Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

28

Итак, мы опять воссоединились: Эдвард Честный, утверждающий, что может отличить жизнь от смерти, Деваль Презренный, готовый продать самого себя за дружеское похлопывание по плечу, и я, Долговязый Джон Сильвер, готовый, если потребуется, продать кого угодно.

В откровенной радости Ингленда по поводу нашего воссоединения нельзя было усомниться, хотя зря он радовался. В людях он не разбирался. Он просто верил им и всё. Да, Ингленд был загадкой, и в первую очередь — для себя самого, но также и для других, видящих, как он колеблется то в ту, то в другую сторону, то туда, то сюда так что, в конце концов, никто уже не понимает, на каком они свете. Почему же тогда его выбрали в капитаны? Потому что он слыл хорошим парнем, на него всегда можно было положиться. В отличие от самого Ингленда, члены экипажа знали наверняка, как дважды два — четыре, что Ингленд никогда не приобретёт капитанские замашки. А это в их глазах было дороже чистого золота.

Вы, господин Дефо, не сумели раскусить Ингленда. Вы писали в своей истории, что он наделён разумом и одно это должно было бы сделать его лучшим человеком, чем он был. Вы говорили, что он по своей натуре очень добр и что у него достаточно отваги. Он не был скуп, он не одобрял жёсткого обращения с пленными. Вы утверждали, что он довольствовался бы более мелким разбоем и не очень зверствовал, если бы только можно было заставить его экипаж образумиться, но, как правило, большинство голосовало против его предложений, а так как он входил в состав этой омерзительной компании, то вынужден был соучаствовать в их грязных делах. Вот что вы писали.

Да, в вашем изображении выходило, что сердце у Ингленда было чистое и доброе, просто ангельское. Мне надо пенять на самого себя ибо я ведь выступал и, конечно, по сей день выступаю в его пользу. И всё-таки не так уж плохи были дела у Ингленда, и не было опасности, что он закончит свои дни на небесах, хотя он и глубоко раскаивался, когда понял, что одной ногой уже в могиле. Видите ли, господин Дефо, вы не подумали о том, что никто не заставлял Ингленда быть капитаном. Он ведь мог избежать этого, как и я.

С глазу на глаз, в каюте, предоставленной Ингленду, я выложил ту же историю, которую рассказывал Девалю, хотя я на всякий случай кое-что кое-где прибавил, а кое-что кое-где убрал в отдельных местах. Ингленд проглотил её целиком и полностью — яркое свидетельство тому, что при всех его достоинствах, о чём можно долго говорить, бестолков он был не меньше многих других.

Сам же Ингленд рассказал, что после тридцатидневного пребывания на плантации он настолько вымотался, что предпочёл бы коровье дерьмо в Ирландии сахарному тростнику; что всё тело у него зудело, будто усеянное ядовитыми муравьями, так не сиделось ему на месте, я понимал, что это был зуд странствий у него в крови. Он бежал, нанялся штурманом на шлюп, который, в свою очередь, был захвачен пиратом Уинтером. Тот предложил Ингленду присоединиться к ним и взять на себя командование шлюпом, естественно, с согласия экипажа. Потом корабль Уинтера и шлюп попали в шторм и потеряли друг друга. И вот Ингленд, избранный капитан, теперь здесь, и муравьи больше не терзают его тело.

— Если ты, Сильвер, хочешь стать нашим квартирмейстером, то больше всех этому буду рад я, — сказал Ингленд.

— Конечно, если только ваши ребята захотят этого.

— Они захотят. Я не знаю никого другого, кто сможет стать всеобщим любимцем и кого буду ценить, как тебя. Если ты постараешься.

— А Деваль? — с самым невинным видом спросил я. — Всё-таки он был капитаном «Дядюшки Луи».

— Ты что, издеваешься над старым корабельным другом? — спросил Ингленд.

— Нет, я сам его предложил. Думал, это пойдёт ему на пользу.

— И что же?

— Он решил, что на борту он единственный стоящий человек.

— Меня это не удивляет, — сказал Ингленд без тени недоброжелательности. — Из него никогда не выйдет моряка.

— Аминь! — добавил я для порядка.

