Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

2

До сих пор чувствую лекарев нож, который, точно в масло, входит в мою плоть. Меня должны были держать четверо ребят, но я велел им не соваться в чужие дела. Дескать, обойдусь без посторонней помощи. У них аж глаза на лоб полезли. Воззрились на дока, однако перечить мне и тут не посмели. Лекарь между тем взялся вместо ножа за пилу.

— Ты не человек, — сказал он, когда кончил отпиливать мне ногу, ни разу не услышав моего стона.

— Неужели? — переспросил я и, собрав остатки сил, улыбнулся. Эта улыбка, небось, только больше напугала его. — Кем же ещё я могу быть? — прибавил я.

Наутро я выполз на палубу. Меня обуревала жажда жизни. Слишком много прошло у меня перед глазами тех, кто заживо сгнил от киля до клотика, кого уморили блевотина, дурная кровь, антонов огонь. Как сейчас помню впечатление, которое произвёл, высунувшись из люка на шканцах. Экипаж прекратил всякую работу, точно по приказу Флинта, отданному его хриплым и в то же время зычным голосом. Кое-кто… я это прекрасно знал, всё ж таки не дурак… кое-кто из моих сотоварищей надеялся, что я отдам концы. На этих я таращился особенно долго, пока не отворачивали глаза или не начинали пятиться. Чарли Подвесной Хрен, прозванный так за непомерно большие размеры своего члена, настолько разогнался, что стукнулся задом о фальшборт и полетел в воду, размахивая руками на манер ветряной мельницы… И тут я рассмеялся, причём даже мне этот смех показался замогильным, он словно шёл из подземного царства. Я хохотал до слёз. Говорят, смех продлевает жизнь. Возможно. Но тогда, чёрт побери, надо смеяться ещё при жизни. Когда тебя кладут на лавку и отпиливают ногу, становится не до смеха.

Внезапно я обнаружил, что хохочу один. Тридцать свирепых пиратов только вылупили зенки и превратились в каменные изваяния.

— Да посмейтесь вы, трусы этакие! — вскричал я, и все тридцать человек загоготали.

Казалось, будто те же тридцать глоток стараются теперь пересмеять друг друга. Это было настолько уморительно, что я опять захохотал. Вот уж когда я повеселился на славу… Наконец их сиплый гогот стал мне поперёк горла.

— Отставить, разрази вас гром! — проорал я, и все пасти, лязгнув зубами, захлопнулись.

В тот же миг с юта появился Флинт, который, не дрогнув ни одним мускулом, наблюдал эту сцену издалека. Он подошёл ко мне с довольной, хотя вроде бы уважительной, ухмылкой.

— Приятно снова видеть тебя, Сильвер, — сказал он.

Я промолчал. Видеть самого Флинта приятного было мало.

— Нам нужны на борту настоящие мужчины, — продолжал он, оборачиваясь к команде.

Внезапно он нагнулся и, схватив мою култышку, на глазах у всех что было силы стиснул её.

У меня потемнело в глазах, но я не впал в беспамятство и не проронил ни звука.

Флинт выпрямился и обвёл взглядом своих подчинённых, которые тряслись от страха, застыв в самых невероятных позах и с перекошенными физиономиями.

— Сами видите, — спокойно молвил Флинт, — Сильвер настоящий мужчина.

Для Флинта это было верхом дружелюбия и человеческого сочувствия.

Целый день я маялся на солнцепёке. Боль то отпускала, то снова накатывала, вторя биению сердца. И всё же я жил.

Самое главное было жить. Израэль Хендс выставил мне бутылку рома, как будто в роме заключалась соль жизни, но я даже не притронулся к ней. Я никогда не испытывал особой тяги к спиртному, меньше всего я нуждался в нём в тот день.

Поздно вечером я попросил Джона, корабельного юнгу, принести фонарь и сесть рядом со мной. У меня всегда была слабость к мальчишкам. Не потому, что я хотел их пощупать, вовсе нет. Меня вообще не тянет к коже или к телу, что мужскому, что женскому. Может, потому, что у моего собственного тела отхватили здоровый кусок. Когда я спал с женщинами (без этого ведь нельзя, иначе свихнёшься), я, с вашего позволения, старался провернуть дело поскорее. Но молоденькие мальчики сделаны из другого теста. Они чисты, как выскобленное днище, гладки, как надраенная медь, и невинны, как монашки. Что бы ни творились вокруг, их ничем не проймёшь. Взять, к примеру, Джима — Джима Хокинса с «Испаньолы». Он пристрелил Израэля Хендса… и поделом тому… он стоял рядом с умирающими, слыша их стоны, а с него — как с гуся вода. Когда мы покидали этот проклятый остров, он был уверен, что вся жизнь у него ещё впереди.

