Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

7

Десять лет проходил я под началом капитана Уилкинсона. Он был деспот, причём из самых беспощадных, но что-что, а водить судно он умел. За все долгие годы, проведённые рядом, я ни разу не поймал его на неверной команде. Когда капитан в конечном счёте потерял «Леди Марию», ни он ни она тут были не виноваты, хотя у него на совести (если таковая вообще имелась) было много других прегрешений. Да будет известно богам (если им это интересно), что капитан Уилкинсон умел только одно — быть хорошим мореходом.

Со временем я отвоевал себе место… нет, не в сердце капитана Уилкинсона, поскольку таковым его не наделили… хотя бы у него в голове, в его мыслях, поглощённых кораблём. Я стал для капитана неотъемлемой частью снаряжения, которую он привык всегда иметь под рукой. В конечном счёте из экипажа, набранного тогда в Глазго на добровольно-принудительной основе, остался один я. Когда мы заходили в порт, даже офицеры сбегали и нанимались на другие суда. Капитан Уилкинсон гонял свою команду в хвост и в гриву — не только безжалостнее прочих капитанов, но и не оказывая никому ни малейшего снисхождения. Со всеми он обращался одинаково плохо. Я сам видел, как бывалые моряки, вытравив якорный канат «Леди Марии», валились с ног от усталости. То, что они при первой возможности давали дёру (если ещё держались на ногах), похоже, нимало не беспокоило капитана Уилкинсона — лишь бы судно благополучно прибыло к месту назначения. Его не волновала также сохранность груза. Обеспечивать её призваны были судовщики и их поверенные. Я убеждён, что ему вообще претила необходимость время от времени сходить на сушу. Кому-кому, а ему не надо было напоминать себе золотое правило капитанов, гласящее, что панибратство с командой вызывает у неё лишь презрение. Капитан Уилкинсон точно с самого первого выхода в море утратил всяческую человечность.

Под его-то началом я, Джон Сильвер, и провёл целых десять лет! За это время я стал ловким и бывалым моряком, знатоком своего деда, произведённым в боцманы со всеми вытекающими последствиями. Я окончил Морскую академию старого Ника и освоил семь матросских премудростей, выучившись сквернословить, пьянствовать, воровать, драться, распутничать, лгать и оговаривать других. Я стал силён, как бык, и в конце концов на корабле не осталось работы, с которой бы я не справился. Я начал лучше разбираться в людях и перенёс самые страшные невзгоды. И всё же целых десять лет!

Не то чтобы у парней моего возраста был большой выбор. Пойдя в моряки, ты обычно подряжался тянуть эту лямку до конца жизни. На берегу и знать не хотели нашего брата, даже если у тебя на ладонях не было шрамов. Портовый грузчик или пьянчуга — ничего другого нам не светило. Сбежать с корабля, провести несколько дней в кабаке и борделе, чтобы затем снова наняться в матросы, надеясь на лучшее обращение и лучшее жалованье, — большинству хватало и этого. Но я не уходил от капитана Уилкинсона, доказывая ему и остальным, что я не из тех, кто пищит из-за каждой пустяковины. Я собирался сначала стать человеком, а уж потом заявлять о себе.

— Таких людей, как вы, Сильвер, — чуть ли не по-дружески обратился ко мне однажды капитан Уилкинсон, — надо страховать.

— Страховать, сэр?

— Конечно. А ведь ни одно страховое общество, будь то Королевская биржа или Лондонская, не берётся страховать экипаж. Груз и судно — пожалуйста, а команду — ни за что. Но какой прок в судне без команды? Застраховать мачты и реи можно, а матроса, который обезьяной лазит по ним, чтобы взять рифы или выправить рангоут, нельзя. Разве это справедливо?

— Никак нет, сэр, — ответил я, поскольку отвечать следовало именно так.

— На самом деле, — продолжал капитан, — для меня всё едино, хоть вы, Сильвер, хоть грота-рей. Я не могу обойтись без вас обоих.

Кивнув, я постарался скрыть смятение чувств, возмущение, которое после десятилетней покорности вдруг пробудилось у меня в груди, грозя вырваться наружу и понести, как вышедший из повиновения конь. Я понял, что это будет мой последний рейс с «Леди Марией». Пускай капитан Уилкинсон превратил меня в морского волка, однако сделать из меня грота-рей — это уж слишком.

