Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

25

Вчера вечером мне показалось, что у горизонта мелькнул парус, но когда я взял бинокль, паруса не было, будто его ветром сдуло. Может быть, мне лишь привиделось? Во всяком случае, мне снова захотелось выйти в море. Я сидел здесь, размышляя над своей жизнью, и в моей памяти возникало множество жалких фигур, они проходили перед моим мысленным взором так же быстро, как бежит из клюза якорная цепь. В течение нескольких дней я торчал в помещении, почти не выходя за дверь.

Видение паруса заставило подняться и выйти во двор. Снаружи было совершенно тихо. Я громко крикнул, но кругом ни души, и никто не отозвался на мой зов.

Ну что мне за дело, куда они все исчезли, подумал я. Если бы у них хватило ума, они бы сбежали давным-давно, подобно тем двоим, спросившим моего разрешения и благословения.

Со своей негнущейся ногой я еле передвигался, спускаясь по крутой тропинке. Куда подевалась моя прежняя ловкость? Я с трудом, постоянно на что-то опираясь, преодолевал каждую трещину в скале. Внизу на ровном месте я вынужден был остановиться и отдышаться. Далеко ли я уйду с моим полуразвалившимся корпусом? От него больше вреда, чем пользы. Сумею ли снова вскарабкаться наверх?

Я медленно поковылял к берегу. Более замечательного песка, чем здесь, не сыщешь на земном шаре. Здесь он белый, как мел, и мелкий, как пыль. Я сбросил с себя одежду, снял башмак и тяжело сел, опустив ногу в море. Вода была тёплая и совсем не охлаждала. Бледный цвет воды зеленовато-голубого оттенка напоминал сверкание зелёного берилла и аквамарина. Странно, но у каждого океана свой цвет, свои неповторимые оттенки голубого, зелёного и серого, которые создаются под воздействием течений, ветров, песчаных бурь, угла падения солнечных лучей туч и температуры воздуха. И я жил для того, чтобы это увидеть и открыть для себя. Но это так легко забывается в жизни, подобной моей. Кто бы мог подумать, что в царящем вокруг бедламе кроется красота? И всё же у меня были мои драгоценные камни и часы, когда я, облокотившись на поручни, смотрел на море. Я видел, как солнце садится в пылающий огненный океан, как оно восходит, словно раскалённый медный шар. Я присутствовал при том, как светится от луны покров ночного неба, его свечение можно сравнить тогда со свечением моря; как отражается луна в медленно движущихся волнах. А когда океан очень спокоен и воздух прозрачен, звёздное небо словно раздваивается, и уже не знаешь, где верх, где низ, и кажется, что плывёшь под парусами внутри сверкающего шара. Любому художнику потребовалась бы вся жизнь для воспевания на своих полотнах небес и облаков, виденных мною. Да, были в моей жизни мгновения, ради которых стоит жить, хотя они не сохраняются в памяти, как и всё остальное.

Всё прошло. Остался лишь этот кусочек Индийского океана, называющийся заливом Рантер. И даже его я не вижу чётко. Если раньше я различал вдали резко очерченную линию горизонта, то теперь перед моим взором расстилается лишь серый туман. Это я-то… Нет, что уж говорить, Джон Сильвер ни на что больше не годен. Скоро сага его жизни подойдёт к концу, и баста. Прекрасно будет, когда мир избавится от него, старой развалины.

Так я думал, сидя на берегу, пока вдруг не спохватился, что я думаю о себе так, будто Джон Сильвер это кто-то другой, имеющий мало общего со мной, однако вволю попользовавшийся жизнью — за мой счёт. Вот до чего дошло дело. Жизнь, которую я так усердно описываю, больше не была моей.

Я не мог не подумать о вас, Дефо. В последнее время я, конечно, немного подзабыл о вас. А ведь именно вы дали жизнь Робинзону Крузо за счёт Селькирка, увековечив одного и предав забвению другого, будто тот никогда и не существовал.

И я спрашиваю себя: разве я не делаю то же самое, рассказывая обо всех этих жалких подонках а-ля Деваль, которые, похоже, наводнили мою жизнь, без всякого моего согласия? Не даю ли я им незаслуженную жизнь? Я, господин Дефо, помню, вы описывали мошенников разменного типа, дабы они послужили устрашающим примером, вновь и вновь старались вы двойной чертой подчеркнуть, как не по-божески, греховно и несчастливо они жили, пока сами не осознали это. Но были ли вы так уж уверены, что никто не пойдёт по их стопам? Ведь, в конце концов, и шлюха Молль, и пират Сингльтон, и полковник Джек стали счастливыми.

Хотя, с другой стороны, вряд ли найдутся глупцы, готовые прожить жизнь Скьюдамора, Деваля, Уилкинсона или дочери коменданта Уорренна. Я, возможно, и дам им жизнь, но, насколько я понимаю, это никому не повредит. Да и какое это имеет значение? Я ведь пишу только для вас, господин Дефо, ибо у меня нет никого, с кем бы я мог поговорить, как мне хотелось бы, и вряд ли вам придётся выражать своё мнение о моих писаниях. Там, где вы сейчас, у вас, надо думать, всё прекрасно.

Тяжело было снова подниматься в свою крепость. Тяжело в голове, тяжело тащить свой рассохшийся остов, тяжело расставаться с заливом и возвращаться в молчание и пустоту, где эхо слов звучит в моём черепе. Всё ещё никто не отвечал на мои крики, и я вдруг к своему ужасу осознал, что мне не хватает жизни, которая бы бурлила рядом, людской речи, кем бы эти люди ни были, пусть бы они занимались своими никчёмными делами. Впервые за долгое время я достал бутылку и напился до бесчувствия, что, возможно, было на пользу, ибо, придя в себя, я увидел совсем рядом несколько негритянских лиц, уставившихся на меня с озабоченным видом. Самым озабоченным выглядел Джек. Значит, не все меня покинули. Так что есть ещё время поставить точку, пока не станет слишком поздно.

— Чего уставились? — спросил я. — Вы что, никогда не видели упившегося моряка? Йо-хо-хо, и бутылка рому!