Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

14

«Кабачок ангела» — так мне, во всяком случае, говорили — был самым подходящим местом изо всех прочих для лицезрения казней. (Там, бывало, сиживал и судья Джеффриз, запивая кружкой-другой эля приведение в исполнение его приговоров). Очень удобно — не надо, было якшаться со всякой чернью на самом Лобном месте, где пугалами выстроились виселицы, дабы внушать страх мне и моей братии.

Когда я заявился туда, на трёх виселицах, каждый в своей удавке, болтались трое осуждённых. Все они показывали мне свои иссиня-чёрные языки (вернее, то, что оставили от их языков вороны, галки и чайки) и смотрели на меня своими пустыми глазницами. Вокруг с яростным жужжанием роились мясные мухи, до тел добрались даже муравьи. Трупы распухли и были истерзаны острыми жадными клювами.

Вот что такое смерть в её истинном обличье, подумал я. Парни, погибавшие в схватках на «Морже», как свои, так и чужие, были ещё тёплыми и вполне походили на людей, когда мы бросали их тела за борт или зарывали в песок. Некоторых из них — например, тех, кто получал нож в спину, — вообще трудно было по виду признать мёртвыми. Зато тут, на Лобном месте, не нужно было спрашивать себя, пора ли уже соборовать умирающего, если бы он того захотел. Тут соборовать, несомненно, было уже поздно.

Проходя мимо, я дёрнул один из трупов за ногу. В воздухе почернело от насекомых, а тело принялось раскачиваться, как маятник в вечном двигателе. На землю закапала вонючая желтоватая жижа, которую мухи явно считали деликатесом, поскольку накинулись на неё стаями. Шутки ради я прибил несколько сотен мух и отогнал птиц. Я всё-таки тоже был человек, хотя находилось множество людей, утверждавших обратное.

— Благослови вас Господь! — послышался за спиной надтреснутый голос.

Я повернулся и обнаружил иссохшую, можно сказать, дышавшую на ладан, старуху.

— С чегой-то ему меня благословлять? — спросил я.

— Ведь вы прогнали мух и птиц.

— Это ещё не повод для благословления, — отозвался я как можно дружелюбнее, а дружелюбия у меня, надо признаться, хватало. — Вам бы моё везение в жизни, вы бы живо смекнули, что такова неисповедимая воля Господа: кормить птиц и всякую мелкую тварь телами повешенных грешников. А я уж и подавно иду супротив Божьей воли.

— Мой сын не грешил! — сказала старуха.

Проследив за её взглядом, я всмотрелся в один из трупов, однако не приметил в нём сколько-нибудь разительного сходства с ней.

— Как же он оступился, чтобы попасть сюда? — спросил я.

— Он стрелял кроликов в угодьях герцога. Но мы голодали, уверяю вас, милорд, нам было нечего есть.

— Пропади всё пропадом! — вскричал я. — Неужели у нас в стране могут повесить за что угодно?

Впрочем, я и раньше слышал, что могут. Сколько парней становились искателями удачи только потому, что им в любом случае грозила виселица, причём чаще всего за какую-нибудь ерунду? Да я и сам видел в своих странствиях по Лондону развешанные кругом прокламации с новым Законом о магазинных кражах. Отныне, чёрным по белому значилось в нём, любая кража на сумму свыше пяти шиллингов будет караться смертью. Так мы по крайней мере узнали, во что оценивается человеческая жизнь. В пять шиллингов! Но чтобы кого-то лишать жизни за охоту на кроликов, которые славятся необыкновенной способностью к размножению, это уж слишком.

Я постоял возле трёх висельников, навеки запечатлевая их в своей памяти. Мне ведь хотелось увидеть всё своими глазами, всё как есть, без прикрас и околичностей. Теперь нужно было только стать очевидном самой казни, узреть то, чего я страшился более всего, — смертный миг… и извлечь соответствующий урок. Меня пугала не сама смерть, поскольку она была нулём без палочки, а сознание того, что человек моего круга, при всей его жажде жизни, может очень быстро превратиться в разлагающийся труп, который показывает всему свету свой тёмно-лиловый язык, не принося этим пользы ни себе, ни окружающим.