Разумеется, капитан не заметил, что творится в моей душе. У рангоутного дерева не бывает чувств. Оно лишь скрипит и трещит при слишком большой нагрузке, против чего принимаются соответствующие меры. У матроса та же судьба… И всё же я промолчал. Иначе прямо сказал бы, что рад внутреннему бунту, благодаря которому стал человеком, причём человеком, который чувствует себя на равных с кем угодно. Капитану Уилкинсону нужны были и я, и грота-рей, но мне этот капитан был не обязателен.

— Они должны страховать хотя бы против смертельных случаев, — не глядя на меня, проговорил капитан. — По-моему, судовладельцы имеют право на возмещение убытков.

— Вы позволите, сэр?

Капитан Уилкинсон вздрогнул и изумлённо воззрился на меня.

— Что такое? — спросил он.

— Вам не кажется, что страховые взносы будут слишком велики? Моряки мрут, как мухи, это общеизвестно. К тому же сбегают в первом попавшемся порту. Боюсь, ни у одного судовладельца не хватит денег платить страховые премии.

— Вы совершенно правы, Сильвер. Страховщики так и говорят. Но я-то что могу поделать? Матросы всё равно нужны.

Он на мгновение умолк, потом снова взглянул на меня — как мне показалось, впервые увидев во мне нечто большее, нежели лебёдку или блок.

— Кто вам такое сказал?

— Никто. Я сам додумался.

— Ах, вот как…

Он вперил в меня устрашающий взгляд, но я, не чинясь, отплатил ему той же монетой.

— На корабле, Сильвер, думать самому не положено. У «Леди Марии» один капитан, и этот капитан — я. Вы согласны, Сильвер?

— Так точно, сэр, — ответил я со всем уважением, на которое был способен.

— Можете возвращаться к своим обязанностям.

Разумеется, подумал я. До первого захода в гавань я их исполняю.

Наутро, при тихой и ясной погоде, мы завидели вдали красные песчаники Ирландии. Слева по носу высился мыс Клир, справа — утёс Фастнет. День был на редкость безветренный, небо усеяно лёгкими клочками ваты, которые не могли причинить вреда ни одному мореходу. Обзор был такой, что караульный на мачте видел сразу четыре береговых мыса: Тоу-Хед, Гэлли-Хед, Севн-Хедз и Олд-Хед-оф-Кинсейл. Все свободные от вахты, как один, собрались у левого борта и радостно вглядывались в берег. Я знаю, что капитана Уилкинсона раздражали не занятые делом матросы, даже если они сменились с вахты, но и ему не удалось бы заставить команду прибавить парусов и брасопить реи на таком слабом ветру, который лишь чуть рябил воду. Сам я стоял на юте, по обыкновению, с подветренной стороны от капитана Уилкинсона, и на душе у меня был безумно легко — я не испытывал такой лёгкости с тех пор, как искал справедливого капитана и хорошее судно, чтобы стать вольной птицей. Теперь, однако, я вёл себя иначе. Теперь, если я в кои-то веки раскрывал рот, я отдавал себе отчёт в своих словах. Я больше не бубнил кому попало заповеди и прочие высокие слова. Не хвалился направо и налево, что умею читать по-латыни. Не спрашивал у каждого встречного-поперечного, где найти справедливого капитана, что в любом случае было невыполнимо. Я больше не высказывал своего истинного мнения, поскольку это всегда оборачивалось мне во вред.

Зато я усёк, что каждому, включая наипоследнейшего из матросов, можно сказать приятные для него слова и что у меня есть дар удовлетворять эту душевную потребность человека. Короче говоря, никто не сумел раскусить меня, тогда как я учился всё лучше и лучше понимать других. И одновременно — так уж устроен наш мир — окружающие полюбили меня и стали считать хорошим товарищем.

Кстати, у меня накопились и деньги, при моей-то бережливости и практичности. Помимо спрятанного в поясе контрабандного наследства от папаши, которое я сохранил в целости, было чуть ли не трёхгодичное жалованье да барыш от кое-каких торговых сделок, заключать которые не возбранялось любому моряку. Моя наличность составляла целых шестьдесят фунтов и была зашита в разных предметах одежды. Кому бы это пришло в голову? Во всяком случае, никому из нашей команды.

