Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

35

Всю ночь мы шли на юг, ибо я попросил Хендса найти защищённую бухту за коралловыми рифами с наветренной стороны, где никто нас не побеспокоит. Я в основном стоял у штурвала, пока Хендс с честью разрешал навигационные проблемы: измерял глубину лотом, проверял скорость лагом, определял наши координаты по Полярной звезде и записывал смену курса на грифельной доске, которую он приготовил перед нашим отбытием. Он всё ещё злился по поводу присутствия на нашем корабле сухопутных крыс и женщины, но выполнял все необходимые действия. А я, со своей стороны, на сей раз был совершенно доволен и собой, и сложившимися обстоятельствами.

Всё же в моей жизни не так часто, в конце концов, бывало, чтобы я испытывал подобный мир в душе. Осознаю сейчас, что я всегда был беспокойным парнем, и на заре, и на закате своей жизни. И вообще я не был очень весёлым, если память мне не изменяет.

Как могла Долорес быть такой безмятежной и невозмутимой? Она осталась со мной и выдерживала меня всю жизнь, но говорила со мной крайне редко. Всё, что она хотела сказать по эту сторону могилы, уже сказано ею, видимо, полагала она. А я и не упорствовал, но и не лебезил перед ней в надежде, что она откроет рот, ибо разве я выиграл бы от этого? Она была женщиной особого склада, она умела вести себя так, что мужчины невольно становились целомудреннее монашек, хотели они того или нет.

Помню, как это было, когда я поделился с ней новостью о том, что Скьюдамора повесили у форта в Кейп-Косте, его выдали негры, которые были на борту его собственного судна. Долорес рассмеялась своим звонким, искрящимся смехом, который мог кого угодно убедить в том что жизнь — стоящая штука. Весь день, что бы она ни делала, она смеялась этим смехом, воздевала руки в истинной радости и танцевала от возбуждения и благодарности. Она не забыла, как Скьюдамор против её воли лапал её своими липкими руками.

Да, только я прикасался к ней с её согласия. Но даже мне было позволено лишь раз войти в её плоть, что произошло в ту первую ночь на острове, в знак признательности, я думаю. Далее мне приходилось довольствоваться тем, что я ласкал её тело, а она моё. Она не была жеманной или неискренней, подобно светским дамам, но сказала: если я хочу жить с ней всю жизнь, надо, чтобы не было потомства. Я, естественно, согласился на её условия. Да и какой отпрыск, не лишённый соображения, пожелал бы иметь подобного папашу, я вас спрашиваю? А теперь мне приходится самому обеспечивать существование Джона Сильвера. Вот как.

Итак, я безропотно согласился на условия Долорес. Я регулярно, как и следовало, сбрасывал семя при помощи её или моей руки. Но постоянную женщину на берегу имел только я, единственный из всех пиратов, за исключением нескольких, обосновавшихся на Мадагаскаре, правда, у тех, в основном, был целый гарем.

— Ну ты и чудной, пёс тебя побери! — говорил мне обычно Джордж Мерри, когда я вносил на совете одно-два предложения, и мои слова становились законом.

Теперь я понимаю, что мой товарищ говорил такое не случайно. Я не был своим даже среди пёстрого сборища искателей удачи.

Может, именно поэтому Долорес держалась меня? На этот вопрос у меня нет ответа. Разумеется, я выкупил её, сделав свободной; но разве свобода имеет для кого-нибудь такое же значение, как для меня? Почему я ей понравился? Почему она никогда не рассказывала, о чём думает?

Она простояла рядом со мной всю ту ночь, когда мы покидали остров Сент-Томас, на сахарных плантациях которого она проработала четыре года, но так и не произнесла ни слова. Джек и его соплеменники спали на палубе, прямо на досках, к чему их тела уже привыкли. Хендс не трогал их, но ругался и проклинал всё на свете, когда ему надо было пройти, чтобы вытянуть лот, и приходилось внимательно смотреть, куда поставить ногу.