Кивнув старухе, которая сложила руки и молилась, можно сказать при последнем издыхании, я направил свои стопы в «Кабачок ангела». На дверях был намалёван ангел, и ему таки крепко доставалось всякий раз, когда туда ломился какой-нибудь алчущий выпивки вроде меня. Само заведение было местом незапоминающимся, кроме разве человека за стойкой, который сам смахивал на ангела — только на того, что был низвергнут в ад. Я заказал у этого страшного, как смертный грех, кабатчика кружку эля, а потом уж огляделся по сторонам. Там собрался привычный кружок опустившихся выпивох всех мастей и цветов кожи. Выделялся из толпы лишь один посетитель — некий господин в парике, пусть даже лохматом и потрёпанном, при пудре, пусть даже наложенной весьма неровно, с горами бумаг перед собой и живыми, быстрыми, любопытными глазками, которые весьма заинтересованно разглядывали меня из-за столика у окна, откуда открывался несравненный вид на Лобное место и виселицы. Стол, впрочем, был довольно большой, так что я подошёл и с присущей мне учтивостью спросил, не будет ли господин против, если я сяду рядом, — как я выразился, «ради вида из окна». Жестом пригласив меня располагаться, незнакомец продолжал, не таясь, присматриваться ко мне, между тем как я потягивал пиво и приучал себя к зрелищу болтавшихся вдалеке трупов.

— Насколько я понимаю, вам небезынтересны казни, — заметил господин и перевёл взгляд туда же, за окно.

Я бесстрастно кивнул.

— В этом вы не одиноки, — продолжал он. — Вы бы только поглядели, что здесь творится в день казни. Народу собирается столько, сколько мух кишит возле трупов через день-другой. А вы когда-нибудь задумывались, почему? Что, спрашивается, здесь такого привлекательного? Зачем выползать из дома, дабы стать свидетелем чужого несчастья? Неужели ради того, чтобы посмотреть, как отлетит душа повешенного, направляясь либо на небо, либо в ад? Будем всё же надеяться на второе: едва ли нам понравилось бы, если б люди, которых мы наказываем на земле, кончали свои дни в раю. Нет, скажу я вам, дело обстоит гораздо проще. Всем хочется понаблюдать, как ведут себя приговорённые в последние минуты, хочется презреть слабых, которые молят о пощаде, и восхищаться сильными, которые идут навстречу смерти с гордо поднятой головой. Или, ещё лучше, со смехом. Этот смех перед лицом смерти, милорд, и ценится более всех здешних развлечений. Те, кто улыбается и хохочет, вызывают одобрительные крики, даже аплодисменты. Зрителям очень хочется поверить, что смерть не стоит принимать всерьёз, что её вообще не надо брать в расчёт. Иначе жизнь делается просто невыносимой. Поверьте, на этом свете щедро раздаваемые священниками посулы рая и царства небесного не производят ни малейшего впечатления. Власти тешат себя мыслью о том, что народ стекается к виселицам для издевательства и измывательства над злодеями, иными словами, из уважения к закону. Они даже воображают, будто сюда приходят и злодеи, желая, чтобы страх наконец отвадил их от злодеяний. Однако скорее тут всё наоборот. Общеизвестно, что, когда народ стекается к виселицам, в толпе бывает полно карманников, чего, впрочем, и следовало ожидать. Судьи всегда плохо разбирались в людях, осмелюсь утверждать я, поскольку у меня накопился немалый опыт общения с ними. Неужели преступники по доброй воле захотят подвергать себя такой неприятной вещи, как присутствие при казни, которой, возможно, кончится их собственная жизнь? Что, например, думаете по этому поводу вы? Какую здравомыслящую цель может иметь в виду подобное предприятие.

— Пару раз посмотреть, как вешают, наверное, неплохо, — сказал я. — Должно наводить на размышления. Всё-таки жить с нависшей над тобой угрозой виселицы тяжеловато, если ты при этом хочешь остаться в живых.

— Что вы говорите? — молвил незнакомец и, не без добродушия усмехнувшись, посмотрел на меня с довольным и, пожалуй, лукавым видом. — Весьма интересное замечание. Я непременно запомню его, если вы, конечно, не возражаете.

— Почему бы мне возражать?

— Эта мысль всё же принадлежит вам. А у меня есть дурная привычка присваивать чужие мысли. Кое-кто, как я заметил, обижается. Но если вы позволите…

— Ясное дело, позволю. Присваивайте на здоровье!

Однако же я несколько удивился, когда господин вытащил перо и записал мою мысль чёрным по белому.

— Я записываю, просто чтобы не забыть, — пояснил он, отложив перо. — Сами видите, я уже немолод и боюсь полагаться только на память. Мне ведь нужно запоминать бесконечное множество вещей.

Он как будто погрузился в раздумья об этом, пока его внимание нова не обратилось ко мне.

