Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

38

Да, Джим, конечно, я забываю о том, что веду разговор с тобой, так же, как я забывал про Дефо. Нелегко постоянно держать всё в голове, если ты уже достиг почтенного возраста.

Я ведь собирался рассказать о Флинте. Думал, тебе это будет интересно. Я хотел рассказать, что и мы всё же были людьми, даже я, хотя весь мир считает нас подонками и паразитами. Хотел сказать, что мы, по крайней мере, могли ладить друг с другом, даже оказывать уважение — могли же мы несколько лет плавать в море, не сворачивая друг другу шею. Сто тридцать человек на старой посудине, до того маленькой, что мы не имели возможности спать одновременно! Может быть, я уже об этом говорил, точно не помню.

Потом, во время разговора, с Джеком я понял, что мне понадобилась бы целая жизнь, чтобы написать о том времени, которое я провёл на корабле Флинта. Такое трудно представить себе! Но ещё одной жизни у меня нет. Да, это правда, что за свою жизнь я несколько раз воскресал из мёртвых, но теперь всё, и это такая же истина, как Евангелие, как то, что меня зовут Джоном Сильвером, что в конечном счёте одно и то же.

Кроме того, я успел поведать всю историю с Флинтом Джеку, хотя он и не слушал. После этого я почувствовал себя опустошённым и неспособным к дальнейшим описаниям, должен тебе сказать. Нет никакого удовольствия излагать истории и вдруг в самом интересном месте обнаружить, что никто тебя не слушает, даже самый близкий человек. Я прожил долгую жизнь, может быть, слишком долгую.

А потом… Ты знаешь, что я не трус. Лев — и тот ничто против старого Долговязого Джона, так говорили, и это было правильно. Разве не я был единственным, кто не испугался до смерти, когда Бен Ганн попытался застращать нас призраком Флинта? Я никогда не боялся Флинта. Он никогда не нападал на своих коварно, из-за угла. Прямо в лоб — такая у него была манера. Но вчера, Джим, мне вновь приснился Флинт. Таким, каким он был в конце своей жизни, когда он без просыпу пил, но уже соображал, что он не может ни досаждать купцам, ни запугать весь мир, сколько бы кораблей он ни ограбил, сколько бы капитанов — капитанов Божьей милостью — он ни убил и сколько бы добычи он ни взял. В наших водах цены на товар удвоились — вот и всё, чего мы достигли. Флинт ведь не мог в одиночестве сторожить весь мир. Мы были и остались не больше чем ядовитыми москитами, укус которых чешется только один день. Корабли совершали свои рейсы в сопровождении постоянно увеличивающегося конвоя, и Флинт упорно отказывался ставить всё на карту, пока он был в полном уме и памяти. Рисковать «Моржом», экипажем и прочим, чтобы захватить единственный приз, Флинт не желал, считая, что это глупо.

Были и такие искатели приключений, кто пытался направить его мысли в другом, как они считали, лучшем направлении, требуя, чтобы мы удовольствовались уже собранным богатством и распустили наше братство. Ведь он и сам видит, твердили они, что большого ущерба теперь их экипаж причинять не способен.

Подобные слова приводили Флинта в бешенство, и кое-кто из его команды в результате отправился к праотцам. Но именно из-за этих разговоров Флинт направился к острову, названному тобой Островом Сокровищ, и закопал там клад. Вообще-то пираты никогда не закапывали свои фунты, заработанные потом и кровью, нет, они не так глупы. Да и не было у них для этого времени. И желания. Насколько я знаю, кроме Флинта только Кидд взялся за лопату, у него, как и у Флинта, были на то свои причины.

И знаешь что, те шестеро, которых Флинт взял с собой на остров, чтобы закопать клад, и которых он потом собственноручно лишил жизни (ты же слышал о том, в каком виде Флинт вернулся), были именно теми шестью, угрожавшими Флинту созвать совет, если он не изменит курс. Они не понимали, что такой человек, как Флинт, никогда в жизни не изменит своим принципам.

