Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

22

Можно ли представить себе более уморительную, смехотворную и безысходную картину? Я, Джон Сильвер, по прозванию Окорок, который впоследствии внушал такое уважение и такой страх к себе, лежал, приговорённый к рабству и скованный по рукам и ногам благодаря собственной глупости и чьей-то жажде мести. Ниже этого я не падал за всю свою жизнь.

Должен признаться, в первые дни у меня вообще не было никаких желаний. Я отказывался от еды — не потому, что хотел умереть или показать своё упрямство, а просто от потери аппетита. Я отказывался выходить проветриться на палубу — не из-за того, что хотел заживо сгнить в духоте трюма, но потому, что не понимал смысла в прогулках. Я ведь перестал быть человеком… если когда-либо был им.

В том, что я всё-таки встал на ноги, главная заслуга принадлежит Джеку, поскольку, пока я отказывался подниматься наверх, Скьюдамор не выпускал на прогулку и его. Мысль заставить Джека страдать по моей милости была хорошей находкой лекаря. Он, естественно, рассчитывал настроить туземцев против меня, дабы они превратили моё существование в ещё горший ад.

Через несколько дней Джек и в самом деле начал скандалить со мной, потому что ему хотелось вдохнуть свежего воздуха. Он кричал на меня и даже прибегал к оплеухам, за что его совершенно нельзя упрекать. Наконец в моё полузатухшее сознание проникла боль. Сначала меня охватил страх умереть, хотя я ещё был жив, пусть даже в виде раба. Затем передо мной возник образ капитана Уилкинсона с «Леди Марии», который нанёс возвещавшему конец света Боулзу такой удар топором, что тот полетел за борт. Разве я не лучше Боулза? — спросил я себя. Разве у меня не больше совести, чем было у него?

— Твоя взяла, — сказал я наконец Джеку.

Джек положил руку мне на плечо, а я обнял его.

— Вот и хорошо, — сказал он. — Мой народ никогда не покоряться. Никаких белых флагов, как делать вы. Ты похож на нас.

— Откуда ты знаешь, какой я на самом деле? — возразил я.

— Но ты же лежишь здесь, с нами?

И вдруг мне пришло в голову, что мой чернокожий сосед попал не в бровь, а в глаз. Когда ещё белого человека заковывали в кандалы вместе с невольниками? Даже преступников, которых англичане ссылали в колонии, держали отдельно от рабов, если они оказывались на одном судне. Мысль об этом принесла облегчение моей душе и помогла обрести себя.

На следующий день ко мне вернулся дар речи и я заявил Скьюдамору, что не прочь выйти проветриться вместе с другими.

— Если это возможно, — сказал я со всем дружелюбием, на какое был способен.

— Смотрите, пожалуйста, — отозвался лекарь. — Труп решил восстать.

— Да это у моего товарища ноги совсем затекли, — объяснил я.

— Он твой товарищ? — переспросил Скьюдамор. — Значит, вот где ты теперь ищешь себе друзей?

— У меня нет выхода.

Сразу после обеда мы неуклюже сползли с нар. Я, разумеется, попытался рвануться вперёд, но тут же грохнулся об пол. Джек запрудил поток, упёршись в верхние нары.

— Ты и я братья, — сказал он. — Братья всё делают вместе.

— Ты прав, — согласился я. — Я забыл. Мы братья… пока ад да разлучит нас.

Джек был прав, но освоить премудрость совместных действий было нелегко. Малейшее движение — повернуться на другой бок, помочиться или выползти на палубу — должно было производиться с учётом твоего партнёра. Во всём, кроме дыхания и мыслей, ты вдруг стал зависим от соседа. Что ни одна пара туземцев не озверела и никто не избил своего товарища по кандалам, казалось мне чудом.

Чего стоило только влезание по трапу, ведь Баттеруорт приказал не распаривать узников даже для прогулки. С помощью бунта мы добились хотя бы одного: заставили капитана струхнуть. В общем, наверх мы с Джеком вскарабкались лишь с третьей попытки, и то нам подмогнул надсмотрщик — ударами плётки и пинками под зад. В результате, когда мы выбрались на палубу, то чуть не покатились со смеху.

— Ну и косолапый товарищ мне попался, — сказал я Джеку.

Только тут я заметил гробовое молчание вокруг. До моего слуха не долетало ни криков, ни воплей, ни брани, ни разговоров, лишь шум моря и поскрипыванье мачт и корпуса. И всё из-за того, что на палубе появился я, белый, в совершенно обнажённом виде! Полюбоваться на жалкое зрелище собралась вся команда. Куда бы я ни обратил взор, везде торчали из-за частокола головы. Даже невозмутимо стоявший на шканцах Баттеруорт не совладал со своим любопытством, и я прочёл на его лице удовлетворение. В мою честь у двух пушек была выставлена прислуга.

— Чего зенки вылупили? — заорал я. — Рабов, что ли, никогда не видали?

Я по очереди вперил взгляд в каждого из смотрящих, и многие отели глаза или отшатнулись. Я снова становился человеком.

Но, отвернувшись от команды, я обнаружил, что Джек смотрит совсем в другую сторону, прямо наверх. На грота-рее болтались тела трёх негров с отрезанными кистями рук и ступнями, с членами помидорного цвета, потому что их натирали солью, перцем и золой… в общем, с ними обошлись, как было положено.

— Ага, примолк, подлый раб! — донёсся до меня резкий, неприятный голос.