— А вы? — осведомился он. — Что интересного вы находите в казни для себя?

Он задал вопрос с самым невинным выражением лица, но я мгновенно смекнул, что он, при всём своём дружелюбии, водит меня за нос. Ведь теперь я был лишён возможности ответить так, как намеревался, поскольку меня бы причислили к тем, кто живёт под угрозой виселицы, кто идёт широкой дорогой и от имени кого я только что выступил. А может, старик с самого начала раскусил меня по повадке либо по платью и нарочно подбил выдать себя? Кто он такой и чего добивается? Во всяком случае, он заставил меня проглотить язык, пусть даже ненадолго, а это было непозволительно.

— Надеюсь, вы не в обиде на меня, — сказал он, словно прочитав мои мысли. — Я вовсе не собирался лезть к вам в душу. Просто я случайно заметил слишком большое внимание, которое вы уделили трём несчастным, что виднеются вдали, и мне стало любопытно. Любопытство — ещё одна моя дурная привычка.

— Значит, у нас есть кое-что общее, — проговорил я с облегчением оттого, что могу повернуть разговор в другую, как мне казалось, более благоприятную для себя, сторону. — Мне, например, очень хочется знать, с чего это вы, судя по всему джентльмен, сидите, обложенный бумагами, тут, в «Кабачке ангела», в матросском квартале под названием Уоппинг, и шпионите за простыми людьми вроде меня.

— Именно шпионю! — заквохтал мой собеседник. — Вы — возможно, невольно — употребили самое что ни на есть подходящее слово. Я действительно шпионю и всегда шпионил, сколько себя помню. Однако не за одними простолюдинами, к которым, кстати, ни в коем случае нельзя отнести вас. Вы правы, я шпионю, но за всеми подряд и без разбору, независимо от того, высокого или низкого они звания, законопослушны или нет, добропорядочны или злокозненны. Я просто заделался архивариусом нашей эпохи.

Я попробовал жестом показать, что тоже хочу получить слово, но он умудрился не понять меня.

— Вы мне не верите? — спросил господин. — Тогда посмотрите сюда!

Он сунул мне под нос бумагу.

— Я составлял эту опись месяцами. Да-да, я убил несколько месяцев своей жизни на то, чтобы всё сосчитать.

Незнакомец как будто жаловался, хотя на самом деле он весь светился довольством — очевидно, был очень горд собой.

— Странно, не правда ли, что никто кроме меня не знает, сколько всякой всячины сосредоточено в этом муравейнике под названием Лондон? Я справлялся в Королевской канцелярии и в парламенте, у мэра и в Налоговом управлении, но ни одна душа, представьте себе, ни одна живая душа не имеет описи. Пришлось самому сосчитать всё, начиная от мясных рынков, коих, как вы можете убедиться, четырнадцать, и кончая тюрьмами, коих оказалось целых двадцать семь штук, вероятно, столько же, сколько во всех столицах континентальной Европы вместе взятых. Вы, конечно, понимаете, что такой ценой нам даётся возможность жить в стране, претендующей на звание самой свободной в мире. Я сосчитал умерших и захороненных, а также живых и прошедших обряд крещения, больных и излечившихся в лазаретах, собранных в приюты бродяг и попрошаек, приговорённых к смертной казни и помилованных… в общем, я сосчитал всех. Ещё и церкви. Смотрите! В Лондоне триста семь церквей, из которых пятьдесят только намеченных к строительству, причём я не включил сюда молельные дома диссентеров,[13] поскольку, согласно букве закона, их как бы не существует. Разумеется, я не мог не задаться вопросом, нужно ли нам такое множество церквей, ведь их в три раза больше чем школ и в пятнадцать раз больше чем больниц. Насколько я понимаю, милорд, ответа на этот вопрос нет. Впрочем, количество церквей ещё может показаться недостаточным, если принять во внимание огромное число тюрем, в первую голову обычных, но ведь есть и долговые тюрьмы, куда позволяют заключать себя по доброй воле более состоятельные граждане, пока не будет выплачен их долг или их дело не закроют, — только бы избежать позора попасть в обычную тюрьму. Да, так-то вот у нас всё устроено, в чём легко убедиться, взяв на себя труд оглядеться по сторонам в качестве шпиона, как вы изволили выразиться, и заняться вычислениями, стать счетоводом жизни. Не удивительно ли? Вы можете себе представить (а вы наверняка этого не знали), что в Лондоне есть десять частных долговых тюрем, за услуги которых к тому же следует платить и в которые люди действительно идут сами, только бы избежать позора?