Едва ли не рассеянным взором я отметил, что подбежавший к капитану первый помощник взволнованно указывает куда-то за корму. Я обернулся туда (раньше я вместе со всеми смотрел на лежащие слева по носу скалы и заманчивые ярко-зелёные холмы). Никогда не забуду открывшегося мне сзади зрелища. Исподволь и в то же время довольно быстро небо потемнело до цвета смоляного вара и, подобно каракатице, заливало чернилами остатки небесной лазури, которая ещё несколько мгновений продолжала висеть над «Леди Марией». На горизонте бесновались катившиеся в нашу сторону разрушительные валы. Я уверен, что ни один человек на борту — даже самые бывалые и закалённые морские волки, вся жизнь которых прошла на море, — не переживал ничего подобного. Страх и ужас читался на многих лицах, которые теперь дружно оборотились к капитану Уилкинсону. Похоже, все знали, что нам предстоит сразиться с парусами и снастями не на живот, а насмерть.

Однако приказа лезть на реи не последовало. Ещё раз посмотрев за корму, капитан Уилкинсон повернулся к экипажу.

— Ребята, — привычным хлёстким тоном проговорил он, — через несколько минут здесь будет шторм, какого мы ещё не видывали. Будете выполнять мои приказы, возможно, нам удастся отстоять судно. В случае неповиновения вас ожидает расстрел на месте как бунтовщиков. Я понятно выразился?

Все промолчали, один только я впервые возвысил голос, которым впоследствии прославился, чтобы выкрикнуть то, до чего, за неимением воображения или расчётливости, не додумались другие.

— Ура капитану Уилкинсону! — истошно завопил я.

И экипаж сначала вяло, а затем, под моим руководством, зычно и слаженно грянул ура капитану Уилкинсону, последнему из людей, который заслуживал такую честь.

На миг капитан едва не потерял самообладание. Он отпрянул, словно от удара кулаком, но тут же опомнился и рявкнул во всю силу своих лёгких:

— Молчать!

Воцарилась гробовая тишина, что было неудивительно, поскольку одной ногой мы уже стояли в могиле.

— Нечего тратить время на виваты, — продолжал капитан Уилкинсон. — Вам, наверное, странно, что я не погнал вас убирать паруса. На то есть одна простая причина. Вы не успеете зарифить и половину, как налетит кормовой ветер. Когда же паруса наполнятся, многих из вас снесёт в море. А потому… — он в последний раз взглянул через плечо, — вторая вахта — к помпам! Первая травит шкоты и отпускает паруса. Рулевые займутся шлагами. Когда все паруса будут полоскаться, половина первой вахты — натягивать предохранительные канаты. Вторая половина — готовить штормовые паруса. Посмотрим, когда дойдёт до дела, останутся ли у нас мачты для них. Надеюсь, излишне говорить, что нельзя терять ни минуты. Это должны соображать даже вы.

С пеной у рта прокричал свои распоряжения первый помощник. Когда освободили шкоты, захлопали отпущенные паруса. Как боцман, я должен был всегда стоять на подхвате и не входил ни в одну из вахт, поэтому успел обернуться за корму. Это, сказал я себе, не какой-нибудь white squall, шквал при безоблачном небе. На нас надвигался жесточайший шторм, который постарается прикончить всю команду, в том числе и меня. Я понял это, когда мой взгляд упал на Боулза, самого старшего из бывалых моряков на «Леди Марии», который считался у нас докой по части волнений и штормов. Он рухнул на колени и молился! Он, который за всю жизнь не вознёс ни одной молитвы; который всегда утверждал, что надеется только на компас; который наставлял нас, что лучший способ отправить судно на дно — тратить время на обращение за помощью к Отцу Небесному! Теперь Боулз сам молился!

И тут капитан Уилкинсон спокойным размеренным шагом подошёл от штирборта ко мне.

— Почему вы затеяли этот ор, Сильвер? — ледяным тоном произнёс он. — Почему все кричали ура?

— Не знаю, сэр. Может, потому, что надо было вселить в ребят надежду и мужество.

— Вселить надежду и мужество? Разве для этого недостаточно смертельной угрозы?

— С вашего разрешения, сэр, недостаточно, если каждый знает, что и так умрёт.

Капитан Уилкинсон пристально посмотрел мне в глаза.

— Вы уверены, что они кричали ура не в мою честь?

— Так точно, сэр, уверен. Поглядите сами!

Я указал на Боулза, который по-прежнему стоял на коленях и молился.

— Говорят, если моряк молится, значит, надежды нет, — пояснил я.