Вот и Джон был такой. Тёплой карибской ночью, когда я обнял его за плечи, точно старого друга, он не отстранился. Даже спросил:

— Вам больно, мистер Сильвер?

Спасибо на добром слове, подумал я. У меня не было для него честного ответа. Не мог же я признаться, как ноет несуществующая нога, которая, наверное, плавает где-нибудь по соседству с нашим старым «Моржом»… если, конечно, её не заглотнули акулы. Жалко, что я не попросил лекаря сохранить обрубок. Надо было снять с него мясо, а кость оставить себе на память — вот как следовало бы поступить. Теперь же перед моим мысленным взором рисовалась картина того, что отрезанную ногу находит на берегу какой-нибудь негритос, не подозревающий о том, что она принадлежала мне, Долговязому Джону Сильверу.

— Нет, — только и сказал я своему тёзке, — у мистера Сильвера никогда ничего не болит. Да и может ли быть иначе? Кто б меня уважал, если бы я принялся скулить из-за оттяпанной ноги, а?

Джон смотрел на меня с нескрываемым восхищением. Право, этот мальчик верил в Сильвера.

— Расскажи-ка лучше про бой, — попросил я.

— Вы ведь сами в нём участвовали, мистер Сильвер.

— Верно. Но хотелось бы послушать твой рассказ. Сам понимаешь, мне было не уследить за всеми событиями, я был занят другим.

Подобное объяснение вроде устроило Джона. Он не уловил никакого подвоха.

— Мы взяли в плен десять человек, — доложил юнга. — Среди них одну женщину.

— И где она теперь?

— По-моему, у Флинта.

Ясное дело. Флинт был помешан на женщинах и непременно распускал лапы. На своём веку я перевидал много капитанов, с некоторыми даже ходил в море. Они были один хуже другого, но никто, за исключением Флинта, не позволял себе прибирать к рукам пленных. Некоторых даже ссаживали на берег за то, что они хотели воспользоваться какой-нибудь девицей для собственных нужд. Да я сам сколько раз вносил в корабельные законы статью о неприкосновенности женщин. Либо на них имеют право все, либо никто. Уж не помню, что по этому поводу говорилось в законах на «Морже». Скорее всего, ничего. Но Флинту чужие законы вообще были не указ, он всегда руководствовался собственными.

— Ага, — отозвался я. — И как ты думаешь, что с ней делает капитан Флинт?

Бедный парнишка покраснел. Аж умиление берёт от таких.

— Ну ладно, вернёмся к бою, — продолжил я, чтобы перевести разговор на другую тему. — Ты собирался рассказать о нём поподробнее.

— Откуда мне начать, мистер Сильвер?

— С самого начала. Всякий рассказ начинается с начала.

Мне хотелось поучить его. Чтобы преуспеть в жизни, любой юнец должен уметь травить байки. Иначе его будут раз за разом обводить вокруг пальца.

— На рассвете марсовый заметил впереди судно, — приступил к рассказу Джон. — Погода стояла ясная, так что видать было далеко. Мы шли на всех парусах, но настигли корабль, только когда пробило восемь склянок. Первый помощник поднял красный флаг.

— И что это значит?

— Что нечего ждать милости! — выпалил Джон.

— А это что значит?

Джон затруднился с ответом.

— Я точно не знаю, — наконец смущённо произнёс он.

— Тогда я сам растолкую. Это значит, что биться будут не на жизнь, а насмерть. И победитель определит, жить побеждённым или умереть. Теперь ясно?

— Да, мистер Сильвер.

— Рассказывай дальше!

— Израэль Хендс назвал Флинта потрясающим капитаном. Он сказал, капитан Флинт нарочно сделал так, чтоб корабль противника оказался у нас с подветренной стороны и солнце светило им в глаза. Хендс сказал, их дело было безнадёжное, им надо было сразу сдаваться, а не вступать с нами бой. Сначала мы зашли к ним с кормы и дали залп, потом развернулись другим бортом и выстрелили опять, всем лагом. В общем, мы продырявили им паруса… а ещё у них завалилась мачта.

— Завалилась мачта?

Такой отчёт едва ли можно было назвать полным. Пушечным ядром, попавшим в самую середину грот-мачты, её раскололо в щепы, и она с оглушительным треском рухнула за борт. Хлестанул по воздуху лопнувший грот. Корабельные стрелки, которых парус и мачта прихватили с собой в этом падении, успели только издать предсмертный крик.