— Нет, чёрт возьми! — необдуманно вскричал я. — Такого я себе представить не могу.

Не успел я выпалить эти слова, как сообразил, что опять проговорился. Вместо того чтобы ответить на мой вопрос о том, кто он такой и чем занимается, старик оживлённо и с нескрываемым удовольствием разглагольствовал о своих подсчётах, чтобы потом ошеломить меня сугубо личным вопросом. Мне оставалось только откланяться. Так я, во всяком случае, понимал честную игру.

— Я подозревал это, — с улыбкой произнёс старик.

— Что вы такое подозревали? — крайне осторожно спросил я.

— Что вы не из тех, кто станет платить за удовольствие оказаться за решёткой, только бы избежать позора.

Я хотел возразить, однако старик опередил меня.

— Пожалуйста, не обижайтесь, мне уже второй раз приходится говорить об этом, но у меня, как вы могли заметить, есть дурные привычки. Я всю жизнь посвятил изучению людей и не упускаю возможности проверить свой опыт и свои познания. Я обнаружил, что существуют люди, вроде вас, милорд, которые словно создают вокруг себя свободное пространство. В их взгляде и манере держаться есть нечто… если позволите так выразиться, а вы, конечно, позволите… нечто напоминающее пиратов, или морских разбойников, причём я имею в виду не простую матросню, которая подаётся в искатели приключений, дабы избежать кулаков и плётки или будучи вынуждена при захвате судна выбирать между пиратством и смертью. Нет, у меня в голове громкие имена вроде Дэвиса, Робертса и Моргана, ребят, которые до конца испили чашу свободы и уже не могли обойтись без оной. Я прав?

Старик выжидательно посмотрел на меня, и я заколебался под его, взглядом. Однако я побаивался отвечать — не дурак же я, в самом деле — и предпочёл рассмеяться, хотя и довольно натужно.

— Надеюсь, вы не воображаете, — наконец сказал я, — что я возьму и выложу вам, человеку, который запросто может оказаться прокурором или таможенником… так, мол, и так, я пират… если бы, вопреки ожиданиям, я им был.

— По-моему, вы меня неправильно поняли, — отвечал он с прежней доброжелательной и лукавой усмешкой, — не говоря о том, что я никоим образом не представляю руку закона. Я вовсе не собирался предъявлять вам обвинение в пиратстве, тем более в виду ужасающего зрелища, которое открывается нам за окном. Просто я из чистого любопытства спросил себя: а нет ли у вас чего-то общего с теми висельниками?

— Откуда мне было знать, куда вы клоните? — отозвался я.

— Возможно, — неутомимо продолжал старикан, — сами вы считаете себя совершенно непохожим на других, уникальным человеком. Увы, таких людей, как я убедился, тоже довольно много, особенно среди аристократии, хотя, если говорить честно, мой опыт показывает, что по сути дела за таким самомнением не стоит ничего, кроме тщеславия и чванства. Походить на других, доложу я вам, считается в миру едва ли не самым большим грехом на свете. Но это свидетельствует лишь о полном непонимании первой заповеди. Бог, как вам известно, не хотел походить на других, и он действительно уникален. Однако в первой заповеди тоже можно усмотреть проявление тщеславия и чванства. Пожалуй, Господь сам подаёт в ней не слишком хороший пример. Нет, кроме шуток, смирением наш Бог не отличается, а потому, милорд, все мы и стремимся превзойти самих себя, прыгнуть выше головы, выше своего сословия и звания, выше всех остальных. Мы напоминаем упрямых детей. Хотим представлять себя в самом выгодном свете и, уж конечно, не хотим походить на других, поскольку в таком случае мы становимся пустым местом.

— Не могу сказать, чтоб я когда-нибудь особо уважал Бога, — жёстко заметил я.

Старик снова усмехнулся.

— Это я тоже прекрасно понимаю. Более того, я с радостью признаю, что вы не похожи на других, в том числе и на пиратов.

— Боюсь, вы меня неверно истолковали. Я не говорил ничего подобного.

— Пожалуй. Тем не менее ваши слова показались мне неожиданными, а я наслушался всякого на своём веку, уверяю вас. Ничто не доставляет мне на старости лет больше удовольствия, нежели возможность удивляться. Посему позвольте мне, без каких-либо обязательств с вашей стороны кроме поддержания столь ценной для меня беседы, угостить вас элем.