Всё получилось так, как и предполагал Ингленд. Меня полюбили и вскоре выбрали квартирмейстером. И думаю, что именно у Ингленда я стал самим собой, завоевал уважение и всё такое прочее. А иначе меня не выбрали бы несколько лет спустя квартирмейстером на «Морже» у капитана Флинта, с наихудшим экипажем из всех, кто когда-либо ступал на палубу этого судна.

Через некоторое время после того, как нас собрали наверху, совет решил, что корабль должен взять курс к берегам Африки. Кое-кто из команды слышал и утверждал с уверенностью, что там можно получить богатую добычу. С севера туда за рабами прибывают торговцы с золотом, серебром, оружием и всякой дребеденью, — всем этим они будут платить, покупая черномазых. Не говоря уж о провианте и предметах первой необходимости для факторий.[22] А с юга прибывают ост-индские купцы с тканями, драгоценными камнями, пряностями, а иногда и наличными деньгами, которые, конечно же, они хотели бы надёжно поместить в Лондоне.

Подобные слухи были столь заманчивы, что совет поверил им. Редко в распоряжении пиратов имеется что-нибудь иное, кроме слухов, насколько я помню. Мы прошли на паруснике шесть тысяч морских миль, прямо через конские широты[23] с их окаянным безветрием, где солнце сжигало кожу и даже глотки, если попытаешься произнести хоть слово. Кто-то сказал, что от Антигуа[24] отошёл английский военный корабль, который намерен охотиться за пиратами. Так что мы, поджав хвост, отправились на юг к Барбадосу.[25]

Кто-то утверждал, что король собирается объявить новую амнистию, а может, разговоры об этом были высосаны из пальца, и вот совет голосовал то за одно то за другое, решая вопрос, должны ли мы написать петицию. Третьи располагали надёжными сведениями о том, что в следующем месяце испанский галеон с грузом серебра должен выйти из Картахены, и мы пять недель сидели в засаде у Эспаньолы, не увидев и намёка на судно. Боцман слышал, что Робертс собрал большой пиратский флот в бухте у южной Ямайки. Мы, взяли курс на Ямайку, но нам попалось лишь каноэ с тремя индейцами. Первый помощник клялся всем для него святым (чего у него было не так уж много), утверждая возможность раздобыть на острове Авес свежую, чистую, холодную родниковую воду. Когда мы подошли к этому острову, то обнаружили там вонючую илистую лужу, кишащую ящерицами и червяками. И мы шли далее, в бесконечную неизвестность. Мы, искатели приключений, блуждали, в тумане бесконечных недостоверных слухов, догадок и выдумок. Но, вопреки всему, не только отсутствие добычи стало причиной моего разочарования.

Перебранки на корабле по всякому пустяку переходили в проклятия, ибо ни у кого, исключая меня, не хватало терпения жить в неизвестности. Ссоры могли длиться сутками, препирались по любому поводу. Слово за слово, только и слышалось: «я думаю, по-моему, мне доподлинно известно, я читал (те, кто умел читать); кое-кто мне сказал; как на духу; если по чести и совести; да кто об этом не знает, а мне плевать; расскажи это своей бабушке». Теряя терпение, я вмешивался в разговор и унимал их. Они замолкали, ибо я умел вставить весомое слово, и мне верили. Поэтому ничего удивительного не было в том, что они меня считали настоящим проповедником. И правда, чем я хуже других?

Мы шли уже три недели, когда вступили в полосу штиля и словно упёрлись в стеклянную стену. Ещё секунду назад все паруса были наполнены, они пели и гудели, как положено парусам. По морю бежали белые барашки. А здесь вода была тёмная, будто полированная, полотнища парусов хлопали, стеньги и гафели стонали, словно жалуясь, фалы и шкоты болтались свободно, и подбадривающий шум рассекаемой волны замолк. Даже слова затихли, когда все устремили тоскливые взоры к парусам и неподвижной, как бы сгустившейся воде. Затем все повернулись и посмотрели за корму, надеясь увидеть бурлящую пену волны, которые совсем недавно играючи несли нас вперёд.

— На что вы, чёрт возьми, уставились? — заорал я, взорвав мертвую тишину. — Мир не погибнет из-за какого-то штиля!

— А что ты знаешь об этом? — услышал я из толпы вызывающий голос. Задавший этот вопрос явно не понимал, что я лишь пытался всех ободрить.