Это был Роджер Болл.

Вскоре ему уже вторили другие голоса, которые насмехались, глумились, бранили. Все как один называли меня Рабом, и с тех пор эта кличка закрепилась за мной, словно на борту у нас не было других невольников. Мне даже кажется, в этом рейсе с туземцами обращались лучше обычного (за исключением Джека), только бы я в полной мере получил то, что выпадает на долю настоящего раба.

Пока меня осыпали проклятиями, я рассматривал троих повешенных, хотя отнюдь не сразу узнал их: это были надсмотрщики. Вот уж поистине юмор висельников, подумал я и захохотал во всё горло. Отсмеявшись, я увидел, что от моего хохота брань прекратилась. Видимо, этот безумный смех напугал моих хулителей, потому что я уловил замешательство во взглядах, которые теперь никто не посмел отвести.

Но, когда мы с Джеком втиснулись на свою полку, меня одолели сомнения. Я вроде бы заткнул рты команде и капитану, лишил их спокойствия, внушил им неуверенность в себе, если не сказать страх. Однако больше я ничего не добился, да и следовало ли запугивать их? Едва ли, потому что такие люди легко утрачивают способность соображать и, чтобы угомонить свою сомнительную совесть, пускают в ход кулаки. Значит, надо помнить о грани, о черте, которую ни в коем случае нельзя переступать, если я хочу сохранить в целости свою драгоценную шкуру. Конечно, можно было бы притвориться безумцем, утратившим всякое соображение, — таких обычно оставляют в покое, потому что из них нельзя выколотить даже ругательств. Зато их нередко вздёргивают на рее, чтобы больше не возиться с ними. Значит, этим способом я тоже не добьюсь облегчения для себя.

Неудивительно, что настроение у меня было препоганое, и оно испортилось ещё больше на третий день, когда мы попали в непогоду. До Настоящего шторма дело не дошло, дул постоянный сильный ветер, от которого «Беззаботного» качало, как маятник, но ещё создалась толчея из-за волн противоположного направления, докатавшихся от какой-то другой, дальней, бури. Этого оказалось достаточно чтобы люки закрыли брезентом и внизу воцарился сущий ад, о котором меня и предупреждал Скьюдамор.

Будучи сухопутными крысами, африканцы подняли немыслимый стон и вой, поскольку им втемяшилось в голову, что они вот-вот пойдут ко дну. Кто б мне объяснил, что на них нашло? Ведь многие из этих туземцев предпочитали смерть жизни, а кое-кто даже отказывался есть, чтобы облегчить безносой её работу. Тогда почему те же самые люди, когда налетела непогода, завопили благим матом наряду с остальными? Разумеется, на них ещё напала морская болезнь, так что они блевали, а также отправляли нужду, где ни попадя. По-моему, только мы с Джеком пользовались бочкой, причём не потому, что Джек был изначально к этому настроен, а исключительно потому, что я пообещал, если он меня не послушается, обмазать ему морду собственным дерьмом. Впрочем, в конечном счёте наша опрятность перестала играть какую-либо роль, поскольку мы лежали впритирку к людям, которым было плевать, в чём они погрязли.

Наконец эта юдоль плача мне осточертела, и я гаркнул — голосом, который, похоже, проникал в человека до мозга костей, во всяком случае, его хватило на то, чтобы достичь всех закоулков грузовой палубы длиной в семьдесят футов.

— А ну прекратите стоны! Нечего сдаваться из-за какого-то ветра!

— Объясни этим кретинам, — попросил я Джека, — что мы не собираемся тонуть.

— Они не слушают, — бодро доложил Джек. — Они уверены, что пришла их погибель.

— Мало ли в чём они уверены! — снова заорал я. — Я не намерен терпеть их идиотизм, заруби это себе на носу! Слушай меня. Расскажи им, что у нас хороший корабль, что при таком ветре беспокоиться совершенно не о чем. Скажи, что я видел не одну сотню таких бурь и вроде ещё жив, хотя сейчас и не в лучшем состоянии. Пускай уразумеют, что, когда судно начинает мотать из стороны в сторону, многих укачивает и тут нет ничего особенного. Это пройдёт. Во всяком случае, подохнуть от морской болезни невозможно, даже при большом желании.

Джек не возлагал больших надежд на моё воззвание, но в конце концов я убедил хотя бы его, что сказал истинную правду, и он начал что-то бормотать нашим ближайшим соседям по обе стороны. Тон у него, однако, был малоубедительный.

— А ещё говорит, он из племени сакалава! — презрительно бросил я.

Де успел я опомниться, как почувствовал у себя на шее две бессильные руки.

— Ты что, собираешься задушить собственного брата? — весело поинтересовался я.

Руки тотчас выпустили шею, и в следующий миг я услышал в темноте какое-то квохтание. По-моему, Джек смеялся, чёрт бы его подрал, и всё же я немного гордился тем, чего мне удаётся достичь, когда я в ударе. Я всегда умел пробуждать в людях желание жить. Однако лёгкой жизни я никому не обещал, скорее я делал её ещё сложнее. Одно не даётся без другого, таков мой урок, если кто в состоянии его усвоить.

Когда Джек заговорил снова, он, по крайней мере, постарался быть услышанным всеми. Далеко не сразу, но стенания и вой улеглись до переносимого уровня.

Это повысило моё и так улучшившееся настроение, и я стукнул Джека, как мне думалось, по спине, но попал в солнечное сплетение, так что у того перехватило дух.