Надо признаться, я и сам был немало удивлён. Я не мог разобраться в этом человеке с его изящными и заковыристыми рассуждениями; я никогда ещё не встречал таких людей, и я ему тоже наверняка показался интересным, но мне не было известно о нём ничего, тогда как сам он ухитрился своими вопросами кое-что выведать обо мне. Я боялся, что, если дело и дальше пойдёт таким чередом, он заставит меня разболтать всё. Мне же этот старик даром был не нужен, как и разговор с ним; достаточно было бы узнать, с кем я толковал.

— Мне кажется, милорд, — серьёзно заметил я, — что вы довольно выспросили меня кое о каких предметах… скорее всего, без злого умысла, однако же так, словно моя персона представляет определённый интерес либо для вас самих, либо для кого-то другого. Поэтому, если вы желаете продолжить беседу, нам, вероятно, следует представиться.

— Да-да, конечно, — откликнулся старик. — Моя фамилия Джонсон. А ваша?

— Лонг, — отвечал я. — Может быть, мы сразу чистосердечно назовём и профессию?

— Счетовод, — сказал старик.

— Купец, — сказал я, но в тот же миг наши невинные и искренние взгляды встретились, и мы разразились громким смехом, от которого у старика даже парик съехал набок.

— Мне кажется, нам лучше начать всё с начала, — проговорил он. — Разумеется, с соблюдением полной конфиденциальности… обеими сторонами.

Старик протянул мне руку.

— Моя фамилия Дефо, — заново представился он, — возможно, достаточно известная даже вам, однако временами не слишком удобная… в частности, теперь, когда я сижу по уши в долгах. Профессия: сочинитель. А вы?

— Джон Сильвер. Имя не столь знаменитое, однако, возможно, более удобное, во всяком случае, в определённом кругу. Профессия…

— Квартирмейстер у Эдварда Ингленда, — встрял Дефо, впрочем, довольно тихо, так что его слова не мог расслышать никто, кроме меня. — В настоящее время, очевидно, без определённых занятий, поскольку Ингленда ссадили с корабля у берегов Мадагаскара. Вы себе не представляете, как я счастлив, что напал на вас.

Он жестом отмёл какие-либо возражения.

— Не удивляйтесь. Дело в том, что я готовлю книгу о пиратах, первое сколько-нибудь полное описание их грехов и злодеяний. Да, я немного набил руку в этом жанре, сочинив пьесу про капитана Эйвери. Впрочем, она не пользовалась большим успехом. Потом у меня вышла повесть о капитане Сингльтоне. Тут я оказался удачливее, и книга уже выдержала несколько переизданий. Вы её, случаем, не читали?

— Не имел чести, — признался я. — Зато я читал «Робинзона Крузо». Кто же его не читал?

— А вы, оказывается, начитанный джентльмен удачи. Я знаю, такие тоже бывают. Взять хотя бы Робертса. Судя по его прокламациям, он был выдающимся мастером слова. И чувства юмора ему, прямо скажем, было не занимать.

Дефо вытащил из стоявшей рядом сумки книгу.

— Итак, вы получаете в подарок «Капитана Сингльтона», — продолжил он. — Позвольте рекомендовать сию повесть для чтения… Буду крайне признателен, если вы дадите своё суждение о её правдоподобии и достоверности. У нас в Англии народ слишком доверчив и легко поддаётся на обман… я бы сказал, страдает жаждой веры. Мои читатели убеждены, что капитан Сингльтон действительно существовал, что о нём даже писали в газетах как об открывателе истоков Нила. Можете себе представить, как я смеюсь про себя. Эта книга — вымысел с начала и до конца. Однако же не только простолюдинам, но и учёным мужам хочется верить, будто всё написанное — правда. Нет, на мнение таких читателей я опираться не могу. А вот на вас… вы способны определить, правильно ли я угадал пиратские характеры и нравы. Сделаете мне такое одолжение, прочтёте?

— Конечно, — с готовностью отвечал я.

— Но я хотел бы попросить вас ещё об одной услуге — помочь мне с книгой о пиратах. После Эйвери у меня, с позволения сказать, разгорелся аппетит. Вы появились настолько своевременно, что вас не иначе как Бог послал.

— Скорее уж чёрт, — уточнил я. — Если верить канонам, по которым живёт наш мир.

— Всё едино, дружище, всё едино. Нам очень многое нужно обсудить, так что меня мало волнует, кто именно вас послал. Конечно, если вы удостоите меня разговора. Однако сначала надо утолить жажду. Будьте любезны, закажите за мой счёт эль или ром для нас обоих, в зависимости от собственных предпочтений. Мне всё равно, что пить, я буду рад угостить столь бывалого путешественника, как вы.