Капитан смерил Боулза презрительным взглядом.

— А вы почему не молитесь, Сильвер?

— Кому мне прикажете молиться? Может, вам?

Капитан Уилкинсон отрывисто засмеялся. Я впервые слышал, чтоб он смеялся, и смех этот больше напоминал собачье повизгиванье.

— Я уже говорил, Сильвер, что вас следовало бы застраховать, — сказал он, отсмеявшись (смех прекратился столь же внезапно, как гул выстрелившей пушки). — Второго такого просто не найти.

Затем он повернулся к середине палубе и закричал:

— Боулз! Ради вас самих надеюсь, вы молитесь мне, а не кому-нибудь другому.

Боулз, встрепенувшись, поднял испуганное лицо.

— Так точно, — ответил он. — Вам, сэр.

— Сильвер, — снова обратился ко мне капитан Уилкинсон, — думаю, в самую трудную минуту вам придётся помочь мне за штурвалом. По-моему, на «Леди Марии» нет больше никого, кто бы волновался за её судьбу.

На этом всякие разговоры прекратились, пока на нас не налетел вихрь, который, словно кружевные платки, принялся рвать в клочья полощущиеся паруса. Следом повалилась фок-мачта, треск которой заглушило воем ветра. На палубе никто не двигался. Экипаж преклонил колена, но не перед Богом, а перед ветром. Все взоры были устремлены на грот-мачту, верхушка которой уже лозой клонилась к носу, а нижняя часть дрожала, как струна на лютне. От этой мачты зависит, выживет ли судно, — так думали мы все.

Капитан Уилкинсон фурией носился между коленопреклонёнными и распростёртыми на палубе моряками. Не представляю, чем он их брал, если больше не мог грозить смертью, а соблазнять жизнью не умел в силу характера. Однако под дождём, хлеставшим хуже плётки, среди оглушительного грохота, стонов и завываний ветра, на палубе, которая кренилась к фальшборту и раскачивалась на манер маятника, среди пены и соли, вихрившихся вокруг, точно снег вперемешку с градом, посреди всего этого капитан Уилкинсон кулаками и пинками, криками и проклятьями сумел-таки согнать половину второй вахты вниз, к помпам, и заставил другую половину, пусть даже ползком и чертыхаясь, натянуть предохранительные канаты и хотя бы частично укрепить ванты.

При виде того, как мечется капитан Уилкинсон, пытаясь спасти своё судно, охватившее меня было оцепенение отпустило. Если он плюёт в лицо смерти ради этой рухляди, позор на мою голову, если я не смогу сделать то же самое ради спасения собственной шкуры, ведь совсем недавно я воображал, как, ступив на сушу, начну новую жизнь.

С этой минуты я был сразу во всех концах судна, протягивая руку помощи и подбадривая. Моё стремление выжить перешло в бешеную злость, так что даже капитан Уилкинсон, попадаясь мне на пути, отступал на несколько шагов.

Свинцово-чёрное море то и дело накатывалось на палубу, затопляя её, а грузные волны били по обшивке, словно «Леди Марию» обстреливал линейный корабль. Дождь, свинцовой дробью молотивший в лицо, скрыл из виду землю, а потом произошло неизбежное. Скатываясь с крутизны волны в казавшуюся бездонной пропасть, «Леди Мария» задрала корму, руль завис над водой и развёрнутый боком корабль начал опрокидываться. Вскоре крен превзошёл возможности любого судна, и сквозь гул, треск, грохот и вой до нас донеслось приглушённое громыхание балластин, которые сдвигались под ветер.

С криком «Всё кончено!» этот несчастный провозвестник страшного суда Боулз снова сцепил руки и бросился голыми коленками на палубу. Я же устремился к грот-мачте, по-обезьяньи ловко перебираясь вдоль фальшборта с наветренной стороны, тогда как капитан Уилкинсон, держа наготове топор, проделывал то же самое с подветренной. Я видел его и видел, что он не поленился остановиться возле Боулза и ударом топора отправить его за борт — в прежнем положении, с молитвенно сложенными руками… По-моему, Боулз вполне заслужил это, и, насколько я понимаю, команда тоже так считала. Было бы несправедливо, не по-божески, чтобы сдавшийся увлёк за собой в никуда тех, кто ещё сражается за свою жизнь.

Одновременно добравшись до грот-мачты, мы с капитаном Уилкинсоном принялись со свистом наяривать острыми жалами топоров.