Во всяком случае, со временем он становился всё более мрачным и свирепым. В конце концов, только я мог с ним о чём-либо договориться и держать его в руках, я и Дарби Мак-Гроу, который доставлял Флинту ром. В уставе Флинта появилась новая статья: никто, кроме Мак-Гроу, не имел права дотрагиваться до рома Флинта.

— Они все хотят убить меня, — вопил Флинт, когда я входил к нему в каюту. — Жалкие трусы, будь они прокляты! Они хотят уничтожить меня, отказаться от борьбы и пустить свою жизнь на потаскух и беззаботное прозябание на суше. Только через мой труп, Сильвер, запомни моё слово. Мы будем драться до последнего. Мы разорим каждого чёртова судовладельца. Слышишь, Сильвер?!

— Вы так громко разоряетесь, капитан, я думаю, вас слышно даже в Лондоне.

— Вот и прекрасно, — продолжал шуметь он. — Я, три тысячи чертей, им ещё покажу, они у меня будут знать.

Он зло смотрел на меня своими налитыми кровью, пьяными глазами цвета гнилых помидоров. На его желтушном опухшем лице белел шрам, полученный на Острове Сокровищ. Его рука судорожно сжимала тесак, будто рука и тесак составляли единое целое.

Вот в таком образе он и предстал, Джим, передо мной во сне, вооружённый до зубов. Я сидел за столом и писал об этих последних мгновениях в моей жизни. Флинт встал сзади и начал читать у меня через плечо. И потом захохотал. Этот гад хохотал так зло, что его прямо трясло. В глазах его светилось злорадство, и я понял, что мне уже пора гореть в аду. Я заткнул руками уши, чтобы не слышать, и зажмурился, чтобы не видеть, но при этом всё слышал и видел, будто у меня не было ни рук, ни век. А когда Флинт понял, что я сжался от страха перед ним, он захохотал пуще прежнего, и его хохочущий рот увеличивался, превратившись в результате в огромную хохочущую пасть.

Признаюсь, я разозлился и стал думать, как бы прекратить это безобразие. Почему я должен уступать этому Флинту? — спросил я самого себя. Разве я не был во всех отношениях лучше него? Стоит ли на него обижаться? Пусть себе издевается! Что мне за дело до того, что он думает о моей жизни? Меня это не волнует.

Я взял перо, опустил его в чернильницу, перенёс на бумагу и написал первое слово из моего рассказа о вышеупомянутом Флинте. Как только Флинт увидел своё имя на бумаге, он сразу заткнулся, а потом издал такой бешеный рёв, от которого даже нечистый сошёл бы с ума, если бы обладал таковым. Затем он поднял свой кровавый тесак, замахнулся, приготовясь ударить им изо всех сил, я бы сказал с удесятерённой силой, в таком бешенстве он был.

— Никаких имён! — крикнул он. — Никаких имён! Ни один пёс не смеет произнести моё имя!

И опустил тесак.

Я проснулся в холодном поту, Джим, меня трясло, будто с похмелья. Общаться с мёртвым Флинтом было намного хуже, чем с живым, это уж точно, будь я проклят. Признаюсь, я думал, умираю, и эта мысль напугала меня. Я всю жизнь боялся за свою шкуру, что правда, то правда, но никогда я не испытывал подобного ужаса, как в этот раз, думая, что мне пришёл конец. Перед глазами вновь и вновь появлялся тесак Флинта, со свистом разрезающий воздух. Даже проснувшись, я всё ждал, что вот-вот я почувствую его лезвие, врубающееся в мою шею.

Но ничего не происходило. И тогда я понял, что Флинт приходил не за мной и что его тесак был нацелен совсем не на мою шею. Он хотел отрубить голову другому Джону Сильверу. Желал покончить раз и навсегда с тем Джоном Сильвером, который описан на бумаге, со всей достоверностью, с тем из нас двоих, у которого была сколько-нибудь стоящая жизнь.

