на спине, я далеко не уйду. Так что, собрав все свои силы, я обернулся и сказал:

— Ради бога, отец, будьте милосердны!

— Такие, как ты, не должны осквернять имя Божье своим поганым языком. Здесь вы работаете на нас, чтобы мы могли трудиться во славу Божью.

— Но я христианин, отче. Меня окунали в купель и всё такое прочее. Не думал, что христиан можно бить кнутом.

— Ошибаешься. Единственное, что не дозволено, согласно нашим правилам, — чтобы белого бил негр. Всё остальное дозволено. А мы следуем нашим правилам, друг мой.

Этот святой отец был неумолим. Позже я узнал, что Хольт — так его звали — самый жестокий из всех, хотя нельзя сказать, что кто-нибудь из них был добрым сыном Божьим. Месяца полтора назад Хольт собственноручно забил насмерть двухлетнего мальчика. И вообще он хлестал малолетних рабов четырёххвостой шёлковой плетью, которая обычно предназначалась для взрослых. Так что этот Хольт был непревзойдённым злодеем, знаменитым на весь остров.

Внутри меня всё кричало и вопило, когда мои израненные руки пытались удержать лопату. Но я стиснул зубы. От следующего удара кнутом меня спасли другие рабы, надо отдать им должное. Увидев, каково мне приходится, они стали работать медленнее, ровно настолько, чтобы Хольт не заметил этого. В тот же вечер одна из рабынь состряпала что-то вроде мази и смазала мне спину и руки. Она лечила меня три дня, и мои руки зажили, на них не осталось и следа. Я был счастлив: ведь я очень тщательно оберегал свои руки с той самой поры, когда состоялся наш разговор с капитаном Барлоу.

Однажды ночью я прокрался тайком и лёг рядом с моей спасительницей, дабы отблагодарить её. Но только мы вошли в раж, меня оторвали от неё, дав несколько пинков ногами, и прогнали из хижины.

На следующее утро нас всех выстроили перед часовней. Моя рабыня должна была во имя Господа понести наказание за своё распутство — сто пятьдесят ударов четырёххвостой плёткой.

Нигде на острове женщин не наказывали за вожделение. Но священникам жён присылали из Копенгагена, где их, естественно, брали по жребию из числа прихожанок, выбор был невелик, да и женщины попадались разные. Например, Мартину, управляющему, навязали на шею шестидесятипятилетнюю клячу, вида которой он не выносил даже из любви к Господу. Так что меня не удивляло, что священнослужители с наслаждением хлестали молодые, крепкие, гладкие, чёрные, аппетитные тела при каждом удобном случае. Спать с ними священники не могли себе позволить, их бы отлучили от церкви, и мучиться им тогда адскими муками всю оставшуюся жизнь.

По заведённому порядку исполнителями кары были мы, рабы. Потому что когда белые хозяева сами брались за плётку или клеймили рабов раскалённым железом, случалось, что чернокожие пытались взбунтоваться. Теперь же негры всё чаще покорно сносят все издевательства. Надо же быть такими идиотами!

Один за другим мы выходили вперёд и наносили свою порцию плёточных ударов и слышали, как рабыня кричала, пока наконец не потеряла сознание. К тому времени, когда моя плётка просвистела в пятый раз, спина рабыни стала сплошным кровавым месивом. Я молился Богу, если он существует, чтобы кто-нибудь сумел потом приготовить животворную мазь, подобную той, что готовила она сама.

Разумеется, мне не нравилось там, куда меня прибило. Прежде всего я начал заискивать перед главным священником, который, по сравнению с другими, был немного человечнее. Например, он понял, что у меня есть некие способности к языкам и я могу разборчиво написать любой текст. Прислуживать в доме я так и не стал, но иногда он забирал меня с плантации сделать с чего-либо копию или переписать что-нибудь набело. До сих пор помню письмо новообращённого раба, где он благодарил миссию за спасение, моля прощения за то, что не может написать это письмо сам. И неудивительно, ведь у него не было ни рук, ни ног. Их ему отрубили за попытку сбежать.