— Быстрее! — орал капитан Уилкинсон в пылу работы. — Надо спасать корабль!

Даже в эти минуты он меньше всего думал о своей или о моей шкуре. Мы уже надрубили мачту до половины, когда я заметил ползущую вверх трещину.

— Рубани ещё раз, и уходим! — приказал капитан.

Я занёс топор, ударил и рывком подался назад, отчего упал навзничь на палубу головой к шпигату и едва не наглотался воды. На этот раз я таки расслышал треск ломающейся мачты и почувствовал, как «Леди Мария» медленно-премедленно выпрямляется. Но мы ещё были опутаны снастями, и болтавшаяся с одного боку мачта играла опасную роль плавучего якоря, из-за чего судно могло в любую секунду разнести в щепы.

— Освободить ванты! — громовым голосом распорядился капитан Уилкинсон, и его приказ пошёл передаваться из уст в уста, потому что ни по ветру, ни против ветра дальше сажени разобрать хоть одно слово было невозможно.

Похоже, команда обрела надежду: я ещё не успел найти свой топор, как снасти исчезли за бортом. Рулевые, которые были принайтовлены к штурвалу, чтоб их не бросало от качки по всей палубе, вернули «Леди Марию» на тот единственный курс, которым мы могли идти. Плохо управляемое и полузатопленное, судно тем не менее пока оставалось на плаву.

— Лаг, замерить глубину и сменить тех, кто качает! — приказал капитан Уилкинсон, снова занявший своё место на юте, ближе к правому борту.

В этот миг он казался мне, как и многим другим членам экипажа, сверхчеловеком; мы были уверены, что он будет вечно стоять на корме «Леди Марии» изваянием из каменного дуба.

Внезапно появившийся плотник доложил, что балласт, видимо, сделал пробоину ниже ватерлинии, и вода поднялась до грузовой палубы. Капитан Уилкинсон велел плотнику отрядить дополнительных матросов к помпам и почаще сменять их.

К этому времени я уже очухался и снова мог приносить пользу. Подойдя к аспидной доске, я взял чудом сохранившийся, полуразмокший кусок мела.

Затем спустился в грузовой трюм и стал ощупью, по пояс в воде, пробираться во мраке. Над головой у меня завели песню, но из этого пения, призванного ободрить моряков и вселить в них надежду, вышло какое-то придушенное, неспособное обмануть кого бы то ни было сипенье. Я добрёл до трапа, ведущего наверх, в насосное отделение. Нащупав рукой место, где дерево ещё не намокло, я провёл мелом жирную белую черту. Потом вскарабкался по трапу, открыл люк и предстал перед десятью полураздетыми матросами — потными, красными от натуги и со смертельным страхом, таившимся в их блестящих и пустых глазах. Они уставились на меня так, словно я был самим Хароном,[7] и их можно понять, хотя пришёл я совсем за другим. Тем не менее мне почудилось в их взглядах что-то ещё, скорее всего уважение, которое я приобрёл тем, как споро орудовал топором у грот-мачты.

— Братцы, — заговорил я, — наша посудина дышит на ладан. Она того гляди пойдёт ко дну. Но мне кажется, нам необязательно спускать флаг вместе с ней.

— Капитан Уилкинсон рехнулся! — выпалил мне в лицо Уинтерборн. — Мы погибнем у этих помп, спасая его старое корыто.

— Не погибнете! Вы нужны ему для спасения того же старого корыта! — выпалил я в ответ. — По-моему, я разгадал замысел капитана. Он хочет держать курс на Олд-Хед, а там отстояться за мысом на якоре, пока этот проклятый ветер не утихнет и нас не отбуксируют в Кинсейл.

— А если не выйдет? — спросил Уинтерборн.

— Затонем, и вся недолга. Но то же самое случится и если вы перестанете качать. Я вам вот что скажу, люди добрые! На этот раз я сдаваться не собираюсь. А вы знаете, моё слово — кремень. Если вы будете качать так, словно пришёл ваш последний час, — а он обязательно придёт, коли меня не послушаете, — я берусь исполнить одну вещь.

— Какую? — несколько более покладисто осведомился Уинтерборн.

— Если мы не дотянем до Олд-Хеда, обещаю посадить нашу посудину на мель так, что вы сойдёте с неё, не замочив башмаков. Фигурально выражаясь, поскольку башмаков ни у кого из вас нет.