— Ну, сломалась, — не слишком удачно поправился Джон.

— А затем? — спросил я.

— Затем вся команда «Моржа» выстроилась вдоль борта. У каждого был при себе мушкет, сабля и абордажный дрек.[2] Все кричали.

— Почему все кричали?

— Чтобы нагнать страху, — без запинки отвечал Джон. Уж это он, как ему представлялось, знал точно.

— Верно! — сказал я. — А ещё они вопили, как недорезанные поросята, потому что с испугу наложили в штаны.

Джон удивлённо воззрился на меня.

— Разве у нас на «Морже» не все храбрые? — спросил он.

Я промолчал. Парню надо было учиться жить своим умом.

— А потом? — снова стал допытываться я. — Что случилось потом?

Джон замялся.

— Я не очень разобрал, что было потом. Мы ещё не пошли на абордаж, когда второй корабль вдруг развернулся. Кто-то сказал, его развернуло из-за сломанной мачты, она зашла за форштевень. И тут они тоже дали залп. И много наших погибло. А вас, мистер Сильвер, ранило в ногу. Но мы врезались в их судно, и все попрыгали к ним на палубу и стали драться. Очень скоро тем пришлось спустить флаг.

— Погоди минутку, — прервал я юнгу. — Слушай внимательно, это очень важно. Ты сказал, вся команда «Моржа» выстроилась у борта. Ты уверен, что там были все?

— Кроме первого помощника, мистера Бонса. Он не отрывался от штурвала.

— Правильно. Но, помимо Бонса на мостике, не стоял ли сзади нас кто-нибудь ещё, примерно посреди палубы? Подумай!

— Нет… — начал Джон и осёкся. — Вообще-то одного человека действительно не было тогда с нами.

— Кого же? — спросил я, стараясь не выдать своих чувств.

— Француза Деваля.

— Ты уверен? — уточнил я, хотя уже знал, что Джон прав.

Юнга помедлил с ответом, вероятно, расслышав в моём голосе необычную нотку, затем все же подтвердил:

— Да, уверен.

Глубоко вздохнув, я притянул к себе Джона и обнял его.

— Пускай это останется между нами, двумя настоящими мужчинами, — сказал я, и юнга прямо-таки просиял от гордости.

— Ты хорошо всё рассказал, — продолжал я, выпустив парня из объятий. — Но послушайся старину Сильвера, который много чего повидал на своём веку. Научись травить байки. Научись придумывать и врать. Тогда тебе сам чёрт будет не страшен. Нет для человека ничего хуже, как быть безответным и безъязычным. Если, конечно, ты намерен стать человеком. В противном случае это не имеет значения.

Джон закивал.

— А теперь мне хочется побыть одному, — закончил разговор я. — Посидеть наедине с самим собой, посмотреть на луну и на звёзды. Иди ложись. Не будь я Джон Сильвер, ты сегодня здорово потрудился.

— Спасибо, я пойду, — сказал Джон, сам не зная, за что благодарит.

Я проводил его взглядом и с облегчением откинулся назад. Парень, можно сказать, спас мне жизнь. Вряд ли я бы долго протянул, не зная, кто пытался сзади укокошить меня. Все считали, что мою ногу разнесло в клочья орудийным залпом врага. Один я знал, что меня ранило уже после залпа. Может, на несколько мгновений, но позже. Меня подстрелил со спины этот трусливый мерзавец по имени Деваль. А ведь когда-то он набивался мне в друзья. К счастью для Долговязого Сильвера, от вражеского залпа «Морж» дал крен. Иначе моя песенка была бы спета, и я пропал бы ни за что, как очень многие из нашей братии.

Я закрыл глаза и принялся дожидаться рассвета.

Наутро я кое-как добрался до Флинтовой каюты и без стука ввалился к нему. Капитан был в постели с дамой.

— А, Сильвер собственной персоной! Что, решил прогуляться? — с привычным для него юмором висельника спросил капитан.

— По мере возможности, Флинт, — отозвался я.

Флинт, ухмыльнувшись, многозначительно посмотрел на лежащую рядом девицу.

— Сильвер — единственный человек на борту, с которым можно иметь дело. К счастью, он не умеет водить судно, в противном случае быть бы ему капитаном, а мне — квартирмейстером при нём. Верно, Сильвер?

— Возможно. Но я пришёл не обсуждать свои достоинства и недостатки, а совсем по другому поводу.