Да, вот какие бывают дураки!

Первое, что пришло мне в голову, — взять оружие, украсть какое-нибудь судно и удрать с плантаций. Хотя мне стали давать разные поручения, ехать за пополнением запасов всегда посылали какого-нибудь негра, и тот получал бумагу с правом передвижения по острову. Надо отдать должное святым отцам — их не так легко было провести, как можно было ожидать, — по отношению к рабам, подобным мне, они всегда были очень бдительны.

Оставалось лишь положиться на Провидение, то есть на самого себя. Я снова начал ворошить тлеющий жар злобной ненависти туземцев, тыкал их раскалённой кочергой, и они прямо-таки заполыхали ярким пламенем. Я обещал им, как принято в подобных случаях, золото и райские кущи, и через две недели оставалось только высечь маленькую искру, что я и сделал в буквальном смысле этого слова, подпалив дом священников.

Пока ополоумевшие рабы Божьи носились, позабыв про все молитвы, я забрал из часовни оружие. Три пистолета я взял себе, а остальное раздал чернокожим. Правда, толку было мало, потому что большинство из них не знали, как перезарядить пистолет. Чтобы оживить спектакль и воодушевить участников, я метким выстрелом уложил одного священника. Кого именно, не знаю, перед лицом вечности это не имеет большого значения. Но сработало: другие священнослужители прекратили тушить пожар и бросились к часовне, только пятки засверкали.

Мы услышали душераздирающие вопли — священники обнаружили, что всё оружие из часовни исчезло. Затем наступила тишина — видно, они раздумывали над тем, как Бог вызволит их из этой беды. Дом священников горел уже весь, бросая отблески огня на часовню. Я приказал своим подопечным стрелять, коли кто-то из слуг Божьих высунется из часовни, пока я обойду её сзади и посмотрю, что можно предпринять. Если же что-то пойдёт не так, добавил я, пусть дают дёру, потому что теперь их наверняка повесят. Хотя вы можете свалить всё на меня, предложил я. Но негры об этом и слышать не хотели, заявив, что лучше пустятся в бега.

Я попрощался с ними не без торжественности в голосе — мало ли что, вдруг не придётся вновь увидеться, — и стал красться к часовне. Заглянув в маленькое оконце на задней стороне часовни, я увидел, что один из священников стоит на коленях и, на всякий случай, молится, а другие держат совет. Хольта, видно, обязали сходить за подмогой — он направился было к выходу, осторожно открыл дверь, и тут же раздались три выстрела, пули врезались в стену. Хольт захлопнул дверь с громким стуком. Было видно, что он до смерти напуган. Теперь, без кнута в руках и без поддержки Господа, от его спеси не осталось и следа.

— Мы пропали! — кричал он. — Нам не выбраться отсюда и не получить помощь.

Вы и вправду пропали, подумал я. Они были, как крысы в мышеловке, — из часовни имелся только один выход.

— Эй вы, там, внутри! — заорал я, и от моего крика все они, даже те, кто молились, так и подпрыгнули. — Это я, Джон Сильвер.

Кого-кого, а Хольта моё имя успокоить не могло.

— Я сбежал от этих проклятых черномазых, — сказал я. — Они вбили себе в голову, что застрелят каждого белого, кто высунет свой нос. Я могу привести подмогу.

— Ты? — спросил Мартин.

— Я. На берегу никого нет. Негры с оружием наготове залегли у входа в часовню. Они глупы, как пробки, не понимают, что могли бы перестрелять вас всех через эти окошки, и ждут, пока вы выйдете. Мне ничего не стоит пробраться мимо них, уж поверьте. Дайте только бумагу, чтобы я мог свободно передвигаться по острову, чтобы мне доверяли, и я помчусь за подмогой со всех ног, не будь я Джон Сильвер.

Ясное дело, Мартин и его собратья колебались, а тут ещё Хольт пробормотал что-то не слишком лестное на мой счёт.