После такого стало менее приятно писать о Флинте. Каждый раз, когда я брался за перо, я видел перед собой его тесак. Злорадный смех ладно, чёрт с ним, а тесак и забвение, которым он грозил, нет, думать об этом невыносимо.

Но вот я всё же написал и рассказал об этом, и даже имел мужество произнести то, последнее, правда, вполголоса: хорошие годы провёл я с Флинтом на «Морже». Мы ходили сначала в Вест-Индию, затем по треугольнику. Только на третьем году мы подошли к Мадагаскару. Я, как и обещал, ссадил на берег Джека и его соплеменников, к огорчению Флинта и других, ибо на «Морже» был закон: никто не должен уходить с корабля до тех пор, пока команду не распустят. Но в тот момент ни один не осмелился перечить мне, даже Флинт, не говоря уж о такой мелкоте, как Джордж Мерри, Джоб Андерсон или подхалим Бен Ганн. Джеку и его сородичам отдали мою долю добычи, кроме драгоценных камней и наличных денег, и они обосновались на утёсе у залива Рантер, счастливые, как дети, и стали там жить, ожидая меня.

А по дороге назад в Вест-Индию я схватился с Девалем. Устав от его косых, полных ненависти взглядов, я решил для себя, что надо заставить его замолчать, и, если потребуется, навеки. В тот же день, когда мы увидели Барбадос, моя чаша терпения лопнула. Из залеченной, но всё ещё огромной пасти Израэля Хендса Деваль, как, впрочем, и другие члены команды, услышал рассказ о живущих на берегу моих рабах, свободу которым я выкупил, и о моей женщине. И когда я стоял, опираясь на поручни, и думал о Долорес, я услышал, чёрт возьми, писклявый голос Деваля, распевающего по-английски песню с такими словами:

И прежде чем я успел что-то сделать, вся команда, развеселившись оттого, что они увидели землю, подхватила песню, и эти две строчки выкрикивались хором ещё раз столь громко, что даже чайки замолкли. Я обернулся и увидел Деваля, глазевшего на меня с невыразимо самодовольной ухмылкой. Но когда он заметил, что я на него смотрю, даю слово, его гнусная ухмылка тотчас исчезла.

Чудовищным рёвом я заставил всех замолчать, после чего схватил Деваля за горло и стал сжимать, едва не удавив. Потом я разжал пальцы и объяснил ему в присутствии всей команды, что он — жалкая гнида, таракан. И, распалившись, рассказал, что его герой Данн — сволочь, что он пытался меня убить и что в результате я сам убил его, как он того и заслуживал.

— Он был ненормальный, — кричал я и рассказал, как всё было на самом деле. — А то зачем бы ему таскать за собой такого никчёмного матроса?

Деваль побледнел, словно покойник, и я, возможно, и проследил бы за действием своих слов, и смог бы принять меры, если бы в этот миг вахтенный не закричал, что на горизонте появился парус. После чего произошло то, что известно: мы взяли приз — корабль «Роза», я остался без ноги, Деваль тоже, и мне дали новое имя — Окорок, который знает себе цену.

Затем мы год ходили в Вест-Индии, пока Флинт не упился до смерти в Саванне. Именно в том году Флинт потерял рассудок, то малое, что у него было, и именно тогда о нём пошёл слух как о самом жестоком и кровавом пирате, когда-либо бороздившем океаны. А я вам скажу: Флинт считал, что лучше погибнуть в бою, чем признать своё поражение. Он действительно был из тех, кто готов умереть за то, чтобы его жизнь имела смысл. Но разве это ему помогло? Чёрта с два!

Отбросив всякую осторожность, он хотел кричать на весь мир: вот идёт пират Флинт, гроза морей, последний из всех пиратов, кто умеет и смеет стращать человечество, запугивая до смерти. Но ведь нельзя в течение долгого времени изображать страшного и непримиримого, не став таким на самом деле, даже если ты делаешь это, подобно Флинту, с похвальными намерениями. И что же человеку остаётся, если не сумасшествие или внезапная смерть, если вообще в этом есть какой-то смысл?