Поняв серьёзность дела, Флинт сел в постели (волосатая поросль на его груди напоминала лисий мех). Я рассказал о случившемся — спокойно, стараясь не выказывать гнева. Флинт не менее спокойно выслушал меня, женщина же не сводила глаз с моей красной культи. Кровь из раны успела просочиться сквозь новую повязку, которую сделал мне утром лекарь.

— Я хотел бы сам проучить его, — напоследок сказал я. — Конечно, если вы мне позволите.

— Разумеется, — не думая, отвечал Флинт, что было вполне в его стиле. — Разумеется, — повторил он. — Только интересно знать, как.

На губах его заиграла предвкушающая удовольствие улыбка.

— С отрезанной-то ногой?.. — прибавил капитан.

— Будьте покойны! До такой гниды я бы, если б понадобилось, добрался без обеих ног и с одной рукой.

— Что верно, то верно, — решительно поддакнул Флинт.

Его не удивил бы человек, который продолжает жить и бороться вовсе без конечностей.

— К вечеру мы должны сойти на берег? — почти не сомневаясь, уточнил я.

— Да, так постановил совет, — отвечал Флинт. — Мы сойдём на берег с запасами провианта и рома, которые взяли на «Розе». Будем есть и пить, пока не свалимся. Всё по ритуалу. Никаких отступлений от традиции.

— Отлично. Значит, развлечения я беру на себя.

Флинт толкнул локтем тощую голую женщину.

— Тебе понравится, — заверил он. — Наверняка понравится. Мне ли не знать нашего Сильвера…

Женщина всё ещё не сводила взгляда с моей ноги. А я подумал: вдруг она обалдела от ночи с Флинтом? Может, у него и впрямь талант по этой части? Тогда запишем за ним хоть одно достоинство, помимо непревзойдённого умения вести корабль и возглавлять абордажную партию. До сих пор не пойму, как Флинт освоил штурманское дело. Малый он был ловкий, но шевелить мозгами, если речь не шла о жизни и смерти, честно говоря, не умел.

На сушу мы переправились уже ввечеру тремя большими шлюпками и яликом. Всей командой. До этого я целый день провалялся на палубе, собираясь с силами. Её между тем привели в порядок, отмыли от вчерашней крови. Трупы были сброшены за борт ещё раньше. Одна партия занималась перегрузкой добычи с «Розы» на «Моржа». Каждый новый червонец и каждая новая драгоценность вызывали крики восторга. Прикрыв глаза, я, однако, не упускал ни малейшего движения. Мимо несколько раз проходил Деваль — отвернувшись, не удостаивая меня взглядом.

— Деваль, — позвал я в очередной из разов.

Он остановился и посмотрел в мою сторону. В глазах его сквозила ненависть. Но к ней примешивался и страх — как у всех, кому не хватает мужества стоять на собственных ногах.

— Неплохая добыча, а, Деваль? — сказал я, послав ему столь тёплую улыбку, что от неё без солнца растопилось бы масло.

Он молча ушёл туда, куда шёл.

Нам повезло с «Розой», такой приз достаётся крайне редко, однако в тот день я меньше всего думал о золоте и пиастрах. Даже драгоценные камни, к которым я всегда питал слабость, не отклонили бы меня от моего курса.

Я постарался попасть в одну шлюпку с Девалем. Помнится, мне тогда подмогнул Пью, хотя во время боя с «Розой» у него перед лицом вспыхнул фитиль и парень ослеп. Не скажу, чтобы от этого он изменился в лучшую сторону. Как был гадом, так и остался. Он взял канат и спустил меня с палубы не бережнее, чем мешок картошки. А следом, вроде копья, метнул палку, которую корабельный плотник ещё утром выстругал для меня. Пью не волновало, что этот снаряд может продырявить башку кому-нибудь из матросов. У Пью — слепого ли, зрячего ли — было своё понятие о развлечениях. Чтобы он почувствовал вкус к жизни, кто-то другой должен был распроститься с ней. Но тут я вытянулся во весь рост и на лету поймал палку. Я, с позволения сказать, при любой возможности ставил Пью палки в колёса. И всё же он не испытывал ко мне ненависти. Его скудного умишка на это просто не хватало.

Я взял палку и легонько стукнул сидевшего передо мной Деваля по плечу.

— Только представь себе, Деваль, — сказал я. — Ещё бы чуть-чуть, и меня поминай как звали! Впрочем, не будем о грустном. Чудесный день, правда, Деваль? Лучшего и пожелать нельзя!

В ответ он, не оборачиваясь, пробормотал что-то нечленораздельное. Он не решался встретиться со мной взглядом. Боялся, что я догадаюсь, отчего на самом деле разнесло в куски мою ногу.