— А что говорит Уилкинсон?

Это подал голос англичанин Болторп, который — в отличие от нас, уэльсцев, ирландцев и шотландцев — питал слабость к послушанию.

— У последней черты, — сказал я, припомнив свою меловую черту, — капитан Уилкинсон будет подчиняться мне.

Кое-кто зароптал, но большинство предпочло поверить моему обещанию, в том числе я сам: увы, я ещё не усвоил всех жизненных уроков.

— И запомните: если судно сядет на мель, мы имеем полное право позаимствовать часть груза. Мы станем людьми не только свободными, но и состоятельными. Ну что скажете?

— Согласен, — отозвался Уинтерборн, который, помимо строптивости и упрямства, отличался крайней жадностью.

— Я тоже, — подхватило несколько голосов.

В конце концов к ним присоединился и исполнительный Болторп.

— Ребята, — открыв люк вниз, сказал я. — Вон там, на трапе, проведена черта. Пока ещё она на сухом. Если вода поднимется выше черты, придётся спускать флаг и помирать. Ясно?

Все закивали. Не глупые же они, в конце концов. Пусть они не знают, Чем хороша жизнь, и пусть их век, как положено морякам, будет короток, однако побороться за свою жизнь они могут, только бы кто-нибудь вроде меня подвиг их на это.

Чтобы подчеркнуть серьёзность положения, я кинулся к одной из помп и принялся качать так рьяно, что самому юному и низкорослому из матросов, Керуэну, пришлось туго. По-моему, мы его просто ошеломили своим темпом. Потом Керуэн всё же попал в общий ритм и включил в работу невидимые мышцы, которые наверняка были у него, иначе он бы просто не стоял на ногах. Гарри-Лебёдка, получивший своё прозвище потому, что этот великан был вдвое сильнее каждого из нас, затянул моряцкую песню, отчего темп взвинтился ещё больше. Любо-дорого было смотреть на ребят! Разве таким нужен погонщик в виде капитана с плёткой?!

Через полсклянки, когда силы у всех почти истощились (за исключением малыша Керуэна, который изнемог и того раньше), я велел прекратить работу.

— Теперь следующая смена.

Четверо матросов, с которыми я качал, запыхавшись, повалились на пол. Я принёс бочонок с водой и дал каждому напиться. Затем (с волнением и страхом, ведь мне не чуждо ничто человеческое) полез вниз смотреть черту. Я долго стоял перед ней, потому что из-за колыхавшейся от качки воды не был уверен. Наконец я удостоверился. Вода пошла на убыль.

Я взлетел наверх в три прыжка.

— Братцы! — закричал я. — Уровень понизился на дюйм. Смерти придётся, чёрт бы её подрал, искать себе добычу в другом месте.

Грянуло пронзительное ура. Я вгляделся в лица. Теперь ребята дотянут до мыса, тут двух мнений быть не может.

— Продолжайте в том же духе, — сказал я, — и скоро плотник сможет приступить к заделыванию пробоин. Только имейте в виду, дело пойдёт медленнее, — добавил я, — если вы будете потеть, как Керуэн. Это прибавит каждой вахте работы на целых полдюйма.

Все засмеялись, но не над Керуэном. Он широко улыбнулся мне, видимо, из благодарности, словно я его чем-то одарил, хотя на самом деле я думал исключительно о спасении собственной шкуры.

Когда я вернулся на палубу, оказалось, я почти забыл, что там творится. Над палубой беспорядочно вздымались сокрушительные, грохочущие, клубящиеся, бичующие валы с пенистыми гребнями, которые взмывали по круче волны вверх и застывали там, чтобы, тут же потеряв опору, сорваться вниз.

— Капитан, — обратился я к Уилкинсону, который стоял на том же месте, где я его покинул. — Теперь мы не затонем. Ребята качают изо всех сил.

— Вы просто чудо, дорогой Сильвер, — отвечал он бесстрастным тоном, напугавшим меня куда больше его угроз и проклятий. — Если б вы смыслили в навигации, я бы сию минуту произвёл вас в первые помощники. Только взгляните на этого мерзавца. У меня в голове не укладывается, как таким морякам вообще доверяют судно.

Проследив за его взглядом, я обнаружил жавшегося к фальшборту первого помощника, Хардвуда. Он был весь облеван и дрожал от страха, совершенно не оправдывая свою фамилию, предполагавшую твёрдость характера.

