Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

33

Уважаемый Джим Хокинс!

Не знаю, дойдёт ли когда-нибудь это письмо до тебя. Но я уверен, что тебе не придётся беспокоиться о том, чтобы сочинять ответ, поскольку ты не сможешь переслать своё письмо напрямую в ад, где я буду пребывать, если таковой существует. В ту пору, когда ты, может быть, всё-таки прочитаешь это письмо и узнаешь, в какой дыре на краю земли провёл я свои последние весёлые денёчки, я уже отправлюсь к праотцам.

Хотя сейчас я, конечно, вру, как и всегда, когда мне это было на руку. Очень весёлыми мои последние денёчки не назовёшь, если смотреть правде в глаза. И всё из-за тебя, Джим, знай это. Хотя не только из-за тебя, надо признаться. Я и сам несу ответственность за многое, мешающее моему душевному спокойствию. Но как же ты мог выставить меня напоказ в таком свете, вот о чём я спрашиваю тебя? Разве ты не понимал, что твой рассказ является свидетельством, которое может привести меня прямой дорогой к виселице? Я спас твою жизнь, а ты забыл это, хотя обещал сделать всё, что в твоих силах, чтобы спасти мою. И вот пожалуйста! Похоже, в твои намерения входило не только поставить меня к позорному столбу, но и повесить?

И всё же я не могу в это поверить. Сначала, когда я получил в руки твоё сочинение, я так и подумал, не буду притворяться, но потом я стал размышлять и вспоминать. Ты был человеком, достойным уважения во многом, и ты обязался защищать меня не только потому, что я спас тебе жизнь, — вот что я хочу подчеркнуть. Нет, Джим, ты тоже относился ко мне с симпатией, к тому, каким я был. Это, вопреки всему, ясно из твоего сочинения, не так ли, хотя в то же время ты боялся меня до смерти. Ну а кто не боялся? Ты оказался в хорошей компании. Да, ты ведь знал об этом и сам. Даже у Флинта дрожал голос, когда я брался за дело.

Значит, даю голову на отсечение, ты хорошо относился ко мне, даже если сейчас, во всяком случае для меня, это и не так важно, как было когда-то. Но почему же это получилось, друг мой, если я могу тебя так называть, что ты столь бездумно пишешь для всего мира, что я, вероятно, живу в своё удовольствие со своей чернокожей женой и попугаем и нет никакой уверенности, что я получу своё возмездие на этой земле?

Тебе всё равно не понять то, что я понял уже давно: нет страшнее греха, чем послать Джона Сильвера умирать на виселице. Человечеству необходим такой вот Джон Сильвер, не похожий на других, Джим. Если не установлена цена за мою голову, то никто не знает, чего стоит оставаться живым.

Да, Джим, к старости я стал самоуверенным, хотя скромностью никогда не отличался. Я вполне серьёзно считаю: мир понесёт чувствительный урон, если меня вздёрнут, словно презренного бандита, после чего моё имя будет предано забвению. Ибо так устроен мир — пиратов вешают не в наказание или для устрашения других, а для того, чтобы люди забыли об их существовании, забыли, что жизнь этих бедняг была так же значима, как и жизнь многих других. Да, если искателей приключений провозглашают врагами человечества, приговаривают к смерти и отправляют на виселицу, то это ради того, чтобы вы, другие, никогда не узнали, что в мире сём — зло, а что — добро. Видишь, Джим, в конце жизни я решил немного подумать и о себе. Но когда одной ногой стоишь в могиле, ничего другого не остаётся, особенно если у человека, как известно, всего одна нога и он в любой момент может опрокинуться не туда, куда надо.

Но требовать от тебя понимания было бы слишком. Ты пока ещё молодой человек и полагаешь, конечно, и с полным на то правом, что вся жизнь у тебя впереди. Почему же ты должен мерить свою будущую жизнь такой необычной персоной, вроде меня, за голову которого определена награда?

Ты утверждаешь, что тебя попросили записать свои воспоминания Ливси и Трелони. Зачем? — спрашиваю я. Потому что распространились неприятные слухи о многих, кого водили за нос типы вроде меня? Потому что Джон Сильвер стал легендой в глазах народа? Или только потому, что Трелони, верный своей привычке, хотел делать деньги на том, что ему не принадлежит? Задай себе эти вопросы, Джим, задай!