Не прошло и нескольких дней, как тот же назойливый хмырь опять стал драть глотку, припоминая случаи, когда суда застревали в безветренных широтах и погибали со всем экипажем. О том, как, бывало, полкоманды умирало от жажды и голода, о всех тех, кого хватил тепловой удар, в результате чего их разум помутился и они, с тесаками и пистолетами в руках, затевали драку; о мощных водоворотах в середине этого стоячего моря, засасывающих даже линейные корабли. Болтовня, мусор, набор страшных историй, суеверий, баек, которыми обычно начинены буйные головы бывалых моряков. Хорошим историям честь и слава, но нельзя же распространять любую чепуху?

Я побеседовал на эту тему с Боуменом — так звали стенавшего пирата, но он не желал ничего слушать.

— Чёрт возьми, я имею право говорить всё, что хочу, — ответил он на мою просьбу от имени всего экипажа умерить свой пыл, пока мы не дойдём до берега. — Разве на этом судне, проклятом гробу — нет свободы слова?

— В зависимости от того, что говоришь, — кротким голосом пояснил я.

— Да ну! А в каких корабельных законах написано, что я не имею право высказать своё мнение, даже несогласное? У нас, чёрт побери, равные права на этом судне.

— А я разве возражаю? Но нельзя сказать, что тебя приятно слушать.

— Ах, вот в чём дело. Следовательно, чтобы здесь, на борту, можно было открыть рот, надо быть весельчаком, чёрт возьми? Что это за статья такая? Люди не выносят, когда слышат правду? Да пошёл ты знаешь куда!

— А какую правду, можно спросить?

— То, что это судно, будь оно проклято, приговорено погибнуть. Какого чёрта нас несёт в Африку? Разве нам плохо было в Вест-Индии? Там, во всяком случае, умеют делать настоящий ром, да и шлюхи там белые. А в Африке придётся развлекаться с чёрными да безбожницами, к тому ж у них у всех — дурные болезни! Если мы туда ещё когда-нибудь доберёмся. Добрая половина наших крепких ребят отправится на тот свет ещё до того, как мы пройдём полпути через этот штиль, проклятый полураб. Думаешь, я не слышал? Ты добровольно пошёл на то, чтобы тебя продали на свалке вместе с кучей рабов! Думаешь, я не знаю, что ты за штучка? Ты из тех, кто на стороне черномазых!

Он смачно плюнул, плевок упал возле моих ног. И я, что же я должен был сделать с этим тупоголовым могильщиком, портившим настроение всем на корабле? Свобода слова существовала, чёрт возьми, конечно, существовала, но нам надо было выжить. Боумен может легко сделать ситуацию неуправляемой, он будет заражать и отравлять атмосферу, пока люди не превратятся в жалких бестолочей вроде него.

— У тебя есть башка на плечах, — сказал я ему, — и ты ведь соображаешь, что мы не можем повернуть назад. Не получится идти без ветра на парусах против течения, и даже если бы мы пошли, то не смогли бы держать курс против ветра и дойти до Вест-Индии, ибо отсюда до Вест-Индии расстояние в два раза больше, чем до Африки. У тебя хватает ума понять это, ты же головастый?

— Не пытайся меня умаслить, Сильвер. У меня не пустая черепушка, тут ты прав. Но запомни, никто, ни одна собака не посмеет вкручивать мне мозги!

— Разумеется, Боумен, можешь положиться на Джона Сильвера. Память у меня лошадиная.

Этими словами я решил закончить разговор. Образумить такого Боумена — дохлое дело. Даже любезное обращение на него не действует. Настоящий могильщик, больше и сказать-то нечего.

Я дал ему возможность заражать всех своим мрачным унынием до тех пор, пока люди не стали искать козла отпущения. Начались вспышки ворчливого недовольства, острозаточенные словечки летали в воздухе, когда нужно было крепить шкот или фал, чтобы использовать лёгкий ветерок, который задувал в тот самый миг, когда никто этого не ожидает. Даже Ингленд стал замечать неладное, но, верный своим привычкам, он каждому говорил доброе слово, появляясь среди членов экипажа. Только всё портит! Но с добросердечными всегда так: они видят зло, когда уже ничем не поможешь.