— Прости, друг! — великодушно сказал я. — Мне кажется, мы уже можем заняться делами.

— Делами? — удивился Джек.

— Прежде всего, — пояснил я, — надо добиться, чтобы вся эта компания понимала нас. Если мы хотим удержаться на плаву, пасти твоих земляков должны разеваться не только для жратвы. Молчание равносильно смерти, запомни это. Если нам удастся понимать друг друга, мы сумеем устроить сладкую жизнь кое-кому на этом судне и таким образом отомстить. Мы имеем на это право.

Не сразу, но Джек заразился моим рвением и начал рассылать по всему трюму вопросы и ответы.

Полных два дня ушло у нас на наведение элементарного порядка. Уверяю вас, это была нелёгкая задача, тем более что мы не могли переписываться. Нужно было разместить знающих чужие языки так, чтобы любое сообщение возможно быстрее доходило до каждого. Кое-кто знал английский, и больше сотни чернокожих — по два или несколько туземных наречий. В своё время многие стали военной добычей и подолгу, иногда годами, оставались невольниками в соседних племенах, пока какой-нибудь царь или вождь не решал отхватить за них куш, продав в рабство белым. Увы, в этом отношении африканцы ничуть не лучше нас.

Я спросил Джека, есть ли на судне его непокорные соплеменники и он назвал мне свыше десяти имён, ни одно из которых нельзя было выговорить, не сломав язык. Зато все они принадлежали к племени сакалава, а когда Джек поведал мне, что он потомок одного из племенных царьков, я тут же смекнул, что, во всяком случае, сородичи будут более или менее слушаться его и подчиняться приказам. С них-то я а начал свою грандиозную перетряску трюма, первой целью которой было сыграть злую шутку со Скьюдамором.

Переполох поднялся страшный. Туземцы ползали на карачках и на брюхе, ковыляли и семенили, обходили друг друга, пролезали под или сверху, застревали, толкались, возились и копались, и всё это парами в неразлучном единении с товарищем. Проще всего было, когда оба партнёра соглашались на перемещение и отправлялись в путь совместными усилиями. Другим приходилось таскать за собой громоздкие тюки, либо потому, что их товарищи были больны и уже не могли самостоятельно передвигаться, либо потому, что те сдались, утратили всякую надежду, то есть фактически тоже были больны, только головой. Третий вариант заключался в том, что это были мертвецы, которых просто ещё не успели бросить за борт.

Совсем избежать стонов и гама было невозможно, но я хотя бы сумел внушить невольникам, что, если наши перемещения будут обнаружены, кто-нибудь из нас непременно кончит свои дни на рее, как трое надсмотрщиков.

К утру большинство обитателей трюма, включая меня, дошло до полного изнеможения, и, когда пришёл с обходом Скьюдамор, половина ещё храпела. Я же приберёг свои последние силы для того, чтобы полюбоваться на физиономию лекаря. Зрелище было незабываемое. Вероятно, он сразу заметил неладное, потому что, спустившись по трапу, застыл на месте.

— Они спят! — воскликнул Скьюдамор, обращаясь к Тиму Эллисону, самому молодому из матросов на «Беззаботном», которому пришлось взять на себя мою незавидную работу по наведению чистоты в этом аду.

— А чего им ещё делать? — резонно спросил Тим.

— Обычно они вроде кошек, Тим, спят с открытыми глазами и навострив уши. Стоит им заслышать наши шаги, как они уже проснулись. Боятся, что мы прибьём их во сне. А теперь они дрыхнут без задних ног. Видимо, ночью тут что-то произошло. Только что? Будь настороже, Тим! С ними надо держать ухо востро.

— Да, сэр.

Скьюдамор сделал несколько нерешительных шагов вперёд и склонился над первым больным. Представляю, как он выкатил свои хитрющие глаза.

— Что за чертовщина?! — воскликнул лекарь.

Тим поспешил к нему.

— А что такое? — осведомился он.

— Что такое? — пробормотал себе под нос Скьюдамор, не веря своим глазам. — Вчера этот черномазый помирал от лихорадки. Я уже, можно сказать, списал его со счетов. А теперь он спит сладким сном и, насколько я понимаю, не больнее нас с тобой.

— Так это хорошо, сэр, — сказал Тим. — Значит, вы его вылечили.

— Может быть, — задумчиво произнёс Скьюдамор. — Может, и вылечил.

Однако смятение в его вероломной душонке только усилилось, когда он прошёлся по списку и осмотрел других больных. По стечению обстоятельств, все числившиеся у него больными за ночь вроде как выздоровели. Тим заговорил о чуде, но Скьюдамор был не дурак. Он стал носиться взад-вперёд по трюму и вскоре обнаружил некоторых из тех, кому оставалось мало надежд в этой жизни. Лекарь разразился проклятиями, потому что теперь ему нужно было начинать всё сначала, то есть заново осмотреть каждого. На это ушёл почти целый день, к концу которого Скьюдамор был настолько зол, сбит с панталыку и измотан, что я от души расхохотался. Естественно, передо мной не замедлил вырасти лекарь — с видом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Ну и видок у тебя сегодня, — сказал я. — Небось, встал не с той ноги.

— Не знаю, что тебя так развеселило, Сильвер, — прошипел он, — но хочу тебе кое-что напомнить. Твоя жизнь в моих руках.

— Я этого не забыл, Скьюдамор. И очень даже тебе благодарен.