— Мы взяли хороший приз и много рому, — весёлым тоном продолжал я. — Чего ещё надо для счастья искателю приключений? Женщин? Возможно. Но золото и ром легче разделить. Между нами, мальчиками, говоря…

Меня поддержал одобрительный шум. Команда была возбуждена и предвкушала удовольствие. Наконец-то ребята дорвутся до того, что они считают настоящей жизнью. Ведь на суше никто не заикался о дисциплине. Всем хотелось покуражиться, и даже Флинт ничего не мог с этим поделать. Самое время было показать, что они имеют право жить не хуже других. Каждый раз повторялась та же безотрадная история. Ром и гомон, ром и гам, ром и гвалт, ром и хмель, хмель и базар, хмель и азартные игры, хмель и рукопашная… в общем, кутерьма без отдыху и сроку.

Я перевёл взгляд на шлюпку Флинта, которая опередила нас примерно на кабельтов. Капитан в своей большой алой шляпе выкрикивал приказы с кормы. Для командования плавучим средством, будь то фрегат или вельбот, у Флинта был только голос. Его лужёная глотка звучала, как туманный горн. Заложницу он, однако же, оставил на «Морже». Значит, собирается ещё пару дней приберечь её для себя. Я поискал глазами лекаря. Ага, он тоже там. На второй банке от Флинта торчала его напоминавшая ощипанную индейку плешивая макушка.

Честно признаться, я никогда не понимал наших врачей, а уж дока с «Моржа» тем паче. Что заставляло их спасать жизнь людям вроде нас, если сами мы, по сути дела, ни в грош её не ставили да ещё испытывали к докторам непреодолимое отвращение? В жизни не встречал моряка, который бы жаловал лекарей. Жить в крови — чего ради? Набожностью они, во всяком случае, не отличались, да и добрыми самаритянами их не назовёшь. Тогда зачем? Я не мог этого уразуметь прежде, не могу и теперь, А они, между прочим, чаще всего были люди образованные. На «Морже» лекарь был вторым человеком после меня, который прочёл хоть одну настоящую книгу. Я хочу сказать — кроме Библии. Не то чтобы это пошло ему на пользу, больно угрюмый он был человек. Но сегодня у него хотя бы будет возможность отработать свою долю добычи. Да и мою жизнь он, как-никак, спас. Может, я даже для разнообразия выражу ему благодарность.

Мы прошли пол морской мили вдоль острова, прежде чем добрались до северо-восточного мыса, на южной оконечности которого и вытащили лодки. Мы уже не впервой высаживались тут. На берегу ещё виднелись остатки наших прежних костров. И, конечно, бутылки из-под рома. Белый песок искрился, как алмазы, расколотые на тысячи частиц этими дуралеями с «Кассандры», которым приспичило поделить камни поровну. Широкие кроны пальм отбрасывали на песок чёрные звёздчатые тени, трепетавшие, когда ветер колыхал листву. Время от времени сверху пушечным ядром летел кокосовый орех. В прошлый раз орех попал одному из матросов по голове, отчего тот, ко всеобщему восхищению, скончался на месте. Никто не подозревал, что можно взять и помереть от такой причины. Зато теперь все садились подальше от пальмовых стволов. Подобная смерть более никому не казалась забавной.

Мыс этот был выбран отнюдь не случайно. Флинт проявлял завидную осторожность, если опасности подвергалась его собственная шкура, — по крайней мере, до последнего года жизни, пока окончательно не спятил. Он давным-давно оценил преимущества здешнего места. Мыс узким длинным перстом выдавался в море, причём посередине его шёл хребет, локтей на двести приподнятый над остальной сушей. С хребта открывался хороший обзор моря как с северной, так и с южной стороны, и можно было заметить любое направлявшееся к острову судно. Кроме того, проход через рифы занимал столько времени, что мы в любом случае успели бы попасть на борт «Моржа» и приготовиться к бою. Конечно, если б не были мертвецки пьяны.

Сразу после высадки несколько человек пробили дыру в бочке с ромом. У других, видимо, горело меньше. Они повалились на песок и, опустив голову на руки, лежали неподвижно, словно преставившиеся. Я скакал между ними на одной ноге и молол языком, оправдывая репутацию своего в доску, которым я в случае необходимости мог быть. Моё благостное расположение духа призвано было напоминать всем и каждому о том, какой добряк этот Долговязый Сильвер, а также подсказывать им, что он ничего не делает без причины.