Нагая, какой её создал Бог (и как только Бог мог создать одновременно её и Баттеруорта?), она стояла ту ночь рядом со мной. Иногда она прикасалась ко мне, будто хотела удостовериться, что всё происходит в реальности и её жизнь рабыни осталась позади. Море светилось, вода сверкала так, что казалось, мы плывём в небесных просторах. Ночь была очень тёплая, и сильный пассат между островами давал столь необходимую нам прохладу. Ради подобной ночи стоит жить долго, могу вас заверить.

Мы встали ка якорь, лишь только рассвело, под жемчужный смех Долорес — первые звуки, которые она издала после того, как мы покинули Сент-Томас. Её смех разбудил спящих и даже заставил Хендса усмехнуться, прежде чем он сам успел это заметить. Хендс соорудил завтрак со свининой, хлебом и для желающих стаканом рома из комендантских запасов. Когда все были сыты и веселы, я взял слово и сказал, как обстоит дело: я купил им свободу раз и навсегда и показал документы.

Я бы с удовольствием порвал их на кусочки, сказал я, но в этом мире стать свободным не так просто. Кто поверит вам, если вы сойдёте на берег и будете утверждать, что вы свободные люди? Беглые рабы, лжецы — вот что будут о вас думать, увидев клеймо и всё остальное. Если вы хотите быть свободными, можете плыть на моём корабле со мной до Ямайки. Там я оформлю бумаги, и вы вновь станете людьми. Вы должны знать, что без документов и бумаг вас всегда будут подозревать в самом худшем. Это первое. А второе — какая жизнь у вас будет здесь, по эту сторону Атлантики? Отвечу, если вы меня спросите: как и прежде, здесь вы можете быть неграми на плантациях, неграми в доме плантатора, вьючными ослами в гавани, хотя и без плётки и даже со скудным жалованьем. Оставшись по эту сторону Атлантики, вы, свободные люди, будете ходить в холуях весь остаток своей жизни.

Я замолчал.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Джек, поняв, что у меня есть кое-что за пазухой.

— А вот что. Мы вернёмся на Ямайку и сделаем вас свободными людьми. Это во-первых. Во-вторых, предлагаю вам пока место на корабле. Хендс и я намереваемся соединиться с пиратами, промышляющими в этом районе уже некоторое время. Присоединившись к пиратам, мы все станем зажиточными людьми и сможем чувствовать себя свободными всю оставшуюся жизнь, именно так это делают белые. И, наконец, клянусь честью и совестью, хотя этого добра у меня и не очень много, что я вас высажу на берег в Мадагаскаре, как только мы туда прибудем, а рано или поздно это случится.

Чернокожие, конечно, светились радостью.

— Мы не забыли, что ты сделал для нас на невольничьем судне, — поднялся Джек, выступая от имени всех. — И теперь ты вновь сделал нас людьми. Все члены племени сакалава будут навеки твоими братьями.

— Благодарствую, — сказал я. — Но к чему такая торжественность? Давай и бери — вот моё кредо.

Я покосился на Долорес.

— Джон Сильвер, — сказала она вдруг, — почему ты купил нам свободу?

— Почему?

Долорес молчала. Она ждала моего ответа.

— Чтобы иметь кого-нибудь под рукой, если настанет день, когда мне это понадобится, — сказал я не сразу, но я действительно хотел сказать им правду, хотя раньше я об этом не задумывался.

Женщина улыбнулась.

— Не из жалости? — спросила она. — Не потому, что тебе было жаль нас, бедных рабов?

— Нет, конечно, нет! — ответил я.

— Это хорошо! — только и сказала она.

Но я так и не понял, что она имела в виду, хотя она не ошибалась в словах и говорила правильно. Она владела английским, словно родным, можно сказать, а следовательно, и понимала всё, о чём я болтал, даже в первый день, когда она попала на борт «Беззаботного».