— Не пытайся обмануть меня, Сильвер. Со мной такие штучки не проходят!

— Да что ты, Скьюдамор, я ж понимаю, по части обмана ты сам кому угодно сто очков вперёд дашь.

— Твоих рук дело? — спросил он.

— Какое дело? — на голубом глазу спросил я.

— Игра в прятки с туземцами.

— Прости великодушно, Скьюдамор, но я никак не возьму в толк, о чём ты.

— Ой ли?

— Клянусь честью…

— Честью! — желчно рассмеялся он. — Чего стоит твоя честь?

— Чего бы ни стоила, она не продаётся, — сказал я. — Если ты мне не веришь, я не виноват. Я и так достаточно наказан и не обязан отвечать ещё за твою тупость.

Бросив на меня злопыхательский взгляд, лекарь удалился. Как известно, в мои благие намерения входила задача вывести Скьюдамора из себя, разъярить его. С этим я справился неплохо, поскольку за два месяца плавания мы каждую ночь перемещали кого-нибудь из его пациентов. В конце концов он не выдержал и потребовал от капитана чтобы нас, помимо друг друга, приковали и к судну… хорошо бы даже на веки вечные. Однако первый помощник, который заменил Баттеруорта на капитанском мостике, отверг требование лекаря. В этом рейсе смертность среди невольников была ниже среднего уровня, а потому серьёзно что-либо менять в трюме не следовало. Между прочим, смерть действительно косила рабов куда меньше обычного, однако заслуги Скьюдамора в том не было. При всей моей скромности осмелюсь заметить, что это скорее заслуга вашего покорного слуги, который хитростью внушил большей части африканцев желание ещё какое-то время пожить на этом свете.

А вот Баттеруорт не дожил до Вест-Индии, хотя едва ли кто-нибудь счёл его кончину большой потерей, если таковое вообще случается при чьей-либо смерти… конечно, за исключением моей собственной. Впрочем, Баттеруорту оставалось винить самого себя и свою похотливость, если он успел перед смертью раскаяться. Мы уже третью неделю как вышли из Аккры, когда, к своей безудержной радости, я услышал эту новость от Тима, которого мне легко удалось сделать своим наперсником. Он жалел меня, а я не разочаровывал его в том, что достоин жалости, тем более что некоторые основания для неё были. Как-никак, моё хорошее настроение не предусматривалось теми, кто определил мне наказание.

Вот Тим и прибежал ко мне (насколько возможно было бежать среди нашего хитросплетения рук и ног), чтобы доложить: так, мол, и так, Баттеруорт при смерти.

— Ну, и чего ты сдрейфил? — спросил я у юнги, на котором не было лица, словно на него обрушились все печали и напасти в мире. — Я бы с удовольствием поменялся с Баттеруортом местами, чем протухать здесь, в трюме. Ты себе не представляешь, как часто мне хочется заснуть и не проснуться.

Но Тим был слишком потрясён, чтобы обратить внимание на мои слова.

— Ой, мистер Сильвер, это просто кошмар! — выпалил он.

И мне показалось, что в его глазах блеснули слёзы.

— Сейчас же успокойся! — велел я ему. — Одним капитаном больше одним меньше, нашёл, о чём горевать. Их же хоть пруд пруди.

— Да нет, мистер Сильвер, ужас не в том. Капитану Баттеруорту откусили конец!

— Чего?! — воскликнул я в изумлении и восторге.

— Я сам видел, — со слезами в голосе продолжал Тим. — Капитан поставил меня на караул у его каюты, велел никого не пускать, ни одной живой души. И вдруг слышу из-за двери истошный крик. Я совсем растерялся, открыть дверь без команды не решаюсь. И тут дверь распахнулась, и мимо сиганула негритянка, да так быстро, что я не успел её остановить. Из каюты доносятся стоны, я и заглянул туда. Тут-то я всё и увидел, мистер Сильвер. Сидит Баттеруорт без штанов, бледный, как будто уже покойник, а в руке огрызок этого дела. А кровь так и хлещет, мистер Сильвер, прямо жуть! Бьёт приступами, как помпа качает. Прямо жуть.

Засим ноги у юнги подкосились, и он упал передо мной. Я приподнялся, потянув за собой Джека, и по-отечески погладил Тима по голове.

— Не принимай близко к сердцу! — посоветовал я. — Жизнь, она иногда такая. Со временем к ней привыкаешь. Подумай о тех, кто служит в военном флоте и обливается этой кровью в каждом бою. Что, если бы они стали распускать нюни от каждой царапины?

— Да это ж его член, — надтреснутым голосом проговорил Тим, — это…

Дрожащие губы бедняги не сумели больше выдавить ни звука.

— Возьми себя в руки! — стоял на своём я. — Туземцы подумают, что ты плачешь по капитану Баттеруорту. А мы, обитатели трюма, не совсем в ладах с тем, кто ведёт наше судно.

— Нет-нет, — кивая, заверил меня Тим. — Я его тоже не люблю, но…

— …Но у тебя богатое воображение. Ты просто представил себе, каково было бы самому лишиться этого причиндала. Однако его всё-таки отхватили у другого. Твой остался при тебе. Видишь ли, Тим, я бы никому не советовал ставить себя на место других. Иначе впору сразу прыгать за борт. Давай-ка лучше взбодрись и окажи услугу своему товарищу Джону Сильверу. Иди на палубу и послушай, что там говорят: выживет этот треклятый капитан или нет. И ещё эта женщина… ты узнал её?