— В чём дело? — спросил он меня, после того, как его встретили издёвками и насмешками. — Мне казалось, мы договорились идти в Африку, а теперь они кричат, что их бес попутал и валят всё на меня. Это же несправедливо, Джон, правда? Ты ведь помнишь, я молчал и не голосовал ни за, ни против. Я думал, они решили единогласно.

— Они забыли об этом. У нас на борту могильщик, исходяший желчью. Он убедил всех, что мы сгниём в этом штиле. Теперь им надо на кого-то свалить вину, раз дело не ладится. А кого ж ещё обвинять, если не капитана?

— Но я же не голосовал! И они ведь сами меня выбрали!

— Конечно, но только для того, чтобы иметь человека, который умеет вести судно, а заодно и того, кого можно будет повесить, если всё пойдёт к чёрту. Доверься Джону Сильверу! Я всё улажу.

Прошло ещё несколько дней в этой давящей мучительной жаре под палящим солнцем, расплавлявшим смолу в щелях, так что ноги напрочь приклеивались к палубе. Мы целыми днями лили воду, чтобы корпус не рассохся и не дал течь, но, в конце концов, осталась лишь дюжина тех, кто был в силах приводить в движение насосы и таскать вёдра. Остальные лежали или сидели на палубе, понурив головы, сквернословили и сыпали проклятиями, пили ром, который ещё оставался, и плевать им было на всё на свете. Лишь Боумен не унимался. Он сновал повсюду с самодовольной ухмылкой на роже и вовсю старался поскорее похоронить нас всех.

На следующее утро, пока не всё ещё находились под действием выпитого рома, я собрал экипаж на совет. Как квартирмейстер, я имел на это право. Пришли все, ибо надеялись громко выразить своё недовольство, отомстить виновнику, кто бы это ни был, хоть целому миру, если потребуется.

— Парни, — я придал своему голосу зловещее звучание, что заставило многих насторожиться, — вы видите, что на корабле сущий ад. Сплошные стенания и плач, ничего другого. Если они не прекратятся, мы перережем друг другу глотки задолго до того, как увидим конец этого проклятого штилевого пояса.

— Вот именно! — выкрикнул Боумен, что и ожидалось. — Об этом я и говорю всё время. Нам не надо было начинать этот переход, вот моё мнение.

— А кто из вас голосовал против, когда принималось решение? — прорычал я. — Кто? Покажите мне!

Стало тихо, пока вновь не заорал Боумен.

— Оттого, что человек изменил своё мнение, он не стал хуже, — заявил он торжествующе и огляделся, ища поддержки.

И, конечно же, нашлись такие, кто кивнул одобрительно, но никому не понравилось, что сказал это Боумен, гад такой. Они бросали угрожающие взгляды то в одну, то в другую сторону в поисках кого-нибудь, кто бы за всё ответил. Кого-нибудь надо было избить до полусмерти, чтобы все они успокоились, пришли в себя, это было очевидно.

— Да, — сказал я, — каждый может ошибаться, даже самый наилучший, вроде тебя, Боумен. Не правда ли, парни, разве Боумен не самый лучший из нас всех? Он знает, что к чему в этой жизни. Спросите Боумена, он вам скажет, кто чего стоит. Я прав?

Вновь оглянувшись, Боумен самодовольно ухмыльнулся. В этой жизни, на которую ему вообще-то было наплевать, он желал лишь одного: сделать так, чтобы его услышали, любой ценой, даже ценой собственной гибели или гибели всех нас.

— Разве Боумен не стоит десятерых таких, как мы? — воскликнул я. — Он говорит правду, о которой никто из нас не вспомнил. Он говорит именно то, что есть на самом деле: ни одна собака не выживет в этом плавании, дьявол не выживет в этом плавании. Нам остаётся лишь поклониться, согнуться, поблагодарить и согласиться, раз Боумен подписал нам смертный приговор. Тут уж ничего не попишешь.

Пираты бросали на Боумена многозначительные взгляды. Что он о себе возомнил, нечистая сила? Никто не имеет права указывать им, что они должны думать и делать, не говоря уж о том, чтобы подписывать им смертный приговор. Самодовольная ухмылка Боумена исчезла.

— Предлагаю выбрать Боумена квартирмейстером, — крикнул я громко, чтобы перекрыть усилившийся гул. — Если кто-нибудь может ходатайствовать за нас перед Богом и дьяволом, так это он.