Мы подняли якорь в середине дня, и как только вышли в открытое море, ко мне подчалил Хендс со своими претензиями.

— Ты что, совсем рехнулся, Джон? Выкинул на ветер целое состояние, вот что ты сделал! Освободить их! Ради чего? Да ещё и бабу! Неужели ты так туп, что надеешься, будто пираты, которых мы ищем, возьмут её на борт? Да, я знаю, так было с Энн Рид и Мэри Бонни.[28] Я тоже слышал эти сказки, но те женщины были белые и вели себя на равных с мужиками. Это были не обычные бабы, чёрт бы их побрал. Я бы никогда не подумал, что ты способен на подобное, ты ведь был квартирмейстером у Ингленда и Тейлора. Подумай о своей репутации, Сильвер. Честные люди вроде меня будут насмехаться над тобой, если ты заявишься на борт с бабой.

Я дал ему возможность выговориться, и он с жаром отстаивал своё мнение. Я молчал, а он расходился всё больше и больше и, в конце концов, стал орать и сыпать оскорблениями прямо мне в лицо. Моё терпение лопнуло. Негры тоже это слышали, Джек уже готов был вмешаться. Я кивнул ему, и в мгновение ока Хендс оказался зажат между тремя чернокожими. Продолжая спокойно стоять за штурвалом, я вынул нож и поиграл им перед Хендсом, затем провёл им по его шее и, вставив ему кончик ножа между зубов, заставил его открыть горластую пасть.

— Хендс, — с улыбкой сказал я, — я не наскакиваю на тебя, указывая, что тебе надо делать и о чём думать. Вот и тебе тоже следует плевать на то, что я делаю со своей жизнью, своими деньгами и своей репутацией. Ясно?

Его широко раскрытые, поднятые к небесам и наполненные ужасом глаза забегали. Кивнуть он не мог, — не хотел, чтобы нож распорол ему пасть, продлив её до ушей.

— И ещё одно. Теперь ты, может быть, понял, почему хорошо иметь под рукой негров.

Хендс, который явно хотел угодить, решил, несмотря ни на что, кивнуть, вот идиот, и если бы я не отдёрнул нож, то ещё вопрос, смог бы он потом когда-нибудь произнести хоть слово. А так кончик ножа нанёс ему лишь небольшие порезы в углах рта.

— Я ничего плохого не имел в виду, — сказал Хендс, сплёвывая кровь.

Я вновь кивнул Джеку, и тот отпустил Хендса.

— Ведь ради тебя! — пробормотал Хендс.

— Знаю, дружище, — сказал я. — Теперь тебе ясно, как надо себя вести с Джоном Сильвером.

Да, он это понял и никогда больше не забывал, помимо тех случаев, когда напивался до потери сознания. Но он в людях не разбирался ни прежде, ни потом. Думать, что ему дозволено вести себя нагло со мной, когда рядом находятся тринадцать рабов, свобода которых выкуплена мною! До какой глупости надо дойти! Но он был благодарен за то, что я не порезал его глотку. И он совсем забыл, что я нуждался в нём, ибо только он мог провести наш корабль назад в Порт-Ройал. Так что мы были связаны друг с другом, равно как и с другими, но было здорово отделаться от его глупостей на какое-то время, ибо после этого случая он несколько недель не разевал свою пасть.

Мы прибыли в Порт-Ройал, не встретив по дороге ни пиратов, ни кого-нибудь другого. Я разоделся в свой самый роскошный наряд, поговорил с губернатором и к его и всеобщему удивлению отпустил рабов на волю.

— Позвольте поинтересоваться, какой смысл имеет эта выходка? — задал вопрос губернатор. — Вы ведь хорошо понимаете, что это плохой пример для рабов здесь на острове.