— Нет, — сказал Тим, физиономия которого вместо пепельно-серого стала обретать более натуральный цвет. — Я не успел её разглядеть, и вообще они все на одно лицо.

— Разумеется, Тим, если не умеешь смотреть…

— Я сразу побежал за Скьюдамором, — как бы оправдываясь и поясняя, сказал он.

— И правильно сделал! — похвалил я.

Слово одобрения обычно творит чудеса с изнемогшими и отчаявшимися юнцами вроде Тима. Действительно, он встал и потопал прочь, хоть и на дрожащих ногах.

Я же вновь улёгся и пересказал всё Джеку. Тот весело стукнул меня в живот (жест, который однажды по ошибке сделал я и который так понравился моему товарищу, что он перенял его) и только потом в лаконичных выражениях послал эту весть по рядам. Чуть погодя в трюме явно наступило радостное оживление. Туземцы, с которыми я делил свою участь, иногда подавали незнакомые мне сигналы, однако их легко было распознать даже без сигнальной книги, стоило только прислушаться. Теперь все радовались: похоже, языческие боги и шаманские побрякушки в кои-то веки одолели Всемогущего и поставили его на колени.

В тот же вечер Тим пришёл ещё раз.

— Капитан умер, — сообщил юнга без видимой печали. Казалось, он успел забыть свои первые впечатления.

— Ну да? — удивился я. — Неужели наш искусный лекарь не справился с таким пустяком, — отрезать эту штуку под корень и прижечь калёным железом, чтобы унять кровь?

— Ему не дали даже попробовать. Баттеруорт и близко не подпустил Скьюдамора. А когда капитан впал в беспамятство, было уже поздно.

— Если честно, я его понимаю, Тим.

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Любой на месте капитана предпочёл бы скорее спустить флаг, — объяснил я, — чем позволить Скьюдамору щупать самое сокровенное. Наш лекарь, да будет тебе известно, самый настоящий мужеложец и нехристь. Для него нет ничего святого. Берегись его!

Тим кивнул, явно уловив в моём голосе серьёзность.

— А что с женщиной? — как бы между прочим поинтересовался я.

— Чёрт её знает! — воскликнул Тим. — Её не видел никто, кроме меня, а я её тоже, можно сказать, не видел. Я очень виноват.

— Ты виноват? В чём же?

— В том, что мы не можем её наказать!

— Наказать? — переспросил я. — По-моему, её следует наградить! А на подозрении кто-нибудь есть?

— Нет. У Баттеруорта их перебывало столько, что всех не упомнишь. К тому же он обделывал такие дела в тайне. Сам приводил себе невольниц и был уверен, что всё шито-крыто. Как-никак, это запрещено.

— Тогда, скажу я тебе, он сам и виноват. Значит, наказывать никого не будут?

— Почему же? Человек десять отведают плётки. Но аккуратно, чтоб до Вест-Индии зажило.

Итак, вешать никого не будут, даже ту женщину, которая откусила столь здоровый кус и которую я приглядел для себя. Ведь я был убеждён, что смерть Баттеруорту принесла рабыня, которую он увёл у меня из-под носа. Такая женщина, подумал я с разлившимся по всем жилам удовольствием, явно моего поля ягода и пришлась бы мне по нраву… голову даю на отсечение.

Не дошло до моего слуха другое — что бесславная смерть Баттеруорта безумно напугала экипаж, во всяком случае, отбила у него охоту к распутству. «Беззаботный» вмиг превратился в самый целомудренный корабль, когда-либо бороздивший моря и океаны с грузом невольников. И самое приятное — даже Скьюдамор вынужден был обуздать свою грязную похоть. Вскоре чуть ли не половина моряков ходила мрачнее тучи: женщины составляли их единственную отраду, если не считать рома, а его выдавали строго по норме. Пожалуй, я постепенно даже примирился со своим положением. Чем маяться наверху, лучше уж было лежать в трюме, несмотря на вонь, кандалы и натёртые ими ноги, на стенания и хрипы больных, несмотря на глупцов, которые отказывались жить, на жидкую похлёбку, которой нам предстояло питаться до самого берега, на экскременты, в которых мы погрязали при малейшей качке, когда люки заделывались брезентом, на оскорбления, которые сыпались на меня, стоило мне появиться на палубе… Да, человеку моего склада было предпочтительнее валяться тут… но с сознанием, что я, а не другие члены экипажа, совершил нечто стоящее. И всё же — чего мне отнюдь не хочется скрывать — я завидовал женщине, которая таким простым и безболезненным для себя способом поставила на место всю команду.

Сам же я всячески боролся с царившим в трюме унынием. Я подбадривал и ублажал африканцев словесно и любыми другими способами, какие только мог измыслить, хотя поначалу мне мало что приходило в голову. Впрочем, по мере того, как мы с Джеком стали лучше понимать друг друга, у меня начал складываться один план. Я, чёрт возьми, захотел приготовить сюрприз работорговцам, которым достанутся невольники с нашего судна.

И я принялся втолковывать всем желающим слушать, что на том берегу океана их ждут ещё худшие муки, нежели в здешнем аду. В частности, я разъяснял чернокожим, что белые держат рабов вовсе не как пленных, то есть в виде наказания им, а исключительно ради собственной наживы.