Я прошёл к стойке и попросил у стоявшего за ней ублюдка два эля и два рома, наилучшего сорта, за счёт мистера Джонсона.

— Тогда вам придётся раскошелиться, — пробурчал кабатчик. — В кредит крепкими напитками не обслуживаем. Кое-кто допивается до белой горячки, прежде чем успеет рассчитаться.

Я обернулся — и, конечно же, обнаружил Дефо, который дарил мне свою самую лучезарную улыбку. Он снова обвёл меня вокруг пальца. Честную мы вели игру или нет, но оставить такое безнаказанным я не мог, а потому изменил свой заказ.

— Два эля и два ромфастиана, — велел я и увидел, как дух преисподней, смешивая пиво, джин и херес, тоже расплылся в улыбке, узнав привычное пойло.

— Прибавь-ка щепотку отсюда! — сказал я, выкладывая на стойку мешочек пороха.

Кабатчик закивал и осклабился ещё больше. Что он на опыте знаком с классическими напитками пиратов, было неоспоримо.

— А теперь, — приступил я к кабатчику, когда он подсыпал в каждую кружку пороху и размешал его, — выкладывай, какой корабль и капитан.

— «Месть королевы Анны», — сказал он, — под началом капитана Тича по прозвищу Чёрная Борода.

— Я мог бы догадаться и сам, — ответил я, выкладывая на стойку золотую монету. — Тич тоже был страшнее чёрта.

Кабатчик воспринял это как комплимент. Я указал на монету.

— Это в счёт кредита для меня и моего друга капитана Джонсона, — продолжал я. — А самого тебя как тебя зовут?

— Хендс, сэр. Израэль Хендс.

— Вижу, Хендс, на тебя можно положиться. Нам с мистером Джонсоном надо обеспечить покой, не подпускать никого из особо настырных и любопытных.

Он бросил на меня, как ему показалось, лукавый взгляд и раскрыл рот…

— Я знаю, о чём ты подумал, не вчера родился, — опередил я его. — Твои услуги будут оплачены. Но помни, приятель, чем ты поплатишься, если не оправдаешь доверие.

Хендс кивнул, а я понёс кружки на стол к Дефо.

— Господин за стойкой… если он заслуживает такого наименования… открыл нам кредит и будет по моей просьбе ограждать наш покой.

Дефо засиял.

— Неужели он тоже?..

— …Замечательный свидетель? — докончил я. — Именно так. Однако, во-первых, вас вынудят платить за каждое слово, которое вы пожелаете присвоить. Во-вторых, подозреваю, что вам не удастся добиться от него ничего, кроме бурчания… сколько бы вы ни заплатили.

— А вы, сэр? — обеспокоенно спросил Дефо, как ребёнок, который унюхал сладости, но не уверен, попадут ли они ему в рот. — Вы тоже стоите дорого?

— Дорого ли я стою? — повторил я и расхохотался над выражением его лица. — Я не продаюсь ни за какие деньги на свете.

— Мне очень многое хотелось бы разузнать, — сказал Дефо.

— Давайте же выпьем за это! — от души вскричал я, и Дефо на радостях хорошо отхлебнул своего приправленного порохом коктейля, хотя обычно порох добавляют только в чистый ром.

Едва ли мне приходилось видеть лицо, которое бы претерпело столь внезапные изменения формы и цвета. Из глаз писателя хлынули слёзы, прорывая каналы в слое пудры, так что там, где проступили его пылающие щёки, Дефо стал в белую и красную полоску. Вот как я отомстил ему за то, что он пытался облапошить меня. Когда сочинитель прокашлялся и обрёл привычную окраску, я дружелюбно объяснил ему, что хотел, пусть даже несколько навязчиво, поделиться с ним своим опытом: дескать, этот напиток называется ромфастиан, и его пьют пираты в доказательство того, что их не зря считают грозой морей.

— Запейте элем! — прибавил я. — Я всегда так делаю. Чистый ромфастиан отвратителен на вкус.

— Истинная правда! — выдавил из себя Дефо и принялся что-то записывать, как только смог держать перо без дрожания манжет, которые, кстати, были у него потрёпаны не хуже парика.

— Итак, вы позволите мне расспросить вас о том о сём? — уточнил он, словно боясь поверить в привалившее ему счастье, что, учитывая сложившиеся обстоятельства, было неудивительно.