Ибо над одним вопросом тебе следовало бы задуматься — ведь у меня больше законных прав на сокровища Флинта, чем у всех скряг в мире типа Трелони. Ты, естественно, получил свою долю сокровищ и стал состоятельным человеком. Но я должен тебе сказать, Джим, что ты не лучше любого пирата из старой команды Флинта. Ты живёшь за счёт их ушедших жизней, помни об этом, когда ты едешь в экипаже, пудришь свой парик, берёшь щепотку табаку из золотой табакерки и принимаешь внимание дам, окружающих тебя, знатного жениха. Во сколько оценивается твоё состояние? Скажем, тысяч десять фунтов. Вполне достаточно, чтобы и пальцем не пошевельнуть в течение всей оставшейся жизни. В этом я тебе завидую, можешь поверить. Мне пришлось крепко повкалывать, чтобы бездельничать хотя бы несколько последних лет жизни. У меня не было твоего везения. Береги свои деньги! Выкупи себе свободу, Джим, это единственное, для чего нужны деньги! Да, ты заметил, что я уже не тот, не такой, как раньше, когда жизнь шла полным ходом и я поднимал топсели в любую погоду, если только не бушевал шторм, не думая, выдержат они или лопнут. Я перенёс много кораблекрушений, но всегда умел уцелеть. Никто не может сказать, что я не делал всего, что мог, или вёл недостойную жизнь. Главное, что я не был мошенником. Я не пытался казаться не таким, каким был, в то время как другие вечно старались показать себя лучше других, хотя были такими же, как я.

И я не понимаю, зачем ты лгал, сдвинув годы где вперёд, где назад без всякой необходимости. Каждый бывалый моряк в Бристоле знает, конечно, когда «Испаньола» отчалила и когда вернулась. И карта — тоже не подлинная. Разве Флинт дал её Бонсу в 1754 году, как это указано в твоём сочинении? Тогда Флинту бы пришлось прожить ещё тридцать лет. Нет, ты можешь пытаться обмануть кого-нибудь другого. Флинт был чертовски выносливым парнем, это правда, но он плавал на морских судах всего восемь лет, из которых последние три — с вашим покорным слугой. Так и надо было писать, ты не согласен?

С другой стороны, должен признать, иногда ты попадаешь в точку, говоря обо мне, например, когда мы с тобой в связке поднимались за остальными к тому месту, где Флинт закопал свои сокровища. Ты видел всё зорко, я это знал. Ты понял, что я до конца вёл двойную игру, и моё честное слово не стоило бы ничего, если бы мы всё-таки нашли сокровища. Но ты был мальчишкой и не понял, что меня не заботили ни пираты, ни вы. Ты представил меня флюгером, Джим, но по стойкости и принципиальности мне не было равных. Сокровища и Джон Сильвер сначала, виселица — в последнюю очередь, — вот мои законы и, заверяю тебя, я им упорно следовал.

Но я не мелочен и могу на что-то закрыть глаза. Ты вдохнул жизнь в старого покойника, хотя и не во всём следовал правде. Кроме того, хотя ты и не мог такого предположить, я сам взялся описывать свою жизнь, всё, как было, только правду, слышишь, без прикрас. Хотя зачем, сам не знаю. Вбил себе в голову: надо писать, дабы сохранить разум до самой смерти. Глупо, конечно, так считать, ибо именно сочинительство мешает человеку сохранить разум.

Ты, небось, думаешь, что я хочу оправдать себя или указать, что ты не такой уж надёжный свидетель. А что мне это даст? Я не столь глуп, я знаю, что в этом мире считается злом, а что добром, и к какой стороне относят меня. Но понятия зла и добра — лишь выдумки людей, равно как и понятия о том, что правильно, а что неправильно. И что до того мне, лишённому, согласно этим понятиям, права на жизнь?

Я ведь понимаю, о чём ты думаешь. Я, мол, мог бы по-прежнему содержать свою таверну «Подзорная труба» в Бристоле и чваниться этим, быть честным купцом, если таковые встречаются. Но ты должен знать, что вернулся я в Бристоль только, чтобы встретиться с Билли Бонсом и заполучить карту Флинта, и я сделал это, поставив на кон собственную жизнь.

Бонс, этот дьявол, сбежал, когда Флинт умер. Это была его месть за то, что мы обращались с ним, как он того заслуживал. Ты ведь знаешь, что он за птица. Горазд болтать, а сам скуп, труслив и мелочен. Он вбил себе в голову, что должен снарядить корабль за свой счёт и наложить лапу на сокровища. Будто он был способен совершить что-либо подобное! Пьяница несчастный. Он ведь думал только о роме беспрестанно. Если у него и было с рождения что-нибудь в башке, то он давным-давно убил это тем количеством рома, которое вливал в свою ненасытную глотку.

Но, как говорится, дуракам везёт. Бонс пропил свои мозги, зато получил карту. Ибо кто же составлял компанию Флинту, когда тот упивался до чёртиков в Саванне, если не Билли Бонс? Будь Флинт в здравом уме, хотя вряд ли он вообще когда-либо был в состоянии хорошо соображать, он не отдал бы карту жалкому трусу Бонсу. За это и поплатился, ибо, заграбастав карту, Бонс оставил Флинта умирать, захлёбываясь собственной блевотиной после выпитого рома. В таком состоянии его нашёл Дарби Мак-Гроу. Мак-Гроу забеспокоился, обнаружив, что Флинт не кричит и не шумит, как обычно, требуя свою порцию — бутылку — с каждым боем склянок.