Но это входило туземцам в одно ухо и, не задерживаясь, выходило в другое. С недоверием относились они и к моим речам о том, что им придётся в поте лица трудиться на сахарных плантациях, быть тягловой скотиной, копать, пахать, сеять, убирать урожай. Представьте себе, кое-кто смеялся: мол, даже белые не столь глупы, чтобы использовать мужчин на женской работе. В Африке землю обрабатывали одни женщины, тогда как мужчины охотились и вели войны. Всё остальное считалось ниже их достоинства. Я сказал им, дескать, мне, конечно, всё равно, их достоинство — не моя забота, но пускай учтут, что плантаторам плевать на мнение рабов по этому поводу.

Они и тут не верили мне, пока я не начал перечислять, что их ждёт, если они не станут работать до полного изнеможения или, предположим, вздумают бежать в горы, стать так называемыми «маронами». Ведь на острове Сент-Томас наказания не ограничивались добропорядочной четырёххвостой плёткой и не менее честной виселицей. Нет, там ввели кое-что ещё: отрубание руки или ноги, клеймо на лбу, раскалённые щипцы, колесование с переломом конечностей, отрезание ушей и прочие прелести.

Наконец, подытожил я, немного разобравшись в африканской картине мира, ничего хорошего не принесёт рабам и добровольная смерть после ста пятидесяти плетей или чего-нибудь похуже. Они всё равно не вернутся домой, к своим сородичам, по крайней мере в целом виде, поскольку, если невольник нарочно переставал дышать или навлекал на себя смерть иным способом, тело его расчленялось и кусками развешивалось по деревьям, дабы всем было видно, что покойный по-прежнему тут, хотя бы даже и против своей воли.

Эти речи производили впечатление, но, конечно, не поднимали дух. По трюму опять распространился вой и плач. Даже Джек возопил, что я отнял у них последнюю надежду, а они не могут жить без надежды на лучшее будущее.

— Видишь ли, — сказал я ему, — на свете полно людей, которые живут без надежды и всего такого прочего. И они не лишают себя жизни, как многие из этих чокнутых, с которыми меня свела судьба здесь, трюме. Нет, милый, прежде всего человек должен осознать, что он живёт, тогда ему, может, и удастся как-то повлиять на свою жизнь.

Без помощи Джека, однако, образумить туземцев было бы совсем невозможно. Он ведь не только приходился внуком африканскому царьку, но был из тех, кого туземцы считали наделёнными душой. Трудно сказать, что под этим подразумевалось, во всяком случае, слово Джека было для его соплеменников законом, они повиновались ему слепо и беспрекословно. Да, в этом отношении у него было значительное превосходство перед капитаном Божьей милостью, которому, чтобы держать в подчинении команду, требовалось прибегать к плётке, килеванию, кулакам, свайке и многому другому. Кроме того, Джек навидался белых, а потому знал, что для них нет ничего святого: если наклёвывается выгода, они не остановятся ни перед чем. А ещё Джек сам владел мушкетом и воочию видел, какое опустошение производит среди толпы голых туземцев заряженная картечью двенадцатифунтовая пушка.

И всё-таки даже Джек не мог открыть глаза тем, кого я окрестил чеканутыми. Человек двадцать из них, так сказать, подбили бабки, подвели черту под своей жизнью. На жаргоне Скьюдамора это называлось «стойкой меланхолией», и кончалась она почти неизменно гибелью, что было неудивительно, коль скоро человек слёг и собрался помирать. Но хуже всего было то, что один такой сдавшийся лежал почти рядом со мной.

Он был нем, как могила, поэтому я едва ли обратил бы на него внимание, если б Скьюдамор вдруг не начал проявлять повышенную заботу о нём. Приглядевшись к туземцу, я тоже заметил, что от него остались только кожа, кости и глаза — тусклые, хотя и с лихорадочным блеском.

— Этот мерзавец уже неделю как не ест и не пьёт, — сказал Скьюдамор.

— А что у него не в порядке? — осведомился я.

— Голова. Он, видишь ли, вбил себе в башку, что пора навсегда покинуть этот свет.

— И что ты собираешься делать? Ты ведь не позволишь ему такой роскоши, а?

— Ещё чего! Он здоров как бык.

Скьюдамор вынул из кармана инструмент, напоминающий нечто среднее между циркулем и пробочником, так называемый speculum oris, или роторасширитель. Одной рукой раздвинув невольнику губы, Скьюдамор попытался ввести сложенные вместе концы инструмента ему между зубами. Негр, однако, так стиснул челюсти, что на щеках вздулись желваки. Скьюдамора это не смутило. Он лишь нажал сильнее, и вскоре два зуба африканца поддались и пропустили инструмент внутрь.

— Со временем зубы у них начинают шататься, — спокойно заметил он. — Тут главное — не пережать, чтобы с размаху не пропороть горло.

— Неужели никто не додумался? — спросил я.

— До чего?

— Сначала держать пасть закрытой, а потом, когда ты меньше всего этого ждёшь, разжать зубы. В таком случае смерть должна наступить мгновенно, а им вроде бы того и нужно.

Скьюдамор восхищённо посмотрел на меня.

— Представь себе, никто, — сказал он так, словно я открыл Америку. — Даже странно.

Скьюдамор подкрутил колёсико, чтобы ножки инструмента раздвинулись и пошире раскрыли негру рот, после чего принялся заливать туда баланду. И чернокожий глотал, как миленький, хотя прекрасно мог бы подавиться. Но нет, впоследствии я понял, что некоторые способы самоубийства кажутся туземцам страшнее смерти. Впрочем, негодяй так или иначе провёл нас со Скьюдамором, потому что не успел лекарь отвернуться, как негр облевал меня с головы до ног. Я ответил ему хорошей оплеухой. Что он себе позволяет? Неужели с меня не хватит того, что приходится смотреть на его добровольное умирание? Мог бы проявить чуть-чуть порядочности.