— Очень хорошо понимаю, сэр, — учтиво сказал я. — Но дело в том, что я намерен использовать их в морских походах. А чтобы иметь хоть какой-то порядок на корабле, матросов необходимо наказывать. Вы же знаете, какие они: ленивы, толстокожи, упрямы. Приходится обуздывать, словно норовистых коней. Однако негоже наказывать белых в присутствии рабов. Это может стать приглашением к бунту. Так что мои действия совершенно просты, но эффективны. Я делаю рабов свободными людьми, чтобы впоследствии я мог обращаться со всеми одинаково.

Губернатор расплылся в улыбке.

— Возможно, это неплохая идея, — сказал он. — Хороший замысел, капитан Джонсон, стоит попробовать.

— Вот видите! — ответил я, получая документы, где указывалось, что мои рабы имели полное право впредь вести такую же жалкую жизнь, как большинство других свободных людей.

Я облачил чернокожих в матросскую одежду и велел Хендсу с помощью Джека пополнить наши запасы провианта. Кроме всего, надо было покрасить и привести в порядок днище корабля, а также научить чернокожих морскому делу. Всё это я передал в руки Хендса, надо сказать, ещё и потому, что из-за порезанной пасти он долго не мог чертыхаться и сыпать проклятиями, как обычно, пришлось обходиться жестами или показывать на личном примере.

И только тогда я занялся женщиной. Я раздобыл ей кое-что, чем она смогла прикрыть свою наготу, ибо на ней совсем ничего не было ещё с тех пор, как она попала на борт. Потом я взял её с собой в таверну, где заказал всё самое лучшее из еды и напитков, которые там имелись. Она не протестовала. Но выражение её лица всё время оставалось злобно-насмешливым, давая понять, что её не проведёшь. А у меня и мысли такой не возникало. Но она замкнулась в свою скорлупу, и чертовски трудно было пробить в ней брешь. Мне ли не знать!

И подумать только, я стал робким, в смятении заикался и не знал, куда себя девать. Хуже всего, что она смеялась мне прямо в лицо, когда я не мог найти нужных слов.

Мне не было смешно, но я всё же не обижался. Через пень колоду, я всё-таки рассказал ей свою историю, а также без обиняков изложил свои мысли о том, как она станет моей женщиной, которая будет ждать меня на берегу, заниматься моими делами и станет опорой мне в этом мире.

— Большинство людей моего сорта не имеют такой опоры и не заботятся, чтобы она была, — сказал я. — Они просто плюют на завтрашний день и забывают всё о вчерашнем. Они носятся по океанам, как корабли без руля и ветрил. Но мне дорога моя шкура, и я буду ею дорожить до самой смерти, которая свершится не в петле и не оттого, что я захлебнусь собственной блевотиной. Вот почему мне нужна женщина, подобная тебе, которую нельзя купить ни за какое золото мира.

На сей раз она взглянула на меня серьёзно.

— Без всяких требований или условий, — продолжал я, — я даже не прошу, чтобы ты делила со мной постель, когда я буду на берегу. Мне не надо благодарности за то, что я выкупил тебе свободу. Ты помогаешь мне и ведёшь себя, как находишь нужным.

При этих словах она открыла пухлый рот, чтобы произнести самую длинную речь, какую я только от неё слышал.

— Да, — сказала она, — тебе, Джон Сильвер, нужна женщина, подобная мне. И в этом ты прав, хотя ты в основном справляешься сам, как и я. Я выросла среди рабов — с одной стороны, и морских пехотинцев и их офицеров — с другой. Я разбираюсь в вас, белых мужчинах, и вашей так называемой цивилизации лучше, чем вы сами когда-нибудь разберётесь. Я знаю, что ты не такой, как другие. Ты такой же, как я, хотя у тебя нет моей гордости. Ты гнёшься передо мной, потому что я тебе нужна и ты хочешь меня, но человек, подобный тебе, должен держаться подальше от любви. Ты её не выдержишь, и она не принесёт тебе счастья. Единственное, что тебе нужно, — быть свободным. Да, я охотно стану твоей женщиной, но я не желаю, чтобы ты гнулся передо мной. Для тебя это хуже смерти, и зачем тогда это нужно?