— К чёрту! — послышался голос из толпы.

Казалось, прорвало плотину. Последовал бурный поток угроз и ругательств, показались сжатые кулаки. Стоявшие рядом с Боуменом повернулись к нему, злобно размахивая кулаками. В него полетела свайка, острый конец которой вонзился ему в солнечное сплетение. Боумен упал. Не успел он вновь подняться, как другие пираты были уже возле него с ножами, палками и другими предметами, попавшими им под руку в пылу схватки.

— Отставить! — заорал я во всю мочь, теперь слышны были только стоны Боумена.

Боумен обернулся ко мне с расширенными от ужаса глазами.

— Спаси меня, Сильвер! — молил он.

— Зачем же? — презрительно расхохотался я. — Мы ведь все умрём, включая и тебя, если верить твоим предсказаниям. Какая разница, попасть в преисподнюю раньше или позже? Привяжите эту мразь к грот-мачте.

Боумен издавал чудовищные вопли, пока его тащили по палубе и привязывали. Пираты предоставили ему умирать долгой мучительной смертью, чтобы он хоть напоследок узнал, чего стоит жизнь. Что касается меня, я бы предпочёл смерть быструю и внезапную. Но если бы они убили Боумена сразу, то не смогли бы выпустить яд из своей крови. А теперь, когда акулы устранили все следы и нашего злого духа, и того, кто лишь час тому назад был ещё человеком, полным жизненных сил, хотя по существу полным неудачником, у всех был радостный и довольный вид. Один за другим они обращались ко мне со словами благодарности. И, полагаю, не без оснований.

Единственный, кто не дал себя ослепить тем, как здорово я обделал это дело, был Ингленд. Неделю за неделей он бросал на меня мрачные взгляды, а остальные вскоре забыли, что вообще был на свете кто-то по имени Боумен. Я и не пытался объяснить Ингленду, что нужен был козёл отпущения, если мы сами хотим ещё жить на этом свете. Люди, подобные Ингленду, которые знают цену жизни и смерти, согласно его собственным словам, не понимают, что иногда приходится выбирать между тем и другим.

Через неделю-две вода зарябила, и свежий западный ветер погнал нас к африканскому берегу. На сей раз слухи оказались верны. За короткое время мы взяли одиннадцать призов, не потеряв в боях ни одного своего человека. Несколько судов мы сожгли и утопили, два снабдили пиратами, поскольку слишком многие желали присоединиться к нам, а остальных отправили плыть дальше, куда хотят, но пустыми. Лейн и Сэмпл были выбраны капитанами тех двух судов, которые решили попытать счастья самостоятельно. Они переименовали суда, дав им по непостижимым причинам имена «Месть королевы Анны» и «Летучий властитель». Эти названия не принесли им удачи, потому что у кораблей должны сохраняться те имена, которыми их окрестили, так я считаю, хотя вообще я не склонен верить приметам. Лейн и Сэмпл пересекли Атлантический океан и затаились недалеко от берегов Бразилии. Они, конечно, успели взять пару незначительных призов, прежде чем повстречались с португальским военным кораблём, тут и сказке их жизни пришёл конец. Двенадцать человек погибли в бою, тридцать восемь были сразу же повешены, а остальные — негры и индейцы — проданы в рабство.

Известие об их жалком конце дошло до меня много лет спустя, без всякой необходимости и, как всегда, слишком поздно, чтобы мстить или горевать, если именно этого от тебя ожидают. Ибо на самом деле лучше всего забыть о своих корабельных товарищах, как только теряешь их из виду. Так обычно и случалось. В основном все исчезали безвозвратно.

У африканского побережья, в уединённой бухте Уайда-Роуд мы встретили Ла Буша и его попугая. Ингленд стал на одного попугая богаче, мы это отпраздновали и побратались, после чего приняли торжественное решение бросить вызов всему миру и в скором времени встретиться у острова Иоханна. Всё было, как обычно, месяца полтора мы вместе шли на наших парусниках. Потом попали в шторм, парусники потеряли друг друга и больше никогда не встречались.

Ла Буш потерпел крушение у острова Майотта, построил новый корабль и отправился к Мадагаскару, а потом его и след простыл.