На другой день представление повторилось, однако на сей раз он хотя бы блевал в противоположную сторону. Усилия Скьюдамора пошли прахом, что ещё больше разозлило меня.

— Спроси нашего соседа, — обратился я к Джеку, — почему ему так приспичило умирать!

Джеку пришлось повторить вопрос не один раз, пока он добился от этого идиота чего-то вразумительного, хотя вытащить из человека даже несколько слов было равносильно его слабому пробуждению к жизни. Как и следовало ожидать, сосед оказался предельно лаконичен. Просто ему очень плохо. Он несчастен и хочет на родину.

А что такого особенного в его положении? — попросил я перевести Джека. Почему мы все не кончаем жизнь самоубийством, если он прав и валяться в трюме невыносимо? Неужели он не понимает, что его уныние — пощёчина нам, которые пытаются поднять боевой дух в сей долине плача?

И так далее и тому подобное, каждый божий день. Я не оставлял его в покое. Но помогали ли мои проповеди? Слушал ли он их? Кое-что он, во всяком случае, услышал. Однажды я объяснил ему фокус с роторасширителем и сказал, что он может по крайней мере лишить себя жизни быстро, избавив меня от необходимости лежать рядом с таким слабаком. Видимо, это, если можно так выразиться, зацепило его, потому что в следующий раз, стоило Скьюдамору начать жать своим инструментом, как негр внезапно разинул пасть и ножки «циркуля» вонзились ему в горло. Скьюдамор ругался на чём свет стоит, когда, вытащив приспособление, обнаружил хлынувшую из горла кровь. Он даже не попробовал остановить этот поток. Вмиг одним негром на «Беззаботном» стало меньше, а лекарь лишился вознаграждения за него.

Скьюдамор, натурально, вылупился на меня, словно это была моя вина.

— Без него будет только лучше! — без тени лукавства сказал я. — Он портил мне настроение.

— Это ты подговорил его! — вскричал лекарь. — Ты его убил!

— Не болтай ерунды, Скьюдамор. Как я мог что-либо объяснить ангольскому негру? Конечно, я знаю латынь, но, по-твоему, черномазые её понимают? И кто, скажи на милость, держал инструмент? Может, я? Ладно, отправляй несчастного за борт. Он всё равно больше всего хотел туда. Нечего хмуриться, Скьюдамор. Одним чёрным рабом меньше, одним больше… никакой разницы. Это не отразится даже на твоём кошельке.

Что-то пробурчав (лекарю действительно приходилось нелегко), Скьюдамор удалился. Напоследок он вообще старался пореже спускаться в трюм, очевидно, из страха, что его укусят или вовсе прибьют. Хоть с этого радость, а то я уже совсем измаялся, видя, что никак не удаётся переубедить чеканутых. Впрочем, это не удавалось мне и впредь. Как показывает мой опыт, с такими людьми, что ты им ни толкуй, ничего не помогает. Они не слушают. В этих пустых головах звучат только их собственные голоса. Они просто-напросто не замечают тебя, и тут уж ничего не попишешь.

Под конец нашего перехода и команда, и новый капитан засуетились. Нас начали то и дело выводить на палубу — драили шваброй и заставляли растирать друг друга маслом. Жратва тоже впервые стала соответствовать предписаниям, включая даже выдачу рома, поскольку начальство теперь знало, что провианта хватит. Рейс, можно считать, прошёл успешно: на тот свет отправилось всего шестьдесят пять невольников и восемь членов экипажа. Трюм промыли селитрой и обкурили можжевельником. Люки распахнули настежь, и вниз потёк горячий, но свежий тропический воздух. Начали даже зарубцовываться раны от неструганых досок, а капитан — подумать только — приказал убавить паруса, чтобы мы успели до прихода к месту назначения ещё окрепнуть и выглядеть достаточно здоровыми.

А я всё растолковывал и объяснял. По-моему, я за всю свою жизнь не болтал языком столько, сколько в те дни. Когда я выговорился, все кто держал уши открытыми, знали, как зарядить мушкет, как заколотить пушку, чтоб из неё нельзя было стрелять, как ударить ножом снизу, чтобы поддеть грудную клетку и нанести тяжкое увечье, — в общем, постигли все маленькие хитрости, которые я сам подхватил на суше и на море за десять лет плавания с Уилкинсоном. Теперь я мог быть уверен: кое-кто из рабов с «Беззаботного» станет весьма незавидным приобретением, покажет своим будущим хозяевам, где раки зимуют. Если эти невольники рано или поздно не поднимут восстание, то уж во всяком случае сбегут к засевшим в горах маронам. Это было ясно, как церковное «аминь» или как дважды два четыре… и казалось мне довольно изрядной местью. Чем я по-настоящему горжусь в своей жизни, так это тем случаем, когда я поднял боевой дух негров, — несмотря ни на что, в том числе на полное отсутствие у них надежды и сил к сопротивлению.

Я даже не успел толком обдумать собственную судьбу, и мне напомнил о ней первый помощник, внезапно объявившийся в трюме за несколько дней до нашего прибытия в порт.

— По-моему, Сильвер, — сказал он, — на борту «Беззаботного» ты наказан достаточно.