Я помню это, будто всё происходило вчера. Ну и переполох поднялся! Да, Джим, ты, может, не поверишь, но некоторые плакали горючими слезами. Не то что они скорбели в общепринятом значении этого слова. Просто они упали духом. Всю свою жизнь они жили, не видя ничего дальше горизонта. Они позабыли почти обо всём, что осталось за кормой, во всяком случае, ничего не желали знать. А впереди было пусто, как в могиле. Теперь со смертью Флинта им пришлось вдруг самим думать, принимать решения, выбирать собственный курс в суматохе жизни. Их словно обуял страх высоты, который иногда охватывает матроса на мачте.

Даже я не остался равнодушен. Без Флинта всему конец. Он был последним из великих да к тому же единственным, кто оставался живым в разных передрягах, пока сам не положил конец своим бедам. Без него мы были брошены на произвол судьбы. На борту все его боялись, даже ненавидели, но в деле Флинту не было равных. Он позволял себе вольности, не считаясь с командой: против всяких правил держал женщин на корабле, закопал большую часть наших общих запасов, дабы никто не проявил слабину и не ушёл; дюжину, если не больше, наших он прикончил за малодушие; и всё же Флинт оставался Флинтом, превосходным вожаком в бою, он старался уберечь не только свою шкуру, но и мою, и наши; он был мореплавателем от Бога. В самые трудные минуты никто не мог уличить его в ошибочном манёвре, а тогда у нас на борту было много первоклассных моряков. Прошёл день или два, вдрызг пьяные матросы оплакивали Флинта, тело которого выставили для прощания, я вдруг задумался о Флинтовой карте. Я обшарил труп с головы до ног, но безуспешно. Мы перевернули вверх дном всю капитанскую каюту да и целиком корабль «Морж», не найдя ничего, похожего на чертёж, сделанный рукой Флинта. И только потом кто-то, думаю, Хендс, спохватился: а где же Билли Бонс — ведь именно он пьянствовал вместе с Флинтом до самого конца? И тут мы обнаружили, что Бонс удрал и что пропала гичка.[26]

Разгневанные моряки подняли крик. Мы поклялись, что, пока Бонс жив, карта не найдена и сокровища не у нас, наше товарищество не распадётся. Меня выбрали кем-то вроде капитана для части экипажа, да, ты знаешь, кто входил в эту часть. Флинта бросили за борт без всяких церемоний — они были уже ни к чему, когда вновь появилось настроение жить. Под моим надзором, надзором квартирмейстера, все трофеи были поделены поровну. Из дерева, взятого с «Моржа», мы построили четыре небольшие лодки, а потом сожгли всё, что осталось от «Моржа», и закатили пир на весь мир, во время которого были уничтожены наши запасы спиртных напитков и снеди, не уместившиеся в лодках. Пир длился неделю, и я редко видел более скорбное и внушающее ужас сборище искателей приключений, чем эти бледные, истощённые, с запавшими глазами пираты, которые отчаливали в своих лодках кто куда, не оглядываясь назад.

Такая вот история, Джим. Это было, когда последние пираты, самые ужасные из всех, сошли в могилу на радость всех богатых торговых домов. Что стало с тремя другими лодками и тридцатью моряками в каждой, я не знаю. Некоторых наверняка поймали и повесили, иные умерли от пьянства или закончили свои дни бедными нищими, как это обычно бывает. Но могу заверить, иначе обстояло дело с теми, кто был под моим командованием. Мы напали на след Бонса и узнали, что он вернулся в Англию. Вот и ответ, Джим, на твой вопрос, почему ты встретил меня в Бристоле. Я возвратился не для так называемой честной жизни. Разве я мог вести честную жизнь, имея за плечами мою биографию? Я прибыл вновь специально ради своих проклятых денег, боясь за свою шкуру — ведь это всё, что у меня оставалось, заруби себе на носу!

Ибо я также хочу сказать тебе, пока не забыл, что для того, кого король и парламент называют врагом человечества, а паписты — бунтовщиками и мятежниками, нет пути назад. Если вообще хочешь жить как человек до самой смерти, то тебе предлагаются два пути. Один — держать курс. Другой — позволить себя повесить. Другие пути закрыты. Если не хочешь жить тайком все оставшиеся дни и постоянно трястись за свою шкуру, не осмеливаясь довериться ни одному человеку. Амнистия, скажешь, вероятно, ты. Ведь есть такие искатели приключений, которые приняли прощение. Конечно, говорю я, но что за жизнь они обрели? Его Величество может, наверное, прощать и миловать, ну а обычные люди? А богатеи?