Вот какова жизнь пирата господин Дефо, и вы все, описывающие её, это круг, замкнутый на корабле, где не так много людей и цель ничтожна. Мы были не такими, как другие моряки. Наши суда шли не для того, чтобы прийти к месту назначения. Мы называли себя братьями и товарищами, а семья, друзья — это было не про нас. Правоверные называли нас врагами человечества, и в какой-то степени они правы, ибо никто не мог быть нашим другом, даже мы сами. Нет, память у нас была короткая, какой ей и положено быть, если речь идёт о человечности, если мы хотели поддерживать в себе хорошее настроение. Кто тосковал по Ла Бушу, когда он исчез? Заверяю, что никто из нас, за исключением, возможно, попугая. Мы слишком часто видели, как люди уходят в океан забвения, и продолжали кружить, словно мёртвые души без руля и ветрил.

Под командованием Ингленда мы захватили в общей сложности двадцать шесть призов, все были взяты легко и споро, кроме «Кассандры», последнего взятого нами корабля. Да ещё были кое-какие осложнения с «Орлиным глазом», первым судном, взятым у берегов Африки. Капитаном «Орлиного глаза» был Рикет, родом из Корка (будто мало у меня было неприятностей, связанных с Ирландией). Рикет был не глуп, он не оказал сопротивления, имея всего лишь шесть пушек и семнадцать человек экипажа против наших не менее двухсот. Он спустил флаг, прежде чем мы успели сделать предупреждающий выстрел.

Ингленд и Деваль, конечно, были просто счастливы, когда до них дошло, что мы зацапали ирландский корабль. Ингленд пригласил Рикета к нам на борт. Тот был коренаст, сутул, жилист, с большим шрамом в углу рта, из-за чего можно было подумать, что он всё время язвительно смеётся. Ингленд провёл его к себе в каюту, к нашей досаде, ибо мы хотели немного повеселиться за счёт побеждённого капитана. Но на сей раз Ингленд настоял на своём, объяснив, что с головы его земляков не должен упасть ни один волос, что мы охотно примем желающих к нам присоединиться по доброй воле, а не желающие будут отпущены на все четыре стороны.

— В качестве возмещения я отказываюсь от моей доли — двух частей добычи, захваченной в этот раз, — сказал Ингленд. — Можете поделить их между собой. Но помните, никаких нарушений!

Ингленд объяснил Рикету, что, будь его воля, он бы отпустил «Орлиный глаз» со всем грузом, но не может этого сделать, ибо является капитаном пиратского судна.

— Но я гарантирую, что вы уйдёте отсюда целыми и невредимыми, — заявил Ингленд. — Никто не посмеет сказать, что Эдвард Ингленд плохо обошёлся со своими земляками.

— Эдвард Ингленд, — вздрогнув повторил Рикет. — Это ваше имя?

— Да, — сказал Ингленд. — Я родом из Уиклоу, из семьи честных ирландцев, а последнее время был рыбаком и матросом в Кинсейле.

В глазах Рикета мелькнул испуг, хотя это и сложно было разглядеть из-за его постоянной язвительной ухмылки.

— А что плохого в этом имени? — спросил я с угрозой.

— Плохого? — повторил Рикет, заикаясь.

— Не пытайся нас провести, — упорствовал я. — Из таких мало кому удалось выжить.

Рикет трясся от страха.

— Что ты к нему пристал, Джон? — зло вмешался Ингленд. — Рикет наш гость.

— Дай мне самому разобраться! — бросил я в ответ.

— Джон, — повторил Рикет, хватая ртом воздух. — Джон Сильвер?

— Вот видишь, — сказал я Ингленду, — совесть у него нечиста.

Я схватил Рикета за шиворот и стащил его со стула.

— Да говори же, что плохого в наших именах: Эдвард Ингленд и Джон Сильвер! — заорал я.

Мне пришлось как следует потрясти Рикета, прежде чем из его кривой пасти раздалось что-то внятное.

Возможно, я не был бы так настойчив, если бы мог себе представить, что он изрыгнёт. Ибо вот что мы услышали: меня разыскивают за убийство, а Ингленда и некоего Деваля за соучастие, и мы все трое обвиняемся в краже и в незаконных связях с врагом во время предыдущей войны.

— В убийстве кого? — спросил Ингленд, остолбеневший от изумления.

— Рыбака из Кинсейла, по имени Данн, — сказал Рикет.