— Поторапливайтесь! — твёрдо потребовал я. — У вас нет целой ночи на раздумье, если хотите дожить до рассвета!

Уже потом мне пришло в голову, что это, наверно, был не лучший довод, чтобы убедить таких, как они, ведь им было обеспечено надёжное будущее на небесах. Тем не менее Мартин нацарапал на бумаге желанные слова.

— Помоги нам, Сильвер, и мы будем вечно тебе благодарны. Мы все будем за тебя молиться.

— Начинайте! — ответил я радостно, схватив бумагу. — Замолвите за меня словечко на небесах. Это никогда не повредит. А теперь я побежал. Вы, братья, в надёжных руках.

Я отошёл от окна, но я ещё не сделал всё, что хотел. Подождав минутку, я опять прокрался к окошку и увидел, что они все стоят на коленях и молятся о спасении своей жизни. Я прицелился, выстрелил Хольту в голову и ушёл прочь, слыша за собой крики ужаса и выстрелы, — это наугад стреляли чернокожие.

Наконец-то я могу быть доволен собой, подумал я, когда эти звуки стихли. Не потому, что я избавил мир от Хольта, я не настолько глуп, ибо всегда найдутся другие, желающие занять его место, точно так же, как всегда на смену мёртвому капитану чёртовой Божьей милостью, не успеешь глазом моргнуть, приходит другой. И не потому, что Хольт благодаря мне получил по заслугам за все свои удары кнутом. Кто знает, может быть, его уже взяли на небеса, и тогда чего стоит это моё наказание? И не потому, что священники из-за меня проведут бессонную ночь и, несмотря ни на что, не будут считать черномазых глупыми, как пробки. Нет, если я и был рад, то потому, что мне удалось их всех провести, и негров, и священников, и извлечь из этого пользу для себя: я опять свободен, впервые почти за год.

Завладев бумагой, которая давала мне право на передвижение, я, не торопясь, поспешил в тёплой звёздной ночи, наполненной спокойным стрекотом цикад и чертовски раздражающим жужжанием гнуса и москитов, к Шарлотте-Амалии.[19] Было ещё темно, хоть глаз выколи, когда я дошёл до берега и без затруднений прошёл мимо стражи в форт. Там у причала была пришвартована лодка, принадлежавшая ка кому-то торговому судну, стоявшему на рейде. Я забрал её и, ориентируясь по якорным огням судов, смог незаметно выйти из бухты и взял курс на восток.

Не думайте, что четыреста миль под парусами в одиночку на открытой лодке было увеселительной прогулкой, но мне очень пригодилось всё, чему меня научил Данн. Пригодились умения одолевать волну, потому что было как раз то время года, когда дует самый сильный пассат. Как только я вышел из-за прикрытия островов, меня встретили сильные, тяжёлые и непрерывно грохочущие волны с белыми гребешками. Пришлось одной рукой править, а другой — вычерпывать воду, и так более суток, пока мне не посчастливилось войти в закрытую бухту, где не было ветра и где я смог бросить якорь и выспаться.

Ещё хуже стало, когда неделей позже я достиг восточного побережья Эспаньолы, которая была оплотом испанцев. Днём я прятался среди мангровых зарослей, выползая только ночью при свете луны. Когда я наконец убрался с территории этих папских прихвостней, чувствовал я себя ужасно. От меня остались только кожа да кости. Мои косматые волосы стали жёсткими, как щётка. Губы пересохли и потрескались, так что я вряд ли смог бы произнести хоть слово. Кожа вообще была сухая, как трут, и словно опалённая лесным пожаром. К тому же я едва мог сидеть, потому что задница у меня была вся истёрта и воспалена. И хотя я спал в лодке, приходилось держаться поближе к берегу, и меня поедом ели всякие кровососущие насекомые. Да, на Джона Сильвера было страшно смотреть. В таком виде, чуть ли не при смерти, его и подобрали буканьеры старой закалки, которые были не прочь, чтобы он присоединился к их братству.