Если бы не я, нас всех тогда поймали и убили бы или повесили. Я, всю жизнь ходивший в море в перчатках, чтобы руки меня не выдавали, я, так хорошо устроивший Долорес на берегу и своих людей на борту, теперь должен был на всё махнуть рукой, чтобы Флинт со своей болезнью и залитым ромом разумом обрёк нас на погибель? Ну уж дудки! Я проследил, чтобы «Морж», как и раньше, изменял свой облик перед каждым нападением. Я побеспокоился о том, чтобы экипаж не раскрывал рта перед чужеземцами, даже чтобы помалкивали на берегу. Я позаботился о том, чтобы мы продолжали быть призраком, появляющимся из ниоткуда и исчезающим, оставляя после себя страх и ужас. Я сдерживал Флинта, когда он хотел напасть на корабль, если не было уверенности в победе. Если кто-либо ведёт счёт, то он должен отметить, что я в течение этого года спас от гибели много сотен человеческих жизней, включая свою собственную.

И после смерти Флинта мы оставались безымянным, внушающим ужас, призраком. Мы так хорошо скрывали наши действия, что ни у кого не было доказательств, что мы существуем на самом деле. Я осмелился вернуться в Бристоль, где и открыл таверну «Подзорная труба», чтобы найти Билли Бонса и эту проклятую карту. Я послал за Долорес, и вскоре мы, чёрт возьми, стали, подобно многим другим, солидными жителями Бристоля.

Иногда мне было жаль Флинта, равно тому, как ты, Джим, испытывал жалость ко мне. Флинт внушил себе, что он может спасти жизнь несчастным морякам и сделать их бытие счастливее. Он от всего сердца ненавидел судовладельцев и капитанов, которые по всем правилам считались хорошими. Нет, у него явно было что-то с головой. Хотя в последние дни жизни между периодами опьянения и приступами бешенства Флинта наступали прояснения.

Однажды тёплой звёздной ночью где-то в Атлантике, когда мы выжидали и «Морж» мягко покачивался на мёртвой зыби, а лёгкий тёплый ветерок, наполнял паруса спереди, Флинт позвал меня. Он сидел за единственным столом, который был у него в каюте. Масляная лампа, та самая, которая сейчас висит у меня в кабинете, отбрасывала причудливые тени на его измождённое лицо.

— Сядьте, Сильвер! — сказал он. — Составьте мне компанию, давайте выпьем по стаканчику рома!

Я сел напротив него, он крепкой рукой наполнил до краёв два стакана.

— Вы единственный толковый человек на этом корабле, — сказал он. — От меня самого не больше толку, чем от остальных.

Он замолчал, словно желая услышать подтверждение, но что я мог на это сказать?

— Почему вы не стали капитаном? — спросил он.

— Чтобы не связывать себе руки, — ответил я.

— А у меня они разве связаны? Чем?

— Вас могут сместить с должности. А Джона Сильвера никто не может сместить.

Флинт посмотрел на меня долгим пристальным взглядом. Он хотел понять, не угрожаю ли я ему смещением с должности.

— Сильвер, — сказал он после затянувшейся паузы, — вас никогда не раскусишь.

— Да уж, — хохотнул я. — Надеюсь. Это было бы хуже смерти.

Флинт рассматривал стакан с ромом, как будто это был магический кристалл.

— Это верно, Сильвер, — произнёс он. — Верно, говорю я. Вы единственный, с кем можно иметь дело. У вас есть собственное мнение. Ответьте на мой вопрос: я теряю рассудок? Скажите честно, Сильвер. Вы ведь знаете, что я не трону ни волоска на вашей голове.

— Не знаю, — сказал я со всей откровенностью. — Не знаю, каким количеством этого добра вы располагаете, чтобы его терять. Но иногда кажется, что вы хотите погубить всех нас и в первую очередь самого себя без всякой пользы для кого-либо.