— Ну, что я говорил? — вставил я. — Англичане намерены нас повесить, особенно меня, за то, что я рассказал историю об этом проклятом коменданте и его дочери.

Рикет доброжелательно закивал головой, думая, что угодил мне.

— Нет, — сказал он, — не англичане. Дочь рыбака. Это она.

— Ложь! — вскричал я.

— Угомонись, — сказал Ингленд. — Тут, должно быть, какое-то недоразумение. Элайза не могла тебя в этом обвинить.

— Недоразумение? Чёрта с два, — возразил я. — Он врёт, чтобы спасти свою шкуру.

И прежде чем Ингленд успел что-то понять, а Рикет разинуть рот, я выгнал гостя на палубу. Конечно, Ингленд твердит, что знает разницу между жизнью и смертью, но что бы он сделал, если б узнал, что я убил Данна и оставил Элайзу на произвол судьбы? А Деваль, если бы он это узнал?

— Ребята, — крикнул я, — здесь мужик врёт напропалую о вашем: капитане и вашем квартирмейстере. Что вы скажете на это?

Мои слова были встречены рёвом. Из каюты выбежал Ингленд. Но было поздно. Наши отчаянные головы уже взялись за Рикета, и вскоре он затих навеки, и в мире стало одним капитаном меньше. Пока парни расправлялась с Рикетом, я осторожно разузнавал о его людях, и здесь мне повезло, ибо это было сборище подонков из всех возможных дыр земного шара и четыре ирландца, которые никогда не бывали в Кинсейле и ничего не слышали об Эдварде Ингленде или Джоне Сильвере. Более того, оказывается Рикет, капитан милостью Божьей, обращался со своими людьми, как с рабами. Он был не самым страшным тираном, вроде капитана Уилкинсона, но был груб, жесток и туп, так что его люди ничего не имели против, глядя, как его прогоняют сквозь строй, между ножами и тесаками, и слыша его отчаянные крики, когда эти предметы в него попадали.

Ингленд был взбешён.

— Нельзя убивать людей только за то, что они по своей глупости верят любой дурацкой лжи.

— Да разве же ты не понимаешь, — попытался я объяснить, — Рикет, останься он жить, стал бы каждому встречному и поперечному рассказывать о том, кто мы такие и чем занимаемся. Охота за нами усилилась бы, и нас стали бы разыскивать с удвоенной силой.

— Джон Сильвер, — сказал Ингленд, и в его раздражённом тоне послышались печальные нотки, — я не идиот. Мы позволяем себе очень многое, что рано или поздно приведёт нас прямёхонько к виселице. На это мало что можно возразить. Но убивать людей из-за фальшивых обвинений — совсем другое дело.

— Даже если за них могут вздёрнуть? — возмутился я. — А за что же тогда можно убивать?

— Ни за что, Джон. Слышишь? Никогда.

Он схватил меня за шиворот и потряс, как я Рикета. У него, Эдварда Ингленда, без сомнения, была сильная хватка. Я не защищался. Где-то глубоко в душе я знал, верил, что Ингленд всегда знает цену жизни и смерти, включая мою жизнь и мою смерть. Разве не поэтому он держал меня мёртвой хваткой? Он, один из немногих, кто, несмотря ни на что, позволял любому и каждому жить той жизнью, какая была им по вкусу.

Именно с этого времени Ингленд стал проявлять признаки раскаяния, когда мы распоясывались на чужом корабле, грабили его и издевались над людьми. Началось это после эпизода с Рикетом и усугубилось, когда мы брали «Кадоган», шедший из Бристоля под командованием капитана Скиннера.

Скиннеру не повезло в жизни. Он был капитаном милостью Божьей, но никакой помощи свыше он не получил. Провидение на этот раз оказалось на нашей стороне. У нас на судне находилось не менее дюжины бывших людей Скиннера, среди которых был и боцман Грейвс, так и не забывший свои обиды, хотя вообще-то память у него была не лучше, чем у других. Дело в том, что капитан Скиннер считал Грейвса и его дружков ленивыми упрямыми негодяями, с которыми трудно сладить, поэтому он передал их на военный корабль, где их тут же взяли в оборот. К тому же Скиннер отказался выплатить причитающееся им жалованье, поскольку полагал, что деньги платят за выполненную работу, а не за упрямство и лень, из-за чего надёжность корабля подвергалась опасности.