Если до этого я смущался и терялся, то теперь вообще онемел. Глядя на меня, она разразилась тем смехом, который был присущ только ей, который заставлял тебя чувствовать, что ты живёшь.

— К чему такая торжественность! — сказала она теми же словами, я употребил в разговоре с Джеком и его соплеменниками. — Ты удивляешься моим словам, тому, что я всё продумала и мне есть что сказать. Разве не так? В этом нет ничего странного. Меня отправил в школу мой белый отец, полковник, меня крестили и напичкали вашим Богом в небесах и житейской премудростью. Я прислуживала в самых прекрасных домах в колониях. Я выросла и была одарена красивым и гибким телом, которое ты видел и которое стало предметом дикой похоти и страсти даже со стороны моего отца. Моя мать научила меня самому главному — быть гордой, но никогда не забывать о том, что на мне клеймо рабыни и что это клеймо невозможно ни вырезать, ни утаить. В один прекрасный день, когда мой отец овладел мной, я вонзила в него нож. После этого меня перепродали как рабыню в другое место, ибо все боялись дотронуться до меня, даже чтобы набросить мне на шею верёвку. Видишь, Джон Сильвер, у меня нет повода завидовать тебе, хотя и нет повода восхищаться тобой. Но после всего, что я услышала о Белом Рабе на «Беззаботном», увидела аукцион-свалку в Шарлотте-Амалии, после рассказов о бунте на плантации священников и после этих последних событий я поняла: если мне нужно быть с кем-то, и при этом сохранить уважение к себе и чтобы меня оставили в покое, то это только с Джоном Сильвером.

Так она, моя Долорес, сказала мне, будто это была декларация, самая длинная из всех, с какими мне приходилось сталкиваться в жизни. Само благородство и сдержанность — вот чём она была. Насколько я помню, она никогда не говорила больше, чем необходимо.

Девятнадцать лет Долорес была со мной, пока не умерла, не сказав ни слова. О чём я даже сейчас вот-вот заплачу. Я попытался было рассмеяться так, как это делала только она, но смех застрял в горле. Я иногда спрашиваю себя: разве я сумел бы так долго прожить, так долго спасать свою шкуру, если бы не она? Будучи врагом человечества, ты должен, тем не менее, иметь место где-нибудь в мире сём, куда можно было бы убраться, а также человека, на которого можно было бы положиться, не ради того, чтобы просто выжить, в конце концов, а чтобы не сойти с ума, что тоже своего рода смерть. Я видел это, когда распалось товарищество Флинта, я видел это и в другие времена, я слышал и о других случаях, их были сотни, когда пиратам удавалось улизнуть, избежав виселицы и преследований. Они оставались с пустыми руками, беспомощные, как слепые щенята, суетливые и бестолковые, словно куры. Они нигде не чувствовали себя в безопасности. И они предпочитали переть на рожон, лишь бы избежать преследования. Они были сами себе палачами. Всё что угодно лучше совершенного одиночества на земле, если при том ты ещё представляешь лакомую добычу для каждого.

Да, Джим, похоже, я сдаю и к старости становлюсь слезлив. Плохи дела у Джона Сильвера, плохи. Писать о себе, Джим, не что иное, как бесконечное кровопускание. Во мне почти не осталось крови. Остаётся только надеяться, что у другого Джона Сильвера, у того, которого я описываю на бумаге, имеется в запасе кое-что от того огня, который был у меня, когда я принялся за это. Но и здесь нет никакой уверенности, а значит, и сама затея совершенно бессмысленна. Ибо для того, чтобы обрести будущее, он должен ведь быть живым, иметь плоть и кровь. Это прежде всего. Но как я буду знать, что он живёт, я ведь сам едва держусь на своей ноге?