— Сами понимаете, — продолжил Дефо, — человеку моего круга довольно сложно дорваться до беседы с человеком из вашего. Не успеешь оглянуться, как вы уже болтаетесь вон на той виселице, умолкнув и для меня, и для будущих поколений… или же скрылись под чужим именем и платьем. Видимо, джентльмены удачи нисколько не заботятся о своих некрологах. После нас хоть потоп — таков, по всей вероятности, их девиз… Кроме того, пусть это вас не удивляет, мне нужно беречь свою репутацию. Пожалуйста, не поймите меня опять превратно. Я оберегаю не своё доброе имя, ибо такового уже нет. Я называю себя то Джонсоном или Друри, то капитаном Сингльтоном или Полковником Джеком. Хотите верьте, хотите нет, но не так давно я написал мемуары французского квакера по фамилии Менаже. Всё бы хорошо, да только этот квакер благополучнейшим образом живёт во Франции. Я бы не отказался посмотреть на его физиономию, если эта книга когда-либо попадёт ему в руки. А вы? Нет, милорд, моё собственное имя отдано в залог, и не по причине моих денежных долгов, а скорее из-за взглядов и мнений, которые, как мне казалось, я вложил в процветание человечества, не получив ни шиллинга взамен. Более того… что, возможно, вам уже известно… меня посадили за это в тюрьму и пригвоздили к позорному столбу. Я вынужден ходить с опаской, ибо я — осуждённый злодей мысли. От Дефо осталась лишь тень, пустой звук на устах у всех, кроме меня… предположение, шепоток в обществе, воспоминание в лоне собственной семьи, где я не осмеливаюсь появляться из-за кредиторов. Вот как обстоят дела, хотя сам не пойму, почему я вам жалуюсь, ведь я не собирался. Мне просто хочется объяснить вам: я и сам чувствую удавку на шее, не потому, что меня могут вздёрнуть, а всего-навсего потому, что петля может затянуться и начисто лишить мой мозг доступа воздуха. Так что не думайте, будто у меня были в отношении вас злые помыслы. Однако же прошу вас… пусть и не на коленях, которые я ободрал в кровь, пытаясь наскрести на хлеб насущный… прощу вас запомнить: найдётся множество людей, которые спят и видят, как бы сделать из меня друга пиратов, а следовательно, их сообщника, чтобы бросить меня в тюрьму и заставить умолкнуть навеки. Представляете какое злорадство вызвало бы, например, крохотное объявление в газете: «Даниель Дефо желает встретиться с пиратом для обмена фактами и мнениями, ко взаимному удовлетворению»?

Дефо криво улыбнулся и провёл рукой по шее, демонстрируя, чем бы это кончилось.

— В общем, я связан по рукам и ногам и слишком стар, чтобы взойти на корабль и отправиться искать пиратов там, где они традиционно обретаются и прилагают свои труды. Не буду утверждать, что я совсем на мели. Я сижу здесь, в «Кабачке ангела», не столько потому, что ни один из моих кредиторов не отважится сунуть сюда нос, сколько чтобы присутствовать при казнях и слушать матросский говор. Это одна из причин. Я также присутствовал на всех судах над пиратами, которые проходили в Лондоне, читал протоколы заседаний из других уголков нашей империи, изучил множество вахтенных журналов. Вроде неплохо, а? Но отнюдь не достаточно. Пираты не любят рассказывать или писать о себе, за немногими исключениями в виде господ Дэмпьера, Эксквемелина и Уэйфера. Однако можно ли полагаться на их свидетельства? Джон Локк и другие члены следственной комиссии при компании Южных морей поверили им, и что они получили взамен? Провалившиеся экспедиции и расстроенную торговлю. Нет, мистер Сильвер… простите, Лонг… такое не должно повториться, истина требует совершенно иных источников. Никогда нельзя полагаться на сочинения, которые претендуют на достоверность, а на самом деле желают поворотить ход жизни либо в ту, либо в другую сторону; поверьте, уж я в этом разбираюсь. Я бы с удовольствием вознаградил вас по-княжески, если б вы предоставили себя в моё распоряжение в качестве надёжного источника, но я…

Дефо бросил многозначительный взгляд на стойку.

— …В общем, как вы уже сообразили, хотя тактично умолчали об этом, мои средства крайне ограничены…

Сделав энергичное движение руками, он внезапно отхлебнул ещё ромфастиана, причём на сей раз, к моему изумлению, даже не поморщившись.

— …Если не сказать, равняются нулю.

Я выложил на стол двадцать фунтов золотом и подвинул монеты Дефо.