— Он боится, сэр, — объяснил я.

— Это видно невооружённым глазом. Да, боится за себя. Но какой с этого прок для «Леди Марии»? Можете мне сказать?

Я не мог да и не хотел ничего сказать ему, потому что, если честно, мне было начхать на «Леди Марию» со всем её экипажем и оснасткой, от киля до верхушек её более не существующих мачт.

— Говорите, качают изо всех сил? — помолчав, переспросил капитан Уилкинсон. — Вот и прекрасно, по крайней мере, заняты делом. Хотя этого недостаточно. Мы не дотянем до Олд-Хеда. Через полчаса местные крестьяне обретут хороший запас дров на зиму. А я потеряю судно и с ним — своё доброе имя.

— Вы позволите, сэр?

— Вам-то что от меня нужно? — удивился он, словно только что заметил моё присутствие.

— Может быть, есть один способ…

— Да будет вам известно, Сильвер, что для капитана есть всего один способ попасть в ад — пережить своё затонувшее судно.

— Я имею в виду способ не дать ему затонуть.

— Какой же это? — язвительно осведомился капитан Уилкинсон. — Неужели простой моряк нашёл возможность, которую упустил из виду я?

— Нет, сэр, наверняка нет. Но, если не ошибаюсь, тут в заливе должна быть песчаная отмель, называется Лиспатриков дол. Мы могли бы посадить корабль туда.

— Могли бы, — опять-таки желчно проговорил капитан Уилкинсон. — И вы думаете, после этого «Леди Мария» годилась бы для выхода в море?

— Нет, — отвечал я. — А мы с вами, сэр, ещё годились бы. И кое-кто из матросов тоже. И мы могли бы спасти оставшийся рангоут и часть груза.

— Кому, скажите на милость, нужен подмоченный табак? Кто его купит, Сильвер?

— А команда? А я, сэр?

Капитан Уилкинсон не удостоил меня ответом. Мои доводы не тронули его. Я посмотрел на рулевых. Если «Леди Марии» предстоит закончить свой путь в Лиспатриковом доле, руль нужно перекладывать прямо сейчас, иначе будет поздно.

Почему я не схватил топор и не разрубил капитана Уилкинсона с макушки до пят, как колят дрова, в которые он хотел ради своего доброго имени превратить «Леди Марию»? Почему я не последовал совету капитана Барлоу? Однако же я не пошевелил и пальцем. А когда в конце концов зашевелился, мы шли прямо на скалы в заливе Уэст-Хоулопен. Я ринулся к помпам и рассказал ребятам всё, как есть: дескать, капитан Уилкинсон ни в грош не ставит ни их жизни, ни мою, а потому пускай прекращают качать и поберегут силы на то, чтобы добраться до берега, поскольку капитан намерен разбить «Леди Марию» о скалы, принеся её в жертву Нептуну, словно хочет таким образом искупить позор, связанный с потерей судна.

— Что я говорил? — грозно заорал Уинтерборн. — Этот человек безумец, он просто-напросто рехнулся. А мы-то понадеялись на тебя, понадеялись на твоё слово, Джон. Вот чего стоит твоё слово, пропади всё пропадом!

Он смачно плюнул мне под ноги.

— Можешь оставаться при своём мнении, Уинтерборн, можешь кипеть злостью и плеваться, сколько душе угодно, — спокойно отвечал я. — А я иду на палубу и беру штурвал в свои руки… даже если мне придётся сбросить Уилкинсона за борт. Вдруг ещё удастся найти кусочек отмели и посадить корабль туда…

— Я помогу тебе его сбрасывать, — потирая руки, вызвался Гарри-Лебёдка. — Даже если больше ничего не успею в этой жизни.

— Я тоже, — сказал малыш Керуэн, не вызвав у ребят и намёка на усмешку.

— Предупреждаю, это называется бунтом, — пояснил я. — Но нам тут некогда составлять круговую грамоту[8] или давать устную клятву. Беру всё на себя.

Мы торопливо вывалились на палубу и ввели в курс дела остальных матросов, после чего во главе со мной двинулись на ют. Я подошёл к Уилкинсону.

— Капитан, я забираю у вас бразды правления, — сказал я. — Если есть хоть малейший шанс провести «Леди Марию» мимо скал и выбросить на отмель, я собираюсь им воспользоваться.