— Мою подпись на круговой грамоте подделали, сэр, — как можно уважительнее ответил я.

— До меня дошли такие слухи, но решать этот вопрос будет суд. Если ты говоришь правду, тебя, естественно, признают невиновным и освободят. А пока что тебя хочу освободить я. Негоже выпускать отсюда белого в толпе негров, это может быть превратно истолковано.

— Сэр, — со всей присущей мне убедительностью взмолился я, — у меня слишком много врагов среди членов команды. Если дело дойдёт до суда, кто прислушается к моему слову против остальных? Нет, сэр, ничего хорошего из этого не выйдет. Меня повесят. Неужели не хватит того, что меня килевали и продержали два месяца в этом аду?

С минуту помощник хранил молчание.

— Что ты предлагаешь? — наконец спросил он.

— Продайте меня с аукциона вместе со всеми, для работы по контракту.

— Это невозможно, — сказал помощник, удивлённо глядя на меня. — Ты же белый человек, христианин.

— Тех, кто нанимается по контракту, тоже пускают с молотка, хоть они и белые.

— Да, но не вместе с неграми.

— Как вы не поймёте, сэр? Это для меня единственный шанс задобрить моих супротивников. Они будут счастливы, если меня продадут, как раба. По-ихнему, для человека моего склада лучшего наказания и не придумать. Они вполне удовлетворятся тем, что меня унизят и смешают с дерьмом.

Помощник долго молча смотрел на меня.

— На этом судне нет ни одного человека в здравом уме, кроме вас, — прибавил я. — Вы должны понять.

— Пусть будет по-твоему, Сильвер, — резко проговорил он, — но, видит Бог, это выше моего разумения.

— Ничего, сэр. Спасибо большое, сэр. Будьте уверены, Джон Сильвер не забудет вашей услуги.

— Это уж точно, — ответил помощник. — После двух лет работы на плантациях ты едва ли сможешь такое забыть. Что ж, тебе будет некого винить, кроме самого себя.

— Да, сэр, мне и в голову не придёт винить кого-нибудь другого.

Итак, наше путешествие длилось два месяца, что было по всем меркам очень хорошо и удачно. Мы потеряли около пятой части груза от оспы, стойкой меланхолии и прочих напастей. Для такого капитана, как Баттеруорт, который старается забить трюм под завязку, это были сущие пустяки, и его семья, если таковая у него имелась, наверняка возблагодарила Господа за приличный барыш, и не только потому, что в предписаниях капитану оговаривалась его обязанность отправлять благодарственный молебен при успешном завершении невольничьего рейса.

Судно также лишилось почти трети команды, однако и тут горевать было не о чем. У этих моряков всё равно не было за душой ничего, что можно было бы поставить на карту судьбы, поэтому они проиграли единственное своё достояние — собственную жизнь. На месте капитана или судовладельца поблагодарить Бога следовало также и за это, хотя, разумеется, втихомолку. Обратный переход не требовал стольких рук, как перевозка рабов, а тут представилась возможность избавиться от части экипажа самым что ни на есть натуральным образом. Но слушайте и дивитесь: из тех, кто протянул ноги в этом рейсе, не оказалось ни одного заговорщика. Им пришлось дожидаться часа, когда они попадут под начало Робертса и будут повешены в Кабо-Корсо или Кейп-Косте вместе с ещё сорока шестью пиратами, в число которых входил и Скьюдамор (как предписывала традиция, на цепях, ниже уровня прилива), и случилось это в году 1722-м от Рождества Христова.

В общем, рейс прошёл благополучно, по крайней мере, для непосвящённых, но Скьюдамор и заступивший место Баттеруорта первый помощник с облегчением вздохнули, когда на борт судна поднялись военные и освободили их от дальнейшей ответственности за судьбу африканских туземцев. Что и говорить, жителям Сент-Томаса ещё не доводилось видеть ничего подобного тем невольникам, которые сошли на берег со славного судна под названием «Беззаботный».

Невольники озирались по сторонам, гомонили на своих тарабарских наречиях и вели себя почти по-людски. Они ведь знали, что их ждёт, более не думали, что их зарежут, как скотину, даже понимали, что их владельцы будут отчасти заинтересованы поддерживать их существование столь долго, сколь это будет возможно. Кроме того, рабы знали, что, пока они живы, им нечего терять, кроме самой жизни.

И это моя заслуга! — с гордостью думал я, идя рядом с ними, такой же неприкрытый в своей наготе и такой же умащенный маслом и блестящий, как они, чтобы на аукционе пускать пыль в глаза плантаторам. Я, Джон Сильвер, затесавшийся среди рабов голый и бледнокожий морской волк, своей неумолчной болтовнёй придал смысл их жизни в аду, познакомил с её условиями и объяснил, чем чревато безропотное подчинение ей. В этом мне не мог помешать даже Баттеруорт, пока был жив. Превратив меня в раба, он сделал хуже себе и другим. Теперь на продажу будет выставлен… рассадник будущей смуты.

Следом за нами волоклись матросы с «Беззаботного», осунувшиеся, грустные, больные, страстно желавшие одного — напиться и забыть свою горькую долю. Их вид был типичен для любой команды, которая ходила в рейс за невольниками, и в этом не было ничего удивительного. Они не понимали ценности жизни, только знали, что её можно и нужно утопить в вине. В их отношении тоже можно было усмотреть своеобразную месть, однако я был к такой мести непричастен.