Кое-кто принялся громогласно хвастать своими подвигами, как будто вытьё с волками по-волчьи красит человека. Морган, который навряд ли умел считать дальше шести, вытащил кости и принялся соблазнять ребят сыграть на их долю добычи. Такая уж была натура у этого Моргана. Он рисковал жизнью ради того, чтобы потом играть в кости. Однажды я предложил ему поставить на кон не добычу, а наши жизни. Игра точно пойдёт споро, убеждал я. Но Морган не понял моей шутки.

Пью, по обыкновению, рыскал вокруг, ища ссоры то с одним, то с другим, хотя сегодня его препирательства были особенно бестолковы. Чёрный Пёс обхаживал новичков. Первого из тех, кого перестанут держать ноги, он привык утаскивать с собой в кусты. Одному Богу известно, какое он с этого получал удовольствие. Флинт, как всегда и как ему было положено, чтобы соответствовать ходившим о нём слухам, сидел с единоличным бочонком рома. К ночи капитан его непременно вылакает. По части выпивки Флинта было не переплюнуть никому. Когда все уже отваливались, он продолжал сидеть, не сводя блестящих глаз с костра. Чем больше Флинт пил, тем меньше его становилось слышно. Под конец он вовсе умолкал, по-прежнему глядя в огонь. И хотите верьте, хотите нет, однако в такие вечера я видел, что он роняет слёзы, причём отнюдь не крокодиловы. О чём? — однажды поинтересовался я.

— Обо всех прекрасных моряках, которых уже нет на свете, — грустно ответил он и тут же прибавил: — Ни о чём.

— Но мы с вами живы-здоровы, — возразил я, дабы подбодрить капитана.

— Какая мне с того радость? — не поднимая взгляда, отозвался Флинт.

Пожалуй, тогда я в первый и последний раз не понял его. Чёрт его знает, понимал ли он себя сам…

В тот вечер Флинт, как я заметил, не особо налегал на ром. Я догадывался, чего он ждёт, но предпочитал не торопиться. Сначала пускай подадут еду. Еда прибыла с наступлением сумерек, когда Джоуб, Джонни и Дирк притащили двух коз, которых им удалось подстрелить перед самым закатом. Ребята пришли в страшное волнение, сопровождавшееся криками «ура» и всем, что положено в таких случаях. Меня это даже устраивало, поскольку всеобщее возбуждение придавало дополнительную остроту тому, что я задумал. Так и запишите.

— Эй, Деваль, — заорал Дирк, — ты у нас главный охотник, тебе и быть вертельщиком.

На это я, можно сказать, и надеялся. Поскольку Деваль был французом, его до сих пор считали охотником-буканьером былых времён. Вот почему ему поручали жарить коз на вертеле — тем способом, который по-индейски назывался barbacoa, а французы ошибочно нарекли barbe-au-cul, что значит «борода-на-заднице». Впрочем, в ошибке французов не было ничего удивительного, потому что у коз отрезали хвосты и им в задницу пихали рожон, на который их целиком насаживали. Богом клянусь, из-за торчавшего там огрызка хвоста иногда казалось, будто у козы и впрямь растёт оттуда борода, та самая французская barbe-au-cul. Да-да, так оно и было, хотя теперь все уже про это забыли. Думаю, мало кто подозревает, что моё прозвище значит не только Окорок-на-Вертеле, но и Борода-на-Заднице.

Деваль расплылся в своей самой обаятельной — кривой и презрительной — ухмылке. Улыбаться иначе он просто-напросто не умел. Потом он вытащил нож и, как полагается, отрезал у коз хвосты. Дирк дал ему заострённые колья, и Деваль одним тычком пронзил каждую тушу с кормы до форштевня. Всё шло согласно ритуалу, и члены команды, будучи завзятыми гастрономами, поддержали товарища воодушевлёнными криками. Тем временем Джонни соорудил с обеих сторон костра по треноге, и вскоре вокруг распространился аромат жареной козлятины. Я своими глазами видел, что у некоторых матросов текли слюни, как у последних дворняг. Впрочем, чего тут удивляться? Это была их первая свеженина за несколько месяцев.

Я выждал, пока каждый не получил свою порцию и у него по бороде не потёк жир. Тогда я, взяв наизготовку мушкет, встал позади Деваля, чуть сбоку от него.

— Минуточку внимания, друзья! — воскликнул я. — Один из ваших сотоварищей хочет сказать пару слов.

По-моему, все подняли головы, хотя никто не перестал чавкать, обжираясь и обпиваясь.