— Забирайте! — сказал я. — И не думайте, что вы у меня в долгу. Более того, я был бы даже рад приплатить вам, только бы и дальше слушать ваши рассуждения о том о сём. Я нахожусь в Лондоне специально для того, чтобы смотреть и учиться. Меня называют образованным, потому что я из тех немногих моряков, которые читали кое-что помимо контрактов и судовых законов. Однако я уже сообразил, что на моих знаниях далеко не уедешь. Мы, искатели удачи, имеем очень слабое представление об устройстве мира. Мы живём слухами, а потому тычемся вокруг, как слепые котята; да и мозгов у нас, скажу я вам, немногим больше. И тем не менее мы считаем себя достойными оставаться в живых! Я же, кажется, понял, что невозможно обеспечить себе тылы без знания того, как всё устроено и происходит в этом мире. В общем, я расскажу вам о пиратских обычаях, если вы взамен просветите меня насчёт Англии. Вы достаточно занимались подсчётами и шпионили и вполне можете снабдить меня необходимыми сведениями. Вот мы и будем квиты. Впрочем, у меня есть ещё одно пожелание.

— Какое? — спросил Дефо, спокойно прибирая к рукам мои двадцать фунтов и отправляя их во внутренний карман. — Считайте, что оно уже исполнено.

— Вы пишете книгу о пиратских злодействах и, чем чёрт не шутит, о благодеяниях, в которых они также повинны и которые, очевидно, были совершены ими по ошибке. Вероятно, вы рассчитываете опубликовать своё сочинение?

— Разумеется. Иначе бессмысленно было бы писать.

— Моё пожелание таково: чтобы в книге ни разу не упоминался я, Джон Сильвер.

— Вы не перестаёте удивлять меня, мистер Лонг, — проговорил Дефо.

Я вытащил свои кожаные перчатки.

— Такие перчатки, — объяснил я, — я ношу в море примерно с пятнадцати лет, с тех пор, как впервые вышел в море. Они предохраняли мне руки от ран и шрамов, которыми клеймятся матросы. Вы же не хотите, чтоб мои старания пропали даром, чтоб вы поставили на мне другое клеймо, которое приведёт меня прямиком к виселице?

— Однако просьба ваша нешуточная. Получается, что я должен искажать факты, искажать саму историю.

— Зачем бросаться высокими словами? Вам следует всего-навсего притвориться, будто меня никогда не существовало. Вы же изображали как живых, скажем, Сингльтона или Крузо, хотя они были плодом вашего воображения. Теперь поступите наоборот. Чем одно хуже другого?

— Не знаю, — отвечал Дефо, несколько подавленно, словно я наступил ему на любимую мозоль. — Возможно, вы правы, и в мире сочинительства действительно так: усопшему мир, а лекарю пир. Почему бы и нет? Украдёшь, например, жизнь у какого-нибудь навеки забытого Селкирка и отдашь её другому, Крузо, чтобы тот пожил за чужой счёт. Но правильно ли это? Знаете, ко мне тут заявилась одна женщина, которая утверждала, что она тоже потерпела кораблекрушение около острова, где жил Крузо: дескать, они вместе спаслись оттуда на голландском корабле и она даже жила с Пятницей в Лондоне а я, мол, похитил её записи и сочинил на их основе собственную повесть. Кроме того, я, можно сказать, убил её, заткнул ей рот на вечные времена, потому как не назвал её имени в своём сочинении. Так что правильно, а что неправильно? Можете ответить?

— Нет, — сказал я, — это ваша забота. Я прошу только об одном: не впутывайте меня в свою книгу о пиратах.

— Обещаю, — проговорил он, но мне показалось, обещание это далось ему нелегко.

Вот, значит, как просто выпроводить Долговязового Джона Сильвера из истории, подумал я. Мало того, что его вычеркнули из адмиралтейских архивов и списков, теперь он не попадёт в исторический труд. В общем, этого человека как бы никогда и не было.

Я откинулся назад и положил руку на плечо старику.

— Не расстраивайтесь! — утешил его я. — Если это единственное, что отягощает вашу совесть, посмотрели бы вы на мою.

Не знаю, из-за этих слов или почему ещё, но Дефо заметно повеселел и, когда мы расставались в первый день нашего знакомства, он был в превосходнейшем настроении. Я, со своей стороны, тоже взыграл и подкинул пару фунтов несчастной старухе, которая сторожила труп своего сына и молилась за него.

— Благослови вас Господь! — повторила она, как попугай, выучивший всего несколько фраз.

— Чёрт бы его побрал! — для разнообразия ответил я.