Подумай только, я же всегда был против спешки и торопливости в делах! Как много джентльменов удачи и прочих искателей приключений исчезли навек лишь потому, что не умели держать себя в руках и ждать! Они хотели всё получить авансом, даже жизнь и смерть. А теперь вот и я суечусь, успею ли поставить точку в жизни, которая не более чем слова, прежде чем настанет конец моей собственной жизни.

Хорошо, что Долорес не видит меня, честное слово. Она бы рассмеялась прямо мне в лицо. Она не пускала мне кровь, это уж точно. Впрочем, она и не вливала в меня силы. Но у меня самого сил и энергии хватало и даже было в избытке.

Прежде чем мы отправились на поиски Флинта, я устроил Долорес, обеспечив ей существование, в Порт-Ройале. Чтобы не вызывать подозрений, я купил таверну. На втором этаже было три комнаты, где она и поселилась. Она была довольна, хотя виду не показала. Долорес отнюдь не была беспокойной натурой вроде меня. Я мог сидеть неподвижно лишь в том случае, когда вопрос шёл о жизни и смерти. Но ей, не в пример мне, и не было надобности быть всегда начеку.

Ибо ты должен знать, Джим, что нигде, даже в Порт-Ройале, я не имел отныне покоя. Обстановка в Порт-Ройале была, будто перед большим землетрясением, во время которого погибли две тысячи самых известных негодяев земли, если верить тому, что говорят; город кишел матросами — свободными и подневольными рабами, большими или меньшими жуликами — контрабандистами, торговцами, портовыми грузчиками, пьяницами, нищими, вышедшими в отставку солдатами и другими сомнительными лицами.

И всё же город больше не был, как говорили, больным, как лазарет, заразным, как чума, жарким, как преисподняя, и греховным, как сам дьявол. В те старые добрые времена для нас, пиратов, в Порт-Ройале и других подобных городах было полное раздолье. Теперь этого уже нет. Порт-Ройал населён отбросами общества из бывших пиратских сообществ, которые или попали под амнистию или были так жалки, что их не имело смысла вешать. Для них петля стала бы не наказанием, а скорее облегчением, успокоением. К тому же Тейлор осел в Вест-Индии, и каждый из выживших членов его старой команды с радостью донёс бы на меня, дабы немного заработать.

Но и это ещё не всё. В центре Порт-Ройала среди кабаков, борделей, обшарпанных торговых лавок, сараев и нескольких каменных домов для высших сословий и губернатора, Адмиралтейство воздвигло очередное здание суда, ставшего вратами в ад для меня и мне подобных. Над вратами висела вывеска, которая гласила: «Правда, только правда!» Но что такое правда для этих крючкотворов? Свидетельские показания, доносы, сплетни, слухи и оговоры — вот что они называют правдой. И заметьте, что, согласно букве закона, достаточно единичного показания, чтобы свалить такого, как я. Единственным преступлением, где требуется больше доказательств, является предательство. Нет, на суше дела, касающиеся жизни и смерти, регулируются не столько правдой, как утверждает вывеска, сколько правдоподобием. И из-за недостатка такового людей с лёгкостью отправляли заканчивать свои дни в цепях на Гэллоуз-Пойнт, недавно сооружённой в Порт-Ройале виселице.

Для меня было облегчением, когда мы, завершив все дела, отчалили в поисках Флинта. Долорес осталась в надёжном месте, а я — в ненадёжном. Но именно так и было задумано. Что значило для меня время от времени рисковать жизнью, находясь на корабле, по сравнению с тем, что ты испытываешь, когда ты постоянно, день и ночь, каждый миг дрожишь за свою шкуру. Нет, на суше в течение своей долгой жизни я никогда не имел ни одной спокойной минуты, насколько я сейчас вижу и могу судить. На берегу всё время надо быть настороже, меченые у тебя руки или нет, обеспечены твои тылы или нет.