— Понимаю, — сказал Флинт надтреснутым голосом и отпил большой глоток рома. — Понимаю. Я думал, что знаю, чего хочу в этой жизни. Прикончить как можно больше негодяев. Убрать их из этого мира. Отомстить за всех убитых моряков, вот какие цели я ставил перед собой. Но теперь я пришёл к выводу: мы не что иное, как мушиное дерьмо, что бы мы ни делали. Я — грозный пират Флинт, но если я хочу остаться в живых, я даже не могу громко произнести своё имя. У меня не стало имени и, чёрт возьми, ни у кого из нас теперь нет имени. Мы не в счёт. В глазах мира мы — ноль, и ничего больше. Что такое один человек, Сильвер? Ничего, абсолютно ничего. Но вы ведь что-то собой представляете, вы образованы, начитаны. Чёртов Кромвель отправил десять тысяч ирландских и шотландских заключённых на Барбадос. Ни один из них не выжил. Ни один, Сильвер. Кто теперь их помнит, каждого, о чём они думали, чего желали? Их нет, испарились, как роса. Знаете, что мне рассказывал старый буканьер? Испанцы послали группу солдат для истребления индейцев. Один солдат прижал индейца копьём к дереву. У индейца был всего лишь нож, так что он мог уже прощаться с жизнью. И что же он делает? Бросается вперёд, и копьё протыкает его тело, но он успевает заколоть испанца ножом. Оба умирают в объятиях друг друга. Зачем? Какая от этого польза? Никакой. Пыль в памяти людей, и всё. Или возьмите монахов, которых Олонне вынудил поставить лестницы к стенам, окружающим Картахену. Он возомнил, что испанцы не будут стрелять в своих священнослужителей. Но и Богу и испанцам просто плевать на нескольких жалких монахов, сколько бы они ни молились за свои жизни. Их застрелили всех до единого. Кому какое дело до всего этого, Сильвер? Будет в мире на несколько монахов больше или меньше, на одного испанского солдата, одного индейца или десять тысяч узников, не имеет значения. А матросы, как вы думаете, сколько их погибает? Ежегодно несколько тысяч только на судах под английским флагом. И что они имеют за это? Решительно ничего, оказывается, они не заслужили даже приличных похорон. Мушиное дерьмо, вот что мы все собой представляем, Сильвер, то есть нас не берут в расчёт. И правильно. Так, может, лучше сразу покончить с таким жалким существованием, может, это и есть самое разумное? Нет никаких оснований задерживаться в этом мире. Такой человек, как я, здесь совершенно лишний, Сильвер. Абсолютно ненужный.

— Но не на «Морже». Ни на одном корабле не было капитана лучше, — ответил я.

— Мне плевать на «Моржа». Гроб с покойниками, вот что такое это судно, — заорал он. — Сборище лентяев, думающих только о себе. Больше ничего.

Он опустошил стакан.

— Вы славный малый, Сильвер, — сказал он, вытирая рот. — Как вы, чёрт возьми, выдерживаете всё это? Что заставляет вас продолжать жить? Вы ведь, чёрт подери, не ломаете себе голову над вопросом: зачем всё это?

— Нет, — сказал я.

— Но почему? Почему вы тогда не упиваетесь ромом, как другие? Почему вы не размышляете над подобными вопросами?

— Пёс его знает, — ответил я со смехом, — может, потому, что в таком случае я бы спятил.

Флинт уставился на меня, не понимая.

— Как вы, — добавил я для порядка.

Я поднялся и вышел. Через месяц Флинт умер. Но он не забыт, и, вероятно, самое большое, что он сделал в своей жизни, это то, что приобрёл последователя в моём лице. Ибо он всё-таки был прав, утверждая, что жизнь, не имеющая продолжения после смерти в том или ином виде, в написанном или в устах людей, — ничто, подобно дерьму, оставленному мухой. Или испарившейся росе.