Мы с Грейвсом стояли у поручней и принимали экипаж «Кадогана», который переводили на борт «Каприза». Ингленд и человек двадцать из нашей команды всё ещё были на «Кадогане», где подсчитывали нашу добычу.

Когда голова Скиннера показалась над фальшбортом, Грейвс подпрыгнул и, как мальчишка, захлопал в ладоши.

— Ба, кого я вижу, чёрт возьми, — сказал он с добродушной усмешкой, признав рожу Скиннера. — Гляди, Джон, перед тобой сам сатана. Добро пожаловать на борт, капитан Скиннер. Тысячекратно повторяю: добро пожаловать. Чем мы заслужили такую честь?

Когда Скиннер увидел старого члена своего экипажа, он затрясся всем телом, так же, как было до этого с Рикетом и другими, и свалился бы с забортного трапа, если бы Грейвс не подхватил его, и не втащил на борт.

— О, мой добрый господин, — сказал Грейвс, с укором глядя на Скиннера, — не годится покидать нас столь быстро. Я перед вами в большом долгу, как вы знаете, и я хотел бы рассчитаться той же монетой.

Грейвс позвал своих приятелей, которые, разделяя восторг Грейвса, привязали Скиннера к лебёдке и начали бросать в него бутылки, наносившие глубокие раны. Потом они плетьми гоняли его по палубе до тех пор, пока сами не умаялись, и всё это время Скиннер молил их пощадить его.

— Лучший капитан Божьей милостью, — сказал, наконец, Грейвс, запыхавшись, но с тем же восторгом, — так как вы были хорошим и справедливым капитаном, то смерть ваша будет безболезненной. Нет-нет, не благодарите нас сейчас, вы сможете это сделать, когда мы встретимся в аду.

После этих слов Грейвс вытащил мушкет и выстрелил Скиннеру в голову.

Услышав выстрел, Ингленд поторопился вернуться к себе на корабль, подгоняя гребцов.

— Что здесь происходит? — спросил он меня, но не как Джона Сильвера, а как квартирмейстера «Каприза».

Я объяснил, что случилось и почему. Ингленд изменился в лице Он подошёл к тому, что осталось от Скиннера, долго смотрел, как бы стараясь вернуть его к жизни, а потом обернулся ко мне.

— Сильвер, — сказал он, — проследите за тем, чтобы этого человека достойно похоронили, и уберите палубу. Скотобойню устроили. А потом можете снабдить «Кадоган» всем необходимым. Предлагаю капитаном Дэвиса, и пускай возьмёт с собой этого негодяя Грейвса и его приятелей. Если они останутся у меня на борту, я их убью при первой же возможности, и что в таком случае я или они выиграют?

— Я тебя понимаю, — сказал я.

— Ни черта вы не понимаете, Сильвер. Вы не лучше других.

— Ошибаешься, Эдвард, — сказал я. — У меня сври ошибки и недостатки, как и у всех нас, но я не убиваю людей просто так, ради удовольствия.

— А Рикет? — спросил Ингленд с горечью.

— То была необходимость. Настанет день, когда ты поблагодаришь меня за Рикета.

— Никогда, Джон, пойми! И не утверждай, что ты убил ради меня. Всё свершилось за моей спиной, ты даже не выслушал моего мнения.

— Можешь думать, как тебе угодно, Эдвард. Но я твой друг, хочешь ты это знать или нет. У тебя нет никого другого на корабле, да и вряд ли был где-либо ещё при той жизни, которую ты ведёшь. Подумай, ведь я — единственный, кто встанет на твою защиту.

Ингленд не ответил. Сгорбившись, он пошёл в каюту. Прежде чем запереться, он крикнул мне:

— Сильвер, я не хочу никакой доли от добычи с «Кадогана». Кровавые деньги. Раздай это дерьмо экипажу!

У кого-то ушки были на макушке, а потому вдруг, посреди этого шума послышался надтреснутый злорадный голос Пью:

— Да здравствует капитан Ингленд, братцы!

Стали кричать «ура» в честь капитана Ингленда, пока я не прекратил гам, заорав так, что все перепугались. Но я был уверен в одном: над Эдвардом Инглендом нельзя глумиться, его нельзя унижать.