— Вы едите вкусное мясо, — продолжал я, — вы целы и невредимы. Запасов рома хватит чуть ли не на эскадру. У вас есть надёжный капитан, который, буде вы того пожелаете, превратит вас в богачей. Предлагаю выпить за него. Да здравствует Флинт!

Матросы от души грянули «ура». Команда знала, что без Флинта она не стоит ломаного гроша.

— Эти удовольствия заслужены, — рассуждал я далее. — Вчера вы взяли хорошую добычу. Каждый исполнил свой долг.

Помолчав, я сказал:

— Все вы можете гордиться собой.

И, сделав ещё одну паузу, уже более короткую, прибавил:

— Все, кроме одного.

Краем глаза я заметил, как Флинт положил руку на тесак. Он прекрасно понимал, что человек, в которого я мечу, может быть в сговоре с другими членами экипажа. Но у ползучего гада вроде Деваля не было доверительных отношений ни с одним матросом.

И всё же у многих рыльце оказалось в пушку, судя по тому, как они отводили глаза и елозили на месте.

— Во вчерашнем бою я потерял ногу. В сражении за правое дело такое не редкость. Мне даже, можно сказать, повезло — я остался в живых и могу стоять на земле хотя бы одной ногой. Вообразите, что отхватило бы обе. Представляете, на кого бы я стал похож?

Все явно представили себе, потому что многие схватились за животы от смеха. Должен признаться, что посмотреть на Долговязого Сильвера, который бы разглагольствовал без ног, то есть стоя задницей на песке, действительно было бы забавно — не мне самому, так другим. Эту картинку матросы, конечно же, и нарисовали себе. На большее их воображения не хватило.

— Предлагаю поднять тост за лекаря, — провозгласил я, перекрикивая гвалт, и все снова дружно завопили «ура».

Лекарь не просиял (такое было не в его духе), более того, он вытер ладонью вспотевшую лысину. Неужели думает, это шутка и на самом деле я обвиняю его в том, что он не сохранил мне ногу? Ну и пусть думает.

— А потому мы дадим нашему доку новое почётное поручение. Ему предстоит столь же резво и мужественно отпилить ещё одну ногу.

Во взгляде врача вспыхнул страх. Теперь парень уж точно решил, что я остался недоволен его лекарством и заставлю отрезать ногу ему самому. Но тут я поднял свой двуствольный мушкет и приставил его к голове Деваля.

— Наш уважаемый вертельщик сидит себе и в ус не дует, — произнёс я тоном, от которого прекратилось даже чавканье. — Мы, джентльмены удачи, добровольные компаньоны. Мы делим опасности и добычу по всем правилам искусства. Мы вписали в корабельные законы статью о том, во сколько оцениваются потерянные в бою нога, рука, палец… Капитанов мы избираем всеобщим голосованием. Мы умеем договариваться. Если кто-то несогласен, он может, как положено, потребовать обсуждения. Если кто-то имеет на другого зуб, они выясняют отношения на берегу. Разумеется, у каждого из нас свои недостатки, но в море наш девиз — один за всех и все за одного, в горе и в радости. Верно, ребята?

С разных сторон до меня донёсся одобрительный ропот. При всей их грубости и неотёсанности, мои товарищи считали за правило, что никто не должен мнить себя лучше остальных и позволять себе какие-либо вольности.

— Однако, — всё тем же тоном продолжал я, — когда мы собирались взять на абордаж «Розу», этот презренный трус по имени Деваль попытался сзади пристрелить меня. Что вы на это скажете, друзья мои?

Вокруг опять раздался гул, впрочем, довольно приглушённый. Я, конечно, знал, что не вызову, ни сочувствия, ни вспышки гнева. С другой стороны, никому бы не понравилось, если бы его ни за что ни про что подстрелили со спины.

— Доказательства! — туманным горном прорезал тишину голос Флинта. — Предъяви доказательства!

В этом был весь Флинт. Как ни крути, а в серьёзных делах голова у него варила что надо. Не найдись у меня доказательств, пошли бы сомнения и пересуды.

— «Роза» дала залп картечью, — отвечал я. — Но мне ещё никогда не приходилось видеть, чтобы картечь разворачивалась в воздухе и летела той же дорогой обратно. Ты согласен, док? Подтверди ребятам, что пуля вошла в ногу сзади!

Лекарь пробормотал что-то маловразумительное. Он всё ещё был испуган.

— Давай громче. Пуля попала сзади, да или нет?

— Да, — торопливо выдавил из себя лекарь. — Это, несомненно, так.

— Что скажете теперь? Убедительное доказательство?

Многие поддержали меня криком да ещё прибавили, что можно тут же пристрелить Деваля. Это, дескать, не испортит им аппетит.