Поначалу капитан Уилкинсон даже не ответил, точно не понял моих слов. Отвернувшись от него, я двинулся к рулевым, но успел сделать всего несколько шагов, когда до меня донёсся его истошный вопль, а следом — предупреждающий крик не кого иного, как Уинтерборна. Предупреждение опоздало: меня настиг чудовищный удар по плечу, от которого я, не без помощи качки, спотыкаясь, пролетел через палубу до самого фальшборта и застрял там. Цепкие руки схватили меня за платье, и в следующий миг я уже находился в свободном падении к пенящимся, сокрушительным волнам.

Вы, конечно, догадываетесь, что я остался в живых, поскольку сам описываю происшедшее. Но, падая, я прощался с жизнью, а это не самое приятное ощущение для человека, который не верит в её продолжение после смерти. Впрочем, у меня была надежда не утонуть, а остаться плавать на поверхности. Плавать я выучился у одного старого индейца из Норфолка, где мы грузили табак, посчитав, что это умение когда-нибудь сгодится. Тогда все только смеялись и качали головами при виде того, как мне в рот попадает вода, как я откашливаюсь и плююсь, словно чахоточный. Плавающий моряк казался им смехотворным зрелищем. Но теперь, когда «Леди Мария» находилась в нескольких кабельтовых от зазубренных утёсов мыса Олд-Хед, ребятам было не до смеха.

С гребня волны, на который меня вынесло, точно пустую бутылку, я разглядел Уилкинсона: он снова стоял на юте, устремив взор вперёд, к своей погибели. Члены экипажа, эти храбрые мятежники, с которыми меня объединяло общее дело, испуганно сбились в кучку и даже в эту минуту жались к капитану, чьё слово было законом. Все они смотрели вперёд. Все, кроме одного. Малыш Керуэн, отвернувшись, искал взглядом меня.

Когда я в следующий раз взлетел на гребень волны, матросы, словно по команде, попадали навзничь. Стоймя остался только капитан Уилкинсон, который словно прирос к палубе. Тут только до меня донеслись грохот, стук и треск разламывающегося, раскалывающегося, скручиваемого дерева. И ещё крики ужаса, пропадавшие и возникавшие вновь по мере того, как я поднимался и опускался вместе с волнами. «Леди Марию» развернуло и боком понесло на следующий зубчатый утёс.

Теперь, когда она шла медленнее, я начал неумолимо нагонять её. Я всячески старался зайти к кораблю с борта, но мне надо было бороться с приливом, и сил едва хватало на то, чтобы среди этой пены вовремя набирать в лёгкие воздух. Впрочем, судно и спасло меня, потому что долго я бы так не протянул. Внезапно мои руки нащупали кусок оторванной обшивки, я судорожно уцепился за него и подтянулся, как на плот. Я затих, пытаясь отдышаться. Больше делать было нечего.

Прежде чем меня бросило на скалы, я в последний раз увидел неподвижную фигуру капитана Уилкинсона на разламывающейся пополам корме и услышал предсмертный крик малыша Керуэна.

— Сильвер, Джон Сильвер! — взывал он. — Помоги мне!

Но я ничего не мог поделать в этом кошмаре. Я, гораздый на обещания Долговязый Джон Сильвер, сам был беззащитен. Последней крутой волной меня возносило всё выше и выше… вот я застыл на её вершине, между небом и преисподней… и волна, словно запутавшись сама в себе, разбилась на множество водоворотов и каскадов, среди которых барахтался я со своим плотиком. И я отчётливо помню безумную отвратительную горечь, которую успел почувствовать оттого, что мне, наделённому столь необычайной жаждой жизни, предстоит сейчас умереть.

Когда я открыл глаза — а я, видимо, зажмурился вместо того, чтобы смотреть смерти в лицо, — то сначала просто не поверил им. Ведь в противном случае получалось, что я нахожусь в каком-то туннеле и меня на моём куске обшивки несёт к просвету, который, судя по всему, должен находиться по ту сторону Олд-Хеда. Но я абсолютно серьёзно спрашивал себя, жив я или мёртв, пока не расслышал усиленные эхом крики тех, кому ещё предстояло погибнуть, и глухой рокот валов к западу от скал. Значит, я был жив, и мне захотелось радостно завопить по этому поводу, однако горле стянуло невидимой петлёй, и я не смог выдавить из себя ни звука. Жив-то я жив, подумал я, прежде чем лишиться чувств, зато, кажется, онемел.