— А не стоял ли мистер Сильвер спиной к «Розе»?

— Что?! — взбесился я. — Кто из вас когда-нибудь видел, чтобы Долговязый Сильвер показывал спину врагу?

Воцарилась гробовая тишина. Похоже, все знали, что это невероятно. Я оборотился к Девалю.

— Ну а что скажешь ты? — презрительно спросил я его.

Глаза Деваля горели ненавистью. В жизни не представлял, что можно кого-то ненавидеть с такой страстью. Даже если предметом этой ненависти служил я.

— Жалко, что я попал только в ногу! — выпалил Деваль, не понимая, насколько глупо поступает.

Ему бы спокойно поинтересоваться, откуда мне известно, что стрелял он, а не кто-нибудь другой. Впрочем, Деваль не знал, что я ни в коем случае не призову в свидетели Джона, потому что это означало бы для юнги верную смерть. Раньше или позже, но его бы прикончили.

— Ты бы лучше пожалел себя, — сказал я Девалю и расхохотался. — С остальными всё будет в порядке. Подойди сюда, док!

Он нехотя приблизился.

— А теперь, достопочтенный господин лекарь, — произнёс я, — ты покажешь команде «Моржа» и капитану Флинту, как отсекают ногу по всем правилам искусства.

— Только не это! — вскричал смертельно бледный Деваль.

— А что же ещё? Ногу за ногу — так будет по справедливости. Дирк и Джордж, идите сюда и держите этого подонка, пока он не лишится чувств. Вынести такое в полном сознании ему не хватит духу.

Дирк и Джордж тут же подскочили. Я извлёк из-под камзола спрятанную там пилу (я прихватил её, пока лекарь дрых).

— Итак, милостивый государь, продемонстрируйте ваши таланты! Одна удачная ампутация могла быть случайной. Впрочем, ради Деваля будем надеяться на лучшее.

— Уважаемый мистер Сильвер, я не могу. Этот человек не ранен. Я же медик, а не палач.

По лицу его струился пот.

— Уважаемый господин доктор, — отвечал я, — а разве я не был здоров, когда Деваль подстрелил меня со спины? Сейчас я имею право убить его, как собаку. Но я не люблю напрасно убивать людей. От этого никому не бывает проку. Не будет и мне. На что может сгодиться труп? К тому же, дорогой доктор, у вас нет выбора.

Деваль заорал, стоило лекарю только взяться за пилу. Думаю, он впал в беспамятство прежде, чем врач приступил к делу.

— Надо ж такое придумать! — донёсся до меня голос Чёрного Пса. — Вечно он портит нам веселье.

От моего взора не укрылось и отвращение, с которым исполнял свою работу лекарь. Вероятно, в его заскорузлой совести осталось чувствительное местечко. Это открытие могло со временем пригодиться.

Когда Девалева нога отвалилась, я поднял её и двинулся к костру. Все примолкли, тишину нарушали только рыдания лекаря. Я взял вертел и, как положено, одним тычком насадил на него ногу. Но в этот раз восторженных криков матросов, при всём их гурманстве, не последовало. Я пристроил обрубок над огнём.

— Вот это будет окорок на славу! — вскричал я.

Некоторое время никто не произносил ни слова, потом я вновь услышал надтреснутый голос Пью… ну конечно же, именно Пью… когда до него дошло, что именно я сотворил. С утратой зрения его нюх явно не пострадал.

— Ура Сильверу! — радостно провозгласил он. — Ура Окороку!

С разных сторон к нему присоединилось несколько слабых голосов, в которых, однако, не чувствовалось воодушевления. Скорее в них был страх. Безудержный страх. Но разве это не входило в мой замысел? На чёрта мне сдался Деваль? Я запросто мог прикончить его на месте. В глубине души я, наверное, даже предпочёл бы всадить в него пулю. Всё же гуманнее по отношению к нему. Зато теперь я был уверен, что некоторое время никто не посмеет идти против меня, никто даже не пикнет за моей спиной… Меня лучше оставить в покое. Больше я ничего не прошу.

Я покосился на Флинта. Он сидел, не сводя застывшего взгляда с обугленной ноги. Затем он так же пристально посмотрел на меня и молча кивнул. Не без уважения.

С тех пор меня и прозвали Окороком. А Трелони, Ливси, Смолетт и вся их братия были уверены, что я получил такое прозвище за успехи на кулинарном фронте.

Я тяжело опустился на песок и наконец заснул, ощущая запах горелой человечины и опалённой подошвы башмака.

Одного-единственного башмака.